Синкопа

А мальчишка был штучный – это она заметила сразу цепким своим молодым глазом. Весь из тонких сухих сухожилий - её, её тональности – весь – синкопа и пауза перед диссонансным аккордом. Глаза – красиииивые, в девчачьих ресницах до искусных ,с горьким надломом бровей, шея тонкая, длинная,как у Рафаэля на автопортрете.
И нелепый. Знакомство началось с нелепицы.
Она сидела на широком подоконнике в студенческой курилке, болтала ногами, стряхивая пепел в кулечек. Кулечек покорно держал Виталик, робкий поклонник, вырвал лист из конспекта и свернул, подставил под царственный пепел - ибо пепельницу опять куда-то уволокли, а сорить она не хотела. Кто-то еще курил рядом, смеялись, болтали.
Вдруг этот, поблескивая очками возник силуэтом из освещенного коридора со словами:
- Шапка. Вы шапку мою не видели?
Он спустился, улыбаясь сел на ступени, и теперь смотрел на всех снизу вверх, улыбаясь.
Улыбается как Будда,- подумала она с удовольствием.
- Ты кто?
- Сергей, - ответил он, крутя головой в стороны. –Понимаете, там в гардеробе какая-то странная пожилая женщина - она говорит, что никакой шапки не было. А как же не было, если я ее сам в рукав утром сунул, - и он снова посмотрел на них со странной улыбкой.
- Баба Дуся, что ли ? – спросил кто-то.
- Наверное…Не знаю…- он повернулся в сторону говорившего и неожиданно встал, легко выпрямился, и Анна подивилась,какой он гибкий и легкий.
- Ты с хореографии, что ли? Первый курс? – предположила она.
- Нет,с эстрады., - посмотрел он на нее сквозь длинные свои ресницы . –Да, первый.
Она ему улыбнулась одобрительно и уютно спросила, смеясь глазами.
- Ну так что шапка? Пропала?
- Да.
- Что, песцовая что ли? - грубовато пошутил Вадик.
- Нет, - ответил он, явно не понимая шутки.
- Ну так забей.
Все засмеялись. Он тоже засмеялся каким-то доверчивым и ясным смехом.
Дурачок или гений, поставила диагноз Анна, испытывая странное чувство полета и одновременно – натянутой тонкой струнки где-то внутри, почти паутинки, но тонкой, звенящей.
Я могу с ним сегодня переспать, - явилась четкая мысль, успокоившая ее, и звонкое пение тонкой струны притихло, натяжение ослабло.
Она только собралась что-то сказать, но тут он сокрушенно произнес:
- И кошелек…
- Чего кошелек? – это снова , видимо, Вадик. Он всегда очень конкретен.
- Ну кошелек пропал.
- Ты его в шапку положил,что ли? – всеобщее веселье.
- Нет. Почему в шапку…- растерянно сказал он, глядя на нее. – В карман. А можно сигарету? – это ей,Анне.
- Ты чего, кошелек в карман положил, что ли? – обеспокоился Вадик.- Ну ты молодец! Брильянты под подкладку не догадался зашить?
- Нет, -ответил он очень серьезно,наклонившись к ее зажигалке.
Она смотрела на его тонкие худые запястья с выступающими косточками рядом со своим лицом, длинные тонкие пальцы, испачканные шариковой ручкой.
Он прикурил и выпрямился. Затягиваясь, он даже закрыл глаза - на лице появилось выражение простого и долгожданного удовольствия.
Сделав две затяжки, он сказал на удивление серьезно:
- Ну да, кошелек я по-дурости забыл в кармане куртки. Там было немного, только мелочь. И проездной. Ну и шапка эта. Мама расстроится.И холодно.
Он докурил сигарету, потом посмотрел на нее и вдруг сказал:
- А хотите, я вам поиграю? Тут наверху аудитория открытая стоит. С роялем. Я поиграю. Могу свою музыку. А могу – что хотите.
- Можно на ты, - улыбнулась она.
- Можно на ты, согласился он,Но вы такая красивая,что мне хочется сейчас на вы. Хотите?
- Хочу, -она спрыгнула с подоконника и взяла свою шубку и сумку, которые лежали все это время рядом.
