Я не мог не рассказать вам эту историю. Началась она в конце августа, когда вдруг, как-то неожиданно для всех, кончилось лето. Вода в Волге внезапно похолодела, пляжи опустели, а над городком нашим, свинцовым потолком нависли унылые, и, казалось, бесконечные тучи.
День этот запомнился Пашке потому, что именно тогда его мать вытащила из их покосившегося, стоящего на краю оврага, на окраине улицы, дома, старенький телевизор и куда-то поволокла его на тележке. Пашке было уже почти восемь лет, но выглядел он, разве что, на пять. Он никогда и ни с кем не разговаривал, даже с матерью. И никто, даже она, не знал, умеет ли он говорить. Да и кому это нужно было?! Пашка все понимал, но понимал и думал по-своему. Некоторые слова, значения которых он не знал, наделял Пашка своим, известным только ему смыслом. Да что там слова? Само ощущение мира вокруг, происходящие события, наполнял Пашка своим, ведомым только ему значением.
Он и предположить не мог, что вся его коротенькая жизнь, была наполнена лишь сплошными мытарствами по кругам ада. Он, своим детским умом, представлял мир именно таким, каким видел его вокруг, а никак иначе. И потому никого не винил и никого не судил никогда.
Его мать в округе все называли Пчелой, и даже Пашка думал, что зовут ее именно так. Он не знал, что Пчелой ее назвал один человек, острый на язык, только за то, что почти всегда ходила она в замызганном старом платье с черно-желтыми горизонтальными полосами. Не знал Пашка и о том, что с тех пор, как семь лет назад, когда в их городке приказала долго жить единственная ткацкая фабрика, Анна Михайловна Самойлова, оставшись одна на всем белом свете, с больным годовалым ребенком на руках, приобрела страшный недуг, постепенно превративший ее в Пчелу. Недугом этим было беспробудное, беспросветное пьянство.
В этот день Пашка, по обыкновению своему, сидел на печи и смотрел старенький телевизор, где шел фильм о какой-то войне. Он не знал, что это за война, потому что ему никто никогда не рассказывал о ней. Но всею душою своею Пашка был на стороне молодых ребят, над которыми, по ту сторону экрана, измывались люди в черных мундирах, которых там называли фашистами. Они – фашисты, представлялись Пашке вселенским злом, и страх овладевал его детским сердечком.
Но, досмотреть эту леденящую душу историю, Пашке не удалось. Пчела, ругаясь, на чем свет стоит, дрожащими руками обхватила телевизор и вынесла его на улицу, где погрузила на тележку и куда-то повезла. Пашка остался дома один, продолжая досматривать фильм в своем воображении. Он спустился с печи, сел на лавку и уставился в окно, разглядывая тоскливую, серую гладь Волги. Рядом вертелся его единственный друг – пес Чуня. Дворняга из дворняг. Маленький, юркий, веселый.
Пашке было хорошо с Чуней, потому что тот никогда не обижал его, а напротив, смотрел всегда на Пашку добрым и преданным взглядом. Они понимали друг друга, и чувствовали незримую, родственную связь. Во всяком случае, Пашке так казалось.
Мать пришла вечером. Пришла не одна, а с каким-то беззубым, долговязым мужиком, с седою щетиной на щеках, и желтыми глазами. Они громко смеялись и радовались чему-то. Под этот смех, напоминавший скорее лошадиное ржание, мужик, которого мать называла Топором, стал выгружать из принесенного с собою пакета, какие-то бутылки, хлеб, консервные банки, обрезки колбасы. Пашке достался шоколадный батончик, который он еще никогда не видывал в своей жизни. Зная по своему опыту, что в таких случаях от стола следует держаться подальше, Пашка забрался на печку, прихватив с собою Чуню.
Загремели стаканы, и постепенно комната стала наполняться табачно-спиртовым смрадом. Поделившись шоколадом с Чуней, Пашка попытался уснуть. Пес жался к нему, нервно скулил, но больше уже не лаял на незнакомца, который, впрочем, как и Пчела, казалось бы, не замечал присутствие Пашки и дворняги.
