Високосный год

               
            




                Владимиру  ТЕНЯЕВУ




                1

       На второй день масленицы, когда солнце до боли в глазах слепило и рассыпало по снегу мигающие искры, молодые ребята и девки из села Отрадное со смехом и визгом катались с горы на санках. Местечко было живописным: по склонам широкого лога растянулись вдаль перелески, в низине, образующей чашу пруда, заснеженный лед походил на сцену амфитеатра. С появлением светлой, праздничной синевы по-весеннему радостным выглядел небосвод.
      
       Вскоре сюда, на пологий, протяжённый косогор, взрослые парни  притащили колхозные сани и устроили забаву на свой лад.
       - Зря мы оглобли отцепили, смотри, сколько здесь кобыл! Ядрёна тётя!..
      Давняя привычка форсить и кобениться у Федьки  Харина казалась главной чертой характера, сидела в нём прочно и вызывала отвращение, словно заразная болезнь.  Своей внешностью этот разбитной и, на чей-то взгляд, ушлый парень отчасти оправдывал прозвище «Хорёк», потому что невысокий, мускулистый, подвижный, с выражением упрямства на жёстком, самодовольном лице.

       - …Подменили, должно, нам Федьку, до армии он таким не был, - толковали отраднинские мужики, распознав и не одобрив норов «Хорька».
       - Наглый уж больно, как пахан на зоне, - авторитетно поддержал общее мнение кто-то, побывавший, видать, на этой самой зоне.
       - А я тебе, Тимоха, так скажу: природа, она не из одних только плюгавеньких да скромных. Такие псы тоже на что-нибудь требуются.
       - Его бы сейчас на финский фронт, на линию Маннергейма, там бы пригодился, да видишь, повезло – до войны  отслужил.
       В конце разговора сошлись на том, что укатают, мол, сивку крутые горки,  жизнь и не таким рога обламывала.

       …На самом верху шумная ватага затеяла кучу-малу в розвальнях,  и пока сани мчались вниз по склону,  невезучие, ослабевшие в борьбе седоки валились за борт; слышались вопли, весёлые крики. На втором или третьем спуске хохотунья, красавица Фрося Найдёнова в суматохе и свалке почувствовала, как чья-то проворная рука забралась к ней под полушубок. Оторопь мгновенно сковала ставшее непослушным тело… Рыскающая по ногам рука, за ней - мысль, как ожог или укус змеи… Девушка неистово крутанулась туловищем, ударила обидчика кулаками в грудь.  «Хорёк» блудливо улыбнулся и даже похвалил как будто:
       - Ишь, ретивая!..

       Петра Макарова привыкли видеть тихим, стеснительным; никто не ожидал что этот малый – до крайности нервный, способный мгновенно осерчать и неслабым ударом в лоб выставить «Хорька» из саней. Федька неуклюже кувыркнулся по накатанному, блестящему снегу, а после  кульбита не вскочил, а минуты три сидел, солидный, в непонятной задумчивости, будто Ермак на диком бреге Иртыша.
       - Ловко ты его десантировал! -  изумлённо ржали оставшиеся в санях ребята.
       - И за борт его бросает в набежавшую волну!..
       - Выходит, «Хорёк» - княжна?
      
       Благодаря какому-то капризу судьбы, драки тогда не последовало, а всё же семнадцатилетний Петр чувствовал, что нажил себе врага. Постоять за себя парнишка  сумел бы, пусть «Хорёк» на три года старше и отслужил уже в армии. Зато у Макаровых – повадка: ни черта не бояться, жить честно, вольно, в размах души, делать дело мужчин. Дед в четырнадцатом году ходил против немцев в штыковые атаки, отец в составе Первой конной Будённого сражался с басмачами, а у Петьки хоть и не косая сажень в плечах, но тоже, если придёт в ярость – становится грозным.

