1. Всему свой час, и время всякому делу под небесами:
2. Время родиться и время умирать,
Время насаждать и время вырывать насажденья…
3. Время плакать и время смеяться,
Время рыданью и время пляске,
4. Время разбрасывать камни и время складывать камни,
Время обнимать и время избегать объятий…
Книга Экклесиаст. Перевод И.М.Дьяконова
ГЛАВА 22. ВСЕМУ СВОЙ ЧАС…
А дальше, как у всех «новорожденных» супружеских пар, у Яси и Павла жизнь потекла по своим законам.
Время пошло. На общую верёвочку, их теперь связывающую, стали нанизываться годы.
Конечно, вскоре после того, как они зарегистрировали свой брак, Павел прописался в «апартаментах» Яси. Стал полноправным москвичом. Так называемая «постоянная» прописка в любом месте Советского Союза много значила, а уж в Москве её получить было не так просто. Можно сказать, что она ему легко досталась.
И этот джентльмен сразу успокоился.
Пока в его паспорте не появились два штампа, Павел чувствовал неуверенность в себе, ему всё казалось, что вот сейчас кто-то придёт и скажет: «Выметайтесь! Вы живёте здесь без всяких прав».
Он, врач, знал: надо всегда перебивать свои страхи какой-то активной деятельностью. Но в его страхах присутствовал ещё один персонаж – Яся, уже москвичка, с надёжной крышей над головой.
Она ведь могла передумать, выдвинуть какой-то аргумент, например, такой: «Нам было хорошо с вами, Павел. Но я решила, что сделала ошибку, согласившись стать вашей женой. Нам надо расстаться».
Такого аппендицита в своей жизни он допустить не мог. Ему надо было получить постоянную прописку в Москве, а там, хоть трын-трава.
И он не давал Ясе опомниться. Белые розы чуть ли не каждый день, какие-то кулинарные изыски. Пока он не начал работать, то поднимался утром раньше жены, готовил завтрак, сам подавал его, а потом провожал её до остановки троллейбуса; прощаясь, целовал руку. Под завидующими взглядами пассажиров.
А каждую ночь у них был бурный секс. Причем, и здесь Павел проявлял чудеса фантазии. В спальне то горели свечи; то он закрывал настольную лампу каким-то цветным платком Яси, и свет был или красноватым, или серебристым. Покупал шампанское и они пили по чуть-чуть. После любовного спектакля, который не имел антракта, они оба испытывали сильную жажду. Супруг предлагал Ясе «амврозию» – напиток, приготовляемый им из разных сортов варенья (из запасов Марии Сергеевны), подкислённый лимоном.
Он знал, что в их ситуации, когда нет общих детей, можно легко развестись. А вот выписать человека из квартиры, тем более, когда у него нет больше никакого жилья – ничего не получится.
За паспортом в милицию он пошёл сам. Раскрыв документ на той странице, где был штамп о прописке, Павел поблагодарил «неведомого бога». В какой-то книге он вычитал это выражение (и записал), якобы сказанное его тёзкой – апостолом Павлом афинянам: «По всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашёл и жертвенник, на котором написано: неведомому богу».
Но ещё больше ему понравилось, как он сам себя похвалил: «Ты, Павел, триумфатор! Вот теперь только попробуйте меня выселить!». - Он грозил не известно кому.
Закрыв паспорт, усмехнулся: - «Литтэра скрипта манэт», что в переводе с латинского, значит, «что написано пером, того не вырубишь топором».
И уже вечером того же дня Павел стал самим собой, а это значило – начал сбавлять темпы по всем пунктам своих отношений с Ясей. Но он не был дураком, сбавлял темпы так, чтобы они были заметны не сразу.
Павел, наконец-то, смог узнать о судьбе своих родителей. То ли, действительно, Марк поспособствовал, то ли, как говорят, пришли другие времена. Долгое время советским людям не разрешали выезжать за рубеж (исключая, конечно, тех, кто ездил по служебным делам или был родственником, кумом гражданина у власти…).
Так называемый «железный» занавес был аморален тем, что не позволял соединяться семьям или иметь хотя бы переписку с теми, кто по разным причинам, включая перипетии во время Великой Отечественной войны, оказался вне границ Советского Союза.
Жертвой войны и «железного» занавеса был и Павел.
Когда этот занавес стал потихоньку подниматься (или – раздвигаться), Павел и получил известие о том, что его мать и отец, брат и сестра живут там же, где и жили до войны, и где родился Павел. Другая страна, но совсем недалеко от границ СССР. При желании, можно было бы дойти пешком, доехать на машине.
Затем было получено и разрешение на поездку к родителям. Поехали вместе. Потом Яся рассказывала, что у семьи Павла был маленький бизнес. И этот маленький бизнес позволил родителям Павла построить добротный дом, хорошо его обустроить, дать образование детям.
Мать Павла с тех пор, как война их разлучила, не переставала плакать и тосковать. Когда же сын приехал, и немного утихли рыдания, мать всё время ходила за Павлом, гладила его, прижималась головой к его груди, целовала руки. А когда он куда-то уходил, не позволяла закрывать дверь – боялась, что сын снова исчезнет.