Закрыв глаза, Пашка лежал на печи, обняв своего четвероногого друга. Ему трудно было дышать из-за едкого тумана, скопившегося под потолком. И казалось ему, что с каждым выпиваемым стаканом, его мать Пчела и желтоглазый беззубый Топор, превращались в совершенно других, страшных людей. И чудилось ему, что друг с другом они уже разговаривали на незнакомом Пашке, но таком ненавистном ему фашистском языке.
Наступила осень. Топор обосновался в доме Пчелы, и Пашка стал постепенно привыкать к каждодневным их застольям, заканчивающимся руганью и драками. По утрам спускался Пашка со своего убежища, коим служила ему печь, заставая мать и ее собутыльника спящими на грязном диване. Быстро собрав объедки со стола, Пашка убегал с Чюней на улицу, чтобы не видеть пробуждающуюся мать, которая, непостижимым для него образом, превращалась в ужасную старуху. Все дни он проводил на улице, но вечерние холода загоняли его в дом, где к тому времени застолье разгоралось с прежней силой.
Так текли день за днем. Мать и Топор частенько уходили из дома в неведомом для Пашки направлении, и возвращались только ночью, а то и вообще под утро, принося с собой какие-то вещи и утварь. Затем снова пропадали и возвращались с пакетами, полными бутылок и закуси.
Пришла зима. Красавицу Волгу сковал лед. Землю накрыло снежное покрывало. В доме стало совсем холодно, даже на печи, где теперь почти постоянно находился Пашка, и которую Пчела топила досками, обдираемыми с покосившегося забора.
Пчела совсем превратилась в дряхлую, косматую старуху со стеклянными глазами. Топор стал чаще лежать на диване и почти не вставал, изредка выползая из-под старого одеяла, чтобы хлебнуть из стопки горячительной жидкости и вновь погрузиться в забытье.
И вот однажды ночью Пашка проснулся оттого, что кто-то настойчиво теребил его за рукав. Это была Пчела. В полумраке вид пьяной, страшной матери до смерти напугал Пашку.
- Вставай живо, вставай, - прохрипела она, - вставай… Сдох, сука вокзальная… Сдох… Как же так? Прямо у меня под боком, тварь.
От страха Пашка не сразу сообразил, в чем дело. А мать, стоя возле дивана, продолжала причитать:
- Что же делать? Менты придут, повяжут. Сука, Топор, нашел место, где сдохнуть…
И тут до Пашки дошло то, что произошло в комнате, пока он спал. Топор лежал на краю дивана в неестественной позе, с открытыми глазами и ртом. Смерть Пашка видел впервые, но сразу понял – вот она!
В оцепенении он стал исполнять приказы матери.
- Нужно его из дома убрать, Пашка, - твердо говорила она, - бери его за ноги… Потащили…
Пчела ухватила умершего собутыльника за плечи, а обезумевший от ужаса происходящего с ним Пашка, дрожащими руками взялся за окостеневшие ноги мужика. И только они стали приподнимать Топора с дивана, как изо рта его донесся приглушенный хрип. Пашка бросил его ноги, и, упав на пол, затрясся от обуявшего его страха.
Но Пчела, как ни в чем не бывало, снова стала командовать им:
- Че упал?! Вставай!.. Это воздух из легких вышел. Вставай! Потащили!
Обезумевший Пашка, послушно исполнял волю пьяной матери. Они с трудом выволокли Топора на улицу, положили на тележку и повезли по темной улице. У дальней колонки, Пчела столкнула тело Топора в канаву, и, почти бегом, мать и сын вернулись домой…
…Что происходило потом Пашка помнил смутно. Истерзанная детская память сжалилась над ним, и дала немного отдохнуть его измученным сердцу и разуму.
Лишь через несколько дней он стал потихоньку приходить в себя. А Пчела вновь стала чаще пропадать из дома, возвращаясь пьяной и страшной.
И вот однажды в дом к ним пришли крепкий мужчина в милицейской форме и две молодые женщины, от которых пахло свежестью и чем-то сладким. Мать в то время лежала на диване со страшного похмелья, не в силах шевелить руками и ногами.
Странные гости очень долго разговаривали с Пчелой, даже кричали на нее, но смысла их слов Пашка почему-то не понимал. Потом они одели Пашку в то, что можно было найти подходящее, и вывели его на улицу. Он не понимал что происходит. На дороге, напротив дома стоял милицейский автомобиль.
