Дорогой читатель! Я, автор, знаю, что повесть не может состоять из отдельных новелл. Повесть должна состоять из глав. Я задумала это произведение так, чтобы главы были похожи на маленькие рассказики, которые можно прочесть отдельно. Однако целая картина получится только в том случае, если прочитать их все подряд... Последняя глава-рассказик замыкает сюжет и соединяется с первой, меняя судьбы героев. Для некоторых из них начнется другая история, которую останется лишь домыслить. А дом-корабль уйдет в плавание.
Интересного плавания по волнам сюжета тебе, читатель!
Дом на берегу.
Пролог.
Моря, окаймляющие сушу, похожи на голубые ожерелья: словно невидимая рука собрала их в причудливый узор - прозрачные бусины-кристаллы, то пронизанные светом, то окутанные тенью. И ранним утром, когда на поверхности воды играют отраженным светом яркие блики, и поздним вечером, когда ее скрывает бархатистая тьма, очарование особой, неизбывной прелести морского бытия зовет нас.
А мы уже потеряли покой, нам снятся быстроходные суда с широкими палубами, блестящим лаком капитанских кают и угарными трюмами, дышащими темно-красным жаром. Перед нами возникает силуэт далекого берега, где суетливо пестрят приморские города, пахнущие йодом и свежей рыбой. Наше воображение волнуют заросшие акациями дворики, спланированные так, что их теснота представляется уютом…
И вот уже различимы строения, в которых живут люди обычной и в то же время такой удивительной жизнью, протекающей под монотонный шум прибоя, даже тогда, когда обитателям этих домов кажется, что его совсем не слышно.
Жители трехэтажного особнячка, сложенного из желтых слоистых плит и стоящего в конце короткой широкой улицы, о судьбах которых, собственно, и пойдет дальше речь в этих пяти небольших новеллах, давно привыкли к однообразному рокоту волн. Он то усиливался, то ненадолго стихал Море было рядом: достаточно выйти из дверей, пересечь квадратный дворик с растущим посередине каштаном и спуститься по каменистой тропе к обрыву.. Здесь осыпающаяся под ногами дорожка заканчивалась, открывая великолепный вид на водную гладь.
Яркая лазурь, перетекающая в глубокую, густую синеву, внезапно отсвечивала у самого горизонта бледным перламутром… Край неба розовел, и весь полукруглый небесный свод, словно створка огромной раковины, отворялся, обнажая бескрайний простор. Кричали чайки, плыли корабли. Отсюда они казались маленькими, словно игрушечными, расположенными в пространстве на разном уровне… По воде ли плывут? По воздуху летят?
Когда бушевал шторм, море подбиралось совсем близко к самому обрыву и соленые брызги мелкой сеткой накрывали особнячок, оседая на плоской черепичной крыше. В такие минуты он чувствовал себя кораблем, убравшим паруса и качающимся на мелководье. Эта манящая близость водной стихии невольно пробуждала в нем желание отправиться в настоящее плавание.
Рассказывали, что когда-то, давно, улица имела продолжение: за домом из желтого плитняка стояли еще несколько зданий. Но однажды случился редкий для этих широт шторм, пришла с моря гигантская волна и смыла половину квартала, унеся постройки и не успевших спрятаться людей в бездонную пучину. Этот дом оказался последним, уцелевшим под напором стихии, волна его не достала. Она, уже изнемогая в своем последнем, алчном порыве, похитила скамейку, стоявшую во дворе и увлекла ее за собой, бурля и негодуя. Взамен этой, утраченной, хозяева потом поставили новую, приковав для надежности к стволу старого каштана короткой толстой цепью, валявшейся в кустах с незапамятных времен. Вода, отступая, размыла дорогу, и та обмякла, сползла вниз – с тех пор и появился этот обрыв, на котором теперь так неожиданно заканчивалась улица.
Трехэтажный особнячок когда-то принадлежал начальнику верфи, он проживал здесь со своей семьей, прислугой и поваром, искусно владевшим секретами французской кулинарии.
Несомненно, это здание выгодно отличалось от приземистых строений, стоящих поодаль. Опоясанные кривыми ступеньками нелепо торчащих лестниц и выкрашенные в случайные цвета, они жались пестрой толпой, почтительно уступая чинному особняку значительное пространство. Двор был достаточно широк и всегда чисто выметен, кованая ограда змеилась витыми лепестками, льнущими к массивным чугунным столбам. Дом, стоящий в его глубине, солидно распахивал дубовые двери, отвечая на призывный стук толстого медного кольца. На первом этаже, по обе стороны широкой лестницы с гладкими узорчатыми ступенями, располагались несколько комнат: кухня, прачечная и две каморки для прислуги. Хозяин называл этот этаж «трюмом», несмотря на то, что тот не был подвальным, а располагался довольно высоко над землей.
