Хрусталь в серебре

Татьяна Свичкарь
 Эту книгу можно купить тут http://www.labirint.ru/books/378692/

ХРУСТАЛЬ В СЕРЕБРЕ

Оглавление
Горящее лето…………………………………….. 1
Хрусталь в серебре……………………………….31
Наедине с небом…………………………………..76
У костра……………………………………………84
И встанет впереди Город ………………………..88
Ведьма ……………………………………………..198


Горящее лето

Ветер странствий
Она никогда не верила в разные там знаки Зодиака и гороскопы. «Очередное развлечение бездельников, приют шарлатанов», - думалось ей. А вот, поди ж ты...
Галка Святкина, бывшая одноклассница, в конце концов, сманившая ее работать в библиотеку, страстно увлекалась всеми этими лунными календарями и звездными предначертаниями. Галка и сказала однажды:
- А ты -  Близнецы – воздушный знак. Непостоянный, переменчивый, колеблющийся воздух. Ветер.
Она подумала: «А ведь это -  правда. Иногда  мне самой кажется, что меня нет. Я становлюсь  аурой других людей, «пропитываюсь» ими. Ветер же сам по себе – что он есть? Дует с юга – будет теплым, с моря –  влажным, из леса – принесет запах хвои.  А как выделить –  себя? Понять, что есть -  я?»
В то время она еще не могла собрать себя в  одно целое. Иногда, когда читальный зал был пуст, подруга  гладила ее по голове, как ребенка. И спрашивала:
- Ты точно не болеешь?
- Да вроде...
Она замолкала, и непонятно было, что должно последовать за этим  «вроде».  Да? Нет?
Она клала голову на стопку потрепанных томов – книги в библиотеке были все старые, еще времен ее детства – на новые деньги выделяли скупо. И закрывала глаза.
Ей часто вспоминался теперь храм – вернее, одна из служб. Чаще всего она не достаивала службы до конца.  Духота, запах ладана... дышалось трудно, и уже через полчаса она спешила выйти на воздух.
Но в тот раз приехал епископ. И – откуда был  хор, что пел во время Литургии? Приехал  ли он вместе с Владыкой? Она стояла час за часом в жарко натопленном храме, не ощущая не плечах тяжелого пальто. Это были ангельские голоса. Закроешь глаза – и в раю. Голоса поднимают, несут с собою в такую высь, что еще чуть-чуть – и увидишь перед собою Христа. Тончайшая грань остается, которую все же не дано перейти.

Когда все кончилось, она открыла тяжелую дверь. Шагнула на улицу.   Из полутьмы – где лишь огоньки свечей, и легкий синеватый дым, и еще звучит пение, поднебесное, другим уже не слышимое, но ей...  Она шагнула на улицу – в серый февральский день, в шум троллейбусов. И было больно.
Будто ее с той самой высоты – об землю.

Их троих – сестер и брата -   воспитывал Дед.
Он многого не успел в своей жизни. В тридцать восьмом его посадили. Институтский друг, всем хороший парень, если бы – не сириец, пришел к деду на свадьбу, принес молодой колечко с бирюзой... Через три недели Деду предъявили статью – шпионаж. Связь с иностранной разведкой. Дали десять лет, которые он «от звонка до звонка» отсидел в лагерях Западной Сибири.
Уже после смерти Сталина,  Дед  жадно наверстывал упущенное. О загранице тогда не мечталось. Но прибалтийские дюны, где море выбрасывает на берег кусочки янтаря. Но горы Кавказа, которые создал Демон во время любви к Тамаре...И всю жизнь Дед жалел о том, что мог, но не успел. Не походил по узким улочкам Бухары, не видел, как встает солнце над пенными морями Дальнего  Востока.
И всех своих потомков он вырастил с этими микробами странствий в крови.
Дочь его, Ольга, закончив политехнический, уехала в Новороссийск – море, корабли...
 Но корабли плыли мимо. Ольга работала на заводе, инженером, глядела на море в окно.
Замуж вышла за слесаря того же завода. Парень, который так  красиво умел ухаживать, на проверку оказался пьяницей. И за годы семейной жизни спивался все больше. Потом возымел последнюю надежду – уехать в Сибирь,  вахтовиком. Тяжелая работа, суровый климат – может, отобьют от водки?
Уехал и пропал. Куда только ни посылала Ольга запросы – Сибирь большая,  и муж исчез в ней бесследно.
Остались двенадцатилетняя Наташа, десятилетний Борька, и Марина – семи лет от роду.
Дед сказал:
- Будешь биться с ребятами как рыба об лед. Давай их нам. Встанешь на ноги – заберешь.
И увез на Волгу, в места Стеньки Разина, в тихий белый дом с большим садом, где они и выросли. Мать каждый месяц присылала деньги, раза три-четыре в году приезжала, летом забирала детей на каникулы в  Новороссийск.
А в остальное время рядом были дед с бабушкой.
Бабушка – красавица в прошлом, певучий украинский говор, седая коса, уложенная венком на голове -  умерла неожиданно. Прилегла на диван, сказала:
-Что-то у меня перебой за перебоем. Тридцать капель валокордина мне...
И не договорила.
До сих пор живут в доме ее вещи – перламутровая пудреница со змеистой трещинкой на крышке, вышивки  - розы и лилии, в  шкафу на плечиках висят ее платья, сладко и тяжело пахнущие духами «Красная Москва».
Дед пережил бабушку ровно на пять лет.

За хозяйку в семье осталась Наташа.
Наташей близкие гордились. Рослая, сильная – тело казалось жестким от кованых мышц.. Волосы цвета воронового крыла собраны в хвост. В дворовых играх Наташа всегда была первая. Как дрессированный слушался ее мячик. Ни разу  не сбилась она, прыгая через скакалку.  Она могла своровать понравившегося щенка,  на спор переплывала Волгу. Ну,  у кого еще была такая сестра?
Шагнув в совершеннолетие,  Наташа ни одного лета не проводила дома. В туристическом клубе «Румб» она была своей.  Возвращалась из странствий с неприподъемным рюкзаком – и рассказами.
- Эльбрус, Эльбрус... Совсем простая гора. Мы решили подниматься ночью, будильник завели на два часа. Встали – луна светит, аж глазам больно...  Пока чаю вскипятили – то да се, провозились -  ба, уже четвертый час...
Идем и не верим, что сейчас на Эльбрусе будем. Адреналин! И вокруг такое обалденное небо, предрассветное... Аж комок к горлу подступает.  Рассвет, мы идем вместе с солнцем.
И вот плато вершинное кончилось, а впереди – только невысокий холм.  Я не верю, представляете -   это вершина!  Западная.  Сверху мужик какой-то  спускается.
-Привет, - говорит, - Поздравляю с вершиной!
А когда поднялась – не представляете... На небе ни облачка. Все облака – ниже. Я стою одна выше облаков. Целых две минуты стояла. Потом вижу – снизу народ идет. Потоком. Альпинисты, туристы дикие... Группами, в одиночку – всякие. Наши, иностранцы... Немцы, австрийцы, из Англии тоже.  Кто здоровается, кто молчит. А я -  как после прыжка   с парашютом.
С парашютом Наташка, к слову,  тоже прыгала, и не один раз. А успокоилась ее мятежная душа – морем. Живет сейчас у матери, в Новороссийске, организует для туристов погружения. Дайвер – профессионал. 
Наташка, сколько ее ни вспоминай – всегда брала жизнь, как быка за рога и повертывала ее по-своему.

Борька  был  хулиган. Даже в благополучное советское время его хотели исключить из школы. Во всяком случае, умоляли перевестись в другую, по соседству.
- Ровинский, чем в нашу тринадцатую, тебе лучше в одиннадцатую -   ближе!
- Нет, - говорил Борька, - Я измерял. Та школа от моего дома на  пятьдесят шагов  дальше.
Его шутки показались бы теперь невинными, но  тогда он попортил немало крови учителям. Только он мог заманить из частного сектора козу, и привязать ее в вестибюле школы. Коза с наслаждением отдыхала от жары на  прохладном кафельном полу. А девчонки визжали, потому что она перекрывала выход, через нее надо было переступать,  и коза поднимала рогатую голову.
 Только Борька во время школьной дискотеки, мог вставить в магнитофон кассету с блатной музыкой, запереть дверь в радиорубку и исчезнуть вместе с ключом.
У него имелось двое неразлучных приятелей – Колян и Васька, и,  пускаясь в различные авантюры, он говорил им:
-Зайцы мои, за мной!

Статус Марины в семье был – «тихая, домашняя девочка».  Короче, ни то, ни се. Уроки она делала добросовестно,  засиживаясь  до глубокой ночи – настолько не давалась ей математика и другие точные науки.
И когда пришла пора определиться со специальностью, она выбирала «от противного». Чтобы ничего точного - филфак.  Литература.  «Вначале было Слово...».

Учиться ей понравилось. Были интересные преподаватели. Сергей Рязанов. Читал у них лекции. Наташка -  в мужском варианте. Ни грамма не похож на доктора наук.   Огромный, бородатый. Путешественник. Он входил в аудиторию, присаживался на край стола, будто экономил силы. Иногда и вправду просил:
- Народ, пожалейте меня. Дайте поберечь горло. Мне сегодня еще читать заочникам -  от пророка Мафусаила -  до наших дней.
Мог обронить в рассказе:
-Я тогда вернулся с Памира... С Тянь-Шаня...
Говорили, что время от времени он разводится с женами. И каждой оставляет все, что было нажито за годы, месяцы или дни, проведенные вместе. Уходит в свитере грубой вязки, с рюкзаком за спиной. 

В выпускную весну она полюбила садиться на трамвай – и ехать до конечной остановки. Залитый солнцем вагон, веселые  звонки,  убегающий за спину город. Она доезжала до Рыночной площади, где рынка на самом деле не было, а только трамвайное кольцо и старые магазинчики.
Дальше начинался частный сектор, деревенские улицы. В ларьке она брала полбулки черного хлеба, и шла неторопливо, отламывая кусочки.
Какое это было счастье – после полугода зимы:   наледи или снежной каши под ногами – шершавая твердь асфальта, делающая шаг -   таким упругим. Как упоителен был воздух –  прохладный и теплый одновременно, пахнущий простором  и дальней водой – океаном? И сквозь слежавшуюся листву – маленькие солнышки мать-и-мачехи. Сколько их было – ни счесть – целая вселенная, закручивающаяся золотыми спиралями.
А ветер  совсем особенный весною – легкий. Никогда больше не бывает такого легкого и нежного ветра -  как в апреле. Вы замечали?

На новом месте
Борька водил девушек. Это значило, что примерно раз в две недели у него ночевала очередная красавица. Марина привыкла к этому настолько, что еду варила с запасом – и Борька, и его подружки были прожорливы. Денег у них водилось немного – Марина училась, Борька окончил техникум, работал в строительном тресте. В холодильнике обычно -  мыши повеситься было не на чем. Марина варила картошку, солила мойву. Эту мелкую рыбешку люди брали для котов. Но если не выпендриваться, то горячая картошка с укропом, и нежная, чуть наперченная, пахнущая лавровым листом мойва – милое дело...
За стол садились втроем. Очередная девица  говорила с Мариной уважительно, видела в ней хозяйку.
Потом Борька  нашел постоянный вариант.  Когда Аля пришла к ним в первый раз, она показалась Марине -  тяжелой, монументальной.  Не торопясь,  села на стул, облокотилась о стол налитым локтем -  стало ясно – такую с места не сдвинешь.
И Борька подтвердил:
-Мы с Алей  подали заявление в ЗАГС.
Марина уступила молодым свою комнату – бывшую их  с Наташкой детскую, и перебралась в   маленькую комнатушку. Ход в нее был отдельно, из  коридорчика- «предбанника». Окно в сад, тахта, письменный стол, шкаф и книжные полки. И один метр свободного пространства, чтобы повернуться. А зачем Марине больше, если разобраться?
Остальной дом Аля тут же погрузила в хаос ремонта. Она говорила: «Я так вижу».
- В ванной положим синюю плитку. Я так вижу.
- В кухне, я так вижу, надо заменить гарнитур.
Войдя к себе, Марина долго оттирала тапочки от известки.  И в ванне теперь по вечерам не полежишь... Окончательно она поняла новое положение вещей, зайдя на кухню, где Аля жарила котлеты. Запах.... Только и схватить с тарелки, обжигаясь, вон ту поджаристую...
Аля обернулась к ней:
- Тебе надо готовить? Подожди немного, у меня скоро конфорка освободится.
С тех пор у Марины было чувство, что она пользуется  чужим уютом.  «Живешь, як наймычка», - сказала бы бабушка.
Заняться  бы разменом –  получить  свой угол, чтобы жить в нем «не клятой, не мятой» - опять же бабушкино выражение.  Но больно было отдавать в чужие руки дом, в котором они все выросли.