Женщины усадили его на заднее сидение, и машина поехала прочь от Пашкиного дома. В этот момент, где-то сзади, раздался громкий лай Чуни. Собака бежала за машиной, стараясь не отставать от нее. Пашка, поняв, что происходит что-то непоправимое в его жизни, заревел и, ухватившись за ручку двери, попытался выбраться наружу. Женщины силой удержали его. Затем одна из них обняла Пашку за голову и стала что-то ласковое говорить ему, гладить по голове. Сил сопротивляться у Пашки не было, он обмяк, и, продолжая тихонько всхлипывать, доверился судьбе… Лая Чуни уже не было слышно.
В тот день Пашка оказался в большом двухэтажном доме, со множеством окон, с коридорами, заполненными детьми и женщинами в белых халатах. Пашку отмыли, одели в чистую пижаму, досыта накормили борщом и кашей. Затем пожилая женщина отвела его в просторную, светлую комнату, где стояло шесть кроватей. Усадив его на одну из них, у окна, женщина ушла прочь. Пятеро мальчишек обступили Пашку и стали спрашивать у него, откуда он и как его зовут. Не зная, как вести себя, Пашка сидел на краю кровати, улыбаясь и не произнося ни звука. Это происходило недолго, пока самый старший из ребят не воскликнул с ухмылкой:
- Паца, да он дебильный!
«Дебильный! Дебильный!», - завопили дети, и, мгновенно потеряв интерес к Пашке, выбежали из палаты в коридор.
Пашка, оставшись один, уставился в окно. Улицу застилала белая, снежная пелена.
Вечером, когда всей ребятне было приказано лечь в кровати, Пашка долго не мог уснуть. Он старался понять, что же произошло с ним, как же там его мать, и очень, очень тосковал по своему другу Чуне.
Утром следующего дня, после завтрака, Пашка снова занял свое место у окна, грустными глазами разглядывая улицу. Никто здесь не обращал на него никакого внимания. Будто бы его совсем не было. Впрочем, в этом была и своя прелесть.
Но вдруг в палату забежал мальчишка, тот, который давеча называл Пашку «дебильным».
- Паца! Паца! Сегодня тетка Мария дежурит. Ну, даун, - обратился он к Пашке, - держись. Злющая она!
Пашка понял его и весь съежился в ожидании неведомой ему злющей тетки Марии. Мальчишки тоже затихли, увалились на свои койки, занявшись кто-чем.
Через несколько минут в палату вошла пожилая, полная женщина, с карими глазами и серьезным, даже грозным взглядом.
- Что, шантрапа? - обратилась она ко всем, - сегодня чтобы никакого бардака тут не было! А то я вам живо уши всем поотрываю! А это кто? Новенький? – обратилась она к Пашке, - Как звать то тебя?
Пашка побледнел от страха. Он подумал, что эта грозная женщина сейчас начнет кричать и на него. Но, к его удивлению, тетка Мария, подойдя ближе, слегка потрепала его за волосы, и как-то нежно и печально произнесла:
- Дак ты и есть Пашка? Вот ты какой. Горюшко ты мое, горюшко. Ну, ничего, оклемаешься. Ничего.
Легкое касание ее руки и эти слова перевернули все в душе Пашки. Еще никто и никогда так не жалел его, не говорил с ним так ласково. Еще никогда он не был так счастлив, как в эти короткие мгновения.
Дни его пошли в радостном ожидании дежурств тети Марии. Когда она приходила, то Пашка не отставал от нее ни на шаг. Помогал мыть полы, таскал ведра, выносил мусор. Он преданно смотрел на нее, искренне радуясь каждому ее слову и доброму взгляду. Мария Федоровна тоже быстро привязалась к несчастному малышу. Жалела его. Хвалила за помощь, разговаривала с ним. Хотя диалогом это было трудно назвать. Пашка всегда молчал, но в глазах его появились искорки жизни. Он тосковал, когда тетя Мария уходила с работы, с нетерпением ждал ее возвращения, коротая часы у окна палаты. Другие женщины не обращали на него внимания. Нет, его никто не обижал. О нем заботились. Но настоящего тепла в этом не было.