Лестница являлась предметом законной гордости владельца – она была сложена из мрамора и эффектно заканчивалась полукруглой площадкой второго этажа, удивительно похожей на палубу корабля. Здесь, по обе ее стороны, за дубовыми дверями с золочеными ручками располагались покои хозяина и хозяйки. Круглые окна, словно иллюминаторы, в дневное время освещали палубу-площадку. Когда наступал вечер - зажигались два светильника, дающие возможность поздним гостям скрыть крадущуюся неровность походки колебаниями переменчивых теней на белой стене. Самую таинственную тень отбрасывала настоящая пальма, гостеприимно раскинувшая веерные листья в неглубокой нише.
На третий этаж вела неширокая лесенка, напоминающая корабельный трап. Она была когда-то деревянной, но впоследствии ее заменили железной, что еще больше усилило это корабельное сходство.
Там, наверху, имелись две комнаты: большая, с двумя окнами – детская, и примыкавшая к ней маленькая - для няньки.
В течение десяти лет дом-корабль нес по житейским волнам трижды успешно пополнявшееся наследниками семейство начальника верфи. Он, наверно, нес бы его и дальше, не случись та самая огромная волна, поглотившая половину улицы.
Впрочем, дом устоял, а вот верфь, к сожалению, была полностью разрушена, да так, что восстановить ее удалось не скоро.
От такого несчастья хозяина сразил апоплексический удар, унесший его в могилу. Вдова, погоревав для приличия сколько надобно, продала дом и уехала из города. Поговаривали, что уехала она не одна, а с поваром, искусно готовившим французские блюда.
Нынешние владельцы этого дома сдавали его внаем.
Пять комнат постоянно меняли жильцов, которые то приезжали откуда-то, то уезжали куда-то… Они привозили и увозили свои тайны, мечты, надежды, а дом все стоял, ощущая себя кораблем, так и не ушедшим в плавание.
Быть может, он мечтал о гигантской волне? Быть может, он ждал капитана? Тогда бы он мог отдать швартовы, на которых несносные жильцы сушили бельё, выбрать толстую цепь, прикованную к новой скамейке во дворе, а потом…
Потом - поднять паруса-занавески и отплыть от наскучившего причала в голубую, переливающуюся всеми оттенками этого цвета, даль…
Может быть! Мечты сродни шуму прибоя – иногда они звучат отчетливо, иногда мы их совсем не слышим. Но это не означает, что мы перестаем мечтать.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Голубое ожерелье
Юная барышня, занимавшая маленькую комнатку на первом этаже того самого дома, который выстроил когда-то начальник верфи, рано потеряла родителей. Они погибли при пожаре и, вследствие этого грустного обстоятельства, детство ее прошло в приюте для девочек.
Приют размещался в длинном неприветливом здании, более походившем на казарму, чем на пансион для юных девиц. Причина была в том, что здание принадлежало военному ведомству, и было выделено для сирот бывших военнослужащих.
Приют – это длинный серый коридор, холодные узкие окна, а по утрам въедливый запах подгоревшей каши. Он проникал в сознание сладко спящих девочек, словно напоминание о том, что это не родной дом, а казенный, и что накормить-то их накормят, а вот каша… Она, скорее всего, будет пригоревшей!
В спальных помещениях рядами стояли железные кровати, ровно застланные серыми одеялами, а маленькие сиротки были одеты в длинные серые платья и черные фартуки. Посторонний человек, волею случая посетивший приют, сразу замечал это безусловное превосходство серого, подавляющее все остальные цвета, а вот детским глазам вовсе не казалось, что весь окружающий мир окрашен столь однообразно, они различали в нем всевозможные нюансы.
Девочки точно знали, что у дамы, читавшей им по вечерам поучительные сказки, платье голубовато-серого цвета, будто небо, затянутое легкой дымкой, а волосы ее, темно-русые, что сродни все тому же оттенку, золотятся по краям прически, окаймляя голову светлым ободком.