       Неприязненное отношение сверстников к «Хорьку» началось после одной давнишней выходки.  Как-то осенью, по дороге из школы, этот проказник стал уверять пацанов, что свяжет любого из них… соломинкой, да так, что  бесполезно будет дёргаться.
       - Ты что, не веришь?!  Давай свяжу…
Наивный, доверчивый Петька сложил за спиной руки и вдруг почувствовал тёплую струю. «Хорёк» мочился ему на ладони.
       - Ах, тварь, паскуда! – ругался и чуть не плакал от обиды мальчишка.
       Застёгивая штаны, «Хорёк» извинительным тоном увещевал:
       - Не обижайся, Петя! Мне самому всю спину обоссали…

       Прошедшие затем годы не исправили вздорный, заносчивый характер подростка, про которого говорили: «Этот – ушлый… раз глаза  стеклянные - в начальниках будет или каким-нибудь шулером...»  Даже армия не пошла «Хорьку» на пользу.

       …До самого вечера забавлялась и тешила себя катанием, играми молодежь; когда надоело подниматься на гору, парни принялись гонять по льду шайбу, а девушки уединённо красовались, пели песни и бесцельно слонялись поблизости. Но вот солнце скрылось сначала за косогором, затем и вовсе пропало за деревьями ближнего лесочка. По пути домой Пётр  переживал небывалый душевный подъём, своевольно и незаметно любовался, глядя в такое родное лицо Найдёновой, а заодно доказывал, что «…под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит» Пушкин мог сочинить только на масленицу, ближе к весне. Чтоб остудить раскрасневшееся лицо, парень сдвинул на затылок шапку, умылся горстью снега.
       - Смотри, простудишься, - с новым, нежным участием Фрося коснулась рукой его лба, поправила смятую чёлку. – Дай, хоть снег с тебя стряхну!
       - Пусть!.. Морозной пылью серебрится его бобровый воротник… ну то есть, ватник.
       - Холодно… Я вся трясусь и промокла насквозь, - объявила в стайке идущих подруг бойкая смешливая Катька.
       - Это значит, что ты уже наполовину русалка, остаётся только рыбный хвост пристроить.  Хочешь быть русалкой? Все окрестные мужики будут от тебя без ума.
       - Не хочу…
       - Эх ты, нет в тебе авантюризма, отваги нет.
       Вместо ответа Катька с негромким подвыванием мелкой рысью устремилась к своему дому.

       Фрося и Пётр неспешно брели заснеженным полем, стороной обходя хозяйство – машинный двор, кузницу и конюшню с коровником. Чтоб не идти напрямик огородами, не сговариваясь, повернули  к опушке леса у дальней окраины села. Однообразный скрип снега томительным эхом отзывался в мозгу, внезапно нарастала скованность.
       - Как в Москву-то съездили, что там интересного? Рассказал бы, Петя, - первой нарушила молчание девушка.

       Недели за две до масленицы в нескольких  дворах Отрадного резали свиней; потом был собран купеческий обоз до станции, а дальше путешественники с мешками и чемоданами  погрузились на московский поезд. Пётр без восторга вспомнил два дня, проведённые в хлопотах и беспокойстве, пока торговали салом.
       - Я там только головой вертел. Народу – пропасть, машины, дома громадные! Остановились у одного нашего земляка на Разгуляе… Кузьма-однорукий, ты небось слыхала. Он когда-то у нас в Отрадном жил. Забавный такой мужик и выпить не дурак, очень даже не простой, политически зоркий дядя…
       - А почему он однорукий-то? – спросила впечатлительная Фрося, полагая, наверно, что это ужасное зрелище -  человек без руки.
       - Говорили, что он по пьяному делу уснул в бункере комбайна, а утром чуть свет пришли, завели… Крик, кровь!..  Правая рука в шнек попала. «Сталинец–6» - машина серьёзная…  Ну, вечером, значит,  нашли этот Разгуляй, устали, как черти. А Кузьма один живёт, квартирка тесная; пятером уселись кое-как за стол – выпили, салом закусываем. Тут хозяин нам и говорит: «Вы, ребята, - лапотники… Живёте там, в медвежьем углу, в ус не дуете, а тут столица, жизнь – канитель!..  Я, мол, поневоле чувствую всю мировую обстановку, и она мне на печень действует. Особенно не по нутру мне Гитлер -  так, сукин сын, манкирует, так манкирует… Всю Европу поставит на карячки, вот увидите… Их оружие – жестокость.»

       - Ну,  вот мы и пришли. Спасибо, Петя, ты – хороший!.. -  слегка запрокинув голову, улыбнувшись, Фрося подставила губы. – Любишь  целоваться… нежный, как телёнок.
Опьянённый неземной благодатью, Пётр обнял девушку за талию, и закружились вдвоём энергично, рьяно, пока не упали в сугроб, лаская друг друга негромким, счастливым смехом.
       