- Нормааально, - сказал Вадик. – Во как надо, учись ,Виталик. Пришел – шапка,деньги, кошелек…А потом хоп – и девушку уводит. Молоток.
- Дурак, - рассмеялась с верхней плащадки Анна, поднимаясь за этим странным Сережей.
- Я-то,может, и дурак, прокричал вверх Вадик. – А этот, который с шапкой. – без шапки, -перебили его, - ну да, который без шапки – вот точно не дурак! Снизу раздался смех.
Он привел ее в большую пустую аудиторию с черным концертным роялем.
Она снова села на широкий подоконник большого окна, за которым было заснеженное Марсово поле. Был декабрьский холодный вечер,и было красиво смотреть, как медленно падающий снег появляется в театральном свете фонарей и снова исчезает. Весь вид из окна, с угадываемым сквозь снежную ткань Инженерным замком, голыми деревьями вдоль Лебяжьей канавки и Мойки, длинным классическим фасадом казарм казался декорацией к «Пиковой даме».
Он заиграл что-то незнакомое, щемящее красивое, мелодия была прихотлива и неожиданна, гармония ее была странная, Анна не угадывала следующей ноты, но услышав, соглашалась обрадовано, и звук наложился на изображение ночного, стремительно заметаемого снегом Марсова поля. Она смотрела в окно, обхватив колени руками, иногда переводя взгляд на него, и любовалось одновременно и Петербургской декорацией, и его пальцами, словно ласкающими клавиши.
Он играл долго, а потом неожиданно остановился,смазав аккорд.
- Что это было?
- Так,импровизация.
-Почему ты здесь,а не в консерватории?
- Провалился, - просто ответил он, дернув худым плечом. - А здесь у мамы завкафедры старый друг, - продолжил он странным тоном -вот и пристроили бедняжку.
Они помолчали. Анна посмотрела на часы – был девятый час вечера.Сколько он играл? Час,что ли?
- Слушай, пошли где-нибудь кофе попьем.
- У меня денег нет, я же говорил.
- Ну и что, у меня есть.
- Я не могу ,чтобы за меня платила женщина.
- А я и не буду за тебя платить. Я дам тебе денег в долг, а ты красиво за меня заплатишь в кафе. А потом вернешь.
Он секунду размышлял, потом кивнул и улыбнулся:
- Хорошо. Согласен. Если в долг.
- Ну все, церемонии закончены? – спросила Анна. – Пошли уже, а то поздно.
Они шли по темным коридорам института – свет почти везде уже выключили.
На темной лестнице он глухо сказал:
- Вы были очень красивая, когда слушали музыку.
- Опять на вы? – возмутилась она шутливо.
- В последний раз. А как ... -он запнулся,- как тебя зовут?
- Анна , - ответила Анна.
Они шли по Марсову полю, и Анна обернулась посмотреть на темное окно аудитории, где они только что были. Ей на секунду показалось, что там мелькнула какая-то тень.
Уборщица,подумала Анна, но на секунду ей стало тревожно – ей представилось,что она сейчас видит саму себя, слушающую игру странного мальчишки. Она поежилась и отвернулась. И поэтому не увидела, как в аудитории зажегся свет и пожилая женщина в косынке и со шваброй начала мыть пол.
Сережка Смолянский был чудом первого курса.
Преподаватели заходились – у парня было абсолютное музыкальное дарование, абсолютное, надо в консерваторию, туда, туда, Сережа, обязательно надо наследующий год в консерваторию – отточить талант...Он улыбался странной улыбкой Будды, позволял себе прогуливать лекции, валять дурака.
И как она могла его просмотреть такого – он был словно герой французских черно-белых фильмов шестидесятых – тонкий,странно-смуглый, весь какой-то порывистый,чуть изломанный, вежливый.
После той их прогулки по холодному Питеру, с заходом в маленькие кафешки, где было уютно греть руки о горячий фарфор чашки (перчатки он тоже посеял, вместе с шапкой и кошельком), между ними установились какие-то особые отношения.