У наставницы, проверяющей рукоделие, одежда серо-зеленая, словно сад, погруженный в сумерки. В тяжелых оборках платья таятся зловещие тени, мелкие оловянные пуговицы поблескивают, словно настороженные глазки. Голос у нее резкий, похожий на неприятный звук, какой бывает, когда гвоздь скребет по стеклу. Внимательно рассматривая швы, она водит коротким желтоватым ногтем по складкам. Быстрый взгляд из-под тяжелой, похожей на гриб прически, и негодующий возглас:
- Плохо! Ленивая девчонка! Запорола шов, да как намельчила, накособочила! Всё переделать! – гладкая белая тряпочка, заботливо прошитая «тамбурным» швом, летит в лицо нерадивой швеи…
Барышня ненавидела рукоделие. Оно ползло, словно ядовитая змея, больно кололо пальцы острой иголкой, поглощало все послеобеденное время. Хотелось поскорее с ним разделаться, бросить в плетеную корзинку, разогнуть спину. Нельзя! Шитье сдавали в магазин, и на эти деньги существовал приют - дом, заменивший сотне девиц родительский кров.
Впрочем, не все воспоминания столь неприятны. Среди окрашенных в мышиный цвет тоскливых будней, проводимых за уроками чистописания и арифметики, таких же скрипучих и нудных, как шорканье тупой иглы, ярким пятном всплывала в памяти кухня, - свойственными только ей запахами, звуками и сочными красками.
Большая, грохочущая чугунными противнями, шипящая разогретой докрасна плитой, клубящаяся паром огромных котлов, изрыгающая чад и пламень, она была, пожалуй, самым интересным и заманчивым помещением, столь же притягательным для малышки в сером платьице, сколь сказочная пещера для уставшего от долгих странствий путника. Она любила отпрашиваться туда после обеда, якобы для того, чтобы помочь кухарке мыть посуду. Ей это иногда разрешалось: все равно хорошей белошвейки из маленькой лентяйки не выйдет! Так пусть хоть посудомойкой станет, все сможет себе на кусок хлеба заработать…
И вот - наступал долгожданный момент, когда она, подставив скамеечку, храбро погружала руки в чан с мыльной водой. Девчушка делала это отнюдь не потому, что любила мыть посуду - причина проста: кухарка, необыкновенно словоохотливая женщина была большой любительницей рассказывать всякие увлекательные истории, в лице же маленькой пансионерки с круглыми черными глазками она обретала самого преданного слушателя. Особенно разговорчивой кухарка становилась в те минуты, когда, поставив в квашне опару для теста, доставала из шкафчика, что висел на грязно-серой стене, маленькую плоскую фляжку.
Бульк-бульк… и снова коротко – бульк! Тяжкий вздох… воздух медленно выходил сквозь выпяченные губы, а добровольная помощница уже замирала, вся превращаясь в слух… Оловянные тарелки в ее руках медленно опускались и поднимались, вода стекала с них, и вот это уже не тарелки, а весла. Гребцы, одетые в рваные, выгоревшие лохмотья, налегают на них, скорее! Скорее! Корабль поднял штормовые паруса! Сладковато-йодистый запах водорослей тревожно щекочет ноздри, соленые брызги оседают на лице… Движется циклон, нужно уйти в бухту, спрятаться за коралловым рифом. Сквозь вспененную воду просвечивают длинные, обтекаемые тени. Это уже не тарелки!!! Это акулы! Одна из них делает крутой разворот…
Дзынь! Оловянная миска катится по полу…
- Разиня! Тысяча дохлых китов! – толстая кухарка хохочет, обтирая о фартук пухлые ладони, будучи чрезвычайно довольна эффектом, который произвел очередной рассказ. Ее муж, корабельный кок, проплававший на судах всю свою жизнь, также смеялся, бывало, над ней, рассказывая все эти морские байки. Предавшись воспоминаниям о своем благоверном, кухарка тяжко вздыхала, поджимая губы, и крестилась: «Помер, царствие небесное! С мола свалился и утонул…»
Эта смешная пансионерка, похожая на маленькую обезьянку, слушала ее, раскрыв рот. Им-то с мужем бог детей не дал…
- А, может, оно и к лучшему! - Кухарка делала еще глоток, жмурясь от удовольствия.
- Во, племянник, к примеру! Сынок моей сестры, как подрос маленько, только его и видели! Матери не пишет, забыл совсем…
Она часто рассказывала о своем племяннике, который окончил школу юнг и ушел плавать, так же, как многие мальчишки их приморского городка.
Девочка слушала и представляла себе загорелого юношу в белых полотняных штанах. Вот он карабкается на мачту, а ветер весело треплет его одежду, вот матросская шапочка слетает с головы и летит в мареве голубого, лазурного, темно-синего… чайки кружат, кричат…
- Тысяча пьяных китов!!! Ты меня слушаешь??? …
«… Слушаешь…» - эхом отражается от стен. Как давно все это было! Барышня отрывается от воспоминаний, выныривает из них, словно их морских глубин.
