Рабочие будни. Дружеская переписка с начальством
Рабочие будни. Дружеская переписка с начальством в виде рапортов и резолюций на них
Мой энтузиазм первых двух лет службы в сфере эксплуатации самолётов, подогреваемый новизной и ответственностью работы, стал постепенно убывать ещё до рождения дочки, и я стал подумывать, не сменить ли мне род своей деятельности на более спокойный и подходящий для семьи с маленьким ребёнком. Начальник строевого отдела капитан Бекаревич Евгений, хорошо ко мне относившийся, показал мне директиву главкома войск ПВО страны о проведении в городе Калинине во 2-м научно–исследовательском институте министерства обороны конкурса на замещение вакантных должностей научных сотрудников НИИ–2МО, согласно которой командирам частей предписывалось отправлять личные дела офицеров, пожелавших принять участие в конкурсе, в этот институт.
На ней уже стояла резолюция командира полка начальнику строевого отдела: “ Принять к сведению”…и всё, то есть подшить в дело и дело с концом. Я, конечно, загорелся сменить профиль работы на более спокойный и перспективный. Но как не подвести Бекаревича под монастырь? Решил выждать месяц, съездить в отпуск, а по возвращении сказать, что по пути заезжал в этот институт по совету встреченного однокашника по академии и что хочу в науку. Так и сделал.
Заехал в Калинин, побеседовал с начальниками одного научного отдела Золотовым Евгением Васильевичем и отдела кадров Новиковым Сергеем Васильевичем, и он при мне оформил запрос к нам в полк с просьбой выслать моё личное дело. И началась дружеская переписка между мной и начальством в виде моих рапортов старшему инженеру и командиру полка и их резолюций на них типа: “Ходатайствую при условии замены до убытия” (как будто кто-то пришлёт мне замену пока я занимаю здесь должность) или “Не представляется возможным ввиду необходимости обеспечения высокой боевой готовности Войск ПВО” (не больше, не меньше, а именно всех Войск ПВО, боеготовность которых зависела от моего пребывания на должности инженера полка в Б.Савино–2).
Я же не терял надежды и успокаивал себя тем, что, как сказал Марк Твен, ни что так не облагораживает человека, как дружеская переписка. В первые месяцы после рождения дочери мы часто и подолгу жили у Валиной мамы, которая взяла на себя заботы о внучке, купала её, пеленала, гуляла с ней, так как Валя долго восстанавливалась после родов, вернее, связанного с ними переохлаждения и простуды. Из-за этого и 1-ю годовщину нашей семейной жизни мы не отметили как следовало бы. Я мог помогать Вале только в воскресенье, так как в рабочие дни уезжал ранним утром, а приходил домой поздно вечером,– зимой получалось, что всегда затемно.
Зимой и мне было трудней на работе, но ещё тяжелей доставалось механикам и техникам, особенно когда морозы доходили до 40?. Полёты и в такие морозы никто не отменял, и всё приходилось делать в меховых варежках, так как при касании металла голой рукой она сразу примерзала к нему, и оторвать её можно было только с кожей. Поэтому даже на простые операции типа завёртывания и откручивания гаек затрачивалось много времени.
В один из таких морозов на стоянке появился главный инженер авиации корпуса ПВО и направился вдоль неё к стартово–командному пункту. Заметив под одним самолётом техника (это был лейтенант Звягинцев), он что-то спросил у него и проследовал дальше. Примерно через полчаса он возвращался тем же путём в штаб полка и, увидев всё того же техника всё в той же необычной позе под самолётом, бросил тому с укоризной: “Ну, что же ты всё возишься? Первый год что ли работаешь?” и получил в ответ: “Эх, товарищ полковник, мне бы ваши погоны!”. Полковник прошёл несколько шагов, видимо, обдумывая ответ, затем повернулся, сказал с неопределённой интонацией: “А мне бы твои яйца” и, задумавшись, не торопясь пошёл дальше.
Но, как и всё проходит, прошла и зима, наступила весна. Как шутили тогда злые остряки, прошла зима, настало лето, спасибо партии за это. Шутили безбоязненно, так как никто уже никого не брал на заметку, тем более не арестовывал за антисоветскую пропаганду. Никто из обычных людей не чувствовал ущемления свободы, разве что некоторые писатели, художники и артисты, которым не позволяли печатать и проповедовать в кино, театрах и СМИ свои особые взгляды и позиции, да и то зря не разрешали старцы из политбюро: пусть бы болтали, тявкали и кричали караул, грабят, когда их никто не грабил.
Вот сейчас грабят, но можно кричать караул сколько угодно и где угодно, если от этого всё равно ничего не изменится, никто не бросится выручать, а главное, устои власти не поколеблются, ну а если появится в том сомнение, тогда уж можно и поводок покороче натянуть, а то и вовсе намордник надеть. Но шут с ними дураками и подлецами. Опять я отвлёкся, хотя и зарекался затрагивать политику в этой книге.
С наступлением весны стало и нашей семье полегче: и дочка подрастала быстро, с каждой неделей преподнося нам новые радостные признаки своего взросления, и готовить её к прогулке стало проще–меньше одёжек одевать, и легче понимать стало, что её беспокоит, из-за чего она плачет. Но с улучшением погоды стало больше ночных полётов, которые выматывали молодых, здоровых парней: и лётчиков, и техников, и нас инженеров.