Она была на два курса старше, была невеста, манерная снобка-красавица. А он, вечно все путающий, теряющий, забывающий, был такой…мальчишеский, какой-то неприкаянный. Она была благосклонна к нему, всегда болтала к студенческом кафе, делилась щедро сигаретами, мелочью и сплетнями. А он всегда смотрел на нее с приятным мужским восхищением, но так, словно была между ними какая-то тайна…А что было? Да ничего не было - был декабрьский снежный город, его музыка, его чудные нервные и нежные стихи, кофе, ее смех и улыбка, долгая прогулка, молодая молодость…
Она тогда уже смутно чувствовала то, что только потом, позже поняла, что эта их первая встреча под знаком потери была кодом его жизни. Он жил под знаком потери. Но это было позже.
Это, возможно,и могло бы стать историей любви, если бы задолго до их знакомства не было уже его собственной историей боли и утраты.
Они, конечно,вечно пересекались – в институте, в джаз-клубе, у кого-то в гостях, на концертах, на вечеринках. Часто болтали полночи по телефону. Всегда тянулись друг к другу с радостным словом. Свежеиспеченный муж ее смеялся – завела себе еще одного пажа. Но он не был пажом,вовсе нет. Между ними было притяжение, и они оба это знали, оба чувствовали, но оба не переходили какую-то границу – держались каждый за свой конец натянувшейся в первую встречу струны – и все, не более.
Иногда он был разговорчив, как веселая ручная птица, говорил без остановки, сыпал стихами, цитатами, забавными фразами, каким-то дурацкими историями, в которые он вечно попадал. И тогда она ерошила ему холеной рукой волосы и смеялась – ну ты ведь выдумал, ты ведь правда все выдумал? Ну разве можно поверить, что человек вдруг обнаруживает себя, как Степа Лиходеев, в незнакомом городе, с мелочью в кармане, где-то за Москвой, а потом , идя на свет в окнах (ночь, зима, глухие заборы) попадает в какой-то кабак, где его усаживают за богатый кавказский стол, поят, кормят, а потом вспыхивает какая-то бандитская разборка между одними бородатыми парнями и другими,заросшими щетиной по глаза, и он спасается только благодаря тому, что как Володя Шарапов играет на расстроенном пианино сначала кондовую «Мурку», а потом венгрскую рапсодию Листа, а потом что-то еще, и его все хлопали по хрупкому плечу и гортанно смеялись, а потом снабдили деньгами и доставили до железнодорожной станции, откуда шли поезда до Петербурга…Ну вот разве можно было в это поверить, в это и во многие подобные истории? Знай она тогда, что все это правда…
А иногда он был молчалив, презрительно на всех смотрел, мрачно молчал,и даже на ее приветствие как-то заносчиво и высокомерно кивал.
Она улыбалась – мальчишка… Гениальный мальчишка…
Он тоже улыбался – иногда тревожно, иногда доверчиво…
Как-то они столкнулись на Сенной, он был весел и легок, шутил и смеялся, и она сказала, что хочет мандаринов. И он в первом же овощном ларьке купил два килограмма мандаринов, и они сидели в парке на скамейке, и ели на легком морозце эти мандарины, и оранжевая кожура красиво смотрелась на белом снегу…
А однажды он прошел мимо нее на Невском проспекте и не узнал, прошел, глядя прямо ей в глаза и даже не отреагировав на ее «Серж!»
Его не было в институте неделю, а потом они столкнулись в буфете, и он ласково сказал – Анечка, королева, здравствуй,как я рад тебя видеть. И она спросила- а что, неделю назад был не рад? И на его недоуменные взгляд пояснила :
- Ты прошел мимо меня и не поздоровался.
Она испугалась, заметив его глаза- в них были паника и боль. И она только сейчас увидела, какое у него серое и испуганное лицо.
- Тебе нехорошо, что ли?
- Да, - быстро сказал он, - Нехорошо. Я…приболел. Ты не обижайся на меня, Анюта.
- Да я и не обижаюсь, - растеряно пробормотала она,вглядываясь в него Ну да, серое землистое лицо, усталые тени под глазами, рот бескровный и вялый.
- Со мной иногда бывает, -ответил он и как-то быстро отошел.
Она позвонила вечером ему домой, его не было, и мама его ответила устало, что не знает, когда он будет.
Она помялась немного, но все же спросила:
- Адель Генриховна, а у Сергея все в порядке? Он какой-то странный в последнее время.