За окном – ясный, солнечный день, по стенам комнатки скользят волнообразные тени от занавесок, раздуваемых легким бризом. Таков уж этот чудесный ветер, смешивающий запахи моря и суши: днем он дует на материк, принося влажные ароматы морской стихии, а вот ночью… Ночью он дует обратно, унося туда, вдаль, все прибрежные запахи… Акация… Какой душистый океан расплескался за окном… По его поверхности разлилась особая теплая свежесть, обычно приходящая после недолгого дождя.
Барышня притворяет окно, чтобы ветерок не разворошил листки бумаги, исписанные непонятными непосвященному крючочками: стенограммы. Эта задумчивая особа с круглыми черными глазками и плоским бледным личиком - стенографистка, недавно поселившаяся в доме из желтого плитняка.
- Почтальон пришел! Почтальон пришел! – во дворе заметное оживление…
Высокий худой человек в сине-голубом мундире остановился у длинной скамьи, полускрытой нависающими ветвями. С незапамятных времен разносил он здесь письма и посылки, появляясь на щербатой кирпичной дорожке в любую погоду - неотвратимый, как смена сезонов. Казалось, этот дом и этот двор, и каштан, и скамейка, всё только и ждет, когда прозвучит его призывный клич.
«Почта! Почта! Телеграммы! Бандероли!». Она слушала его, прикрывая глаза и замерев, словно во дворе звучал глас самой судьбы. Наконец, встряхнув короткими рыжеватыми кудряшками (остриглась по последней моде!) решительно произнесла:
- Если сегодня я получу, наконец, от него письмо - все! На крышу больше не полезу! Никаких разговоров, это ни к чему… У меня есть жених, я с ним обручена! – и, вздохнув, добавила - Порядочные девушки так себя не ведут.
Со своим новым другом, замечательным собеседником и вообще исключительно воспитанным и милым молодым человеком, она познакомилась благодаря своей профессии. Он попросил застенографировать лекцию. Барышня тогда еще в подвале жила… там было ужасно. Даже сейчас, в этой светлой комнатке ей померещился затхлый запах сваленной в кучу одежды и прокисших обедов… да еще эти ужасные тараканы! Вчера она здесь, в коридоре возле столовой, тоже встретила одного. Но он был таким милым… Важно пошевелил рыжими усами, и скрылся куда-то. А там! Тамошние тараканы все были какими-то черными, мрачными и смотрели на нее так угрожающе, что она сразу поняла – нужно срочно бежать! Закончив курсы, принялась расклеивать объявления, а клиентов не находилось, никому не нужны были стенограммы. И вдруг молодой человек… Он как раз в этом доме жил, на третьем этаже. Студент остался доволен ее работой, хорошо заплатил, да еще друзьям посоветовал… Юноша и барышня-стенографистка довольно быстро сдружились по причине любви к вечерним прогулкам по плоской крыше особнячка, покрытой неровной бурой черепицей.
«Сколько же можно туда лазить? Наверно, это неприлично! Тем более, она ему все-все рассказала - что обручена, что жених в плаваньи. Рассказала, что скоро вернется, и тогда они поженятся. Осенью, совсем уже скоро…»
Она пристально посмотрела на свое отражение в оконном стекле, хмыкнула, сложив губы трубочкой, потом перевела взгляд на вестника судьбы в синем мундире.
Однако письма-то нет! Почтальон молча покачал головой на ее немой вопрос и, задрав голову, продолжил свои призывы: «Почта! Почта!» Барышне стало грустно.
Что плохого в том, что они беседуют, сидя на крыше? Там так красиво.
Вспомнились слова наставницы в серо-зеленом платье: «После помолвки барышня не должна проводить время в обществе молодых людей без присмотра старших». А до помолвки? До нее был приют. Она снова погрузилась в воспоминания…
Вот она уже девица: тесное серое платье обтягивает внезапно располневшую фигуру, жмет под мышками. Ей как-то незаметно стала мала приютская одежда и обувь. Непослушные волосы лезут в глаза, топорщатся во все стороны, а носить гребенку она не хочет – надоело! Как же это говорила наставница, проверяющая рукоделие?… Ах, да! «Это просто страм! – она так и выговаривала, скрипя своим противным голосом – Страм! Не подберешь свои патлы – пеняй на себя!!!»… Хозяйка роскошных кудряшек, поплевав на ладони, старательно приглаживала «патлы», смотрела искоса (может, отстанет?). Что за жизнь такая, в пансионе этом?… Скука… Казенные стены кажутся теперь особенно невзрачными, облупленными и грязными, и, если провести по ним рукой, к ладони обязательно что-нибудь прилипнет. Что-нибудь маленькое, остренькое, серенькое - частичка штукатурки, вечно осыпающейся от сырости! Она уже не различает оттенков, как в детстве, все серо. И вдруг…
В тот день у кухарки появился гость. Низенький коренастый мужчина прошмыгнул в ее каморку, стараясь остаться незамеченным. Да куда там! Приют загудел, словно растревоженный улей. Серые пчелки сновали из кельи в келью и сплетничали.