                2

       Новая изба Макаровых располагалась на краю села. Лет десять назад Степан, отец Петьки, срубил здесь пятистенок, чтоб не тесниться у своих стариков, а ещё потому что  заматерел в работе, вошёл в зрелую пору. И колхоз, едва созданный, нищий, оказал поддержку. Подрастающий Пётр больше был привязан к дедовскому дому, уютно стоящему на высоком фундаменте в центре села. Главным предметом и отрадой в передней являлась русская печь с лежанкой и полатями. Бывало, в сумерках пряталась во мгле луна, село принимало безжизненный вид, и только свет керосиновой лампы да эта печь, как маяк в пустынном море, влекли к себе усталого, продрогшего парня. Пётр любил, жалел овдовевшего деда и жил с ним в старом доме.

       Внезапную смерть своей старухи Иван Макаров объяснял ненадёжностью породы; померла, мол, от страха – за сердце хваталась даже когда петух заорёт. Прежде весёлый и озорной дед пребывал теперь в грустном созерцании деревенской жизни, всё больше молчал, и часто внушал  окружающим, что теперь его очередь околевать. В доме деда происходили занятные посиделки: соседи, приятели охотно располагались на скамейке в прихожей – она же была столовой и кухней – и долгий вечер щёлкали семечки, обсуждали житьё-бытьё.

       Сегодня присутствовал самый экзотический гость – Афанасий. Этот, солидного вида, высокий и полный мужчина с крупной, стриженой головой и неизменно радостным, безгрешным выражениием лица, мог сойти за профессора медицины или директора главка. Всех жителей Отрадного он развлекал мудрёными и вообще неслыханными суждениями, отчего и был прозван «Спинозой». К тому же, вся округа знала, что этот удивительный  дядя страдает тихим помешательством.
       - Ну я у вас тут поживу… - говорил обыкновенно «Спиноза», заявляясь к кому-нибудь на огонёк, как сейчас к Макаровым.
       - Живи, живи, Афанасий,  не стесняйся, - слегка улыбнулся дед, занятый сворачиванием «козьей ножки". – Ужинать будешь?
       - Я бы, безусловно, поужинал, но надо спешить, иначе папуасы съедят Миклуху- Маклая…  Я должен его спасти.

       Соскучившийся Пётр подал голос с прогретой лежанки:
       - Не успеешь, Афанасий Ильич, пока доберёшься до Новой Гвинеи, сожрут твоего Миклуху.
       - Ты так считаешь? – изумился «Спиноза» и в беспокойстве помял ладонями пухлое белое лицо. – Придётся его телеграммой предупредить… Да, сейчас не могу отлучаться. Валерий Чкалов разбился, теперь я должен испытывать самолёты.
       - Вот это дело! Браво, Ильич! – закричал Пётр и в радостном возбуждении сжал в кулак правую кисть – так приветствовали  испанских патриотов.
       А дед сдержанно улыбнулся, свесив на грудь седую голову:
       - Эх, Афанасий, семь на восемь, восемь на семь…   Кто ты вообще есть – солдат или учёный?
       По некоторым косвенным признакам – выражению губ, остроте взгляда можно было догадаться, что этот "лётчик-испытатель" не столь уж и безумен, видимо, ему нравится чудить, играть роль придурка.

       - Я вам объясню… - «Спиноза» всегда охотно рассказывал про себя, - началось ещё в армии, на комсомольском собрании. Нас направили на север, а должны были на юг. Я возмутился и говорю: «Мы – солдаты духа, защищаем не только материальные, но и культурные ценности». После этого сразу попал во Всесоюзную  психиатрическую здравницу. Майор Хераськин говорил мне: «Почему вы не пришли, не сказали нам на ухо?» Я говорю: «Не привык шептаться». Тайно отправили лечиться, не давали мяса, соли… А я уже тогда хотел создать систематику знаний, чтобы учёные мира не уносили в могилу свои знания…

       - Ты же ещё и поэт, Афанасий Ильич, - напомнил между тем Пётр, надеясь услышать что-нибудь забавное.
       - Моя теория в стихах… Это новая диалектика с точки зрения наблюдателя в переносе на развитие Вселенной, когда макромир мыслится, как продукт эволюционного взаимодействия микро-  и мегамиров…
       - Ну понёс!.. Теперь его не остановишь, - негромко пробурчал дед, после чего  молча одел телогрейку, шапку, зажёг керосиновый фонарь и ушёл дать корове сена.