Особое напряжение физических сил и нервной системы требовалось во время учений с боевыми стрельбами по мишеням. Однажды во время таких учений какой-то мой механик попался под горячую руку полковнику Грибу, и тот как-то его обозвал, что-то вроде “не мозоль глаза, как вертлявая собака”. Солдат оскорбился и пожаловался мне, что его “товарищ командующий обозвал собакой”. Я передал этот разговор начальнику политотдела корпуса, оказавшемуся поблизости, и спросил его, что делать, как быть.
Он задумался на мгновение, а потом вымолвил: “Скажи солдату, что командующий не хотел его обидеть, а сказал это сгоряча”, и затем добавил, что в напряжённой обстановке к большому начальству с такими обидами лучше не соваться, а то и самому схлопотать можно, а он его после учений пожурит. Я послушался совета старшего товарища, неглупого и чуткого и так и сделал, как он советовал. Солдат удовлетворился косвенным извинением “самого товарища командующего”, как он уважительно сказал о нём, а я не схлопотал нагоняй от “самого товарища”.
Иногда, если случались отказы, приходилось искать и устранять их причину тогда, когда другие уже отправлялись спать, а некоторые уже и спали, если восстановление затягивалось. Один раз после того, как механик и техник не смогли обнаружить причину какого-то отказа на спарке УТИ–Миг–15, я забрался в кабину, надеясь, как бывало не раз, быстро найти её самому. Эти самолёты использовались для разведки погоды перед полётами и для провозки лётчиков в контрольном полёте с командиром звена или эскадрильи после длительного перерыва в полётах, например, после отпуска.
В данном случае неисправная спарка была запланирована для разведки погоды в следующих ночных полётах, которые должны были начаться в тот же день с наступлением темноты. Но на этот раз отказ был сложный, перемежающийся, по пословице то потухнет, то погаснет и никак не хотел устойчиво проявиться. Я отпустил спать техника и механика, а сам провозился часа два ещё, но так и не устранил неисправность.
Наказал дежурному по стоянке, чтобы самолёт отбуксировали в группу регламентных работ, когда те, как обычно с утра, приступят к работе, и чтобы они провели проверку при работающем двигателе, сымитировав условия, когда прибор отказывал в полёте. И только так удалось заставить отказ проявиться и устранить причину его возникновения. А я, выходит, зря урвал от своего сна два часа. Но хорошо, что было уже тепло, и я вдобавок ко всему не промёрз и не обморозил пальцы, так что мог продолжать дружескую переписку.
Следуя по инстанции, я ещё зимой дошёл до командира корпуса ПВО генерал–лейтенанта Коломийца, штаб которого находился у нас в Перми. Попал к нему на приём. Принял меня он очень хорошо, пообещал в ближайшее время удовлетворить мою просьбу, при мне позвонил своему кадровику, дал соответствующее распоряжение, но рапорт мой не подписал, сказав, что когда кадровик подберёт мне вариант моей замены, тогда и решится вопрос окончательно. Но видно, это была казуистическая хитрость кадровиков: выполнять устные распоряжения без письменной их фиксации в рапорте или другом документе не шатко–не валко.
Я терпеливо ждал, когда же генерал, который выглядел человеком слова и действительно был таким, решит с помощью своих кадровиков мой вопрос. И возможно, долго пришлось бы ждать, если бы не случилось всё по пословице: не было бы счастья, да несчастье помогло. А несчастье состояло в том, что наша квартира, где мы дружно жили с семьёй Ильина, приглянулась помощнику командира корпуса по тылу полковнику Михолапу, и он решил отдать её кому-то из своих родственников или друзей, а нас расселить: Ильина – в отдельную двухкомнатную квартиру, но в плохом районе, а меня – в 8-ми-метровую комнату, на 4 квадратных метра меньше, чем моя, сырую и у чёрта на куличках, намного дальше от центра, где была квартира Валиной мамы и куда нам часто приходилось ездить с маленькой дочкой, нуждаясь в помощи её бабушки.
С этой новой “вводной” я отправился повторно на приём к генералу. Пока я ожидал в приёмной, из-за неплотно прикрытой двери в кабинет командира корпуса всё время слышался не свойственный его интеллигентной натуре голос на повышенных тонах, временами переходящий в возмущённый генеральский рык, и редкие робкие оправдания подвергаемого экзекуции полковника Михолапа. Наконец, дверь открылась, и оттуда вывалился весь красный и потный Михолап, а генерал, оказавшись у открытых дверей и увидев меня, пригласил заходить.
Вначале, ещё не остыв, он недовольно спросил меня, что ещё нужно мне, ведь он держит мой вопрос на контроле. Но когда я ему рассказал, что мою семью с грудным ребёнком Михолап хочет упрятать в маленькую сырую комнатёнку, он опять воспылал праведным гневом к своему жуликоватому помощнику по тылу за то, что он не только какого-то офицера, но ещё и меня вдобавок хотел обжулить, и со словами “Рапорт у вас с собой?” подписал его, добавив что-то вроде следующей фразы: “Езжайте, желаю успеха. Мне докладывали, что вы это заслужили. А квартирой этой я распоряжусь сам, и Михолап её не получит”.
Так, спустя почти год я добился, чтобы моё личное дело отправили в Калинин. А Михолапу наша квартира не досталась, в нашу комнату вселился Ильин, который имел на то полное право по составу своей семьи. Оставалось пройти конкурс, который сводился к собеседованию, но так как я его прошёл ещё год назад, то мне беспокоиться было не о чём, просто надо было ждать приказа главкома о моём переводе, который не заставил себя долго ждать, поскольку НИИ–2МО непосредственно подчинялся главкому через научно–технический комитет Войск ПВО.