Вернулись Яся и Павел, нагруженные подарками. Свекровь сама повела Ясю в магазины и купила ей красивую длинную дублёнку, а ещё много разных кофточек, свитерков, косынок, а для её сыновей – игрушки и сладости. Павла тоже приодели.
С тех пор эту страницу своей жизни Павел мог перевернуть. Он потом много раз ездил к родителям. Мог бы вернуться на родину. Но почему-то не вернулся. Когда умер отец, Павел отказался от своей доли наследства (в его стране законы о наследстве всегда строго соблюдали) в пользу брата и сестры. Поставил условие: заботиться о матери до конца дней её.
Постепенно Павел прижился в семье Яси. Дети её росли, к мужу матери относились по-прежнему вежливо-холодно. Раздражало ли это Павла? Вовсе нет. У него был свой план, и никто не мог его «выбить из седла». Он умел многое пропускать мимо своих ушей. К сыновьям Яси относился спокойно-холодно, всегда с ними был вежливым, но в их жизнь не вмешивался, не поучал.
Просто был ещё один человек – Марк, который, хоть и не жил с ними, но, вроде бы, всегда присутствовал. Как дух. Как домовой. Как виртуальный образ. Никто другой детям не был нужен.
Павел почувствовал себя значительно увереннее в семье Яси и в Москве с тех пор, как защитил кандидатскую диссертацию. Не без проблем. Постепенно выяснилось, что он один не доведёт свою работу до ума – нужны были новые исследования. На это могли бы уйти годы, чего Павел не хотел. А его консультанта пригласили работать в какую-то международную организацию в Париже. Уезжая, консультант сосватал Павла одному из своих бывших учеников, уже доктора наук.
В общем, с грехом пополам, диссертацию Павел защитил. Ему было важно это звание, а не то, каким путём оно получено.
А вот пир он закатил на весь мир, вернее, на весь медицинский институт. Первой помощницей его была, конечно, Мария Сергеевна. Павел купил большой свиной окорок и из его мяса были приготовлены разные блюда, сдобренные приправами. Сам же он наварил «таз» холодца. На столе было сало, до которого Павел был большим охотником; несколько пирогов с разной начинкой приготовила Мария Сергеевна…Столы прогибались от бутылок.
Так тогда «прописывались» в коллективах кандидаты, доктора, профессора, члены-корреспонденты и академики. Вовсю работали пословицы: «Ты мне – я тебе», «не подмажешь – не поедешь», «рука руку моет»…
Впрочем, и в ХХI веке есть немало пословиц с тем же смыслом; они также не в списке безработных.
«Действовать тихой сапой» - эту тактику Павел усвоил давно и знал её законы. А потому быстро нашлось для него место преподавателя в медицинском институте. И читал он потом много лет лекции совсем не по теме своей диссертации. Правда, он добросовестно готовился к лекциям, принимал экзамены и зачёты, никогда на этой стезе ни от кого не брал мзду. О докторской диссертации даже не заикался. Ему было достаточно того, что он имел.
Павел умел приспосабливаться в любом обществе. У него была интуиция, как иногда выражаются, зверя. Он быстро улавливал, чем недоволен ректор института или какой-то преподаватель-коллега; был очень осторожен в словах; никогда никого не критиковал; со студентами был строг, но всегда готов был им помочь освоить материал…
Ему не нужны были враги. Впрочем, и друзья ему не были нужны. Ему хотелось одного: чтобы его не трогали.
Этот доктор, как уже отметил Марк, любил пышно выражаться. Был у него такой грешок. «Свидетельствую вам своё почтение», «Я исполнен благодарности», «Не побрезгуйте».
А ещё он мог сказать: «Премного вами доволен», «Ценю ваше великодушие», «Прошу любить и жаловать» (на первой лекции, знакомясь со студентами»), «Я положил заняться заливной рыбой» (жене), «Остановись и взвесь слова» (кому-то из сыновей Яси)…
Как-то он встретил своего первого консультанта, так благосклонно отнёсшегося к теме его диссертации. Издалека Павел стал протягивать к учёному обе руки.
- Рад вас видеть, почтеннейший (имя-отчество). Я преисполнен благодарности вам за помощь…
Консультант, подавая руку, удивлённо на него посмотрел, и заметная улыбка мелькнула на его губах:
- Здравствуйте, милейший Павел Иванович. Наслышан о ваших успехах.
Учёный был поклонником творчества Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Слушая Павла, подумал с иронией: «Выражается, как генералы, которых один мужик прокормил: «Примите уверение в совершенном моём почтении и преданности».
Павел уловил иронию. И порешил избавиться от подобных фраз, как они не были ему дороги. Он не мог допустить, чтобы кто-то над ним насмехался. Давно понял: чтобы «прописаться» в московском обществе, нужно много трудиться над собой. Иначе навечно останешься «провинциалом». А это не входило в его планы.
Впрочем, Павла ценили в институте, как преподавателя. К тому же, он не был конфликтным сотрудником, права «не качал», повышения зарплаты не требовал, никогда не отказывался от дополнительных нагрузок, даже, если они не оплачивались. Так что за своё место он мог не беспокоиться.