Услышав затрудненное молчание на другом конце провода, она, быстро извиняясь, добавила:
- Наверное, это не мое дело, извините.
- Ах нет, Анечка, что вы, - у Адель Генриховны был высокий детский голос, - просто не очень хорошая полоса идет.
- Ну…если я могучем-то помочь ,пусть Сережка не стесняется, обращается.
- Спасибо,Анечка.
К следующей зимней сессии Сережку не допустили. В деканате вывесили грозные списки кандидатов на отчисление по академической неуспеваемости. Сережкина фамилия была первая.
Она встретила его в коридоре – он сидел на корточках, прижавшись к стене, с закрытыми глазами. Она постояла над ним минуту, разглядывая его худое изможденное лицо, затем дотронулась до плеча:
- Серж, ты чего тут ?
Он медленно раскрыл глаза, посмотрел внимательно, потом сказал хрипло:
- Анна, ты мне можешь одолжить денег?
- Могу. Сколько тебе надо?
- Много.
- Много это сколько? – для Сережки, вечно ходящего без денег, «много» могло быть даже сумма,на которую можно было купить блок сигарет.
- Много, - повторил он. – Восемьсот долларов.
- Могу и восемьсот, - медленно сказала она. – Куда тебе столько? В деканат, что ли, отнести?
Он встал:
- Правда, можешь?
- Правда могу.
- А когда? - Глаза у него лихорадочно блестели.
- Ну завтра.
- А сегодня?
- Ну могу и сегодня…Надо только домой заехать…Сереж, а что случилось-то?
Он посмотрел на нее и отвел глаза.
- Сереж.
- Задолжал
-Господи, кому ты умудрился столько задолжать? - тогда, в девяносто третьем году это была крупная сумма для студента.
Он глядел на нее и молчал.
- Ладно, не хочешь, не говори, поедем со мной после лекций, я дам тебе денег.
- Анна.
- Что?
- А можно тебя попросить… Можешь мне деньги не давать, а поехать со мной и отдать…Я скажу, кому.
- Господи, Сережа, да что происходит! Во что ты ввязался!
- Анечка, я знаю, что это очень…напряжно, но пожалуйста, сделай это для меня. Пожалуйста. – и посмотрел больными жалкими глазами.
- А почему тебе денег не давать?
- Не надо. Я могу не доехать. А если я их не привезу , меня убьют.
- За восемьсот долларов?
Он молчал.
- Хорошо, - она кивнула. – Жди меня после лекций.
После лекций они на такси доехали до ее дома на Каменноостровском, молча. Она чувствовала неладное, и с тревогой посматривала на Сережку – он был как-то лихорадочно возбужден, нервничал и кусал губы.
Он не стал подыматься к ней домой, ждал у парадного.
- Куда теперь? – спросила она, вернувшись.
Оказалось, надо ехать на край города, где она никогда и не бывала.
Они долго ехали в метро, опять молча и почти не глядя друг на друга.
Когда они поднялись,уже были холодные сумерки, начиналась метель. Как всегда в этих мрачных спальных районах было ветрено и неуютно. Она пожалела, что надела коротенькую легкую шубку и юбку. Было зябко. Скосила глаза на Сережку- ему, казалось,было совсем не холодно- щеки его порозовел и он быстро шел на своих длинных ногах – она еле поспевала за ним.
- Сережа, далеко идти?
- Ну да, минут 15 .
- Давай поймаем машину, я мерзну.
- Слушай,я не знаю адреса, я только визуально знаю, - извиняясь сказал он.
Анна подняла воротник и обреченно засеменила за ним, стараясь не отставать от его широкого шага.
В полутемной парадной не работал лифт, и на восьмой этаж пришлось подыматься пешком, мимо разрисованных обшарпанных стен и куч окурков возле мусоропровода. Наконец Сережа остановился возле какой-то квартиры с ободранной дверью и позвонил в звонок, который почти вывалился и з зеленой стены.
Долго не открывали, и Анна уже с тоской подумала, что приехали они в такую глухую даль совершенно напрасно. И когда она уже хотела развернуться и начать спускаться,за дверью послышалось шевеление, и кто-то сипло спросил:
- Кто?
- Это Сергей, - ответил Сережка.