Марина окончила университет,  в то время,  когда прежний строй уподобился тонущему кораблю – без шансов на спасение. Какое-то время страна еще держалась на плаву – по инерции.  Марина устроилась в многотиражку заводской газеты.  С Борькой встречалась в столовой. Это было единственное место,  где они могли поговорить.
Марина заметила, что Борька стал ворчать. Брезгливо вертел в руках вилки – плохо моют, жирные.  Тефтели  сделаны  непонятно из чего. Борщ – тем более. Огурцы нарезали толсто, не угрызешь.
Общения не получалось. Марина торопливо ела. Борька ворчал. Она поспешно глотала кофе и уходила с облегчением. Борька провожал ее глазами. Ему нужно было поворчать, как собаке от тоски – повыть.

А потом их строительный трест развалился как карточный домик. На отдельные карты – подразделения. Борька от этого не потерял – как был мастером, так и остался. А вот газета закрылась. Высокие слова о  почетной профессии строителя стали никому не нужны. Все были заняты выживанием.
Позвонила Люба Савченко – из городской газеты.
- Пресс-секретарем на ГЭС пойдешь?
 Это было блатное место, просто так  туда  бы не взяли. Люба договорилась о собеседовании. Марину приняли, потому что когда-то тот самый трест, что распался, строил эту самую ГЭС.

В начале ей все понравилось. Здание сталинской постройки. Снаружи серое, простое. Зайдешь внутрь – все огромное, величественное. Чувствуешь себя как Гулливер в стране великанов. Бесконечный машинный зал, турбины. Человек – мошка против них. Много прохладного гулкого воздуха, и замираешь от ощущения, что под ногами – бурлящая Волга.
Этажи, где сидели итээровцы, обставлены, как Марине показалось,  роскошно.  Поразил туалет. Зеркала, дверные ручки «под золото», и унитаз «под малахит»
- Из такого унитаза только чай пить, - сказала бы Люба Савченко.
Непосредственное начальство Марины  обреталось в Москве, а ее держало на телефонном поводке, и время от времени приезжало в командировку.

Обязанность Марины была – писать пресс-релизы,  принимать журналистов,  водить их на съемки.  Больше всего она ненавидела ходить на самоё водосливную плотину, на мост. Этим мужикам нужны эффектные кадры, они лезут – прямо на перила. А она как ступит на узкую асфальтированную дорожку вдоль моста, как увидит, что  внизу – Ниагарский водопад, гул, грохот... Все, ей плохо, она на ногах не держится.
Её  место не здесь. Она не знает даже, что такое электрический  ток. Не представляет. Направленное движение заряженных частиц. Частицы качаются будто волны, куда-то передавая свои заряды, или вправду бегут?..

Вскоре нарисовалась подруга. Валерия Семеновна, Валера.  Её взяли одновременно с Мариной. Годами она была постарше, но страстью к путешествиям напоминала и Наташку, и Рязанова.
Вместе с подругой Марина ходила в столовую. В здании было два лифта – «парадный»  и  «черный». В столовую вёл «черный». Если нажать кнопку нижнего этажа - попадешь в паттерну. Марине было интересно посмотреть, что это такое, но она боялась нажать кнопку и поехать куда-то в преисподнюю. Еще слово «паттерна» ассоциировалось у нее с пантерой и Пандорой.
Когда-то дед пугал Борьку, не желавшего учиться:
-Не поступишь в институт, тебе одна дорога – в паттерне работать, чтобы понял, что к чему.
Столовая  тоже находилась  под землей, но не так глубоко. Ели здесь, в основном, инженеры. Рабочим это было не по карману. Они носили с собой банки с едой, и подогревали их на трубах отопления.

Иногда они с Валерой в столовую не ходили, а устраивали себе променад. За обеденный перерыв можно было  дойти до кирпичной сараюшки, где за копейки продавали мороженое.
Высоченные линии ЛЭП, тихое гудение проводов... Высокие травы.  Здесь росло много сладкой земляники. И казалось, они с Валерой – сельчанки, бредут по траве, ищут ягоды...
Вернувшись, они усаживались в сиреневой аллее у самой проходной. Густые  кусты закрывали и здание гидростанции, и московскую трассу, по которой  сплошным потоком неслись автомобили.  Пахло скошенной травой и рекою.
Валера  рассказывала, как в юности из конца в конец прошла Сахалин.
- Помню, рюкзаки у нас были – мама дорогая! Как мы весь день их тащили – не знаю. Вечером, на привале, просто рухнули. Старший наш спрашивает – кто будет дежурить? Я хватаю подругу за руку, тяну ее вверх и ору: «Мы!»  Подруга шепчет: «Ты с ума сошла!»
А консервы-то поделены на всех, и у каждого в рюкзаках по десятку банок. Мы свои доста-а-аем, открыва-а-аем.... На другой день наши рюкзаки – легкие, все завидуют...

Самое интересное на работе было – компьютер. Зверь, до того невиданный. Ребята с четвертого этажа – этот этаж как раз заведовал компьютерным хозяйством, принесли машину, поставили перед Мариной, и сказали:
- Работай.
Рядом стояла Валера, сочувствовала.
-Сережа, - сказала она юному компьютерщику, - Ты завтра только и будешь делать, что сюда бегать. Объяснять этой даме – на какую кнопочку нажимать, как сохранять документы...
Сережа улыбнулся:
-Мы привыкшие.
Валера подсела, стала вводить Марину в курс дела. Вот, например, «шарики»...  Если Сережа установит Марине эту игру – чтобы шарики катились длинным цветным рядом, и их можно  было выбивать на скорость –  она  будет приходить к Марине поиграть.
Сережа поставил «шарики»,  красивые шрифты – «Вам же придется еще поздравлялки разным ответственным лицам сочинять», подключил Интернет  - и ушел восвояси.

Человек из другого мира

В первое время  Марина просто нажимала на кнопочки, радуясь возникающим эффектам. Потом стала осваивать необходимое – электронную почту, например.
Говорят, что заработался – это когда сидишь  друг напротив друга и пишешь соседу электронное письмо:  «Может, кофейку вмажем? Ставь чайник...».
Марина писала Валере – с пятого этажа на третий: «Пойдем за мороженым?»

Если программы «зависали»,  можно было позвонить на четвертый этаж и призвать на помощь кого-нибудь из «компьютерных гениев»,  как их называла Валера.
Обычно приходил Сережа. Видел, что она напугана до дрожи в руках – испортила такую дорогую технику... Успокаивал:
- Не волнуйтесь, это железо не так легко сломать.

Один раз Сережи не было. На ее вызов пришел начальник отдела, Глеб. Имя это ей не нравилось – смесь гроба со склепом. Но сам молодой человек был хорош собой – приятные черты, строен, изящен.  Когда же  он сел за компьютер, Марина сразу поняла, почему его назначили начальником.
Он будто вошел в иной мир - свой. Где она чувствовала себя -  такой беспомощной, а он -  был хозяином и повелителем.  Через несколько минут Марина была убеждена – он может взломать систему ЦРУ, установить связь с инопланетянами и... когда он перевел глаза на нее, она подумала, что ее мысли он читает так же легко, как компьютерные программы.
Он заметил выражение ее лица, и улыбнулся. Ему было приятно, что им так искренно восхищаются.

Московская начальница, татарка Эльвира, без всяких экивоков дала Марине понять, что она должна «стучать». Осведомлять начальство о настроениях в коллективе. В зародыше купировать выступления против управляющей компании, буде таковые возникнут.
Марина спросила Глеба:
- Вся наша почта идет через вас. Вы читаете наши письма?
Он вспыхнул, пожал плечами:
- Буду я до этого опускаться...
Она поняла, что ему тоже велели читать письма,  но он решил этого не делать. И она  -  не станет.

А потом он прислал  ей по электронке подборку слайдов.  Первая картинка  спрашивала:  «Хотите отдохнуть на выходные?»  Далее фотографии сменяли друг друга.  Белый автобус доставляет  к причалу.   Там ждёт яхта. Домики стоят прямо над водой, на сваях. Стеклянный пол – будто  аквариум,  где  плавают тропические рыбы. Можно выйти на веранду и наслаждаться, прихлебывая шампанское,   наблюдая, как солнце садится за океан.  И последний слайд: «Помечтал? А теперь иди, работай...»
Наверное, это рассылалось всем, чтобы улыбнулись.

 А она откликнулась, и написала ему, как никчемна работа пресс-секретаря: «Славишь разных придурков...» Написала о нескончаемом  осеннем дожде, о том, как она целыми вечерами  лежит на  тахте – с книгой в руках и котом в ногах. Закроешь глаза, и, кажется, что дождь хоронит  под своим холодным покрывалом...


В ту осень она увлеклась румбоксами. Что такое румбокс? Валера не слишком уверенно перевела:
- Комната в коробке?
Марина увидела в Интернете, и загорелась повторить - сама. Крошечные комнатки, где все такое всамделишнее. Венские стулья, размером меньше спичечного коробка. Книжные полки, на которых тесно стоят тома величиной  с ноготь. Постель для мальчика-с-пальчик. В этих комнатках горел свет, и они будто ждали кого-то. Мечталось -  шагнуть в этот мир, где будет  тихо и спокойно. Можно сесть за стол у горящей лампы, смотреть в окно. Чужих нет, и ни от кого не надо запирать двери.
Марина стала делать  миниатюры, отдавая этому долгие вечерние часы, чем немало обрадовала Алю – золовку теперь окончательно было не видно и не слышно.

Не пугайте синих птиц

Ее день рождения был 28 декабря. Почти Новый год. В каждом магазине и  киоске продавалось что-то искрящееся и серебрящееся. В домах  висели шторы из мигающих лампочек. На центральной площади стояла елка в золотых и алых шарах.
Глеб заглянул за пять минут до конца обеденного перерыва.
- Поздравляю.
И положил перед ней  мешочек из черной замши, стянутый шнурком.   Французские духи. Тяжелый цилиндр флакона, золотая крышечка. Запах резкий,  он показался Марине даже неприятным. Но не душиться французскими духами... Его духами.... Она направила влажный дым пульверизатора на волосы. И скоро настолько привыкла к аромату, который окутывал ее  при каждом движении – что без него чувствовала себя раздетой.

Теперь он ... должен был сказать что-то про Новый год. Предложить встречать его вместе. Но он ничего не сказал. И Марине показалось, что она  стоит с завязанными глазами посреди комнаты, тянет руки и не знает  - куда идти.
Письма... Его голос зовет... Но он не хочет сорвать повязку. А она... куда бы она не повела рукой – или пустота, или стена.

Она не была музыкальной от природы. Мелодию повторить не могла, и даже знакомые произведения часто не узнавала на слух. Из всех инструментов любила, пожалуй,  гитару. Гитара завораживала -  сразу. Нечто  схожее с дорогой, быстрой ездою, ритму которой отдаешься во власть. На дорогу смотришь, гитару – слушаешь.
Но один раз, когда она сидела у себя в комнате  одна – как всегда, и мастерила – как всегда,  за стеною – зазвучал рояль. Включили телевизор – всего лишь.   Но благородный, глубокий голос инструмента....   И нахлынула, стеснила грудь – тоска. Зачем Глеб?  Зачем это случилось с ней? Как это разрешить?
Когда-то ей неудержимо хотелось -  мела. Все белое вызывало тоску о кусочке мела, который можно грызть – каждая клеточка ее организма ощущала потребность в  этом. Ей это - нужно! Она это -  знала.
И вот  Глеб – ей так был нужен. Та неуловимая,  неопределимая комбинация всего, что было – он. Его голос, руки, его взгляд... Она узнавала его шаги,  слышала его голос, когда никто еще не слышал.
Ее самой как будто не было. Настроена на него, как  локатор.   

А он, в общем-то,  жил своей жизнью. Её внимание было ему просто приятно. Он видел  в ней  неглупую женщину, с которой хорошо пообщаться. Но  брать на себя какие-то обязательства....
Даже намекнуть ему о своей любви она не могла. Иначе спугнет, как единственную на земле – синюю птицу.
Но зачем ей вся эта пытка? Все ныло в ней, плакало и жаловалось – каждая жилочка.