Дальше Павел повелел себе жить так, как хочется. «Наконец-то!», - говорил он, и в мыслях аплодировал себе. А это значит, что постепенно он будет покрываться (в переносном, конечно, смысле) хитином, то есть твёрдым покровом, как раки, жуки – чтобы никто не мог вмешиваться в его жизнь, и чтобы всё, что мало его касалось, отскакивало от него, как от стены горох.
У Павла появилась новая привычка. Или она была и раньше, не рассказывал. Поднакопив денег, он купил самой новой модели велосипед. И с тех пор почти каждый день в любую погоду (исключая зимние месяцы) он уезжал на несколько часов из дома. Это был его отдых в часы, не занятые в институте.
Объездил постепенно на велосипеде всю Москву. Самым любимым его местом в столице были Воробьёвы горы, откуда открывался замечательный вид на Москву-реку и на город, его зелёный наряд. Но не вид столицы его занимал. К подобным красотам он относился равнодушно. «Это теперь и моё!», - вот что его радовало.
У него была ещё одна мечта.
Предложил ли Павел Ясе купить велосипед, чтобы прогуливаться вместе?
Яся постепенно «округлялась». То ли от пирогов Марии Сергеевны, то ли от картофельных котлеток Павла. А, скорее, оттого, что у неё было покойно на душе, она была мужней женой, дети её не огорчали…Безобразно толстой она не была, но жирок кое-где уже отложился.
Павел после прогулок возвращался бодрым, с розовыми щеками. Он не «округлялся», несмотря на хороший аппетит, на сало, которое ел круглый год.
Увидев, как благотворно влияет на мужа велосипед. Яся сказала:
- Как ты думаешь, папа, может, и мне купить велосипед?
Павел совсем не хотел, чтобы кто-то нарушал его уединение во время прогулок. Но он был хорошим психологом. Чтобы не обидеть жену, ответил дипломатично:
- Почему бы и нет! Давай купим и тебе. Вдвоём веселее. Вот только не знаю…
Про себя он подумал: «Вот только не знаю, сможешь ли ты влезть на велосипед, и не лопнут ли сразу шины? Да и не нужен мне попутчик или попутчица. Мне с самим собой не скучно. Если у неё сломается велосипед, то мне придётся его чинить, или тащить на себе домой. Зачем мне такая экзема?», а вслух сказал:
- Вот только не знаю, найдёшь ли ты время? У нас разный режим работы. У меня бывают «окна», а у тебя в это время могут быть съёмки.
Яся, доверчивая душа, не заметила никакого подвоха в ответе мужа. Она ещё не знала, что у него появился новый план: постепенно отодвинуть Ясю от себя. Чтобы жили они вместе, но каждый – своей жизнью.
Ясю, как уже было сказано, увлекло кино. Она окончила режиссёрские курсы при ВГИКе (Всесоюзный государственный институт кинематографии). Найти работу было не так просто – киностудий было мало, а режиссёров – много. Телевидение тогда ещё не стало такой развитой киносъёмочно-показывающей структурой, как позже. Хотя существовало кинообъединение «Экран», но получить там работу считалось большим подарком судьбы. Но немного для «Экрана» она всё же снимала.
Например, она сделала документальный фильм об известном в ту пору футболисте. Фильм так понравился руководству кинообъединения, что его отправили на какой-то фестиваль за рубеж. Там он завоевал, чуть ли не первое место, режиссёру был присуждён приз – статуэтка, диплом и, возможно, что-то в денежном варианте.
Но… Помните фильм Эльдара Рязанова «Гараж»? Некто Гуськов, учёный, что-то открыл. Ему присудили то, что положено в научном мире присуждать за открытия. Но за наградой, кажется, в Париж, отправился не Гуськов, а дама - заместитель директора института, доктор наук. Так Гуськов остался «с носом».
Осталась «с носом» и Яся. Поехал за её наградой кто-то из руководства «Экрана». Потом в кабинете директора Яся в шкафу за стеклом видела свою статуэтку. Когда начал разрушаться СССР и менялась везде вся власть, включая кино, телевидение, Яся просила отдать ей статуэтку. Не отдали.
Получилось, как Яся и предчувствовала: «Экран», как кинообъединение на телевидении, исчез, а вместе с ним исчезли и все награды, полученные в разное время Ясей и другими режиссёрами, операторами, сценаристами. Небось, теперь, проданные и перепроданные, хранятся в какой-нибудь частной коллекции.
Остался диплом, в котором хвалили её творческие способности. Этот документ, сделав рамочку, она повесила в гостиной. Постепенно одна из стен этой комнаты превратилась в фотостену.
На фотографиях были дорогие её сердцу люди: сыновья в разном возрасте, порознь отец и мама, Анна Ивановна, воспитательница детского дома, подруги, коллеги-кинематографисты. В центре стены большой снимок: она и Павел после регистрации брака. И её единственная фотография в детстве: на голове бант, на плечах большой кружевной воротник. Фото Марка не было. Яся хотела бы видеть и его, да не решилась из-за Павла.