«К ней приехал сын! – Да нет же! – У нее нет сына! – У нее вообще нет детей! – Он утонул… - Кто, сын? – Дура, чем ты слушаешь? - Отстань, больно! – А я наставнице скажу! – АААА!!! – Не скажешь теперь!»
Наконец, картина прояснилась: к приютской кухарке приехал племянник. Он давно закончил учебу и служил теперь судовым механиком на большом торговом судне. Последний раз в родном городе появлялся два года назад, когда еще была жива мать, кухаркина сестра. Тетка ходила его повидать – шутка ли! Племянник стал настоящим моряком! Но вернулась очень быстро, чем-то недовольная.
Стояла особая, предвесенняя пора… Еще не раскрылись почки, не прозвучали первые птичьи трели, а все уже замерло в предчувствии прихода весны… И тем сырее казалась размокшая земля, тем надоедливее были затяжные дожди, и все чаще и чаще люди обращали свои взгляды вверх, надеясь отыскать заспавшееся, совсем забывшее про них солнце…
Размотав платок и скинув на скамью поношенный салоп, кухарка решительно открыла дверцу заветного шкафчика. (Бульк-бульк… и снова коротко – бульк!) Она сидела, устало опустив натруженные руки на колени, не в силах снять промокшие башмаки… На пол тут же натекла небольшая лужица.
Вздыхая, женщина поведала пансионерке, прошмыгнувшей вслед за ней на кухню, «единственной в этом логове сухопутных крыс родственной душе», о том, что парень приезжал просить денег у матери, а та совсем больна, и сама очень надеялась на сына. А тот!... (тяжкий вздох, длинный выдох и бульк-бульк пять раз подряд)…
Барышня, устроившись на другом конце длинной, выскобленной ножом лавки, заворожено слушала рассказ грузной властительницы кухни.
- Парень влип в нехорошую историю! – пояснила она. А перед девичьими, наивно округленными глазами, возникали странные картины…
Таверна! Клубы табачного дыма, тусклый свет фонаря. Драка! Огромный разбойник с повязкой на лице, грозит кинжалом каждому, кто осмелится приблизиться! Опрокинутые столы и лавки…Прекрасная дама в шелковом платье, с розаном в белокурых, как у соседки по комнате, кудрях, рыдает – ведь ей грозит постыдное рабство в далекой стране! Высокий загорелый моряк, племянник кухарки, хватает тяжелый табурет и с размаху… Хлоп! Гадкий пират падает, честь женщины спасена, она бросается на грудь своего избавителя! Дама благодарит, обещая вознаградить мужественного спасителя…
Но что это? Неприятный колющий толчок там, где под серой блузочкой билось, причем до тех пор совершенно спокойно, ее сердце! Этот мальчик, никогда не виденный ею, но такой знакомый и даже близкий благодаря рассказам тетки, ставший теперь взрослым мужчиной, отважным мореплавателем, грозой пиратов… пленил ее … Ах!
Она его ревнует! Вот именно! Ведь он сейчас поцелует эту спасенную прекрасную незнакомку! А сколько их там на неведомых берегах, в шумных тавернах, на городских площадях??? О, Боже!!!
- Вот я и говорю! – язык у кухарки начинает заплетаться.
- О, Боже! – произносит взволнованная девица, прижимая ладони к неказистой хлопчатой ткани.
- А то! Все они такие! Нет, чтобы матери привезти лекарство заморское, так он…
- Все они… Они все в него влюблены, наверно? – девушка краснеет. – А он…
- А он просто хочет все для себя! – речь кухарки теряет связанность, из-под косынки выбивается пегая прядь… – Пора ему!
- Ему пора бы узнать, что эти женщины обманчивы, как миражи в пустыне! Ядовиты, как змеи! Они коварны, да-да! Им даже рабство, наверно, нипочем. Еще неизвестно, может им там даже лучше… - девушка взволнованно продолжает:
- А вот вчера наставница как раз читала о бедной сироте, которая ждала своего возлюбленного, а он… - она даже запнулась – Он влюбился в жестокую хозяйку замка… А - потом!!! Она его обманула! И возлюбленный вернулся… А потом сыграли свадьбу… и оказалось, что она принцесса, ну и вот…
Но кухарка не обратила внимания на ее болтовню.