                3

       Весна в тот год пришла, как неожиданное, стремительное нашествие. Высокие сугробы тающего снега образовали в низинах озёра, потоки воды день и ночь шумели в оврагах и на склонах окрестных холмов.

       Мелкий начальник, бригадир со смешной фамилией Наливайко всегда появлялся на людях с объявлением очередной трудовой задачи, неприятного известия или же просто выражал беспокойство:
       - Слыхали? Гитлер напал на Данию и Норвегию…  Что делается! Чемберлен сказал: «Джин выпущен из бутылки…» - вот, пожалуйста… обстреливают города, захватили порты, людей убивают… А они тоже жить хочут!..
       Нервный, плаксивый возглас бригадира вызвал сочувствие.
       - Не переживай ты так, Фомич. К нам Гитлер не сунется, тут ему живо хвост накрутят…
       - Ладно, ребяты, нам надо пруд спускать; прорвёт плотину, если сегодня-завтра не управимся.
 
       В тесной сторожке машинного двора дымили самокрутками скотники, ремонтники мелкого инвентаря. В углу, на грязном одеяле дощатого топчана отдыхал выпивший накануне сторож. Его не беспокоили. Устное воззвание бригадира слушали, понуро опустив головы.
       - Как же мы с ним управимся, вёдрами что ли будем вычёрпывать? – усомнился один из механизаторов от сохи.
       - Зачем вёдрами! Привезём трубы – трёхсотки, соединим и будем откачивать.
       Уже к полудню «лапотники» Отрадного начали сооружать  невиданную конструкцию. Трубы привёз на машине с прицепом Федька Харин, недавно закончивший курсы шофёров и работавший в районной МТС. Лихо зарулив на плотину, «Хорёк» покрасовался перед собравшимися мужиками – независимо прошёлся, посмотрел на прибывающую воду и по другую сторону плотины – в пропасть, после чего достал из кармана куртки пачку «Казбека».

       - Привет, страна мечтателей, страна учёных!..
       - Учёный у нас только один – «Спиноза»…  Закурить-то дашь?
       «Хорёк» степенно раскрыл пачку, мельком, как бы невзначай, взглянул на тех, кто возился поблизости,  устраивал деревянные крепления для труб.

       «Заехал на плотину… рискует, дурак! Тут можно загреметь вместе с машиной, - первое, что подумал тогда Пётр, но вскоре почувствовал к «Хорьку» даже некоторую симпатию. – Бравирует, любуется собой, будто герой стратосферы, а вообще-то ему идёт серьёзное дело. Глядишь, через год-два станет отрадненским Макаром Мазаем, Николаем Стрельниковым…  Даёшь трудовую доблесть! Знай наших!»

       В разгар работы, когда трубы соединяли отрезками автомобильных камер, на плотине появился Афанасий, и сразу начался бесплатный спектакль.
       - Вы же понимаете, друзья, что я послан партией вами руководить…
       - А ты разве партийный, Афанасий Ильич?
       - Когда меня принимали, спросили: «Почему вы хотите в партию?» Я говорю: «Чтоб критиковать нерадивых коммунистов». Не приняли…  А я уже стихи писал тогда, что учение Мичурина о влиянии среды вступает в противоречие с теорией Дарвина о межвидовой и внутривидовой борьбе… А в тридцать втором я уже был в сумасшедшем доме. Но мы – солдаты духа! Не привыкать!..
       - Командуй, Ильич! Держава на тебя смотрит! – кричали охотники до всяких забав, и только  беспокойный бригадир Наливайко миролюбиво ворчал:
       - Не мешай, Афанасий, не до тебя  сейчас тут!

       В длинный рукав трубы, уходящий вниз за плотину, залили воды, после соединили трубу с подающим плечом, а когда выбили внизу заглушку, хлынул такой поток, будто заработала насосная станция.
       - Вот это да! Теперь у нас свой Днепрогэс!..
       К вечеру заметно похолодало. На крутом склоне плотины лежал потемневший снег, по просохшему лугу деловито прогуливались грачи, иные беспокойно кричали, взлетали, растрёпанные порывами южного ветра.