Однажды, когда он лежал в постели и думал о ней, в палату зашли две женщины. Одна стала мыть окно, а другая протирать полы. Пашка лежал без движения, глядя в стену.
- А ты знашь, че Федоровна наша учудила? – сказала одна другой.
- Че?
- Дык к главному ходила, говорит Пашку ентово хочет забрать. Душа, мол, к нему лежит.
- Да ты че?!
- Бедная она баба. Что и говорить. Муж больной. Поди уж второй год лежит, не встает. Сына единственного из Чечни в гробу привезли. Поневоле крышу сорвет. Ну куды ей энтот? Он же больной, дебильной. Взяла бы уж здорового. А с энтим только маяться.
- Ой, и не говори. Не говори.
Загремев ведрами, женщины вышли прочь. Пашка не понимал, что разговор шел о нем. Да это и к лучшему!
А утром он снова был счастлив. Тетя Мария пришла на работу, и он целый день, как хвостик, кружил за ней. Вечером, уходя домой, тетя Мария снова ласково трепала его за челку и так же ласково говорила:
- Ах, Пашка, Пашка. Горюшко ты мое. Пора мне. Пора. Не грусти тут без меня.
На следующий день Пашка, по обыкновению своему смотрел в окно, думая о тете Марие, и вспоминая своего друга Чуню.
То, что произошло потом, стало для него полнейшей неожиданностью, и даже шоком. В палату зашла молоденькая медсестра и звучным голосом спросила:
- Ты Пашка Самойлов? Ну-ка, ай да со мной к главному!
Она повела Пашку по длинному коридору, и, открыв перед ним дверь, запустила его в просторный кабинет.
В кабинете этом разговаривали между собой какой-то седовласый мужчина в белом халате, одна из женщин, приезжавших забирать Пашку из дома, и его мать – Пчела…
- Ничего, ничего, - говорила Пчела, таща Пашку за руку по улице, - ничего, Пашка, мы еще поживем. Хорошо поживем. Вот увидишь. А что? На работу пойду. Деньги будут. А лопать уже не стану. Вот те крест! Да я им и справку показала. Все. Теперь заживем, - бормотала она без умолку по дороге к автобусной остановке.
Пашка оглядывался назад. Дом со множеством окон оставался за спиной. Тетя Мария! Как же он без тебя?!
Ох, и радовался Пашка, увидев у дома своего верного и единственного друга Чуню! Да и пес был вне себя от свалившегося на него счастья. Он кидался на Пашку, облизывал его щеки, вызывая у мальчишки громкий смех, скакал, как бешеный по сугробам, лая во весь голос на всю округу, и снова бросался в объятия счастливого пацана.
Жизнь действительно началась какая-то другая, новая. Пчела навела в доме порядок, стала причесывать свои волосы, следить за собой. Устроила большую стирку, и Пашка с радостью бегал на колонку с ведрами, таская воду по морозу в дом, радуясь таким удивительным переменам в поведении матери. Чуня повсюду сопровождал его. Они были веселы и счастливы. Счастливее, наверное, всех людей на земле. Так казалось Пашке.
Несколько раз его бедное сердечко замирало, когда к дому их приходили какие-то пьяные мужчины и женщины. Они вызывали Пчелу на улицу и о чем-то с ней разговаривали. В эти мгновения Пашка застывал, и почти не дышал от внутреннего напряжения и ожидания чего-то страшного. Сердце его билось с неистовой силой, готовое выскочить из груди. Но всякий раз мать возвращалась домой, а незнакомые люди уходили прочь. Пчела подолгу чертыхалась про себя, но потом успокаивалась, и Пашке становилось легче. Тревога его исчезала.
Почти каждое утро Пчела уходила куда-то и возвращалась к обеду. Каждый раз она была чем-то расстроена, и, сев на диван говорила: «Опять ничего. Ладно, завтра снова пойду искать». Что она искала, Пашка не понимал, но очень переживал, видя, что мать чем-то недовольна. Однажды она сказала:
- Как же мы жить-то будем? Ничего нет, ничего… Ехать в Москву, полы мыть, или санитаркой? А куда же тебя то девать?
И снова Пашка расстраивался, не желая того, чтобы мать уезжала в неведомую ему Москву, неведомо зачем.