- Свадьбу! Пора остепениться! Пусть женится! Вот хотя бы на тебе!!! – Толстуха выпалила тогда все это разом, утвердительно ткнув в девушку пальцем. Потом она сонно моргнула и прикрыла глаза.
Пустая оловянная тарелка, противно дребезжа, покатилась по полу, стала кружиться, тренькать, словно наконец-то вырвалась на волю и, теперь, радуясь, старательно пляшет какой-то несложный танец.
Вскоре разговор возобновился. Было уже по-летнему сухо, в маленьком палисаднике огненной волной расцвели тюльпаны. Барышня, испуганная расстроенным и в то же время сердитым видом своей покровительницы, вернувшейся из города, молча протиснулась за нею в кухонную обитель.
- Мать завещание так составила! – тетка вытерла слезу и высморкалась в уголок застиранного фартука. Она была похожа на плачущего барсука. Круглолицая рыжеволосая девушка посмотрела на нее с сочувствием. Горе! Ведь у нее умерла сестра! А кухарка продолжала повествовать о наследстве, оставленном ее племяннику.
- Домик там есть маленький, порт неподалеку. Работу всегда найдет, парень справный… Чего еще желать-то??
Барышня тут же представила - маленький домик и запах моря… Вот она сидит рядом с мужем, тот курит трубку, рассказывает о дальних странствиях. Вот она варит похлебку, рядом играет толстый розовый карапуз. Все такое яркое, солнечное! Не серая комната с рядами кроватей, как в приюте, а целый домик! Счастье…
И она стала готовиться к помолвке.
Помолвка – большое событие. В приюте, помнится, поднялся настоящий переполох! Девушки в это время готовились к выпускному балу, все примеряли что-то, сновали из комнаты в комнату, ссорились, мирились, шептались… Платья шили сами, фасоны обсуждали так рьяно, так решительно, как, наверное, не обсуждались планы сражений в генеральных штабах! И то сказать, ткань для пошива нарядов была выдана необычайно красивая – серебристый шелк… Кроме того, ее разрешалось украсить голубыми или розовыми лентами, на выбор. Ну, как тут остаться равнодушной!
Кухня гудела и расточала ароматы: пахло коричным печеньем и медовыми пряниками. Пчелки покидали серый улей… Были приглашены кавалеры: не все пансионерки круглые сиротки, у некоторых имелись братья, родные или сводные, у двоих были женихи, только и ждущие выпуска невест из приюта, чтобы повести своих избранниц прямо к алтарю. Впервые девицы будут танцевать краковяк не «дружка с дружкой», а с молодыми людьми…
У той самой выпускницы, соседки по комнате, высокой белокурой девушки, похожей на принцессу, был щедрый дядя-меценат, пожертвовавший заведению кругленькую сумму. Наставницы, пропитанные фиалковым ароматом, завидев его, жеманно улыбались, не забывая при этом втихомолку перешептываться: «Опекун… - хорош собой! Если она не будет дурой… - Ах! О чем ты?! – Он вовсе не старик. - А ты видела, как он на нее смотрит? – А я бы… - А тебе никто и не предлагает!»
Серые тени в холстинных платьях – наставницы, воспитательницы, персонал… Они жили здесь же, в этих холодных стенах, разница лишь в том, что не по десять человек в одной комнате, а по две. В день выпускного бала им тоже было позволено, как и их подопечным, одеться в шелка, обрызгаться одеколоном, приколоть брошь. Сама директриса, так редко появлявшаяся в стенах принадлежащего ей заведения, в ожидании торжественного события лично прошлась по всем комнатам и, прикладывая поминутно к совиным глазкам надушенный платочек, растроганно произнесла:
- Гут! Гут! Мейне кляйне медхен верден ганц гроссе фройляйн! – видимо, она хотела сказать о том, как быстро промчалось время, превратившее «Клейне медхен» - маленьких девочек в совсем больших «фройляйн»…
Ее супруг был генералом военного ведомства, которому принадлежало богоугодное заведение.
Все были тронуты речью директрисы, хотя ни для кого не было секретом, что на самом деле в приюте заправляла наставница, проверявшая рукоделие!