                4

       Младший Макаров наступившим летом осваивал профессию комбайнера, но числился ещё в помощниках.
       «На курсы осенью после уборочной, а сейчас я этот «Сталинец» изучу на ходу, в работе», - решил для себя Пётр, и всё светлое время проводил около комбайна. Наверху, когда все механизмы гудели, дрожали и пылили, парень чувствовал себя, как на палубе корабля.  Полевой стан колхозники разместили в удобном месте: и село недалеко, и пруд под боком, так что в обед механизаторы успевали смыть с себя пыль, освежиться и даже позагорать.

       В один из дней уборочной кампании Пётр прибежал не просто на пруд – на свидание. После обеденной дойки коров сюда же пришла и Фрося. Это было самое уютное место во всей округе:  песчаный берег, пологий у воды, дальше поднимался вверх, со всех сторон подступали кусты сирени. Из купальщиков была лишь ребятня, проводившая здесь всё лето в безделье и развлечениях.

       Пётр с Фросей вплавь добрались до заброшенной «колоды», так называли ствол дерева, выдолбленный и приспособленный для водопоя. Теперь колода плавала без всякой цели, если не считать, что пацаны взбирались на неё и прыгали в воду, пока не надоест.
       - Эй, головастики, брысь отсюда! Корабль захвачен пиратами...  Ну, я кому сказал!?
       Мальчишки нехотя поплыли к берегу, подчиняясь требованию нового капитана, при этом смеялись, не признавали, что Фроська – пират.
          
       Петру не терпелось обнять или хотя бы  прикоснуться к манящим изгибам тела своей невесты; в тёплой, прозрачной воде под лучами солнца плоть сверкала нежной, насыщенной желтизной. Ко всему прочему Фрося была упитанной девушкой.
       - Ты – моя золотая рыбка…
       - Ну, Петя!.. Щекотно… На нас смотрят, прекрати. Ты лучше скажи, я толстая? Меня сегодня обозвали толстой.
       - Это кто же?
       - Да Катька Селезнёва… Я, говорит, слыхала, что француженки никогда не наедаются досыта, а только чуть-чуть притупляют голод… Сдохнуть – не встать! А сама в кладовой раз залезла на весы – восемьдесят два! В одежде, правда.
         
       Петра разбирал смех, и Фрося улыбалась, не избегая ласковых прикосновений, поцелуев. В тот час казалось, этот пруд и небо с белыми, величественными облаками, сами они – молодые, счастливые – в могучих, надёжных  объятиях Родины, и эта данность навеки. А ещё была уверенность, что время их не разлучит.
       - Осенью меня призовут. Будешь ждать?
       - Зачем спрашиваешь?
       - А вдруг раненый вернусь,  на одной ноге…
       - Вот дурачок!..         
       …Обед на полевом стане давно уже закончился, но работать не начинали, так как бункер был полон, а порожних машин с колхозного тока не видно.
       - Вот и выполни с таким народом полторы нормы… Дармоеды! – сердился тракторист Илья Ерохин, деловой, и как судачили местные молодки, жгучий брюнет, но уж больно взыскательный, нервный. Тёмную от пыли тельняшку, оставшуюся после морской службы, он донашивал на работе с гордостью. Напарники его уважали.
       - Петруха, поднимай флаг, пусть видят, что мы ждём.
       - Вон уже едет «Хорёк» или Митяй.
       Подъехавшая "трёхтонка" остановилась не под бункером, а в сторонке на свежем жнивье. Вышедший из кабины Митяй, которого называли ещё «красномордым», вид имел теперь совершенно серый, мрачно смотрел себе под ноги. Подойдя к комбайну,  где группой сидел весь экипаж, он отыскал взглядом Макарова и выдавил из себя стон:
       - Петька!.. Отца больше нет…  «Хорёк» задавил…
       Это известие Петра оглушило. Если бы кто-то, к примеру, сообщил, что Земля сошла с орбиты, потрясёние было бы меньшим. Не дослушав подробностей, парень с рыданиями бросился бежать… Бежал, не зная куда, будто надеялся этим что-то исправить. Миновав плотину, он кинулся в сторону конюшни – распахнул тяжёлую, жестью обитую дверь. Конюха поблизости не было, видимо, спал где-нибудь на соломе. Словно в беспамятстве Пётр вывел из стойла  чёрного жеребца, сунул ему в зубы удила и погнал галопом в сторону соседней Александровки на колхозный ток. Не было в  жизни  сына большего, чем теперь, горя.