С работой помогли друзья. Ясю взяли в «закрытую» киностудию, выпускающую фильмы на военную и спортивную тематику. Она подписала документ, что никогда не будет разглашать ничего из того, что увидит на военном корабле или на полигоне. И стала «невыездной».
Начались командировки. Появились фотографии: режиссёр Яся Викторовна в военном обмундировании даёт какие-то указания оператору, а на столе рядом - автомат, бинокль…В её киногруппе были только мужчины. Снимала она тоже мужчин – солдат, матросов, офицеров всех рангов.
Здесь она оказалась в своей стихии, на своём месте. В киногруппе она была командиром. И ей, как режиссёру, подчинялись не только оператор, звукорежиссёр, осветители, но и военный народ. Если бы Яся даже и захотела, то особенно мудрить во всех этих «закрытых» фильмах ей бы не дали.
Сценарий фильма и режиссёрский сценарий, который готовила она, утверждались во многих инстанциях; чётко определялось, что надо снимать на таком-то военном объекте и… ни шагу - ни вправо, ни влево. В воинской части, на корабле или в танковых войсках к режиссёру сразу же прикрепляли консультанта. А дальше всё было чётко, как и положено в армии. Конечно, могла подвести киносъёмочная аппаратура, погода…
Но на военных объектах «киношникам» работалось легче, потому что порядка было больше. Ясе не приходилось, как режиссёрам «мирного» кино, спорить с руководством, как нужно – с какого боку и под каким ракурсом - снимать в колхозе поросят или на заводе – сталеваров; выбивать где-то плёнку, самой готовить объекты для съёмок…У неё на съёмках всё шло «под козырёк»: будет сделано, раз приказано.
Многие кинорежиссёры, работающие в советское время, могли, как анекдоты, рассказывать, как съёмочная группа вынуждена была строить «потёмкинские деревни», латать дороги, чтобы проехать на объект, нанимать за свои деньги тягач, чтобы доставить в поле комбайн – «новинку сезона», который сам не хотел передвигаться. И о многом другом.
Был ещё один нюанс, играющий на положительный настрой Яси в рабочее время. Она была среди мужчин.
Ей, с одной стороны – режиссёру из Москвы (интригующее звучат как «режиссёр», так и «Москва»), а с другой – просто женщине, ещё «хорошо» молодой, с маленьким ртом и белыми зубками, с неизменной улыбкой, спокойного нрава, никогда не повышающей голос при сбое в работе – мужчины в форме оказывали внимание. В пределах служебных рамок.
Но внимание в виде букета полевых цветочков, шуток, лёгкого флирта, кокетства (Кто сказал, что мужчины не умеют кокетничать? Наверное, они заигрывание с прекрасным полом по-другому называют) всё-таки было. Яся принимала это внимание без жеманства. Она никогда не скрывала, что замужем, а это было зачастую неким тормозом для слишком кокетливых мужчин.
Она постепенно узнала, что служба в армии – тяжёлый труд, так как каждый день военных всех рангов (исключая чиновников, которых с армией связывают лишь мундиры) заполнены учениями, марш-бросками, освоением техники, дежурствами, вахтами… Даже праздничные дни у военных могут быть суровыми, поскольку зависят от общей обстановки в стране и мире.
Яся видела, что мужчины «с погонами», как и мужчины в пиджаках и фраках, могут болеть, влюбляться, разочаровываться; их также предают подруги, жёны и друзья. Им хочется любви, ласки, заботы, справедливости.
Понимая всё это, Яся к «солдатикам» и «матросикам» относилась с материнской нежностью, а с офицерами вела себя по-дружески, не выходя за рамки служебных отношений.
Пройдёт время, и она будет отвечать на ухаживания. Но это будет потом, потом…
Как-то Яся решила, что должна научиться играть на гитаре. А также вспомнить, что когда-то неплохо пела. Она купила гитару и записалась на курсы.
- Представляешь, - рассказывала она своей приятельнице Полине, - я – тётка, в длинной дублёнке и с гитарой через плечо еду через всю Москву на Калининский проспект. В подвале дома, где находится известное в городе кафе «Метелица», собирается молодёжь, чтобы научиться бренчать на гитаре. Курсы ведёт гитарист из какого-то народного ансамбля. Я, может, самая старательная ученица, потому что мне труднее, чем молодым, справиться со струнами.
- Зачем ты хочешь научиться играть? – спросила Полина.
- Сыновья мои подросли и уже рвутся отправиться без родительской опеки к Чёрному морю «дикарями». Отец купил им гитару. Они быстро научились играть. Как-то у меня был перерыв в съёмках, и мы втроём отправились в Коктебель. Спали в палатке, ели в столовой, днём загорали. Вечерами парни и девчонки собирались на берегу, играли на гитарах и пели. Я, конечно, рядом была, как сбоку припёку.
- Они ухаживали, первыми поцелуями обменивались, - смеялась Полина, - а ты им мешала.