Как летают «боинги»

В январе их послали в командировку. Не только их двоих, конечно. Весь цвет гидростанции – главного инженера, начальников отделов. Мужики обрадовались. Подмосковье. Элитный пансионат. Можно выпить и оттянуться. Марина нужна им была, как собаке пятая нога. Нежелательная свидетельница их подвигов, может настучать женам.  Но Эльвира настояла и она поехала. 
...Самолет был старый, весь какой-то ободранный. Казалось, его пора сдавать в утиль. А вот, поди ж ты – он поднимет их над землёю на десять километров.  Этой ржавой консервной банке надо доверить жизнь.
Глеб сел рядом с ней. Взял за руку:
- Чего такая холодная? Боишься?
- А ты нет?
- Ты  об этом утюге с крыльями?  Наши самолеты все такие. Вот когда я летал в Париж... В Лондон... на  «боингах»...
Глеб сидел рядом, но  будто  сразу отодвинулся на те же самые десять  километров.
Наследие советского детства. Она знала, что нынче есть  у ее ровесников,  и чего у неё нет  и  никогда не будет. Личного авто,  заграничных поездок...
Она вспомнила бабушку.  Когда Борька приводил в гости какого-нибудь лоботряса, бабушка говорила: «Боря, он же не нашего круга». Это звучало с легким пренебрежением к хулигану из простонародья.
А Марина сделала свой вывод, и  после всю жизнь сторонилась богатых, не желая не то что слова, но и мысли презрительной о себе – она, де -  не нашего круга...

...После самолета была еще долгая поездка на автобусе. В пансионат их привезли поздним вечером. У входа – цепь ярких лампочек покачивается на ветру. Островок уюта среди бескрайних – ночи, снегов, лесов....
Застоявшимся – им  хотелось попробовать все развлечения, что предлагались тут. Каток, сауна с бассейном,  танцы, банкет в кафе, обустроенном под русскую избу.... А еще тут –  по специальному заказу – можно было поохотиться на кабанов, и полетать на дельтаплане.
Ближе к полуночи они нашли и  конюшню.  Им захотелось  немедленно покататься –  пусть  тут же, по манежу.  Конюх поседлал  беременную кобылу, и она  покорно катала каждого -   по нескольку кругов, а они, окаянные, еще гордись собой.
-  Есть женщины в русских селеньях – сказали про Марину, когда она легко вспрыгнула на лошадь – дедова школа. И кобыла, почувствовав уверенную руку, пошла под ней даже грациозно, не  смотря на круглящийся большой живот.

Командировка длилась три дня. По утрам – само реанимация. Умывание холодное водой, пока лицо  -  не онемеет, а потом -  не загорится. Горчайший кофе и таблетка и от головной боли.
Потом их собирали в конференц-зале и до пяти вечера читали лекции. В основном об отключении электроэнергии. Как объяснить народу эти отключения, чтобы энергетиков поняли, а по возможности даже полюбили. За справедливость. Нет денег – нет света. Семьям энергетиков тоже надо есть.
По вечерам Марина оглядывала накрытые к ужину столы и думала, что ее окружению до жизни впроголодь еще -  ой, как далеко. Тарелки с яствами стояли так плотно, что вилку положить было некуда.
- Еще жюльены будут, - предупреждала Эльвира, - С грибами. Так что оставляйте место, девочки.
После ужина были танцы.
Эльвира исчезала с кем-нибудь из  начальства, и появлялась на рассвете. Прокрадывалась в коттедж бесшумно, как кошка.
Марине тоже не нравилось это подобие дискотеки. Седые пузаны лет под семьдесят приглашают молоденьких девчонок, переминаются на месте, подергивают плечами,  что-то изображают.
В последний день она решила уйти сразу, как встанет из-за стола. Глеб пошел ее провожать. В коттедже никого не было. Они сели в холле, у камина. За большим окном – рождественский пейзаж. Окруженная соснами поляна, покрытая первозданным снегом, похожим на застывшую сахарную глазурь. Бревенчатые домики. Разноцветные лампочки гирлянд.
- Сегодня,  на игре этой психологической – ты с каким животным себя сравнил? – спросила Марина.
- С овчаркой.
- Почему?
Он пожал плечами.
- Есть во мне что-то от собаки. Так я себя ощущаю.
Вероятно, он видел себя псом – могучим и гордым.
«Нет, ты не собака, - подумала Марина,  - Собака – это, прежде всего, преданность. А ты – непредсказуем. Если б меня спросили, я бы сказала, что ты похож на енота. Глубоко посаженные глаза, нахмуренные брови. Енот-полоскун, быстро перебирающий в ручье лапками и ты за компьютером... нет, правда, похоже.
Ты уходишь в себя. Это так страшно, когда любимый человек перестает замечать...  А ты сама живешь ради того, чтобы с ним поделиться... Так мне дано судьбой, что почти ничего не умея, я слишком многое вижу. Если бы при этом Бог  дал  какой-то талант, и я могла выразить... Но ничего, ничего... Ни голоса, ни слуха, ни малейших способностей к рисованию... Даже фотографии получаются у меня скверно.
Но это постоянное прислушивание к жизни. Оно сделало меня в какой-то мере ясновидящей. И на твою ладонь не глядя,  я могла бы сказать... Богом твоим будет одиночество, кто бы ни был вокруг. Одиночество и любовь к самому себе»
- Завтра мы выезжаем в полшестого, - напомнил он, - Самолет в десять.
Он встал. Если бы он спросил: «Твои девочки скоро вернутся? Можно я останусь пока? » Или обнял ее... Была бы хоть какая-то определенность. Хоть тень надежды...
Но то, что произошло -  яснее слов. Бог весть, когда еще выпадет им возможность остаться  наедине. А он простился и ушел спать. Значит, не любит.

На другое утро, сквозь слезы, ей запомнился почему-то  -  туалет. Выехав в полшестого, через два часа они остановились в каком-то захолустном городишке, у дощатой будки. Полуразвалившееся строение, дверь на одной петле, гора грязной бумаги вокруг «очка». И запредельно элегантный дядечка из РАО ЕЭС, в брюках со стрелками, пошел справлять нужду. Куда сам царь пешком ходил...

Блондинка
А потом ей пришло письмо. Обидно, что именно в это время, когда она уже сама все поняла. Странно, что ее электронный адрес -  нашли. Видимо, кто-то все же читал их письма.
В письме говорилось, что у Глеба есть  женщина, с которой он живет уже семь лет, что у них растет ребенок. «А то, что он в последнее время увлекся вами – так это все равно ничего не изменит. В семье у него есть все, а что  вы ему можете дать? Ничего. Подумайте об этом, а еще лучше – сходите в церковь и замолите грехи. А потом оставьте Глеба в покое. Не лишайте ребенка отца. Они друг друга очень любят»,  - писал «неизвестный друг». Марина сразу подумала – баба писала.

Значит, он ею все-таки увлекся. Она и в это не верила. А другие – заметили. Для нее он был – существо высшее, без связи с землею. А связь - была. И оставляя себе какое-то подобие свободы,   он все же имел якорь, за который держался уже столько лет.


Кроме Валеры у нее не было подруг на работе. А то бы ей давно донесли, что у неженатого Глеба -  на самом деле -  есть семья.
Теперь  же чужие люди все узнали и указали Марине – кто она и что ей делать.  Стало противно до тошноты. Так противно, что не хотелось жить.
Ей не надо было увольняться,  а только бросить писать Глебу. Нельзя  увольняться, потому что с работой в городе -  плохо. А на что ей кормить себя? Аля  тарелки супа не нальет...

Валера все-таки нашла подругу  Глеба в Интернете. Красивая. Крашеная блондинка.  Длинные прямые волосы, челка.  Фигура, как у куклы. У него могли быть только  престижные вещи и женщины . Иномарка. Поездки в Париж и Лондон. Кукла Барби -  в роли жены.
Но в Марине он  что-то находил -  чтобы  погреться. Как и  Борька. К Марине приходили за теплом. Так  ребенок забежит в дом погреться, и снова спешит на улицу, играть в снежки.

Глеб был в командировке. Марина написала заявление «по собственному желанию».
В это время  приехала Эльвира. Проверить подчиненную, а потом покататься с инженерами на катере по Волге, устроить пикник на берегу.
Над Мариной ей захотелось покуражиться, показать свою власть. И она принялась выражать недовольство всем. И медленно печатает Марина, и ленива, и тупа... Эльвира стояла как барыня, постукивала каблучком о каблучок, торопила:
-Быстрее. Быстрее...
Марина допечатала документ, достала из ящика стола  заявление и протянула оба листка начальнице. Теперь уже -  бывшей.
Встала и пошла

Приходить в себя,  она уехала в Новороссийск, к маме и  Наташке.
Сестра решила лечить ее морем. Учила плавать. В Наташе столько сил было, что она описывала полукруг, прежде чем сбавить скорость и  подплыть к беспомощно барахтающейся Марине.
- Ложись, ложись.... вытягивайся... как на матрасе... Спокойно, доверься воде... Марка, я маленьких детей учу, а собственная сестра моя – инвалид какой-то. Давай, давай...
Ее мокрые, цепкие руки, такие сильные...
.А потом Марина поняла, что тело может парить в воде.  Полная свобода. Как в облаках.
-Я тебя еще и нырять научу,  - говорила Наташка, - Мы даже к «Нахимову» погружения организуем. Помнишь эту громкую историю, когда в 80-ые пароход затонул?
-Разве  можно  смотреть на такую беду? – удивлялась Марина.
-Да Бог с тобой, - в ответ дивилась Наташка, - Возложить венок на погибший корабль - не есть плохой поступок. А отец Алексей – тоже, кстати, дайвер, на «Нахимове» освященный деревянный крест установил.

На прощание Наташа приготовила плов. Наверное, это был совсем не плов, но она полдня над ним колдовала. Целая гора  дымящегося золотистого риса, и чего в нем только не было... Куски мяса, ломтики айвы, изюм, чеснок, травы... Песня. Ешь и не можешь наесться.
Марина решила, что приедет и приготовит такой же. Аля от одного запаха удавится.


С работой ее опять выручили подруги. Галя Святкина сказала:
- Идем к нам в библиотеку. У нас Лена мало того, что уходит в декрет, так еще и уезжает.
Марина пошла. Дом  старый, стены – толстенные,  на широких подоконниках – горшки с геранью.
Библиотека – как парусный корабль. Все давно скачивают книги с Интернета.  Или  слушают аудио версии, чтобы руки были свободны,  и время не терялось. А в библиотеке – как в прошлом веке – растрепанные тома и массовые мероприятия.
Марина уносит книги домой. Миниатюры продолжает мастерить – для заработка. Зарплата библиотекаря – копейки. А когда силы на исходе – кота под бок и книжку в руки.
Глеб ни разу не позвонил, не написал. Боль осела в сердце, стала глухой, терпимой. Совсем – Марина знала – она не пройдет никогда.

Его нельзя бояться
Это случилось на почте. Она пришла платить за квартиру. День выдался холодный, и она с радостью открыла дверь в тепло, и даже не расстроилась, увидев очередь к окошку.
-Хоть согреюсь, - подумалось.
Тогда они и увидели друг друга.

Он увидел ее.
Очень маленького роста. Очень короткая стрижка. Очень темные глаза. И больше чем очень – беспомощность. В самом простом. Неловкие руки. Дает ей почтовая работница – квитанции, сдачу. Она не знает, что сначала брать. Сперва одно уронила, потом другое.
Стала засовывать квитанции, сминая, в карман своей черной куртки. Бумажки не лезут. Опять уронила их, поднимает... Спохватилась, открыла кошелек, уложить деньги. Сунула несколько купюр, не расправив, комком. Еле кошелек закрыла. И вдруг вполоборота, искоса взглянула своими темными глазами. И он как-то близко увидел ее лицо, и отдельно -  полураскрытые губы  - нежно и изящно очерченные, и тоже как-то беспомощно приоткрытые.

А она увидела высокого худощавого человека, который тоже прятал бумаги – в потайной карман, который у мужчин всегда внутри куртки. Он стоял, чуть шире, чем другие,  расставив ноги, будто для устойчивости, будто под ним -  палуба. Он стоял и спокойно, очень спокойно смотрел на окружающих, и на нее тоже. Словно он здесь главный – и все под его контролем. И  если он начнет распоряжаться – все его послушаются.

Она вышла на улицу и  чуть не взвыла. Мимо проехала «двойка». Автобусы этого маршрута ходили раз в полчаса.  И такой снег!  Проваливаясь по щиколотку, она добрела до остановки. Скособочившаяся железная будка  будто впаяна в  сугроб. Марина стояла тут одна. А снег шел так крупно и часто, что лучше  не поднимать голову. Иначе от этого бесконечного движения показалось бы, что и ее куда-то несет -  вместе с белыми хлопьями.
И машина, которая подъехала так незаметно – и остановилась напротив нее – тоже была белая.
Водитель открыл дверцу, и Марина с удивлением узнала человека, которого только что видела на почте.
- Садитесь, я вас до города подброшу.
- Да я ....сейчас уже следующий автобус подойдет...
Срабатывал старый принцип – в машины к незнакомым людям садиться нельзя.
- Садитесь, - повторил он мягко.
Его как-то трудно, да нет - невозможно совсем -  было бояться.
Она помнила, что в машинах теперь обязательно надо пристегиваться ремнем. Потянула черную эластичную ленту. Она не тянулась почему-то.
Он наклонился через нее, почти не касаясь, но она ощутила тепло, идущее от его тела, его руки. Пряжка ремня щелкнула.
- Куда вас отвезти?   
- До площади Мира..., – неуверенно сказала она. И взглянула искоса – не слишком ли наглая просьба. Он вообще-то предложил до города.
Он кивнул. Машина шла без рывков, без тряски – будто летела по шоссе. Марина глянула на часы. Теперь она точно не опоздает.
Если бы судьба не делала таких маленьких подарков, то и жить было бы скучно.

