Никому нет дела до солдат, сидевших в окопе на ближних подступах к заставе и шепотом испытывающих субтропическую ночь и время, отведенное для сна.
Ефрейтор Иогизус по-дружески стыдил своего товарища за один поступок, который рядовой Лунго никак не хотел признавать как затрагивающий совесть.
Их разговор — не вдруг, а как-то незаметно — пошел о вечном: о любви, в которую никто не верил, о деревьях, которые не выросли, поскольку их никто не посадил. Они избегали разговоров о жаре и смерти, чтобы не потревожить присутствие призрака лейтенанта, сосредоточенным взмахом руки отгонявшего от лица москитов. Они мечтали о холодном душе и крепком сне под марлевым балдахином.
Ефрейтор, сидя на корточках на дне окопа, позёвывал, между разговором пытался раскурить отсыревший чинарик и не замечал белого скорпиона, ползущего по его плечу. Рядовой Лунго, высунувшись из окопа, с увлечением созерцал местность в ночной прицел.
В низине, где выпрастывалось цветущее ущелье, поднимались, расползались всполохи, всплески бледного, мягкого света. Это вырывалась на волю блесоть, в том самом месте, где зимой проводились инженерные работы.
Лунго вылез из укрытия и, прежде чем, скрыться в ночи, сказал товарищу, что заделает дыру сам, как никто лучше него, и просил через связиста сообщить постам и «восьмому», чтобы не стреляли в этом секторе.
Едва заметная в темноте тропа, круто петляла, уводила от малозаметных препятствий, подводила к рубежам с сигнальными минами, сворачивала, меняя направление, исчезала и находилась вновь. Временами Лунго терял ориентацию и, вскинув автомат, смотрел в прицел, чтобы принять правильное направление движения. Чтобы не угодить на растяжки (хотя он знал их расположение), приходилось ползти, оставляя след из примятой травы, то по колючей траве, то по пыльной, изуродованной колеёй дороге. Стальной воздух оборачивался прелым теплом, щедро дарил ароматы цветущей пустыни, оставшиеся здесь после жестокого дневного зноя.
Наконец, перейдя по ржавой трубе через арык, Лунго подошел к яме. Она больше походила на прореху в дерне с высокой травой, образованную расползавшимся по земле швом. О-образная выпуклость, прозрачная округлость под воздействием какого-то внутреннего, подземного давления выпирала наружу из шва и подсвечивала сиянием мириады белых точек, похожих на снежинки, сходящихся и расходящихся друг с другом в фантастическом танце.
Привычным движением Лунго стал стягивать разошедшиеся пласты руками, тянуть просунутые в шомпол белые бечевы до свободного конца, чтобы соединить их вместе и скрепить крепким узлом. Но выпуклая блесоть упруго сопротивлялась из-за внутреннего давления.
Тогда Лунго навалился всем телом на неё, резко откинулся назад, упираясь ногами на подол пласта, что есть силы потянул бечеву до тех пор, пока давление не укротилось и не уравновесилось силой стяжки. Когда это произошло, солдат использовал возможность для производства мудрёного, только ему известного узла.
Отдышавшись и привыкнув к темноте, удовлетворенный Лунго поставил неподалеку растяжку с гранатой, отправился в обратно. Ему нужно пройти вдоль арыка до разветвления тропы на множество ее подобий, обойти сопку, подняться по лощине до первого рубежа окопа.
Ползком и перебежками рядовой добрался до залитой лунным светом открытой площадки, где две оливы замерли у живописного ручья, обрывающегося порожком с каменными уступами. Здесь юноша позволил себе два-три глотка студеной воды и две-три затяжки недокуренной сигареты.
В тени зарослей кулак солдата превращался в светящуюся точку, которая то вспыхивала, то затухала.
Луна ярко освещала каменные возвышения, стоящие в непосредственной близости. Один многозначительный надгробный памятник, сделанный из грубого желтого песчаника с углублённой арабской вязью, траурно прикидывался то книгой, когда-то недочитанной Лунго, то минералом с шершавой неровной
поверхностью.