Дверь открылась, и они вошли в запущенную, полную каких-то тюков и ящиков прихожую.
- О, кого я вижу, - сказал тот, кто открыл дверь, неприятно улыбаясь. – Не ожидал уже. Ну проходи. Это с тобой?- кивнул он в стороны Анны.
- Да.
Они прошли в комнату и Анна все поняла. Это был наркоманский притон.
Не глядя на нее,Сережка сказал:
- Анна, отдай ему деньги, пожалуйста.
Она с холодным бешенством вынула деньги из сумки и положила на колченогий стул, стоявший у стены.
Сережка с хозяином,взяв деньги, прошли на кухню, а она осталась в одиночестве.
- Я сейчас, - виновато кивнул Сережка, обернувшись.
Она молча кивнула и прошла к незанавешенному окну, стараясь не наступить на наваленное всюду грязное тряпье. Под ногами что-то хрустело.
Она прислонилась лбом к холодному стеклу. В домах напротив загорались желтые окна, и было видно, как вернувшиеся с работы люди ужинают на своих теплых уютных кухнях.
Она стояла так долго, пока из одной из куч на полу не послышался какой-то звук . Она подпрыгнула от неожиданности, увидела чью-то босую ногу и выскочила в коридор.
- Сергей!- позвала она.
И он тут же появился из кухни.
- Ты скоро? – спросила она чуть не плача.
- Пошли, - сказал он.
Теперь она шла впереди, несмотря на тонкие шпильки, которое скользили на ледяных колдобинах, а он следовал за ней- то с левого краю, то справа – она видела боковым зрением его несчастное лицо.
Выбравшись из темных дворов до какой-то неведомой ей большой магистрали, она подняла руку и тут же, визжа тормозами к ней кинулся серый жигуленок.
Садись, кивнула она ему и приказала водителю – на Каменноостровский.
Она сидела впереди, а он на заднем сиденье, молчали, только иногда он просил у нее сигарету.
Она смотрела на темный город, украшенный по случаю близящегося нового года мишурой и елками, на метель, которая мела вдоль проспектов и думала- как она могла не заметить очевидного! Эти его внезапные смены настроений, эти дикие истории, в которые он вечно попадал, всегда длинные, даже летом, рукава рубашек, какие-то нервные срывы, таинственные звонки… Вокруг нее были наркоманы, но Сережка, Сережка всегда казался ей каким-то чуть потерянным принцем, всегда над всеми, слишком утонченный для этого темного грязного удовольствия, слишком стеснительный, слишком…Он весь был слишком, и ей казалось, что она хорошо его знает, а выяснилось, что не знает вовсе. И ей было больно и страшно за него.
Они доехали почти до ее дома, она попросила остановиться у любимого кафе. И они вошли туда, и ей немного полегчало, когда они сели за столик, накрытый чистой скатертью и вежливый знакомый официант, поздоровавшись, принес меню в кожаной обложке.
- Когда это началось?- спросила она,закуривая и опешила от ответа.
- В четырнадцать лет, - ответил он глядя в сторону.
- Как?
-Да, Анечка, - печально сказал он. И рассказал про то, как это все началось, про маму, которой пришлось продать машину и дачу, вытаскивая его из передряг, выплачивая его долги, про то, как он продавал ценные вещи из дома, какую-то старинную икону, мамино брильянтовое кольцо, про то,как мама ( она была режиссером , работала на нескольких картинах с Германом) задолжала всему Ленфильму, про то, что его несколько раз пытались лечить, но он всякий раз срывался… Обычная история падения в пропасть…
- Ты меня извини, Нютка, - сказал Сережа, - я боюсь, что не верну тебе никогда эти деньги.
Ей было все равно, только болело сердце - от жалости и ощущения собственной беспомощности перед его черной глухой бедой.
Легкая импровизация его жизни оказалась страшной и полной тоски и провальных пауз.
К сессии его все-таки допустили - помог мамин друг, тот самый, завкафедрой. Первые два месяца он более-менее регулярно появлялся в институте, но потом снова стал пропадать.
Анне уже было несколько не до него – она была беременна,и беременность была тяжелая, и она готовилась досрочно сдать летнюю сессию, чтобы летом не отвлекаться ни на что.