 
Спасатели
Это была последняя мода – устраивать «ночь в музее», «ночь в библиотеке». Хоть необычным заманить народ. Приходили в основном парочки -  молодые люди, которым  ночью хотелось пошататься по городу, и негде было погреться..
Галка придумала – будет ночь по Гоголю. Солоха, Оксана, Пацюк, вареники.
И тут же сказала:
- Не надейтесь - пугалом я не буду, переодеваться не стану. С меня вареники с картошкой – и все.
 - Следующий раз сделаем «итальянскую ночь» - будешь лепить равиоли, - мстительно пообещала Лена из абонентского отдела, - Они ма-а-аленькие, провозишься доооолго......
- Итальянскую, говоришь? Тогда ты залезешь на стеллаж,  и будешь изображать Джульетту на балконе.
- Тихо, девочки, - урезонивала начальница Ольга Владимировна, озадаченная мыслью, где ей сыскать костюмы, - Если у нас трубу в туалете прорвет – мы тут вместе с читателями гондольеров изобразим.
Марину позвали к телефону. Голос мужской.
- Да? – откликнулась она настороженно.
По большому счету, кроме Борьки -  у нее не было знакомых мужчин.
- Марина, это Алексей, помните, я вас подвозил два дня назад...
- Погодите... А откуда вы...Вы  даже не спросили, как меня зовут...
Человек на том конце провода, кажется,  чуть улыбнулся.
 - В библиотеку люди так не торопятся, если не опаздывают на работу. Я позвонил, поинтересовался у ваших коллег  -  такая... невысокая  (после паузы) очень красивая... Меня спросили: «Марина?». Теперь я знаю, что вы – Марина.
- Вы что-то хотели? – по-прежнему насторожено спросила Марина.
- Просто узнать – все ли у вас в порядке?
- Какое в порядке... Вон послезавтра – вместо рабочего дня полночи тут сидеть будем.
- Случилось что-то?
- Случится. Мероприятие...  «Библионочь» называется...
Пауза в две секунды.
- Двадцать четвертого... Я дежурю.... Но все равно -  я вас встречу. Когда вы освободитесь? Еще не знаете? Ну,  запишите телефон...
- А где вы дежурите?
-Эмчеэс... Снимаю с деревьев кошек и тому подобное. Так я жду звонка. До свидания, Марина.


Он не просто работал в МЧС. Он возглавлял отряд.
- Давайте, я вас к нам приглашу, - предложил он.
Ребята ей понравились. Долговязый Костик, приехавший  с Кавказа, прежде отыскивал заблудившихся альпинистов, откапывал тех, кто попал в лавину. Возле него можно было сидеть часами, слушая рассказы.
А потом Костик говорил:
- Эх, сейчас бы пельменей, с укропчиком, горяченьких и с майонезом... А знаете,  какой соус самый лучший – если взять треть майонезу, и по столку же горчицы и кетчупа...
- Убью! – не выдержав, взвывал кто-то
- А мы, назло буржуям,  чаю – без заварки и без сахара..., - невинно продолжал Костик. – Ну,  что, по стакану? И в школу не пойдем...
Ваня – самый молодой, только что выучился в Москве. Все время переживал, что не справится.
- Дым в квартире. Мужик заснул, суп на плите выкипел, полотенце задымилось... Мужика-то я быстро вытащил, а потом вспомнил – куртку детскую на вешалке видел. Я назад  – ребенка искать...
- Нашел?
- Слава Богу, пацан в садике был.... Только куртка висела.

Один раз, она зашла, а Алексей был занят до умопомрачения – готовил отчет, который нужно было отослать через два часа.  В тот день ей нездоровилось. Она умела быть почти незаметной. И сейчас хотела – выскользнуть из комнаты, чтобы он не успел всмотреться в лицо ее. Слегка наклонив голову, она была уже у двери, но... проем преграждала его рука.
Она подняла глаза. «Ну?» – спрашивали его глаза. 
- Голова болит очень...
Болит и болит, в таком случае мужчины неизменно  предоставляют тебя самой себе.
Он всмотрелся в ее бледное лицо, и,  обернувшись в сторону коридора, позвал:
- Серега!
Когда появился врач,  он кивнул на нее – осмотри, мол. Передал в надежные руки.
- Потом скажешь Петьке, чтобы домой ее отвез, - сказал он, и ушел к себе.

Вечером он заехал в библиотеку,  посмотреть – как она? Вошел неслышно.
Она стояла, отвернувшись к окну. Каждый раз тонкой, щемящей, еле слышной нотой звучало в нём: «Какая маленькая». За окном шел снег. На ней был серый свитер грубой вязки. И она подтягивала ворот, чтобы и подбородок в нем тонул. Мерзлячка...
Он  поднял руки и несколько мгновений держал их над ее плечами – как будто обнимал, не дотрагиваясь. Грел – не прикасаясь... Но она не почувствовала этого, не сделала ни одного движения ему навстречу. И он опустил руки.

Ночью ей приснилось:  лежат они с Алексеем  в постели – и  вся ночь впереди. И вдруг звонок, приходится вскакивать, открывать. За дверью – Глеб. Приехал по делу, забрать что-то...  В маленьком коридорчике она тычется ему в плечо, в белоснежную рубашку.  И такое блаженство - ощутить его тело! Она плачет в эту рубашку: «Что же мы потеряли....»   Просыпается – и белизна наволочки под щекой -  мокра от слез.

Здесь живут крылатые
Как это называется, когда все время боишься за человека? Когда тревожно оставить его на пять минут –  вдруг что-то случится.
Для Алексея давно уже главным словом стало – «надежно». Он,  как и Костик – раньше был альпинистом, потом спасателем в горах. И насмотрелся,  к чему приводит легкомыслие. На минуту снял каску – и слетевший откуда-то сверху камень ударил в висок. Насмерть. Он сам помогал спускать того парня. 
-Я терпеть не могу твое чувство ответственности, - говорила Ира, бывшая жена.
Тогда они искали пропавших ребят и думали – все ли сделано? Решили еще на вертолете высадиться на вершину, посмотреть. Вдруг эту горе-скалолазы прячутся  в какой-то снежной пещере?
А когда не нашли все же никого, и стали спускаться, нога Алексея  вдруг скользнула по зеленому чистому льду, и он полетел. Метров триста летел, наверное, пока не ударился о камень...
Как спускали его в акье – это отдельная песня. Как врачи сутки не решались делать операцию,  казалось – через пару минут он умрет – тоже вспоминать не хочется.

Потом, через несколько месяцев,  на него навалился   тот  еще депрессняк.  Алексей  думал, что любимое дело для него навсегда потеряно. Он -  никто, все надо начинать с нуля. Алексей тогда будто замерз. Сидел как старик, в пледе, грелся. А зубы клацали, словно весь холод горных снегов – вошел в его кровь.
И от Иры тянуло холодом. Она служила в мэрии, с утра до ночи  сидела себя в кабинете.
-Я тоже боюсь потерять работу, - говорила она, - Кто тогда нас кормить будет?
Серега, Сергей Дятлов,  врач и  старый друг – уезжал на Волгу к больной матери. Алексей решил ехать с ним. В таких случаях надо, не оглядываясь,  уходить с одним рюкзаком.

А с Мариной слово «надежно»  приобретало странный, непривычный для него прежде смысл. То,  что она предаст –  невозможно было представить. Но ему все время хотелось держать ее за руку, и быть рядом. Иначе он не мог быть за нее спокоен.


Алексей позвал ее в гости. Он жил на первом этаже пятиэтажки. Марина вошла – и квартира показалась ей пустой. Раскладушка, застеленная лоскутным одеялом. Старое, потертое кресло. Рабочий стол с компьютером. Вот и все, что было в комнате. Пол блестел желтой краской. Его казалось очень много - пола, потому что мало было вещей. И стены –  тоже голые, только круглые часы  и  «Троица» Рублева. Ангелы, размышляющие о судьбах мира.
Марина подошла к окну. За окном -  куст сирени. Как будто это -  не квартира, а дом на земле:
- Я тут почти не живу. Почти все время на работе, - сказал Алексей
Она повернулась к нему:
- Мне нравится.
Непонятно было – это о его доме или о пейзаже за окном.
- Зимой на эту сирень столько птиц прилетает, - сказал он, - Я кормушку сделал.
Только птицы, и рублевские ангелы. С ним здесь были -  только крылатые.
А ее крылья были сломаны.  Она еще долго не сможет летать.

В аду

А потом была весна. И радуга.
Садом при доме Аля не занималась. Она не любила возиться в земле. А теперь, когда ждала ребенка, и вовсе на заднее крыльцо не выходила.
- Я вижу так – горбатиться над грядками – это не мое, - говорила она.
А Марина это дело с годами полюбила до страсти. Руками могла собирать сухую листву, умиленно глядя, как пробиваются ростки.
 Весну, светящуюся зелень, зеленое пламя свечей-листьев – Бог дал людям, чтобы не забывали о рае. Когда сидишь на земле, и теплый ветер овевает лицо, и солнечная рябь бежит по векам. Откроешь глаза,  желтые нарциссы цветут – первые,  запах такой -  будто золотистая аура окружает тебя. Сидишь – вся в золоте, и сама вся ...будто свет... жизнь...

Галя Святкина, которая тоже жила в частном доме, предложила ей:
- Приходи за рассадой. Цветов тебе дам. Овощей разных. Всего...
Марина пошла. Поднялась на холм – там уже цвел ковыль. Колыхались серебряные пряди. И хлынул ливень.  Через несколько минут у Марины даже на груди вода стояла – лужицей на блузке.
А потом Марина увидела радугу. Вернее радуг было две – ярче и бледнее. Они переливались в темно-сером, еще грозовом небе, неземной красотой. Как видение. Марина пошла в ворота под радугой. Согласно примете, это - к счастью.
Но с этого дня начался ад.

Каждый день всходило солнце. Оно поднималось белым, раскаленным шаром – на небе,  не голубом, а  тоже - почти белом.
Их пес, черно-белый алабай, уже на рассвете начинал скрестись тяжелой лапой в дверь – требовал, чтобы его спустили с цепи. Его спускали. В доме он сразу проходил в ванную, ложился на кафельном полу, обнимал его лапами, прижимался мордой,  вздыхал. И так оставался допоздна – пока испепеляющий зной не уступал место душной ночи.
Интернет на ближайшие  недели предсказывал температуру за 40, и – ни облачка. Не хотелось шевелиться и даже думать. Что там думать... Дышать было нечем. 
Перед тем, как идти на работу, Марина совала платок под кран с холодной водой. Почти не отжимая, повязывала на голову. Вода текла по шее и тут же высыхала.
Чтобы попасть в библиотеку, нужно  пересечь площадь. Марина видела, что люди идут так же, как она –  вдоль теней. Любых – от елки, березы, от фонарного столба. Когда тени не было совсем, Марине казалось -  она ступает на раскаленную сковородку. Не перейдет площадь, а прямо тут умрет, ее тело присохнет к раскаленным плитам, и через пару часов мумифицируется.
Идущая впереди женщина достала из сумки бутылку с водой, не стесняясь, поливала грудь, лила воду  в ладонь, обтирала лицо...

Города перешли на ночной образ жизни. Если вдуматься –  люди в южных странах живут так же. Устраивают днем сиесту.  Россиян на сиесту никто не отпускал, и счастливы были те, у кого на работе имелся кондиционер. Из магазинов с кондеями покупатели не спешили выходить. Стояли в блаженной прохладе –   она была такая знобкая, леденящая  - смотрели в окна, и не решались ступить в пекло.
Улицы оживали после девяти часов вечера. Ночью ходить уже никто не боялся. Какое там – ограбят, убьют. Ночью только и можно было – жить и дышать
.После захода солнца выходили на улицу старушки с собаками, молодые мамы с колясками, школьники, которым по идее полагалось уже быть дома. А молодежи сколько!  На набережной особенно. Не протолкнуться. Шли потоком, будто какой праздник. Огни фонарей. Там, где огней меньше – различимы на небе звезды. Кто-то впервые, за месяцы и даже годы, перейдя на ночной образ жизни – увидел звезды.
Расходились с рассветом. Будто не люди собирались, а нежить, не выносящая света дня.
На самом деле – это днем наступало время для нежити.
Марина думала, что на ее глазах сбываются фильмы- катастрофы, наступает Апокалипсис. И они все -  его свидетели.
Несбыточными, нереальными казались мечты о дожде. Они забыли, что такое дождь. Все  скачивали из Интернета - гул грома, шум ливня... Закроешь глаза, и не веришь, что это когда-нибудь еще будет - и облизываешь сухие губы.
- Какой-то моральный онанизм, - сказала Галка, подходя к Марине с раскрытой книгой,  - Лучше послушай: « Вода! Здесь, в пустыне, не один день добираешься до ближайшего колодца, и, если посчастливится его найти, еще не один час роешься в засыпавшем его песке, пока утолишь жажду мутной жижей. Вода! Темнокожие ребятишки выпрашивают не монетку — с консервной банкой в руках они выпрашивают воду. Вода дороже золота, малая капля воды высекает из песка зеленую искру — былинку. Если где-нибудь в Сахаре прольется дождь, вся она приходит в движение. Племена переселяются за триста километров — туда, где теперь вырастет трава… Вода — она дается так скупо....»
-Что это?
-Экзюпери, «Планета людей».
-Значит, это уже было...