       Жеребец размеренно стучал по земле копытами, всё чаще храпел, отфыркивался, а всадник отчётливо воображал, как этими сильными, послушными руками задушит «Хорька». И оттого что так обозначилось, отложилось в мозгу, парню становилось на какую-то ничтожную малость легче.

                5

        Отец Петра до внезапной своей кончины был весёлым и вовсе не хилым человеком. Заведовать складским хозяйством в колхозе доверяли не всякому, а только таким, у кого в голове трезвость и рачительный ум. Таким и был Степан – широкоплечий, статный мужик, похожий даже на Берию, если наденет шляпу. Управившись с отчётными бумагами по отпуску комбикорма и фуража, он вышел на воздух – размяться и подождать машину, чтоб съездить в Отрадное на обед. У кирпичной стены склада, найдя себе тень, сидели трое грузчиков. Степан тоже сел на траву, привалился спиной к стене. Грузчики были совсем молодые ребята – вчерашние школьники, такие же, как его Петька. Они болтали про то, поместится или нет  в самолёте  «Максим Горький» сотня десантников:
        - Сто человек он не выдержит – хвост отвалится…
        - У «Максима» не отвалится!..
        А Степан, уже поживший, повидавший на своём веку всякого, грустно думал про другое:
        «Опять начинается в Европе заваруха… Давно ли закончилась испанская?.. Наших сколько уложили на Карельском перешейке!.. Немцы  в Париж вошли,  Лондон бомбят… Неспроста теперь в округах маневры, приближённые к боевым…»
        И кто бы из окружавших Степана людей мог подумать, что этого здорового, сильного человека здесь, в полуденный час, может настигнуть смерть!   ...Подъехавший с зерном «Хорёк» вздумал покуражиться, пугнуть сидящих у стены грузчиков, но то ли не рассчитал, то ли тормоза подвели… Двое счастливцев успели отпрыгнуть в стороны, а Степан так и остался сидеть с раздавленной буфером головою. Грузчики дрожали в немом оцепенении, и «Хорька» тут же охватило безумное отчаяние: он резко дал задний ход, развернулся и погнал машину куда глаза глядят по дороге и бездорожью.

        …На току, куда прискакал Пётр, никто из колхозников не мог владеть собой, а не то чтобы продолжать работу. Бродившие между буртов пшеницы и ржи люди переживали ужас и смятение. Подойдя к стене склада, юноша застыл от пронзительной душевной боли: голова и грудь отца были прикрыты синим халатом, кровь бурым пятном пропитала тонкую ткань и около ног образовала алую лужицу.
        - Вот ведь шутки-то какие!..  И всё бы этому «Хорьку» шкодить, - негромко выражало свой гнев александровское  начальство.
Потрясение переживало уже всё село.

        - «Хорёк» из тюрьмы вернётся – жить будет, а Степана не воротишь…
        - Ох и здоров был мужик! Крови из него вытекло, как из хорошего быка…
        Тут кто-то выкрикнул новость, что участковый милиционер обнаружил машину и самого «Хорька» в дубовой роще. Ярость, которую невозможно было ни подавить, ни скрыть, душила Петра, но стоны его и рыдания слышал один только жеребец, мчавшийся уже за околицей. Километрах в двух от посёлка с незапамятных времён сохранилась роскошная дубрава; даже в жаркие лета здесь было прохладно и сумрачно, поэтично, как в сказках. Среди влажной травы росли в изобилии ландыши, сюда же шли за черёмухой и грибами.

        Первое, что бросилось в глаза – грузовик, уткнувшийся в громадный дуб на окраине рощи, а вернее – то, что сотворил с машиной «Хорёк». Страшной представлялась езда, если на всех колёсах сорвало покрышки. "Зис-5" стоял на металлических ободах неестественно низко и казался вросшим в землю.. Дьявольски был изувечен капот, радиатор: в конце бешеной гонки автомобиль обнял буфером вековой дуб и, казалось, принял на себя весь ужас случившегося.