А тут еще и помолвка. Не удивительно, что пансионерки так взволнованы и растревожены. В коридорах летало, жужжало, шелестело девичье любопытство…
«Повезло сиротке! – Ну, это еще как посмотреть! – Да ты на нее глянь! – Завидуешь!!! – Вот так, сразу… А что я слышала!!! - там же наследство! – Врешь! Побожись. - А она знает? - Она заранее все рассчитала, зря что ли посуду мыла! – хи-хи-хи!!! – Хитра-а-а-а!»
Во время обряда она стояла рядом с племянником кухарки, и все взоры были обращены на них. Надела ожерелье – единственное, что осталось в память о матери, но голубоватых камушков почти не было видно из-за высокого ворота. Ужасно жали туфли, кастелянша всегда выдавали такие тесные, вероятно потому, что росту она была небольшого, а вот ступня у нее довольно крупная. (Кастелянша об этом благополучно забывала). На своего жениха старалась не смотреть, смущалась и робела перед существом высшего порядка, настоящим героем и покорителем морских просторов… Краем глаза только успела заметить, что ростом он невысок, чуть выше ее, что сюртук на нем синий, а галстук повязан малиновый… фалды сюртука длинные, важно топырятся в разные стороны. Какой щеголь! Дальше этих наблюдений не шла, яркое сочетание цветов магнетически приковывало взор. Один раз посмотрела на его лицо - оно было красным, под стать галстуку, по щекам расползались густые бакенбарды. Обмен кольцами помнит смутно - она тотчас потупилась… Впрочем, бледные девичьи щеки при этом порозовели, необыкновенно украсив ее.
Шепота вездесущих кумушек не слышала. ( А и слышала бы, ничего бы не поняла). Поняла одно: ей очень повезло!
На следующий день жених уехал. Контракт заканчивался через два года, обещал писать… Прощаясь, поцеловал ее, и мягкая щетина на его щеках опять смутила, заставила покраснеть.
После свадьбы они поселятся в другом городе, в маленьком домике на берегу моря.
Уговорить племянника на этот шаг было несложно! Тетка умела быть убедительной, когда хотела.
« - Подумай! Лучше невесты не найти! Она, конечно, глуповата, дурна собою! Хотя что-то, впрочем, есть… Волосы богатые, пухленькая, простушка эдакая... Будет для тебя стараться, заживешь, как барин! Там – порт рядом, работу найдешь, коли захочешь! Сумму-то мать немалую завещала: живи – не хочу! А главное – круглая сирота! Никто лапу на наследство не наложит.»
Он подумал, внял советам напористой родственницы, и согласился.
Вечером барышня опять полезла на крышу поболтать со своим приятелем-студентом. Раз уж нет письма, что в комнате сидеть-то?
- Отец у меня такой… Он вроде не злой, но я всегда его боялся! – худощавый юноша в плаще-крылатке сидит, обхватив колени, и задумчиво смотрит в небо, сплошь усеянное крупными звездами. Красиво южное небо – отсюда, с крыши, оно кажется живым! Дышит, пульсирует, переливается. Если долго смотреть на звезду, можно заметить, что она постоянно меняет свой цвет и размер.
- А ведь некоторых звезд уже давно нет! – еле слышно, с грустью в голосе, произносит юноша.
- Давно нет… - его собеседница сегодня тоже задумчива. Полосатая блуза с черным воротничком, строгая (ах, приют, приют!!!) серая юбка. На плечи накинута черная шаль, только стриженые волосы золотятся, убранные гребенкой, да поблескивают на шее голубые бусы, те самые, что осталось от матери. За два года она очень повзрослела… Появилась строгость, спокойная уверенность, неброская женственность…
- Да! А свет до нас доходит! – он проводит пальцем по замшелой черепице. – Отец… он очень сильный, там туши такие, привезут крестьяне на возу, да и скинут! А он один. Меня всегда тошнило… кровь…
- Быть может, ни одной звезды уже нет? – она смотрит сочувственно на бледную, без всяких признаков растительности, щеку. – Все погасли, а?
- Кровь – не самое страшное! Самое страшное, это знаешь, что?
- Что ни одной, ну совсем-совсем! Что там – пусто. А мы думаем, там что-то есть… и вдруг – ничего.
- Самое страшное – это головы. Там глаза.
- Может, звезды – это тоже глаза? – она подвигается поближе, ей хочется утешить, пожалеть его.