13
Понеслось слово – «пожары». Вспыхнула где-то искра. За ней другая... Но вязкий антициклон, распластавшийся над страной как медуза, не желал уходить.
Из искр возгорелось пламя.
Запылало  Подмосковье. Торфяники. Когда показывали столицу – она была во мгле. Солнце – уже не милое, привычное солнышко, сквозь марево оно смотрелось как звезда из иных миров. Марина была права: Апокалипсис сбывался.
На улицах появлялось все больше людей в масках.

Голуби валятся с неба – их дворники с утра лопатами
       Сгребают вместе с сухими листьями. Лето 2010-го.
      Я целую тебя через марлю, стоя на эскалаторе,
     Который везет нас в туман. Лето 2010-го.
(«Ночные грузчики»)

Дома Аля натурально умирала. До родов ей оставался месяц. Она не вставала с дивана, не могла поднять головы.  Рядом  стоял вентилятор, струя воздуха обдувала лицо Али – красное, со страдальчески сведенными бровями.
Она уж не просила Марину – та сама знала: по дороге с работы нужно взять для Али несколько порций мороженого и  бутылку газировки. Больше она ничего не могла есть.
Марина наливала лимонад в большой стакан. Аля погружала губы прямо в пену, не дожидаясь, пока та осядет.
-Ты моя спасительница, - говорила Аля тихо и вновь закрывала глаза.

На траву, на деревья было больно смотреть. Растения средней полосы вдруг очутились в Сахаре, где живое существовать не может. И все умирало, а после смерти сохло, и рассыпалось в пыль.
В саду Марина спасала  все, что можно  спасти. Целый день работали улитки автоматического полива. Висел над садом  алмазный туман брызг...
Марина носила воду ведром, поливая те уголки, куда улитки не доставали. Последний сорняк ей было сейчас жаль – казалось, он молит о влаге пересохшим зеленым ртом.

Алексей звонил несколько раз в день:
- Как ты?
- Пока еще плэнтаюсь...
Это было тоже бабушкино слово. Плэнтаться – таскать тело бессильно, как плеть, лучше всего подходило к ее состоянию. Все приходилось делать через «не могу».
- А как у тебя? – тревожно спрашивала она, зная – что бы ни случилось, он будет на переднем крае.
Он молчал. Потом сказал осторожно, как он всегда говорил, когда не хотел пугать ее:
- Лес горит. Но скоро будут самолеты...


Через несколько часов -  это увидели все. Горы рдели, переливаясь рубиновыми огнями. Это было жутко. Казалось – это не лес, сами горы светились, сгорали на глазах. Вот-вот начнут оплывать, как гигантские свечи.
Потом появились самолеты.
Марина подумала, что те, чьи предки прошли войну, бомбежки – всегда будут бояться самолетов. Это в генах. Гул над головой. Бабушка рассказывала, как в войну дети прятались под кровать – надеялись, что уж это-то надежно, бомба не пробьет две преграды – и крышу, и кровать.
Но  Бе-200 был добрый самолет, их спасение. Амбифия. Он садился прямо в Волгу, набирал воду и сбрасывал ее на горящий лес, так что в воздух поднималась целая радуга брызг. Шустрый маленький трудяга – красно-бело-синий – он целый день прочерчивал линии над их городом – спешил от реки к горам,  и обратно. И гул его воспринимался уже умиленно  - спасибо за помощь! 
Потом появились итальянские самолеты – желтые. Они всегда летали парой. И когда они сбрасывали  воду – радуг было две.

Но легче все не становилось. Пожар не сдавался. Самолеты делали свое дело, но людей заменить не могли....
- А как иначе, - рассказывал Алексей, - Мы с солдатами тушили гору, пробивались друг другу навстречу. К двум часам ночи встретились – вроде бы все, на участке даже трава не тлеет. Дыма нет. Устали все, как черти. Спускаемся в полной темноте, и в машину. Домой.
И вдруг вижу... мерещится ли...
- Петька, стой... Проверю...
И точно – за дорогой, в кустах уже пламя разгорается... Ну откуда ему в два часа-то ночи? Само не вспыхнет. Подожгла какая-то сволочь... И попробуй, оставь его до утра этот костерок...

Верховой пожар
Потом был выходной. Марина мечтала пролежать весь день дома, пластом. Но вышла утром на крыльцо и увидела -   облако. Оно поднималось  с той стороны, где был город. Стояло в небе как огромный ядерный гриб. Оно было плотным и клубилось, неестественными, невиданными цветами.
Телефон Алексея не отвечал. Она метнулась в дом, намочила в ванной косынку, повязала, плеснула холодной воды на футболку и вывела велосипед.

В лес не пускала милиция. Но народу тут собралось много. Трава тлела  уже возле элитных особняков,  и ее никто не тушил.
- Да пустите же нас, хоть затаптывать будем, - волновались люди.
Из-за сосен поднимался дым. Его становилось все больше, и кругом меркло, как во время затмения.  Вдруг послышался  нарастающий гул... Над лесом появилось красное зарево. И за деревьями стали видны языки пламени.
Ветер сделался ураганным. Поднялась вся пыль, что была вокруг, и вот уже ничего не видно. И отовсюду проступает огонь...Снизу ... Навстречу...  Сверху... Пламя высотой с десятиэтажный дом. И жар невозможный.
Что теперь эти лопаты, куртки, ботинки, которыми они собрались бороться с пламенем?
- Верховой пошел, - охнул кто-то.
- По-моему надо драпать, - чей-то мужской голос, возбужденный, но пытающийся сохранить спокойствие.
И крик милиционера:
- Да бегите же, бегите.... черт возьми....
Она сбросила оцепенение и рванулась к кричавшему:
- Эмчээсники здесь? Тушат?
- Тушат...
Уже поверху летят горящие ветки, уже горят заборы.... Уже видно, что  домам  возле леса – конец...
- Где, где они тушат? – трясла она милиционера за рукав, - Туда еще можно проехать?
- Не здесь, - проорал он, - Там! Вон трактора, видишь?
В стороне тракторы распахивали полосу, надеясь создать преграду между огнем и городом. Там тоже стояли люди и с тревогой  смотрели в сторону леса.
Тьма, гул, ветер.... Он все усиливается, и вокруг одна сплошная стена пыли....
Безумно трудно дышать.
Марина бежит куда-то и понимает, что она одна в пыли и тьме... не видно вытянутую руку....Ветер сбивает с ног... Хочется лечь и лежать... Кажется, что там у земли...есть, чем дышать...
Кто-то тянет Марину за шиворот...
- В машину... в машину...
Под ногами -  асфальт. В двух шагах - очертания легковушки. В машине воздуха больше. Марина падает на сидение и на несколько минут все меркнет в глазах...

- Куда тебе?- оборачивается молодой парень.
- В город...
- Это понятно...
Марина понимает, что на заднем сидении, кроме нее, еще кто-то есть. Мужчина полулежит , голова запрокинута.
. — Напарника своего везу...  Он два часа пожар тушил. Башка у него поехала, тошнит — дымом надышался, — поясняет парень...., -  Из национального парка я... На гору техника не доберется... И шлангов туда не протянуть. По старинке пламя сбиваем.
- А самолеты?
- Что  самолеты... Разве ж их на все хватит? ...все горит... Курган у пионерлагеря горит. Детей вывозят.
Наконец, наконец-то ...  телефон Алексея  откликнулся...
- Жив?!
- Все хорошо, все хорошо, - повторял он торопливо, поняв, насколько она напугана, - Мужика одного отвезли в больницу. На велосипеде, идиот, через лес махнул... Чудом его нашли. Ожоги сильные, но вроде врачи ему шанс дают...
- Ты домой сейчас?
- Еще чуток здесь задержусь...
- У больничного городка тормозните, - попросила она парня.
- Так я туда и еду.
Она не ошиблась.  Они столкнулись у травмпункта – она взбегала по ступенькам,  Алексей – выходил. Руки у него были забинтованы толстым слоем, и напоминали белые боксерские перчатки, только проступало сквозь них что-то желтое. И  след ожога на лице, и опалены брови.
Она с налету прижалась к нему и заплакала. А он даже обнять ее забинтованными руками не мог. Как-то притиснул локтем, и все целовал, целовал ее волосы:
- Все хорошо, все хорошо... не волнуйся... Чего ты так побледнела?

И упал дождь

Первый дождь упал седьмого августа. Это был день рождения мамы. Марина только что закончила говорить с Новороссийском,  опустила телефонную трубку. Она не поверила, что  -  дождь. Глядела в окно. Но вздрагивали листы, но блестели они,  закапало с крыши. Она выбежала в сад. Дождь был теплый, косой, тяжелыми частыми каплями. Прямо в платье села она на пересохшую землю, обняла колени руками и подставила лицо дождю, принимая каждую каплю, как благословение.

- Сколько леса выгорело...
Они с Алексеем шли  знакомой тропинкой. Прежде здесь были сосны: золотисто-янтарные стволы, теплый запах хвои, шишки под ногами и -  среди высоких сестер -  тонкие зеленые малыши – уберечь бы их от новогодних порубок, ведь чудо, как хороши...
Теперь на смену Апокалипсису пришла  ядерная зима. Черные стволы, серебристо-черный снег -  пепел.
- Тут хуже, - сказал Алексей, - В национальном парке  другой лес – лиственный. Он сам восстановится. А здесь все надо сажать снова.
И вздохнул:
- Что ж, будем сажать....


- Я понимаю, почему ты уходишь, - сказал Борька.
Марина укладывала вещи. Он сидел у нее в комнате. Было как в детстве, когда они собирались в пионерлагерь.
- Теперь тебе покою не будет, да?
Неделю назад Аля родила сына. Завтра их с Борькой-маленьким должны были выписать из роддома.
«Покою не будет – это точно», - подумала Марина. Но думала она о другом. Об Алексее.
А вслух сказала:
- Только не продавайте дом, ладно? С него мы все начались. И малышу тут будет хорошо расти...

 Огонь в камине
Отпуск они взяли в октябре. В дальние края не поехали. Сняли домик на опустевшей турбазе.
- Дороги размокли,  Волга холодная, постели сырые..., - Алексей потягивался,  - Хорошо- то как...
Им и не хотелось никуда идти. Только быть здесь вдвоем. В своем доме. Только слушать, как шумит дождь.
Она прикрывает глаза. Он присаживается рядом, ворошит ей волосы, с тревогой всматривается в лицо:
- Почему у тебя до сих пор синяки под глазами? Давай Серегу позовем, пусть он еще раз тебя посмотрит. Повнимательнее...
Она смыкает веки, и присушивается к его руке, перебирающей ее волосы...:
- Отосплюсь... Пройдет... Просто за это лето я устала за тебя бояться... Можно я буду спать,  и держать тебя за руку... Пожалуйста...
Вместо ответа он ложится рядом, и обнимает ее. Она утыкается носом в тепло его свитера, ощущает на плече тяжесть его руки,  и сразу засыпает.

Когда она просыпается – дождь все еще идет. На столе ее ждет обед. Топленое молоко в пол-литровой банке. Роскошное молоко:  кофейного цвета с толстой пенкой, похожей на крем. Рядом такая же банка с душистым осенним медом. Прямо на газете толстыми кусками нарезан  пирог с капустой.

Потом он предлагает:
- Пойдем, погуляем... Воздухом подышишь немного.
И они идут на берег Волги. Листва облетает, все светлеет кругом. Как в старости – нет вопросов, нет страстей – одно ясное умиротворение. Что бы ни ждало впереди...«Аномально холодная зима» - как обещают по радио? Но они вернутся и разведут в камине огонь.