- Ты – мама, меня пойдёшь. Трудно оторвать от себя детей, - делилась Яся своими переживаниями. - Мне всё кажется, что моих сыновей кто-нибудь может обидеть, что им ещё нужна моя защита. Да, мои мальчишки – давно не мальчишки, которым нужно повязывать слюнявчики; бреются уже. А, может, и невинность потеряли, разве за ними уследишь.
Сейчас время более свободных отношений, комсомол растерял свою былую власть над молодёжью. Я бы, конечно, лучше вписывалась в эту молодёжную компанию, если бы играла на гитаре. Да ещё и пела бы романсы, которые я так люблю.
Яся взяла гитару и с воодушевлением запела:
День и ночь роняет сердце ласку,
День и ночь кружится голова.
День и ночь взволнованною сказкой
Мне звучат твои слова:
«Только раз бывают в жизни встречи.
Только раз судьбою рвётся нить.
Только раз в холодный зимний вечер
Мне так хочется любить».
- Мне рассказывали потрясающий случай, связанный с этой песней. – Яся вытерла повлажневшие глаза и смущенно призналась: - Песни о любви и страданиях вызывают у меня слёзы. Просто сердце щемит. Потому что в них вся правда о нас, женщинах.
А случай был такой. Во время войны встретились парень и девушка. Он, связист, был тяжело ранен в голову, потерял зрение. А она, медицинская сестра, выхаживала его в прифронтовом госпитале. Они умудрились полюбить друг друга. Связист не видел, как она выглядит, но запомнил её голос.
Его отправили в тыловой госпиталь, а она осталась служить дальше. Они потеряли связь. Она его искала, а он её – нет; считал, что он – инвалид не нужен девушке, что она может найти себе здорового парня. А инвалид – обуза.
Потом вмешалась судьба, если в это верить. В конце войны ту медсестру, как активную комсомолку, отправили служить в госпиталь «на колёсах». Были такие санитарные поезда, они возили раненых, нуждающихся в длительном лечении, в глубокий тыл.
Вот с таким поездом медсестра прибыла в один уральский город. Раненых унесли, вагоны опустели. Потом их тщательно мыли, меняли белье…И снова – в путь. В предпоследний вечер медсестру пригласили в госпиталь, там был концерт для раненых.
После выступления местных артистов ведущий концерта объявил, что сейчас романс споёт один из раненых. И медсестра увидела: в чёрных очках на сцену вышел её любимый, взял гитару и запел: «Где же ты, желанный мой когда-то? Где же ты, мой старый друг?..Только раз бывают в жизни встречи…». Вот так они и встретились. Он узнал её по голосу.
– И представила себе, - мечтала дальше Яся, - села я возле костра на берегу моря, взяла в руки гитару и сбацала что-нибудь из репертуара Владимира Высоцкого. Например, «Я не люблю, когда мне лезут в душу, и, тем более, когда в неё плюют…». Хорошие стихи, молодец. Или вот это:
Не сольются никогда зимы долгие и лета,
У них разные привычки,
И совсем не схожий вид.
Не случайно на земле
Две дороги – та и эта,
Та натруживает ноги,
Эта душу бередит.
Эта женщина в окне в платье розового цвета,
Утверждает, что в разлуке
Невозможно жить без слёз,
Потому что перед ней
Две дороги – та и эта.
Та прекрасна, но напрасна.
Эта, видимо, всерьёз.
Яся снова вытерла повлажневшие глаза.
- Чьи стихи? – спросила Полина. У неё тоже глаза были на мокром месте.
- Булата Окуджавы. Обожаю его стихи. А поёт этот романс актриса Ирина Муравьёва в художественном фильме. Не помню точно, но, кажется, он так и называется «Эта женщина в окне».
Есть ещё причина, почему я учусь играть на гитаре. Представь себе, Полина, я с киногруппой высадилась «десантом» на военный корабль. Морячки – это парни, чуть старше моих сыновей. Они оторваны от дома, тоскуют, хоть и не показывают этого. Днём у них много разных забот. А вечерами они собираются в кают-компании. Им нужен отдых, чтобы набраться сил на завтра.
Что лучше всего бодрит душу, прогоняет усталость? Песня. Музыкальные инструменты есть и на кораблях, и в сухопутных воинских частях. Почему бы кинорежиссёру из Москвы и не поддержать компанию! Я беру гитару и бацаю. И мы поём.
Конечно, я не буду им петь о женщине в окне или «Не уходи, побудь со мною. Я так давно тебя люблю», или «Снегопад, снегопад, не мети мне на косы, не стучись в мою дверь, у ворот не кружи». Можно выбрать песни, которые будут им по возрасту и по настроению. Репертуар огромный.
Моряки с удовольствием поют патриотические песни - о Севастополе, Чёрном море…Мы как-то вместе так сбацали в кают-компании «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает…», что пришло послушать всё командование корабля.
А как мы пели «Шаланды полные кефали в Одессу Костя привозил…»! С присвистом, даже кто-то в пляс пустился.