- Может…
Им легко говорить так, не принуждая другого точно следовать ходу мысли собеседника… Они вдруг смеются, думая каждый о своем. Он – об отце, хозяине мясной лавки, она – о жизни. Смеются не потому, что весело, а потому, что смеяться вместе им приятно. За спиной широкое чердачное окно, внизу раздолье рубчатых, заросших упорной растительностью крыш, вверху звезды, и вдруг - яркой чертой, как спичкой…
- Смотри, звезда упала! – она отпрянула от юноши, решив, что придвинулась слишком близко. – Загадывай!
Он молчит, поглощенный неясными видениями. Настроение печальное: похоже, что большую часть этих видений занимает огромная свиная голова.
- Как хорошо, что мне удалось уехать из дома, поступить в университет! Я выучусь, стану доктором наук, буду книги писать.
- А я загадала! – она вытягивает губы трубочкой, словно мартышка. Дурацкая привычка! («Не кривляйся! – голос скрипучей наставницы – и так на обезьяну похожа!»)
- И я загадал! – он запахнул плащ и поднял плечи. Лица его не видно.
- Что такое правда жизни? – спрашивает она внезапно. Собеседник удивленно смотрит, как будто вопрос прозвучал в унисон его мыслям.
- А… вот! Нам притчу такую рассказали… вчера, на лекции. Я не все понял!
- Я, я пойму! Нам, знаешь, сколько всяких сказок рассказывали? В приюте!
- И как раз про ожерелье! – он тянет палец к ее блузке, на которой поблескивают голубоватые камешки. Она шлепает его по руке, смеется.
– Не трожь! Мы так не договаривались! Ну, скорее, говори же, говори! Правда жизни! – ей смешно. Она его не боится… Он как… брат. Жаль, что у нее нет брата! Можно было бы так весело играть, дурачиться… Она бы о нем заботилась.
- Ну, слушай! Правда жизни это как ожерелье, собранное из разных камней. В каждый есть вход, куда ведет нить судьбы и выход, после которого снова начинается вход. Посмотри, когда они освещены солнцем та грань, на которую падают его лучи, сверкает. Это добро. Та, которая в тени, темна. Это зло. Солнце переменится - и все будет наоборот… Добро и зло неразделимы. - Он молчит, только глаза видны из-за черного края одежды. - Кого-то бусы украшают, кого-то душат. Тебе они идут…
- Красиво! – она спохватывается - А что тут непонятного?
- Как добро и зло могут поменяться местами???
- Я не знаю, - честно говорит девушка, - но чувствую – могут. Просто чувствую, и все.
- Вечно вы, барышни, о чувствах! – он презрительно фыркает. – А нужно знать!
Они молчат, ночь опускается над приморским городом, тишина окутывает все вокруг, но, если вслушаться, можно уловить шум прибоя. Дом стоит недалеко от моря, и в ночной тишине с крыши можно уловить его дыхание и неповторимый морской запах. Море ночью звучит по-особенному, напоминая о бескрайних просторах, темных пучинах и солнечных побережьях. Море, море… Где-то там ее жених, уже идет к берегу судно, совсем скоро свадьба!
Как же будет грустно расставаться со своим другом, с этим тихим городком, запахом акаций и сиреней, такой безмятежной и простой жизнью, которую она ведет сейчас! «Вечно вы, барышни, о чувствах!»… А о чем же еще?!!! Она задумывается. Что было в ее жизни? Приют, кухарка, жених… Больше пока ничего! А, может, еще вообще ничего не было? Как узнать? Да нет, наверно, что-то уже было. Она не успевает додумать.
На крыше слышен отчаянный кошачий концерт. Пора домой, в свою комнату! И так проклятые коты спать не дадут – судя по началу «концерта», основные партии еще впереди! И молодые люди, шутливо подталкивая друг друга, залезают в окно, чтобы спуститься вниз.
И вот, наконец, наступил день, когда юная барышня с первого этажа получила телеграмму от жениха, окончившего службу на большом торговом судне. Она собралась ехать к нему в город, где молодые должны были пожениться. Стояла осень, барышня надела теплое пальто и круглый вязаный берет, который украшало белое перышко, трепещущее от порывов ветра. К воротам подъехал извозчик, и юная невеста уверенно погрузила свои пожитки в повозку. Она торопилась со сборами, и не заметила, что оставила в ящике комода, среди каких-то бумаг, свое ожерелье – все, что осталось от матери. А, может быть, ей неосознанно хотелось вернуться? Кто знает… Скорее всего, в суматохе оно завалилось в дальний угол, затерялось там… Жильцы вышли проводить, девушка прощально взмахнула рукой и в последний раз взглянула на дом, показавшийся удивительно маленьким и одиноким, на ворота, на старый каштан, видневшийся из-за ограды… Возница хлестнул лошадей, и вскоре дорога опустела.