Хрусталь в серебре

Легкие плечи
Я не склонна опоэтизировать бандитов, и сериалы о них, которыми наводнено телевидение,  смотрю   редко. Нет, можно, конечно, в субботу-воскресенье, когда все дела переделаны, усесться  в любимое старое кресло, со стаканом  вина, приготовившись с удовольствием – к отдыху, к долгому ничегонеделанию, и развлечению экранной историей.
А нынче просто выдался такой день, что я  сильно устала. На работе навалилась  тысяча дел сразу, да Аська душу вытянула со своими экзаменами. У них же теперь нет обязательных дисциплин, как в наше время, можно выбирать – что сдавать, что нет.
- Мам,  ну посоветуй, мне  выбрать -  географию или английский? Географичка так интересно рассказывает... А наша  классная Грымза говорит: «Сравнили меня, бедную англичанку, с женой бандита.  Она во всех странах побывала, а я вечно на огороде, попой вверх -  на грядках» А если я географию выберу, ты мне билеты распечатаешь?
- Ладно..., - со вздохом говорю я, потому что знаю – это только начало.
Распечатать  билеты мне нетрудно, но Аська воспринимает мать, как костыль на все случаи жизни. И английские тексты у нее самой не переводятся, и термины по биологии не выговариваются, и...  Словом, к вечеру, не знаю, как у нее, а у меня уже – мозги заплетаются в косичку.
Я иду в кухню, и достаю из шкафчика припрятанную коробку с красным вином. Оно льется в бокал, застывая на несколько мгновений  розовой, прозрачно-карамельной струйкой.  Хоть немного бы посидеть в тишине... По телевизору начинается сериал про  Мишку-Япончика. Какое-то время я почти не приглядываюсь к тому, что делается на экране. Но вдруг, будто волна ударила под колени, и не удержаться уже в осознании себя  - здесь.
-Крутится, вертится, шар голубой,
 Крутится, вертится над головой.... 
          А-а-а... А-а-а.... А-а-а-а-а-а.....
Напевы голоса –  и впрямь  накатываются как волны, и я бегу вдоль берега  легкими ногами десятилетней девочки, которая еще ничего не несет на плечах своих,  кроме крылышек белого платья. Было у меня такое платье – белое, шелковое.  Нежный шелк, как кожа, и  розы на нем, и оборки. Плещутся на бегу. И легкие следы мои затопляют и смывают волны.

Я помню Одессу. Немного совсем, но помню. Меня возили туда маленькой, надеясь, что море подарит мне здоровье. А поскольку  болела  я  часто и сильно, то не здоровье даже, а самою жизнь.
Прямо на вокзале нас с мамой подхватила тетка:
- Квартира у  моря нужна?
И увезла  на трамвае куда-то в тьму-таракань, где кончался город,  и были только деревенские домики. Как я узнала позже, место это называлось. «Шестнадцатая станция Большого Фонтана».
Не только о квартире, о комнате не шла речь – нам показали проходной закуток, где стояли -  старинная, с металлическими шишечками кровать и этажерка темного дерева, набитая истрепанными книгами. Третьим действующим лицом был ковер, на котором в шатре, среди цветов, возлежала  в неге красавица. И турок  смотрел на неё  хищными – даже на ковровой шерсти видно было это – глазами. Картина на ковре, и книги, и море. Что еще нужно для счастья?
К морю нужно было идти переулком, который назывался   «Хрустальный». Ничего не было в переулке этом, кроме пыли под ногами и зелени ветвей над головой – ни родника, ни ручейка, но он поил одним своим названием.
К морю вела крутая лестница -  ступенек  в полтораста. Нас провожала рыжая хозяйская собака, Тобик. Короткими своими ножками он преодолевал лестницу – вниз, потом – вверх.  И, не любя плавать, но, тревожась за нас, идущих в воду, он,  перепрыгивал с камня на камень, заходил все дальше в море,  и на последнем каменном островке, тихо повизгивая,  ждал нас.
...Это чувство свободы и легкости, память полета -  на всю жизнь. Лежишь ли на упругости сине-зеленых волн, когда качает тебя – все море! Ты -  на его руках, а над головою – во всю ширь – еще один океан – воздушный. И холодно мокрым волосам, и вновь плавно подымает тебя море. Ничего, кроме моря, неба и тебя – нет.
И еще, когда бежишь по берегу, по краю воды... Пустой утренний пляж, и мама: «Ирочка, еще купаться нельзя, еще холодно». Море, отдохнувшее за ночь от тысяч тел людских, погружавшихся в него вчера – отдохнувшее это море, как слеза прозрачно.
Мне не разрешают -  плыть, но разрешают -  бежать. И пока мама сидит на скамейке, уткнувшись в журнал  - я бегу... Этой жажды бега, какая была в детском теле, именно жажды, когда бег необходим не меньше, чем пересохшему рту – вода, я с тех пор не помню. Сорваться с места в бег, и -  пока не кончатся силы... А ноги так легки, что,  кажется, и следов на песке не оставляют....

Нам не пришлось увидеть,  как «фонтан черемухой покрылся». Стоял жаркий август.
Помню Привоз. Мама покупала здесь бычков – квартирная хозяйка научила её удивительно вкусно жарить их, обмакивая в разболтанное яйцо. Получалась  рыба:  то ли в омлете, то ли  в лепешке. Хрустящая корочка... Бледные, сахаристые на разломе помидоры... Крупная соль...
- Дочка, ты тут оживаешь, - говорила мама, - А дома и двух ложек супа не могла проглотить...
Она пододвигала мне тарелку, и лишь годы спустя я узнала, что денег в ту пору в семье было в обрез, и мама, стремясь накормить меня, почти голодала – сама.
Но ярче всего остались в памяти – раковины, которыми на Привозе торговали у входа. Привезенные,  из жарких стран – огромные, невиданной формы и изгибов, с шипами. Розовые, голубые, перламутровые... Даже не верилось, что кто-то может ими обладать, держать их, осторожно проводить по шипам пальцем.  На них довольно было смотреть, потому что это была -  живая сказка, сокровища из  «Русалочки» Андерсена.
Моя подруга говорила о своем псе: «Я завидую ему до ненависти – только гулять, есть и спать. Такая жизнь....».  А  я тогда  до ненависти завидовала тем, кто навсегда поселился  в Одессе.  В краю, где жарят каштаны и бычков. Где оживвают сказки, и дышишь свободой.

Море... какое было счастье плыть по солнечной дорожке, пока берег не начнет таять за спиной, и под тобою – только упругость волн, и ветер насквозь продувает волосы – мокрые и соленые. Это ощущение свободы осталось со мною на всю жизнь,  жилкой, бьющейся возле сердца. Тающей скрипичной нотой, вызывающей слезы на глазах.
Лютой мечтою, которой после детства суждено сбыться – только в раю?
Но сейчас, когда уже давно кончился фильм, и экран темен и мертв – звучит не умолкая во мне распев нежных женских голосов – о голубом шаре, и ноги чувствуют прохладу песка, и легкую пену заплескивающих их волн.

Валька

Конец декабря. Вечер опускается в ночь.
Я лежу на широкой своей постели, раскинув руки, как будто кружилась, и упала навзничь. Окно не задернуто шторами, и я смотрю, как  волнами, сменяющими друг друга  – высотою до неба – накатывает метель, мелким, искрящимся в свете фонаря -  снегом.
Я  укрыта старым мягким пледом. Таким   невесомым, что я не чувствую его, и кажется – обнимают меня крылья ангела.
А тогда была весна. Точно, весна... Я помню, что очередную пневмонию меня угораздило схватить в мае.
Мне было двенадцать лет. Стационар был мне домом вторым, но отнюдь не родным – я его ненавидела. Он означал  разлуку  надолго - с домом, близкими, со всей моей привычной жизнью. Особенно  тяжело было в боксах, где полагалось отлежать первую неделю. За это время должно было выясниться – насколько болезнь тяжела, не заразна ли?... А в моем случае еще - не откинусь ли я на тот свет? Слишком слабая, а в груди – чистые джунгли, будто поселились там неведомые звери – и стонут, и свистят, и храпят, и хрипят – как  этого задохлика женского рода еще  ноги носят!
До сих пор удивляюсь, что никому и в голову не приходило организовать досуг детей,  недели на три заключенных в больницу. Медсестра с таблетками и уколами, хождение на процедуры и в столовую – вот и все, чем был заполнен день.
Самый щемящий момент, когда приходят родные. Тогда нас вызывают в холл.   Холл – в моем детском сознании   -  от слова «холод». Сквозняками здесь  тянуло, как от парадного хода, так и от чёрного.   Мама поспешно накидывала мне на плечи пуховый платок, усаживала рядом с собою на стул, и доставала из сумки очередную банку с едой.
- Чтоб все до последнего кусочка  скушала  – а то на операцию положат, легкое отнимут...
Кого-то в детстве пугают бабаем, кого-то милицией. Меня – операцией. У кого какая пугалка, а у меня была -  эта.
Я давилась курицей, и, глотая последний кусок, с облегчением уточняла:
– Теперь не отнимут?
А картошка еще горячая,  бабушка  жарила... И перед глазами наша маленькая кухня,  чугунная сковородка, на которой ничего не пригорает, и уют этого часа -  дома, когда вот-вот будет подан чай. У каждого своя чашка: у дедушки с темно-синей полоской поверху, у бабушки и мамы – с цветами, у меня –  с медвежонком... Стоит теперь сиротливо та чашка...
Я жмусь к маме, обнимаю ее, закрываю глаза... Родной запах.  Только ни о чем не думать, прижаться,   будто я  дома.  И слезным спазмом перехватывает горло, когда мама начинает собираться: «Ирочка, мне уже пора».
Но сначала надо уйти мне! Мама посмотрит, как я закрою за собой дверь – тяжелую, белую, с матовым стеклом.  Хлопнула.  За дверью полутемный коридор –  одна лампа освещает его – тусклая, под самым потолком. И сестра за столиком, чем-то, как всегда занятая. Ей – в отличие от мамы – почти нет до меня дела.  И запах больницы – чужой и враждебный. Потому что – разлука и боль.
А по правую руку -  двери в боксы. Несколько стеклянных клеток и перед каждой закуток, где стоит еще одна кровать. Отлежать здесь неделю – тоска египетская. Одни крашеные желтой краской стены, три раза в день медсестра с горстью таблеток и стаканчиком воды. Даже окна нет.  Только по  маминым часам, которые она мне оставила, и  поймешь – день на улице, или ночь. В стеклянных клетках  ходят мамы, баюкают своих грудничков. Грудничкам хорошо. С мамой все можно выдержать, даже уколы. А такие, как я – уже считаются большими. Нас положено класть одних, без мам.

Но именно там, в  закутке,  в первый, самый тоскливый вечер, когда я уже готовилась прореветь в подушку несколько часов напролет, я и познакомилась с Валькой.
Когда медсестра открыла двери в стеклянную клетку  напротив меня, я увидела, что там – не женщина с ребенком, а мальчишка, мой ровесник. Он лежал на спине, на двух подушках (а у меня была одна). В левую руку его была воткнута игла капельницы. Это была первая виденная мною  в жизни капельница, наверняка она имелась в больнице в единственном числе, и ставилась совсем уже умирающим.
Другой рукою мальчишка рисовал что-то в блокноте. Я была  робким ребенком. Но что делать здесь, как не разговаривать, как не поддерживать друг друга? Я постояла в дверях, некоторое время, наблюдая за мальчишкой. Потом негромко сказала:
- Привет.
Он поднял глаза:
- Привет!
Голос доброжелательный. Можно продолжать разговор. Впрочем, мальчишка сделал это сам.
- Садись, - сказал он, кивая на стул, стоящий у его постели.
Я вошла к нему – тощее дитя в пижаме. Вряд  ли я могла в то время кому-то понравиться – словами подруги  – «как женщина». Синяки под глазами у меня были такими, что панда позавидует. Синие перья жар-птицы на пижаме -  были самыми красивыми во мне.
- Тебе удобно так рисовать? – спросила я, кивая на капельницу.
- А я попросил воткнуть мне иголку в левую руку, - ответил он, ничуть не удивляясь.
Я села рядом и посмотрела в  его блокнот. Сейчас мне трудно передать то, первое ощущение. Неправдоподобно яркая картинка. Мы все тогда рисовали дешевыми карандашами. Или красками – несколько твердых, разноцветных кружочков прилеплено к картонке.
А у Вальки были фломастеры - целая большая коробка, невозможный дефицит. Но что он делал ими! Я любила бусы из чешского стекла. Обычные – они всегда одинаковы, полюбуешься, и все. А  бусы из чешского стекла – они переливаются, тысячу раз меняясь под каждым бликом света. Вот так же, тысячью цветов, брызгами фейерверка, светились, искрились и переливались Валькины рисунки. Это было неважно, что он рисовал. Дождь, осень, море – что угодно....
Это было то мгновение, которое – остановись, потому что прекраснее тебя нету!  Сиреневое небо,  и веселые брызги дождя -  до небес. Или вот... Разлетелись по черному небу осенние листья  - золотые, алые, зеленые и даже синие. Дробилась и плыла  золотая от фонарного света – залитая дождем дорожка, вела – в сказку?  Не мог этот сияющий путь привести в будни...
Кружили и пьянили с первого взгляда Валькины картины, вбирали в себя, и трудно было вернуться обратно.
Он вырвал листок из блокнота и протянул мне:
- На
Все волшебство осенней ночи – мне. И я даже ночью, когда лился слабый свет из коридора – доставала листок и смотрела. Дерзкое веселье картинки, пьянило меня. 
Эти листки с Валькиными рисунками... Я сейчас мысленно  держу их в руках, перебираю  и помню даже, где был надорванный край... Мне всегда хотелось уйти в тот мир. Дать Вальке руку и уйти вслед за ним. В мир, где все дробилось, искрилось, и было омыто светлыми красками его души...