В первых числах июня она легла на дородовое, и вышла только в самом конце августа - с тяжело давшимся сыном .
Первого сентября она заехала на час в институт узнать расписание (она не хотела брать академ, решила попробовать учиться на дневном), и тут –то, во дворике, она и узнала, что Сережка в тюрьме.
Она позвонила Адели Генриховне, и та поведала ей всю эту горестную историю про Сережку, который шел под кайфом с дозой героина в кармане, и вышел прямо на милиционера, а она была в экспедиции на съемках где-то под Тверью, и ничем в тот раз не смогла помочь – все закрутилось, и теперь Сережка на зоне.
Она иногда встречалась с его мамой, давала несколько раз деньги на передачи, слушала грустные новости про то, что он там играет в каком-то самодеятельном оркестре.
Он передавал ей через маму письма – полные стихов и признаний в любви.

Следующим летом, как раз после ее развода, он позвонил ей – его уже выпустили. Он встретил ее после работы, она подивилась тому, что он прекрасно выглядит, просто как какой-то итальянец или испанец, в элегантном костюме, похудевший еще больше, смуглый, по-прежнему тонкий. Только курил как-то воровато и быстро.
Они прогуляли всю белую ночь, он говорил, что восстановился в институте – на вечернее, что мама устроила его ассистентом в съемочную группу, что теперь жизнь наладится. Что ему очень помогали ее письма
Было почти все как раньше , только она с грустью смотрела на несколько седых прядей, поблескивающих в его темных густых волосах. И на то, как иногда дергается его левый глаз…
Он действительно восстановился в институте, иногда они созванивались, встречались – реже. Ее закружил очередной пылкий роман, и работа, и подрастающий сын. Телефонные звонки от него иногда казались ей разговором с далекой, давно оставленной планетой.
Но при встречах они были по-прежнему рады друг другу, и, хотя тему наркотиков не поднимали, но он уверял, что у него все хорошо…
- Ты пишешь музыку? – спрашивала она.
- Да, пишу, - отвечал он
Через пару лет он снова попал в тюрьму, все по той же статье, и почти таким же образом. Только теперь он был уже рецидивист, и дали ему больше.
Адель Генриховна почернела, постарела.
Сидя с ней на кухне, Анна пыталась ее успокоить, но она все говорила, говорила с остановившимся больным взглядом:
- Анечка, ты поверишь, я , мать, иногда сама ,сама хотела ,чтобы он умер! Ты не можешь себе представить, как это страшно! Но я ничего , ничего не могу сделать – и он не может. Он старался, он правда старался. Но эта штука его побеждает. Всякий раз. Всякий раз.
Он снова писал ей письма, снова с прекрасными стихами, с воспоминаниями…
Она старалась писать в ответ такие же, светлые и красивые письма, и ее муж, уже другой, тоже подсмеивался, говоря, что она тюремная муза…
Они опять встретились, когда закончился его срок,и в этот раз он уже не был элегантен, он был весь – словно сломанная ветка, и про музыку они уже старались не говорить, говорили про книги, кино.
У него была сломана кисть в двух местах, и играть он уже не мог.
Рассказывал, что работает сторожем в какой-то конторе, что один приятель зовет его ставить музыкальный спектакль.
- У тебя кто-нибудь есть? – спрашивала она, размешивая сахар в кофе.
- Это все не то, - говорил он, глядя куда-то сквозь нее. – И ты знаешь, по сравнению с ТЕМ кайфом ничто не сравнится, все какая-то ерунда…
Она постаралась сменить тему, но он перебил:
- Вот если бы ты…
Она отвела глаза…
Он побывал в тюрьме еще три раза, маме пришлось продать их роскошную сталинскую квартиру на Московском проспекте и купить хрущевку в спальном районе. Она болела, началась астма и проблемы с сердцем.
Анна до сих пор навещает Адель Генриховну, поздравляет с праздниками, иногда помогает деньгами.
Сережка …
Сережка с ней не живет.
Сережка где-то не с ней.
Он жив, но ни его мама, ни Анна, ни те из друзей, кто еще помнит его, юного смуглого принца, не удивятся, узнав о его смерти.
Тот гениальный мальчик, нежный и тонкий, уже давно живет только в их памяти и сердц