Ты теперь понимаешь, Полина, зачем я учусь играть на гитаре? А дома иногда тоже устраиваю концерты – играю и пою с сыновьями. Налаживаю контакты, укрепляю взаимопонимание. Я прекрасно вижу, что они не одобряют моё замужество. Им не нравится Павел, не понравился почему-то сразу.
- Ты не должна переживать из-за того, что сыновьям не нравится твой муж, - ответила Полина. – Они должны признать за тобой право устраивать свою жизнь так, как ты хочешь. Это право есть у каждого человека.
Вот подожди ещё немного, твои сыновья – давно не мальчики. Уверена, что они выберут себе невест, а потом и жён, не спрашивая, нравится тебе их выбор. Просто поставят тебя перед фактом. Подобное повторяется из века в век. А если они считают, что имеют право самостоятельно принимать такое решение, так почему они должны диктовать тебе свою волю? Обойдутся!
Каждый из нас кому-то не нравится. Кто-то и нам не нравится. Не это важно. Главное, чтобы Павел был люб тебе.
Яся не хотела даже себе признаться, что жизнь её с Павлом не такая уж и весёлая.
Может, кто-то скажет, узнав уже достаточно биографию этой героини романа: «С жиру бесится! И чего ей не хватает? Замуж вышла, едва с первым мужем развелась. Вот как повезло. Иная женщина чего только не делает, чтобы найти себе мужа; хоть самого захудалого мужичка - под бок, ан нет, ничего не получается. А эта отхватила себе молодого, красивого, у которого член стоит каждую ночь…».
А если с мужем не о чем говорить?
Когда у них, чуть ли не каждую ночь, был половой акт, сексуальные игры, время бежало быстро. А ещё они вечерами гуляли, чтобы перед сном подышать свежим воздухом; нередко ходили в кино. У них бывали гости, и они ходили в гости. Но все, кто к ним приходил и к кому они ходили – это были коллеги или знакомые Яси. Павел никогда не приглашал к себе своих сослуживцев. А друзей у него не было.
Но постепенно всё то, что кто-то обозвал «телячьими нежностями», и что, между прочим, так нравилось романтической Ясе, сводилось на нет.
Очень быстро угас сексуальный пыл Павла. Нет, он не отказывал себе в удовольствии иногда заняться с женой любовью. Для своего здоровья. Но теперь, то ли ему было лень устраивать, как прежде, интимный полумрак в спальне, зажигать свечи, сначала обцеловывать Ясю всю, а только потом входить членом в её ждущее влагалище, то ли эта женщина не была той женщиной, которую он бы хотел иметь для любовной игры.
Он завоёвывал Ясю для другой цели. Цель достигнута. Можно и не стараться.
Ясю, конечно, удивляло, что Павел, едва они немного прожили вместе, как супруги, перестал искать её руку, чтобы поддержать в своей, пожать, выражая тем свою любовь. И что он в спальне теперь или быстро поворачивался к ней спиной и засыпал, или читал медицинскую литературу.
Выслушивая рассказы своих приятельниц об отношениях с мужьями или любовниками, Яся понимала, что Павел – не самый худший вариант мужа. Да и у неё уже был опыт супружеской жизни.
И всё-таки грусть постепенно заполняла её душу.
Возможно, именно о таких, как Яся, написала Жорж Санд в своём романе «Графиня Рудольштадт»: «Девственность её души была поругана».
Вспоминала она и Марка, по-другому его оценивала.
Как-то поздним вечером Яся и Павел лежали на своей супружеской кровати. Читали. Днём было жарко. В открытые окна спальни ветерок заносил запахи цветов с дворовых клумб. А высоко в небе красовался тоненький серпик Луны.
Яся положила руку на грудь Павла. Он молча снял её руку. Не глядя на жену, продолжал читать. Потом взял её руку, поцеловал и сказал:
- Прости, душенька, я устал.
- Ты сегодня долго где-то катался на велосипеде. Понимаю, нелегко крутить педали.
- Я катался не где-то, душенька, а был на Воробьёвых горах. Мне там очень нравится, воздух чистый, как будто это и не Москва. – Павел рассмеялся, - там я выдыхаю всю пыль, которая оседает в моих дыхательных путях в студенческих аудиториях. Альвеолы лёгких очищаю.
- И где юные Александр Герцен и Николай Огарёв дали клятву верности друг другу. Герцен называл Воробьёвы горы «святыми холмами», - сказала Яся.
- Да, что ты говоришь? – удивился Павел. - О клятве я что-то слышал, а вот о названии «святые холмы» - первый раз слышу, от тебя. Соответствует истине.
Яся поднялась с постели, вышла из спальни. Вскоре вернулась с книгой.
- Сейчас я прочитаю тебе, как Герцен описал Воробьёвы горы и клятву двух совсем юных сердец. Это в его автобиографической книге «Былое и думы». Я её прочитала уже два раза. И ещё хочется прочитать. Будешь слушать?
- Конечно, душенька.
Павел закрыл «Анатомию человека», положил книгу на живот.