Валькино тумбочное хозяйство было иным, чем у меня – веселее, что ли. У меня – туалетные принадлежности, очередная книжка, печенье.... А у него, не считая фломастеров, карандашей и альбомов – всегда  хранилось что-то удивительное.
Вечером он доставал свои сокровища и мы их  рассматривали. Помню стерео открытку. «Бегущая по волнам». Она объемная – и можно прикоснуться к тонкой фигурке девушки, точно отлитой из золота, стоящей на краю лодки,  и к веслам, и белой пене на зеленоватой воде, и к завороженному – Гарвею.
Или ручка, с прозрачным концом, где плавала золотая рыбка.
- Давай загадаем, чтобы мы быстрее вышли отсюда, - почти серьезно просила я Вальку.
Но рыбка двигалась  - спокойная, медлительная, равнодушная –  наши беды не беспокоили ее в крошечном аквариуме.
Был у Вальки и  снежный шар. В нем среди сугробов стоял маленький домик с горящими окнами. Встряхнешь шар – и летит буран из снежинок.
- А ты замечала – каким удивительным становится  ночное небо, когда идет снег? – спрашивал Валька, - В городе оно светится  красным, тревожным цветом. И полет снежинок  - как сама бесконечность. Закинешь голову, смотришь – и уже на ногах устоять трудно, кажется, что летишь вместе с ними.
Я размышляла: откуда у Вальки эти сказочные вещицы?  Потом  точно узнала, что у него самого ничего нет – что их дом нищ и гол. И только одна балерина… скульптурка... стоит на трельяже, отражается в зеркале. Это все,  что было у Валькиной матери не-насущно необходимого.
Все это Вальке приносил Митя, считая, что талантливую душу надо кормить волшебством. Она отдаст сторицей.

Митя

Прильнул к стеклу мальчишка – немного постарше нас, смуглый, с лицом веселым. Интересный цвет кожи  – я бы никогда не смогла почувствовать в мальчишке цыгана, или, допустим, выходца с Кавказа. Тонкими, изящными, были его черты. Но  черные глаза, но волосы оттенка вороного крыла...
- Эй, шкет, кончай ежиком работать.
Валька махнул рукой – как самому близкому своему:
- Подожди немного...
И показал глазами, что в капельнице  осталось  лекарства  чуть-чуть - и надо скрыться: сейчас придет медсестра. Мальчишка кивнул и исчез.
- Это кто? – спросила я.
- Митька.
Но вот система убрана. Освободившись от иглы,  Валька повернулся и приподнялся. Движение это далось ему непросто – он уцепился за решетку кровати. И тихо свистнул. Через несколько мгновений, Митя бесшумно открыл балконную дверь,  и вот он уже сидит в ногах Валькиной постели.  Вынимает из-за пазухи большие красные яблоки: одно  Вальке, другое на ладони протягивает мне.  Еще теплое от его груди.
И тревожный  вопрос - другу:
- Ну, как ты?
Валька пожал плечами и ответил спокойно.
-Я здесь надолго...
- К морю бы тебя повезти, - брови Мити сдвинуты, обдумывает вопрос, - Я поговорю с мамой.
- Перестань...оклемаюсь.
- Весна на носу, а ты умудрился сюда загреметь... Опять шлялся со своими этюдами?
- Оклемаюсь, - повторил Валька, но дышал он тяжело.
- Может, лекарство какое надо? ...
- Ничего не надо. А тебя так запалят, в конце концов. Ты или поздно вечером приходи, или совсем на рассвете.

Вечером ко мне пришел дедушка. Он навещал меня чаще всех, потому что был легким на подъем. Очередные куриные котлеты в банке и вечная присказка:
- Ешь, а то лишишься легкого...
Нельзя было себе представить – обнять дедушку, и чтобы он погладил меня по голове. Относилась я к нему всегда с душевным трепетом.
Так что  накануне я недополучила свою порцию ласки. И утром я выла от тоски. Натурально, тихонько подвывыла, прижавшись в коридоре к оконному стеклу, глядя туда, где за деревьями скрывался наш дом.  Пахло подгоревшей кашей – скоро завтрак.  А видела  я  плохо из-за слез. Тут Митя и появился. Открыл дверь  черного хода. Будто   услышал и пришел именно на мой плач.
- Чего воешь? – спросил он.
Я ответила честно:
- Домой хочу!
- Пошли, - сказал он просто.
- Как?
- Как-как... – он пожал плечами, - По улице. Дорогу знаешь?

Был шестой час утра. Мы шли по пустынным улицам. Это оказалось так легко – раз, и ты уже не больничная собственность. А до дому-то пять минут. С одной улицы  свернуть, на другую подняться. И вот уже наш дом, утонувший в весенней зелени. Розовые стены, низкий деревянный забор, и  целое море ландышей. Дедушка когда-то принес из леса несколько кустиков,  разрослись... На черемухе цветы будто кружево... Майская зелень – изумрудная, райская.
– Все эти запоры и режимы - фигня, - сказал Митя, - Видишь, как просто? Не реви больше. Хоть каждое утро бегай к своим -  чай пить. А теперь пойдем со мной, чего покажу.
Не заходя домой к нам, мы повернули, и медленно пошли обратно.  Больница стояла у подножия горы, склоны которой покрыты сосновым лесом. Ослабленным детям полезно дышать воздухом, пахнущим хвоей. 
Гора невысокая, подняться на нее – дело нескольких минут. Но вид оттуда – это я знала уже – открывался дивный.
- Пошли, залезем, - сказал Митя.
И мы стали взбираться на гору. Временами кашель настигал меня,  но если я медлила, Митя протягивал руку, и заволакивал меня на очередной пригорок. Тропок тут не было, но высокие травы в росе. Столько росы, что можно  купаться в ней. И запах... Пахло  хвоей,  и медом, и  черемухой....
Мы стояли наверху и смотрели  -  на город, лежащий под нашими ногами, тонущий в  зелени. На горы, кольцом огибающие его – так широко, вольно, неторопливо... На  синюю ленту Волги – уже совсем вдали...
Мир, большой мир был вокруг меня. И теперь я понимала, что врачи и сестры, которые казались мне хозяевами жизни,  и могли послать в пыточную – делать уколы, или глотать зонды... – вовсе не были моими хозяевами. Все будет хорошо, и я выздоровею, и вернусь сюда, и все это ждет меня. И будут медленно наливаться алым цветом  ягоды земляники, и новые цветы расцветут.  Надо только скорее, скорее возвращаться....
- Репина бы нашего сюда, - сказал Митя, но доброй была его улыбка. Он сидел на корточках и переживал, что Валька всего этого не видит, - Что-то в этот раз с нашим шкетом все серьезно.
Когда мы шли назад – спуск был очень крут и скользок от хвои. Я сорвалась, ойкнула, больно шлепнулась, и несколько метров ехала  – по мягкой лесной подстилке из старых листьев, хвоинок  и Бог знает чего еще. Митя, попытавшийся меня удержать, не устоял  сам, и упал сверху.
- Мама! – пискнула я, внезапно придавленная его тяжестью.
На несколько мгновений  спина Мити закрыла от меня здание больницы,  я ткнулась в  зеленую клетчатую  рубашку,  вдохнула  запах, почувствовала тепло мальчишечьего тела. И ощутилось это – лаской.  Той, которой мне не хватало.
Днем врачи сочли, что мне стало лучше. Видно я здорово откашлялась там, в лесу.
А Валька был так же слаб, пожалуй, даже еще слабее. Говорили уже про областную больницу. Врачи и сестры  все чаще заходили к Вальке, все ласковее звучали их голоса, и все страшнее мне было.
В ту ночь мы долго не спали. И дежурная медсестра не мешала нам, не требовала погасить свет – наверное, потому, что сама то и дело заглядывала к Вальке. Он лежал, дышал тихо-тихо, и голос у него тоже был чуть слышный.  А я держала тяжеленную книгу – «Дети капитана Гранта», которую дедушка – нонсенс – разрешил взять из домашней библиотеки. Я не столько читала, мне было жаль Вальку – тащить его через многословие автора – сколько переворачивала страницы, показывая ему картинки, и рассказывая.
- Видишь? Они перешли Кордильеры, а потом долго ехали через пампасы, изнемогали от жажды. И когда, наконец, добрались до реки, то зашли в нее прямо на конях и готовы были выпить всю эту воду – такую холодную и чистую. А ночью они легли спать в загоне для скота – он называется армада. И у них было немного альфафары, это такое сено.
- Альфафара, - повторил Валька пересохшими губами.
Волшебное, легкое на языке слово.
- А потом на них напали красные волки... Бесчисленное множество красных волков... Смотри...
Мы переворачивали страницы, и дошли уже до бури в Индийском океане. «Ветер дул со скоростью четырнадцати узлов секунду, – не умея уж тут пересказать, читала я, - Он бешено  свистел  в  снастях.  Металлические  тросы  звенели, словно струны, по которым ударил чей-то гигантский смычок. Блоки сталкивались друг с другом. Снасти с режущим свистом двигались по своим шероховатым  желобам.  Паруса  оглушительно  хлопали,  как  пушечные выстрелы. Чудовищные валы  уже  шли  на  приступ  яхты,  которая,  как  бы смеясь над ними, словно морская ласточка,  взлетела  на  их  пенившиеся гребни».
Валька слушал, закрыв глаза. И казалось мне, переживал то самое, что я утром в лесу. Только мне, чтобы ожить – требовалось прикоснуться к самой жизни, а Вальке хватало воображения.
Я ушла от него, когда он заснул. И снился мне в ту ночь корабль, и кругосветное путешествие, которое только начинается. А мир, который предстоит увидеть – будет так же чист и ярок, как Валькины рисунки.