        «Хорёк» лежал на земле лицом вниз, хватал пальцами грунт, перемешанный с остатками ржи, что просыпалась из кузова, и жутко, протяжно мычал. Ни душить его, ни рвать на части Петру уже не хотелось…
       Не прошло и получаса, как и здесь, около разбитой машины, собрался народ. На вызов участкового из районного отделения милиции прибыл наряд. Когда невменяемого, закованного в наручники «Хорька» усаживали в милицейский «бобик», земляки смотрели на эту процедуру без сожаления.
       - Теперь припаяют лет пятнадцать…
       - Туда ему и дорога!

                6

       Заканчивалось то безотрадное лето в жизни села Отрадное, да и во всём мире происходили события, которые трудно было осмыслить, принять. Ещё в мае танковые дивизии фон Клейста обошли линию французской обороны Мажино, а 23 июня Гитлер совершил ознакомительную поездку в оккупированный Париж. Франция пала.  И вот уже горит Лондон, подвергнутый жестокой воздушной войне. Вся Европа работала на военную машину Германии.

       Петр Макаров долгое время оставался в состоянии горького, мучительного забытья, как мог поддерживал убитого горем деда и мать, почерневшую, сжавшуюся от горя. Часто думалось, как несправедлива, ненадёжна и неласкова жизнь.

       …На машинном дворе рядом с кузницей собирались курильщики; посреди свободной лужайки в землю была врыта г-образная скамейка. В отсутствие бригадира, этого ответственного соглядатая, механизаторы и скотники сидели, бывало, подолгу.
       - Сегодня слыхал по радио, какой-то ненормальный в Мексике убил Троцкого… топориком, каким лёд рубят, по голове его тюкнул…  Кому он мешал? – удивлялся пожилой, во всём положительный мужик Тимоха. Его, служившего конюхом, тут видели завсегда.
       - Чтобы глупости не болтал, - встрял скотник по прозвищу «Чижик», вертлявый, с взлохмаченной шевелюрой.  - А то доверили договор подписать, а он брякнул: ни мира, ни войны, а армию распустить…
       - Скажи лучше, не все ненормальные такие добрые, как наш Афанасий…
       - Такого, как наш, поискать надо, - Тимоху слушали внимательно, с интересом, всё равно что артиста. – Я, говорит, не согласен с теоретиками марксизма, потому что ихняя диалектика кое-чем страдает.

       - А он что, и в этом разбирается?
       - О-о-о! – Я, говорит, ещё смолоду готовился к мыслительной деятельности… В своё время опроверг теорию создания искусственного человека, работал в области философии, юриспруденции… Имел в душе такие свойства, как гордость и оптимизм, любого мог понять и обнять, а в психбольнице, говорит, мне приписали раздвоение личности…
       Конюх имел явную склонность к театральному слову и жесту. В это время «Чижик»,  у которого по лицу блуждала плутовская улыбка, радостно встрепенулся:

       - Гляди-ка, вон он сам сюда идёт. Лёгок на помине.
Афанасий везде оказывался желанным гостем и всюду мог появиться, потому что не терпел одиночества и никогда не слыл отшельником.  Своё приближение он обозначил ласковым поклоном и улыбкой умиротворённого, счастливого человека. Он вообще бывал разным, менял "амплуа" в зависимости от потока и обрывков мыслей.
       - Привет офицерскому собранию!..
       - Садись, Афанасий, отдыхай!
       - Но у вас тут нечисто… Позор!
       Вслед за этим «Спиноза» принял гордый вид и, потрясая кулаком, призывно продекламировал:
                Переступая порог, вытирайте ноги!
                Не забывайте, что грязь и пыль…
                Очищайте души от пылинок многих
                Коммунистическим мылом!..