Но, все же он был счастлив. Он стал крепко спать ночью, и почти не просыпался. Тарелка каши и кусок хлеба были ему теперь ежедневной трапезой. А чего же еще желать то?!
В тот февральский день вьюга завывала, словно цепной пес на Луну. Пчела снова рано утром куда-то пошла, сказав сыну, что скоро вернется. Он остался дома с Чуней и на улицу не выходил. Пурга заровняла все тропинки и не хотела униматься. Вместе с пургой, пришла к Пашке и тревога. Злая, щемящая, она не отпускала его, а только усиливалась. Мать не вернулась к обеду и даже к вечеру. Пашка не находил себе места. Он ежеминутно выбегал на крыльцо со своим четвероногим другом, и вглядывался в наступившее сумерки. Но нет, Пчела не появлялась. Он возвращался домой и забирался на печь, чтобы согреться. Но тепло не могло вернуть ему спокойствия и освободить от тревоги.
И вот, когда уже наступила ночь, и ветер за окном стал потихоньку затихать, услышал Пашка звуки шагов, доносящиеся с крыльца. Он, в порыве радости, спрыгнул с печи и обнял Чуню, который внезапно стал лаять и скалиться. Дверь отворилась, и Пашка оторопел…
В комнату зашла его мать Пчела. Она была сильно пьяна, и снова непостижимым образом стала напоминать Пашке злую старуху. Рядом с ней, обнимая ее за плечо, стоял незнакомый Пашке мужчина в серой фуфайке и, покрытой снегом, вязаной шапке. Он был невысокого роста, еще даже не стар, а скорее молод. Кисти рук его были покрыты какими-то синими рисунками и знаками. Но что больше поразило Пашку, так это глаза незнакомца. Они были какими-то холодными, расчетливыми, волчими. От первого же взгляда незнакомца, холодок пробежал по спине Пашки.
Пчела была настолько пьяна, что ему снова показалось, что она разговаривала на фашистском языке. Она дошла до края дивана и без сил плюхнулась на него. Незнакомец сел на табурет, пронзительным, леденящим душу взглядом осмотрел Пашку с ног до головы, и, повернувшись в сторону Пчелы, произнес хриплым голосом:
- Твой, что ли?
Пчела ему не ответила, она была не в силах что-либо сказать, а лишь бурчала себе под нос. Но незнакомец продолжил:
- Ты кто такой? Как погоняло твое? Че молчишь то, чушек? А, сука! Точно! Будешь теперь чушком!
Он стал хохотать, закуривая сигарету. Его смех показался Пашке самым страшным звуком, какой он когда-либо слышал в своей жизни. Пашка заскочил на печь и свернулся калачиком, отчаянно стараясь усмирить свою дрожь. Чуня продолжал громко лаять и кружить по комнате. Пашка закрыл глаза и старался не шевелиться от страха. В это мгновение он услышал ругательства незнакомца, жалобный визг Чуни и хлопок входной двери. Затем еще один. Лай пса уже доносился с улицы, а по комнате вновь раздавались шаги незнакомца. Пашка дрожал как лист. Какие-то молотки застучали в его висках. Ужасные и беспощадные молотки.
В комнате погас свет. Откуда-то снизу вновь раздался голос страшного незнакомца:
- Че, сучка! Давай! Че разлеглась бревном?
Послышалось невнятное бурчание Пчелы:
- Туз. Я не могу… Я пьяная…
- Ничего, сука. Давай отрабатывай. Туз сегодня откинулся… Тузу надо…
Пашка зажал что есть силы уши своими дрожащими ладошками и тихо заплакал…
То, что происходило в последующие дни, было сущим адом. Пашке хотелось ослепнуть и оглохнуть, и даже умереть, но только уже не видеть того кошмара, который происходил на его глазах. Почти все время он лежал один, забившись в угол на печи, страдая от голода и унижений. И не было рядом с ним его друга Чуни. Он только слышал изредка его лай, доносящийся с улицы. Но чем Пашка мог помочь ему?!
Страшная фашистская речь теперь постоянно звучала в доме, доводя мальчишку до исступления и отчаяния. Мир рухнул едва родившись.