Кладбище находилось на возвышенности, примыкавшей к окраине кишлака - его округлые дувалы, загоны для скота, хижины угадывались за занавесью темноты размытыми очертаниями. В нескольких шагах позади памятника неоднородная светотень парила над дорожкой между могилами и, странно затевая игру, занялась дрожанием и колыханием воздуха.
В одном месте, прямо на земле, призрачно уплотняясь, проявились крошечные дома, окружающие по разным сторонам миниатюрный сквер, выточенные из тумана деревья, аллеи, подсвеченный лунным бликом фонарей блестящий тротуар, словно умытый летним ливнем - макет того мира — далекого, видимого лишь из-за высокого подоконника открытого настежь окна.
Определенный угол зрения, длительным падением мог распознать июльские черты пасторально-этюдного Страстного бульвара — места чем-то трогательного и значительного в жизни солдата. Лунго не замечал материализации своих дум, дикобраз, возившийся в высокой траве чуть в стороне, отвлекал и помогал ему оставаться по эту сторону мечтаний и вызывал отвращение.
Лунго не поленился и здесь поставить растяжку, помочился на могилу и, сделав несколько шагов вдоль кладбища, остановился, прислушался, всмотрелся в окружающее, своей непонятностью, своенравностью, принимавшее его за подозрительного объекта.
Высокая полная луна странствовала по черно-синему ночному небу, над таинственным маем, в тишине, творимой стрекотанием цикад и циничным завыванием гиен.
Надгробный камень пучком белого облака, белёсым сгустком и песчаным крошевом окатил Лунго.
«Духи!» - прохрипел он с интонацией бессознательной подвешенности и силы.
Следующая пуля упала рядом, песчаным фонтанчиком дотягиваясь до левого сапога. Лунго замер, превратившись в дерево, за которым теперь оказался, черное лицо его исказилось ухмылкой.
Казалось он так и останется здесь навсегда — так долго продолжалась трепетная вакханалия сна и ночи.
Дождавшись, пока синие тени укроют склоны сопок, когда луна, скроется за хребтом, Лунго продолжил путь. Ничто не мешало ему сделать это, даже визг двух пуль в равном промежутке времени, сопроводивших его.
Разгрузочный жилет мешал ползти по лощине, верблюжья колючка впивалась в колени, локти и кисти рук, но сочившаяся кровь тут же покрывалась слоем пыли. Он останавливался, ловил в ночной прицел на ту сопку, где маскировался, отзывавшийся на позывной «восьмой», но его ослепили вспышки трассера.
Когда до щели оставалось несколько метров, стрелок замолчал, но Лунго чувствовал, что он присматривается к нему, сопровождает и не отпускает его до решающего выстрела.
С ближайшего поста его наверняка встретят огнем без предупреждения, но он оказался достаточно далеко в стороне, чтобы предупредить бойцов голосом. Лунго несколько раз щелкнул прицельной планкой автомата и, не дождавшись ответа, броском добежал до окопа, свалился в него.
За ночь Лунго два раза осквернял воздух грязным ругательством: один раз, когда отряхивался в окопе, другой - когда осведомлялся о предупреждении по связи о том, что он спустится в ущелье. Ему с удивлением, с адекватным спокойствием отвечали, что на всех постах уже несколько часов в эфире соблюдается режим тишины, поскольку возвращающаяся из операции группа, уже приближается к заставе.
Войдя в палатку, где спали люди, Лунго в сомнамбулическом исступлении желал найти ефрейтора, чтобы разбудить и ударить его. Он приблизился к койке, пулеметная лента, свисающая из-под задранного балдахина и приставленная винтовка, вовсе не мешали тому, кто спал на ней. Где-то на внешнем пространстве, за стенками палатки образовалась суета, рев моторов, людской гомон и плач.
Лунго отшатнулся от койки, то ли от того что он увидел покой и совершенство лица спящего, то ли от того что ему явилось нечто ужасное и невероятное в своем великом отождествлении.
Он кинулся вон из палатки, но столкнувшись на пороге с майором Ленским-Купельник, только что прибывшим из боевой операции, упал в обморок прямо ему под руки.
Это ночное происшествие и некоторые поступки Лунго, известные благодаря пересказам в инженерно-саперной роте и в мангруппе, дали основание приставить к нему погоняло Оверлок.