       - Кто же ты сейчас есть? Маяковский? – весело поинтересовался Митюха.
       - Да, немного поэт… Чуть было не женился по этой причине. Была у меня одна дама на примете. Мне говорит: «Я верю в человеческую доброту, порядочность и в бога…» Оказывается, родственная душа, но я-то атеист и стихи писал атеистические:
               
                Свалить все иконы…
                Пусть горько и стыдно,               
                Мы били поклоны,
                И было обидно.
                Мы верили очень
                В святейшие  очи.
                В небесную манну…

        -  Принёс я целый мешок своих стихов  в одно литобъединение. За председателя там был Пасюк. Мне сказал, что стихи недостойные. Я обиделся и к выходу. Он ещё говорит: «Я вам советую никому не показывать свои стихи». А я ему: «До свидания!»  и руки не пожал.
        - Да, Афанасий, нету тебе равных… Самолёты-то испытываешь?
        - Конечно... Продолжаю теперь дело Чкалова. Он же какой был? Сорвиголова… И у меня это с юности. Я учился в гидромелиоративном техникуме, но не окончил. Произошёл такой казус. Я не любил немецкий язык и всегда чудил: как-то подложил под немку взрывпакет. Нехорошо, конечно, поступил…

        После этих слов «Чижику» пришла в голову умопомрачительная идея.
        - Кстати, Афанасий… Нам как раз нужно испытать одну стратегическую установку. На тебя вся надежда.
        Снаружи, около кузничных дверей стоял самодельный газогенератор автогенной сварки – бачок со съёмной верхней половиной, а сверху сбоку торчал штуцер для подачи ацетилена к горелке.
       - Вот тебе, Афанасий, задание на полёт: надо сесть сверху и сосредоточиться… Ты теперь за Валерия.
       «Чижик» говорил внушительно, с его слов выходило, что Родина в опасности, а эту установку надо срочно испытать.

       - Брось, «Чижик», не дури! – с вялой улыбкой попытался образумить скотника Тимоха, и всё-таки колхозникам было забавно наблюдать, как этот игрун устраивает цирк.
       - Да ладно, нету там ничего… Может, пшыкнет…
       Афанасий безмятежно уселся на бачок, полностью прикрыв его массивным телом; наивность и большой запас жизнелюбия долгое время уберегали этого человека от горьких мук и переживаний. Он вообще не ведал, что зло присутствует в жизни, а все случавшиеся на его пути несчастья и неудачи воспринимал как приключения.  Другой бы, возможно, сообразил, что крадущаяся  к штуцеру рука «Чижика»  с зажжённой спичкой – это месть немки, под которую подложили взрывпакет… Но Афанасий выручал страну, продолжал дело Валерия…

       Ушибленный, оглохший от страшного взрыва, «Чижик» упал на задницу. Правую, осушённую ударом бачка кисть руки он не чувствовал. Афанасий же  взлетел метров на  пятнадцать или выше в небо, а через несколько мгновений тяжело грохнулся об землю и остался лежать без признаков жизни. Возвратившийся бачок пробил жестяную крышу кузницы и застрял в обрешётке.
       - Что ж ты, паразит, наделал, а?! – плачущим голосом возопил  Митюха, хватая «Чижика» за ворот грязной одежонки.
       Тот лишь моргал и негромко скулил.

       Хоронили Афанасия, как национального героя; вся деревня – и стар, и млад – лезли к гробу посмотреть в последний раз на этого странного человека – вроде бы дурачка, но уж больно мудрёного и, оказывается, способного вызвать у земляков небывалую волну жалости и скорби. Когда гроб опускали в могилу, многие сельчане рыдали, и горестно сетовал распорядитель всей жизни колхозников в Отрадном – лысый бригадир Наливайко:
       - Спи, Афанасий, ты был у нас самый выдающийся…

       Толпившиеся у могилы мужики с серьёзными лицами внимали говорящему и тоже промеж себя горевали:
       - Это всё «Чижик» - сук-к-кин  сын!
       - Да все виноваты…
       - Ну почему у нас в России вот так? – истерически плача, кричал молодой тракторист, явно выпивший и от возбуждения готовый порвать на себе тельняшку. – Пока человек живой – ни чуткости к нему, ни внимания, будто мы все друг другу враги… Ну откуда в нас столько жестокости?
       - Високосный год… вот и хороним одного за другим.
       - Звери мы гнусные, подлые, а не високосный год…  Человека просто так убили… А Петьке Макарову как без отца-то? Эх, паразиты-ы-ы!
       - Да успокойся, Илья! Дайте ему воды! – оглянулся на тракториста хлопотливый, заботливый Наливайко.
       - Нету воды, только водка… Помянуть бы надо, Фомич… Ребяты измаялись.
       Бригадир шумно вздохнул и, отвернувшись, вытер ладонью слезу.
                ---------------------------------