Вечером третьего дня Пашка не выдержал и убежал из дома. Где-то в начале улицы светили тусклые фонари, а злая вьюга вновь поглощала все вокруг. Пашка долго бродил по заснеженным улицам, надеясь найти бедолагу Чуню. Как же он? Где он, его единственный друг? Продрогнув до костей, несчастный Пашка решил все же вернуться домой, надеясь, что Туз и Пчела уже спят. Но свет в окнах горел. На белом снегу у калитки увидел он какие-то темные пятна и что-то еще, непонятное ему. Зайдя в терраску, почувствовал Пашка странный, неприятный запах. Запах чего-то паленого. Шмыгнув на печь в доме, он вновь свернулся калачиком, стараясь согреться, и приоткрыв один глаз, попытался разглядеть то, что происходит в комнате. Было на удивление тихо. Пчела спала, завернувшись с головой в грязное одеяло, а Туз сидел за столом и что-то молча жевал. На столе перед ним стояли бутылка и металлическая плошка. Он доставал своими синими пальцами какие-то куски из нее, клал себе в рот, изредка делая глотки из горлышка бутылки, причмокивая и облизывая пальцы. Он был пьян, и глаза его неподвижно смотрели на противоположную стену.
Спустя какое-то время на диване заворочалась Пчела. Как привидение она появилась из-под одеяла, лохматая, страшная, опухшая. Усевшись на краю, она стала протирать грязными пальцами свои склеенные глаза, кряхтела и ежилась.
- Все жрешь? – вдруг обратилась она к Тузу. Но тот даже не пошевелился, продолжая жевать.
- Сука же ты, Туз. Покой ты черт Чуню подрезал?
- Молчи, курва, - монотонно произнес уголовник, - ты ж знаешь, у меня тубик. А собачатина против этого – первое дело.
Пашка. Бедный, несчастный Пашка! Он все понял. Страшные слова Туза, как иглы вонзились в его сердце. И тут, неведомой доселе ему лавиной, безудержная и всепоглощающая ненависть обрушилась на него. Он спрыгнул с печи, и, схватив по дороге табурет, с остервенением кинулся на Туза. Тот вскочил, опрокинув перед собой стол, и, мгновенно, ударил несчастного мальчишку синим кулаком в лицо. Пашка вскрикнул, отлетев от мужика в угол комнаты и ударился затылком о стену…
…Где-то вдалеке, словно во сне, слышались какие-то звуки. Непонятные. Приглушенные. Плыл туман. Туман был похож на вату. Белую. Теплую. Постепенно, откуда-то из глубины, из недр этого тумана, стали приближаться те приглушенные, таинственные звуки. Они становились все отчетливее, все осязаемее. Они уже накатывали волнами, становились все громче и громче. Эти звуки. Эти крики. Крики. Адские крики! Душераздирающие крики!..
… Пелена перед глазами стала рассеиваться, и вдруг увидел он, на полу, посреди комнаты мать и Туза. Все движения их, сперва, показались Пашке плавными, как при замедленной съемке в кино. Но они, движения эти, вдруг, непостижимо стали ускоряться, и жуткие крики обрушились на него. И вдруг он разглядел, что мать лежала на полу, вцепившись в рубаху Туза своими побелевшими от напряжения пальцами. Туз лежал на ней. Он, словно зверь, готов был броситься в яростном прыжке, на лежащего в двух метрах от него, Пашку. Звериный оскал, душераздирающая ненависть, гримасой покрывали его лицо. Он пытался вырваться, но Пчела из последних сил держала его. Пашка в ужасе увидел, что все лицо матери было сплошным кровавым месивом. Она уже не могла открыть заплывших глаз, но, как раненая волчица, на последнем издыхании, сражалась с озверевшим ублюдком, готовым растерзать ее беззащитного детеныша. Их крики смешались в один страшный вой:
- Беги, Пашка! Беги!!!
- Порешу суку!!! Пусти, падла! Убью!!!