Яся читала:
«Запыхавшись и раскрасневшись, стояли мы там, обтирая пот. Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу…
С этого дня Воробьёвы горы сделались для нас местом богомолья, и мы в год раз или два ходили туда, и всегда одни. Там спрашивал меня Огарёв пять лет спустя, робко и застенчиво, верю ли я в его поэтический талант, и писал мне потом (1833) из своей деревни: «Выехал я, и мне стало грустно, так грустно, как никогда не бывало. А всё Воробьёвы горы. Долго я сам в себе таил восторги; застенчивость или что-нибудь другое, чего я и сам не знаю, мешало мне высказать их, но на Воробьёвых горах этот восторг не был отягчён одиночеством, ты разделял его со мной, и эти минуты незабвенны, они, как воспоминания о былом счастье, преследовали меня дорогой, а вокруг я только видел лес; всё было так синё, синё, а на душе темно, темно.
Напиши, - заключал он, - как в этом месте (на Воробьёвых горах) развилась история нашей жизни, то есть моей и твоей».
Яся расчувствовалась, в её глазах стояли слёзы.
Павел лежал с закрытыми глазами. Яся услышала лёгкий храп.
Она легла на бок, спиной к нему, накрыла голову подушкой, и заплакала.
Спустя какое-то время Яся сделала ещё одну попытку завлечь мужа разговором. Теперь они, порознь приняв душ, ложились каждый на свою половину кровати и читали. Павел всегда читал медицинскую литературу, закладывал между страницами полоски бумаги, что-то подчёркивал – готовился к лекциям. А Яся никогда не занималась в спальне своими служебными бумагами; это казалось ей кощунством.
- Послушай, папа, какой прекрасный литературный язык у Николая Гоголя, - сказала Яся, - образный. Читаю «Ночь перед Рождеством». Кузнец Вакула на чёрте летит к царице в Петербург. Гоголь пишет: «Всё было видно; даже можно было заметить, как вихрем пронёсся мимо их, сидя в горшке, колдун; как звёзды, собравшись в кучу, играли в жмурки…».
Звёзды играли в жмурки! Замечательно. Завидую, мне такой фразы никогда не придумать.
Тебе понравилось, папа?
Павел зевнул, прикрыв рот рукой:
- Да, нафантазировал Гоголь.
Яся видела равнодушие мужа, но ей хотелось поговорить с ним. Сейчас она вела себя, как учительница, которая всеми силами старается заинтересовать литературой ученика. А ему вовсе этого не хочется.
- Кузнец Вакула был и художником, - читала дальше Яся. – Вся его хата была размалёванная: окна обведены красной краской, а на дверях гарцевали козаки на лошадях с трубками в зубах.
А в церкви он намалевал чёрта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо. А бабы подносили расплакавшегося дитя к картине и говорили: «Он бачь, яка кака намалёвана!». Какой образный язык!
- Да, Гоголь – большой фантазёр! – отозвался без всякого воодушевления Павел. – У него и в книгах фантазия, и со своей смертью он нафантазировал.
- Ты о чём, папа?
- Твой писатель, как известно, просил не хоронить его сразу после смерти, а выждать какое-то время. Он считал, что может уснуть летаргическим сном. Его похоронили, как положено, так как он действительно умер.
Чтобы определить, умер человек или нет, существуют определённые медицинские симптомы. А потом, вроде бы, за какой-то надобностью вскрыли его могилу и увидели, что его тело лежит не на спине, а на животе или на боку. Почему и ходят слухи, что Гоголь, действительно уснул, и его похоронили, получается, живым. Как врач, я говорю: такого не может быть.
А тело меняет положение по разным причинам. Например, в том районе кладбища могли быть сильные колебания земли, подземные воды могли размыть почву.
- Спасибо за лекцию, папа. Не знаю, кому верить. Больше верю тебе, папа.
Яся повернулась к мужу и, легко касаясь рукой, погладила Павла по щеке. Он отстранился. Потянулся, зевнул.
- Сегодня у меня был трудный день. Зачёты пошли. Не все студенты приходят ко мне подготовленными. Многие просто мямлят, я едва сдерживаюсь. Спокойной ночи, дорогая.
Хорошо, что не повернулся спиной, а сложил руки на животе и закрыл глаза.
Больше Яся таких экспериментов не проводила.
Она записала в дневнике:
« Вычитала у Герцена такое утверждение: «Сожитие под одной крышей само по себе вещь страшная, на которой рушилась половина браков. Живя тесно вместе, люди слишком близко подходят друг к другу, видят друг друга слишком подробно, слишком нараспашку, и незаметно срывают по лепестку все цветы венка, окружающего поэзией и грацией личность. Но одинаковость развития сглаживает многое. А когда его нет, а есть праздный досуг, нельзя вечно пороть вздор, говорить о хозяйстве или любезничать…».
Герцен – умница, мне близка его философия. Написал о неравенстве развития мужчины и женщины, ставших мужем и женой. При таком неравенстве, по его мнению, будет неравный брак и «вперёд посеянное несчастие».
Выход он видит в воспитании одним лицом другого. Для чего надо, чтобы один умел воспитывать, а другой умел воспитываться, чтобы один вёл, другой шёл. Он, конечно, имел в виду в качестве воспитателя мужчину, как более развитую личность.