Пашка в ужасе вскочил на ноги, и бросился из дома на улицу. Он бежал по глубокому снегу, падая и тут же вставая, стараясь не оглядываться назад и не останавливаться. Бежал, размахивая руками, не замечая ничего вокруг. Вдоль заборов. Вдоль домов. Он бежал. Бежал. В темноте, не видя почти ничего перед собой, стараясь хоть где-нибудь укрыться, он свернул в незнакомый проулок, и, добежав до конца заснеженной тропинки, кубарем скатился по склону оврага вниз. Весь белый от снега, он вновь побежал по замерзшему ручью на дне оврага. И, когда перед ним показалась заснеженная равнина Волги, похожая на поле, он внезапно остановился, и, шатаясь, словно пьяный, из последних сил, сделав еще несколько шагов, упал лицом в снег…
…Так Пашка снова попал в дом со множеством окон. Его привезли изнеможденного и отрешенного от всего вокруг. Но, узнав этот дом, он стал ходить по коридорам, стараясь кого-то найти. Мужчины и женщины в белых халатах пытались поговорить с ним, привлечь к себе внимание. Но Пашка словно не замечал никого. Он, то молча ходил по коридорам, то так же молча смотрел в окно.
Одна из женщин подошла к нему, и, сев рядом, сказала со вздохом:
- Эх, Пашка, Пашка, Марию ищешь? Не работает она теперь у нас. Уволилась. Муж у нее шибко плох. Не оставить его никак одного. Эх, Пашка.
Он смотрел в окно. На его лице не было эмоций. Он все понимал. Порвалась его ниточка…
Я закончил рассказ и встал из-за стола. Все. Поставлена точка. Может быть, теперь я смогу отдохнуть?
Хлопнула дверь. Надюшка – моя, совсем уже повзрослевшая дочь, пришла домой. Я вышел к ней, чтобы встретить свою красавицу.
- Привет. Как дела?
- Нормально, папа. Ты закончил рассказ?
- Да. Только что.
- Можно почитать?
- Конечно. Только он печальный. Совсем печальный.
- Ничего. Я уже взрослая.
Она прошла в комнату, а я вышел на улицу и вдохнул полной грудью свежего морозного воздуха. Дымок сигареты и тишина наполнили меня какой-то умиротворенностью. Но лишь на мгновение. Я снова подумал о Пашке. О моем Пашке. Как же он сейчас, бедняга? Что с ним? Прошло какое-то время, и, слегка продрогнув, я вернулся в дом. Надя вышла из комнаты и молча прошла мимо меня. Даже не взглянула.
- Ну, как, Надя? Прочитала? Что молчишь, дочь?
Она обернулась ко мне с огоньком укоризны и даже какой-то обиды в глазах.
- И что? Ты так и оставил Пашку одного в этой больнице? Совсем одного? – громко произнесла она.
- Надя, - попытался я ей объяснить, - понимаешь, эта история совершенно реальная. Я ничего не выдумал. Так оно и было на самом деле. Это правда.
Она оборвала меня:
- Знаешь, пап... Оставь себе такую правду! А мне такая правда не нужна! Понял?!
Вновь хлопнула входная дверь. Она ушла.
Я прошел в комнату и посмотрел на монитор. Точка поставлена… Точка поставлена?..
Э П И Л О Г
В тот день весна уже властвовала безраздельно. Радостно щебетали птахи, порхая над еще не позеленевшими деревьями. Со склонов, словно горные потоки, звеня и радуясь, бежали ручьи. Красавица-Волга освободилась от своего ледяного панциря. Воздух был наполнен пьянящим запахом дыма костров и ощущением неминуемой, всепобеждающей радости возрождения.
На ступеньках храма стояли молодой священник и пожилая женщина.
- Богоугодное дело вы вершите, - плавно и торжественно говорил он своей собеседнице, - да прибудет с вами Господь! На мою помощь вы всегда вправе рассчитывать. Христос Воскресе!
- Воистину Воскресе! – радостно произнесла женщина, - Ну, пойдем мы, батюшка.
- Ступайте, ступайте. С Богом!
Он трижды перекрестил ее. Она, тоже перекрестившись и поклонившись, пошла к церковной ограде.
Чуть поодаль, возле берез, играл с какой-то дворнягой худощавый мальчуган, заливаясь смехом.
Увидев женщину, он радостно улыбнулся и подбежал к ней. Она взяла его за руку, и они медленно пошли по улице. Идущие навстречу люди улыбались им:
- Христос Воскресе! Мария Федоровна. С праздником!
Она улыбалась в ответ:
- Воистину Воскресе!
Пашка радостно и искренне вторил:
- Воскресе! Воскресе!..
АМ
Февраль 2012 года