А вот Марк был воспитываемым, я вела, а он – шёл. И, несмотря на бешеное самолюбие, он был прилежным учеником, тружеником. Мне и в голову не приходило, что я буду как-то воспитывать мужа. Не в прямом смысле, скорее, образовывать, помогать развиваться. Марк сам этого захотел. В нём это было заложено природой. Нужен был только импульс, толчок.
Ах, Марк, что ты наделал! Не знаю, было ли тебе легко начинать новую жизнь, с новой женщиной, а мне – трудно. Столько всего намешано теперь. Я вижу, что наши сыновья то ли презирают, то ли ненавидят Павла. А я между ними. И мне от них попадает доля то ли презрения, то ли ненависти.
И почему я не могу быть просто бабой! Ходила бы дома в халате и мягких тапочках, в фартуке…Готовила бы борщи, посматривала бы в телевизор, а вечером рассказывала бы мужу о новостях в стране и в мире, мурлыкала бы себе что-то под нос… Такую называют «домашняя хозяйка». Значит, я –«дикая хозяйка».
Не тот коленкор! Меня тянет в кино, я хочу писать сказки, а, может, и романы, мне нравится бывать в компаниях, ездить по стране…Наверное, такое может позволить себе незамужняя женщина. А я замужем.
Ах, Марк, что ты наделал!».
У Яси был ненормированный график работы. Павел уезжал рано. Он совсем не нуждался в том, чтобы кто-то его будил, готовил ему завтрак. Сам отлично справлялся.
Какое-то время по утрам за ним пыталась ухаживать Мария Сергеевна. Наливая ему чай, она рассказывала Павлу свои сны. А если не спала ночью, то спрашивала, какое бы ей выпить лекарство, или из каких трав ей приготовить то, что он называет «декоктом» (отваром).
Но, в конце концов, Павел вежливо отказался от её услуг, сославшись на то, что когда он готовит завтрак сам, получается быстрее. А он всегда торопился, так как не имел права опаздывать на лекции.
Мария Сергеевна нисколько не обиделась на Павла. Разве можно обижаться на того, кого обожаешь?
Но иногда Яся, поднявшись раньше мужа, что-то ему готовила и провожала.
Как-то у порога ещё закрытой входной двери Яся потянулась к Павлу, чтобы поцеловать его в щёку. И почувствовала дурноту. Под «ложечку» подкатил ком, как бывает при отравлении залежавшейся пищей.
- От тебя пахнет… - Яся не договорила.
- Чем от меня пахнет? – резковато спросил Павел, уже за порогом, готовый бежать по ступенькам вниз; они жили на втором этаже, и лифтом мало кто пользовался.
- У твоего одеколона приятный запах, - вдогонку ему прокричала Яся. - Мне нравится. Желаю удачного дня. Жду тебя. Сегодня я дома.
А на самом деле, Яся чуть не сказала:
- От тебя пахнет спермой.
Там, у порога, она села на табуретку, чтобы справиться с дурнотой. Теперь Яся поняла, почему вовремя не началась менструация. Но «задержки» у неё случались и раньше.
- Я беременна! И что теперь делать? Рожать? Не рожать? Говорить ли Павлу?
Павел ни разу не сказал Ясе, хотел бы он, чтобы у них был совместный ребёнок. Ни разу! Даже не намекнул. И она решила, что детей он не хочет, так как у них на двоих уже есть четверо детей.
Попривыкнув немного к мысли, что она беременна, Яся решила: не рожать и мужу не говорить. Причина? Она испугалась.
Яся вспомнила свои первые – мучительные – роды, когда она чуть Богу душу не отдала. И сложные разрывы промежности, которые долго отравляли ей жизнь. Да, она потом родила ещё одного ребёнка.
У Яси не сразу проснулась чувственность, а этого ей хотелось. Они с Марком были молоды. Поэтому, воссоединяясь на своём супружеском ложе, они думали о наслаждении, а не о том, что возможна беременность. И когда она случилась во второй раз, Яся приняла это стоически, хотя боялась родов. И некому было её утешить.
Те страхи она запомнила.
Все женщины боятся родов. И не напрасно. Лишь в стихах можно опоэтизировать беременность и роды. На самом деле, в этих процессах много страданий, боли и опасностей. Для женщины и ребёнка. Возможны тяжёлые осложнения, смерть.
Яся знала примеры, когда из-за страха беременности и родов, женщины отказывались от половых отношений с мужьями. Нередко с такими жёнами мужья разводились, посчитав их страхи « бабской дурью». Но есть мужчины, понимающие страхи женщин. Понимающие и принимающие их. Как уже было упомянуто, из известных личностей таким был французский поэт, прозаик, философ Виктор Гюго.
Страхи беременных и рожающих не имеют различий по национальности, местожительства женщин, их религий, социального положения, материального достатка. Это, прежде всего, боязнь смерти. Потому что нет «простой» беременности и нет «простых» родов. Об этом может утвердительно сказать опытный в своём деле акушер-гинеколог.
Узнав, что она снова «понесла», «зачала», Яся решила сделать аборт.
И сделала. Павлу не сказала.