Старость и молодость
Старый наш город, тогда он был молодым.
А как я из него рвалась – было время! Всю жизнь провести в этой дыре? За час можно обойти весь городок, каждое лицо в нем знакомо! Как можно его принимать всерьез, когда есть -   Москва, Ленинград, и еще более дальний мир – Париж, Лондон….
И как теперь я проросла городом своим!  Из любого странствия  возвращаясь,  ловлю родные названия улиц – таких тихих, почти безлюдных. Будто сбросила каблуки, надела старые тапочки и пошла, вглядываясь в эти лица знакомые – я дома…  И больше никакая столица мне не нужна…
Валька жил в пятиэтажке. Трехкомнатная квартира, а детей четверо, мал мала меньше. Отец Вальки к тому времени уже умер.  «Спился, как собака последняя» - говорила тетя Зоя. И я прислушивалась к этим словам, стараясь вообразить пьяную  псину. Но я  не могла представить безобразной собаки.
Валька никогда не говорил об отце плохо. Впрочем, он ни о ком плохо не говорил. А у тети Зои, не смотря на  «собаку последнюю»,  много лет  – в «зале», на красном ковре  висели две большие парадные фотографии – ее и мужа.
Валька не  похож ни на отца, ни на мать. У них  очень простые лица. Черты крупные, грубоватые. Сына – болезни ли истончили?
Глядя на него, я иногда вспоминала цыпленка. Одно лето мы решили выращивать кур, купили несколько десятков цыплят. Все  росли, а один – нет, так и оставаясь с виду почти новорожденным. В то время, как остальные сидели запертыми в курятнике, малыш выходил гулять через небольшую щель, куда не пролез бы никто другой. Он бродил меж наших ног,  искал себе пропитание в траве. Был он самым доверчивым меж своих братьев и сестер. А потом исчез. Чья-то ловкая кошка виною?
Тетя Зоя работала уборщицей на заводе. В семье Валька был  и за парня, и за старшую дочку, за няньку. Братья были на нем.
Валькина пятиэтажка: справа – автобусное кольцо,  конец ниточки,  связывающей наш город с другими. Но ниточка не одна – здесь же железная дорога, ветка -  в столицу, дважды в день гудели поезда, сбавляя ход у маленькой станции.
Таким образом, Валька жил у самого шумного в нашем тихом городе перекрестка.
Он и сам был нашим перекрестком. Летними, каникулярными утрами  к нему заходили то я, то Митя, чтобы отпросить его на целый день к себе.
Зайдя за Валькой утром, нужно было узнать – какие у него дела на сегодня? Полы помыть, за молоком сходить, приготовить обед… Чем быстрее мы все переделаем в четыре руки, тем скорее Валька сможет уйти со мной.
Я вспоминала, что врач говорил  тете Зое:
- У вашего мальчика слабое здоровье, не нагружайте его сильно…
- А как я иначе их всех вытяну, доктор? Валёк же не один в семье, – повторяла она, - Нет у меня выхода, и у него тоже нет.
О том, что в доме имелось только самое насущное, я уже говорила. Помню, даже штор на окнах не было, верхние квадраты стекол были  заклеены газетами.
Если вечером, когда тетя Зоя приходила с работы, мы сидели у Вальки, она звала нас «угоститься». Доставала из холодильника банку с молоком, наливала по стакану. И отрезала по горбушке от круглого, черного, горячего еще хлеба, который приносила с собой. Это было настолько вкусно, что мы и вправду ждали этого угощенья, как подарка.
И еще одна роскошь была у Вальки – черная кошка Муська с котенком. Помню,  Валька достал из-под кровати крошечного – я даже не поверила, что бывают такие маленькие коты. Тоже черный, как мама, с белой звездочкой на лбу. Мяукающий почти беззвучно -  бледно-розовым ротиком. Валька его единственного отстоял, чтобы не утопили, хотел подарить его мне.
А я предпочла Валькиному коту – Митину собаку. Но об этом позже.
Митя жил у леса – на горе, в доме, напоминающем теремок. И в мезонине у него была своя комната. Отца его я видела считанное число раз – ученый, энергетик, он все время был «в разъездах»,  как говорила мама  Нина.
А ею я была очарована напрочь. Невысокая смуглая женщина редкостной красоты. За всю жизнь я едва ли видела двух-трех красавиц, со столь правильными чертами лиц. А глаза у нее были неожиданно синими.
Тетя Нина большую часть времени проводила дома. Она не работала,  но и по улице не гуляла, и в гости не ходила. В теплую пору обихаживала сад.  Здесь было много цветов – начиная с первых желтых крокусов, появлявшихся едва ли не из-под снега – и заканчивая хризантемами, на которые уже летели снежинки, а они все цвели догорающими сиреневым костром.
Бабушка моя, тоже «цветочница», несколько раз брала у тети Нины луковицы тюльпанов и черенки роз, делясь с ней, в свою очередь,  белыми и малиновыми пионами и крупными садовыми ромашками. Летом оба наши сада благоухали, вызывая неодобрение и вместе с тем некую зависть «огородниц» - каждый сантиметр земли отдававших полезным культурам – преимущественно помидорам и огурцам, вытянувшимся на опрятной черноте грядок,  как солдаты по стойке «смирно» возле своих креплений.

По субботам тетя Нина ходила на базар, и часто мы сопровождали ее.
Деревянные магазинчики и бараки теснились тут во множестве, окружая торговые ряды. Тетя Нина оглядывалась  растерянно  –  у себя на Кавказе она привыкла покупать другое. Не было любимых ею пряностей, трав.
Овощи она выбирала иначе, чем моя мама, неизменно искавшая в сезон картошку «на рубль - три», то есть три килограмма за рубль. Тетя Нина брала то, что ей нравилось.  Потом, вздохнув,  шла в мясной лабаз – длинное, полутемное здание, пропахшее запахом смерти.
А я, покинув Митю с Валькой быть ее сопровождающими, сбегала в другую лавку, где на подсвеченных полках переливались длинными искрами хрустальные вазы, графины, бокалы. Грубые деревянные ступени, домик – избушка на курьих ножках, а внутри – такое… Я подолгу стояла там завороженно.
Домой тяжелую корзину несли мальчишки – Валька сменялся с Митей, а если корзину первым брал Митя, то он и не уступал ее, нес до самого дома – казалось, ему и нетрудно было.
Тетя Нина сразу принималась за «большую стряпню», достав из кухонных ящичков множество незнакомых мне приправ.  А еще – айву, орехи, барбарис… Мисочки с невиданными соусами, в каждом -  сто оттенков вкуса. Соусы-поэмы.
Тихо позванивали длинные серьги тети Нины. Заметив, как я люблю не только украшения, но и просто – красоту камней, стекла – пока еда «доходила», она  вела меня в свою комнату, доставала шкатулку – вынимала бусы, серьги, кольца…. Рассказывала.
- Венецианские, - повторяла я, и слово это удивительно шло к легким, каким-то сухим бусам, где янтарные бочонки были оправлены в резное золото.
- А это – на, - сказала она, неожиданно подавая мне кольцо, прозрачный кристалл в серебряной оправе, - Это не просто так кольцо, это жизнь… Будешь глядеть на него когда-то…. Серебро будет темное, уставшее, хранящее много тайн. А ты будешь видеть все ясно, как сквозь хрусталь…
Если дома Валька мог получить от матери полотенцем по спине, если мне старшими многое запрещалось, то у Мити дома была совсем другая атмосфера. И  мать смотрела на сына с уважением – мужчина.


От чуда до чуда
Нужно встать, и пойти за таблеткой – голова очень болит. В кухне, в навесном шкафчике  - пожелтевшем от времени, единственном, оставшимся от гарнитура, стоит круглая железная коробка из-под печенья, в которой я храню лекарства. Я достаю «найз». Здесь же – крымское красное вино в коробке, и стакан. Это слабое вино, его можно пить стаканами. Уголок коробки едва отрезан, и вино льется прозрачной карамельной струйкой. Возвращаюсь и ложусь навзничь,  тону в мягкости подушек. Рука закинута за голову, я не шевелюсь, жду, чтобы стало легче. Стоит пошевелиться – и  будто проваливаешься...
Митя... Когда он брал мое лицо в ладони, когда я подставляла ему лицо – это чувство, что летишь – в его руках...
Я знаю сопричастность к чуду. Думаю, чудеса дает Бог каждому в его жизни. Кого-то они будто поддержат под локоть в трудную минуту, и отпустят. И мои любимые строки у Ирины Ратушинской -   об этом:
…Окно в морозе! Ни глазков, ни стен,
И ни решеток, и ни долгой боли —
Лишь синий свет на крохотном стекле,
Витой узор — чудесней не приснится!
Ясней взгляни — и расцветут смелей
Разбойничьи леса, костры и птицы!
И сколько раз бывали холода,
И сколько окон с той поры искрилось —
Но никогда уже не повторилось
Такое буйство радужного льда'
Да и за что бы это мне – сейчас
И чем бы этот праздник был заслужен.
Такой подарок может быть лишь раз,
А может быть - один лишь раз и нужен

А я  всю жизнь жила  –  от чуда до чуда. Они были такими простыми – чудеса эти, но с несомненностью убедили меня, что есть тот мир… Не наш, но тот, который называют «тонким»  - ради щемящей прелести которого стоит жить.
Первое чудо случилось зимой. Мне было года три. Вместе с дедушкой мы шли мимо Дворца культуры. Тогда были другие зимы – машин немного, и снег  - белейший, сугробы – почти высотой в человеческий рост. А в тот день была еще и сильная метель, вихри снега завивались подобно фигурам, возникающим перед тобой  - вдруг.    И хотя я крепко держалась за дедушкину руку, один из таких вихрей – подхватил меня и пронес несколько шагов.    Невозможно забыть ощущение, когда тебя подхватывает и несет – воздух. Кажется, еще миг  - и сольешься с метелью, растворишься в ней.
Второй раз мне ладонь легла звезда. Она была величиною  с мою детскую ладошку, о пяти лучах, яркого голубого цвета, сияющая, горячая. Был поздний вечер, я стояла на террасе и держала звезду.     Так поздно меня выводили на улицу только, когда мне становилось плохо. Я постоянно болела, и спутниками лечения были тошнота и сердцебиение. Меня закутывали в бабушкину шаль, и сажали на террасе – дышать свежим воздухом.    Тогда и опустилась ко мне звезда. С нею так хотелось поиграть! От нее было так тепло рукам, которые перед тем мерзли от сердечной слабости!   
- Звездочке будет плохо тут, - сказала мама, - Ей надо жить в небе, ее нужно отпустить.   
Дедушка взял звезду и отошел туда, где меньше деревьев, видно небо.  Звезда поднялась с его рук легко – и медленно, плавно стала подниматься. Так взлетают  воздушные шары.    С дедушкой она не захотела остаться, а с моей ладони она ведь не улетала, потому что была - моя.    
Я долго верила, что это – не сон.


 Одна из самых дорогих вещей в доме – икона прабабушки,  которой она бабушку мою когда-то благословила на брак. Икона пережила 30-ые годы, когда шла борьба с религией, дедушкин арест, бабушкины скитанья, войну, оккупацию. Она стояла на верхней полке в шкафу – скрытая от недобрых глаз, потому что среди многочисленных гостей, навещавших моих близких, хватало коммунистов и атеистов, открыто осуждавших и стыдивших бабушку - когда икона висела в красном углу -  «за  невежество».    Все детство, засыпая,  я слушала бабушкины молитвы перед открытой дверцей шкафа, перед образом Казанской.
Бабушка никого не забывала: перечисляла всех наших усопших – едва ли не за два века, и всех живущих. Иногда читала волшебный для уха ребенка Псалом девяностый, в чудодейственную силу которого свято верила.    Она беззвучно почти шептала его и в день своей смерти, когда мы не знали еще, что – это конец. Бабушка закончила молитву и сказала: «Все будет хорошо». И умерла она тихо, без мучений, хотя болела раком и обезболивающих не пила.   
Сказочный псалом помню чуть слышным бабушкиным бормотаньем:
«Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы,
Перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен;
щит и ограждение - истина Его.
Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем,
Язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.
Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не    приблизится»…
И годы спустя я плакала, прочтя стихотворение той же  Ратушинской:
Не смей нарушать молчаливое вето, 
И ангелов лишней мольбой не тревожь. 
А если под горло - беззвучно шепчи 
Про крылья, и щит, и про ужас в ночи. 
Он стольких сберег, этот старый псалом: 
Про ужас в ночи.  И про стрелы, что днем
.     Так вот, икона. Приснилось мне, что упала Казанская – стекло, хранящее образ, не разбилось, но сзади – треснуло дерево, откололась длинная черная щепка.    Через несколько дней, наяву – икона падает, в точности как во сне, откалывается длинная, черная щепка. И сразу за образом находим мы связку писем прабабушки, которые без этого остались бы для нас тайной.
Было мне несколько снов, когда я проживала такую любовь, такую полноту Встречи, которая невозможно была бы здесь – потому что это рай на земле…     Но еще больше было дано мне в  минуту полной душевной обессиленности, тихих  слез, когда нет уже сил поднять голову от подушки.   
В этот миг будто открылась дверь.
Я оставалась в комнате, несомненно, но лицо погрузилось в иной мир.    Поле, весеннее поле. Нежность зеленых ростков. И упоительный запах пробуждающейся земли,  весенних цветов. Но запах этот был настолько тонок и прекрасен, что сердце исполнилось любовью. И настолько это все было реально, что поднимая голову – я ощущала, что отрываю себя от другой, несомненно, существующей – жизни.
Где нет горя, нет бессилья, где душа оживает. Где ждет нас – Вечность.

Дик

Лето. Если вспоминаешь нашу троицу, то почти всегда перед глазами – лето. Стоило школе выпустить  из своих цепких объятий, как до осени уже нельзя было разлучить нас.
У меня было такое платье, такое сумасшедшее платье. Из всех нарядов юности настойчиво помнится – оно. Белое, с двумя оборками:  одна – на плечах, как у старинных дам, вторая – по подолу. Платье было атласное в мелких розовых розах с коричневыми листьями. Оно плескалось вокруг меня, как оно плескалось... Я его летом не снимала.
Если оглянуться на то время  -  это одна  большая светлая картина.  Где есть место всему, и все – как долгие летние дни, которые  не кончаются.
Наш сад граничил с переулком, в конце которого был детский сад. Бидоны  с молоком туда привозил  возчик на телеге, запряженной серой в яблоках лошадью. При своем росте и силе – как нежнейше брала она из наших рук яблоки и хлеб…
Когда-то я была очень разочарована, увидев в зоопарке слона.
- И это слон? А я думала – огромный….
За решеткой же  стоял... зверь как зверь... ну, может, немного больше ростом, чем мой отец. Ограда делала его недоступным. Да и не хотелось гладить эту жесткую морщинистую кожу, неряшливые уши лопухами.
А лошадь хотелось «обнять и плакать». И забрать к себе. И чтобы на улицах были не машины, а лошади. Но как же становилось жалко, когда возвращался возчик, и садился на телегу – ведь он такой большой,  тяжело! – и встряхивал вожжами. И старая лошадь покорно вымахивала, уходя вдаль по улице…
Здесь же, в конце переулка, перед гаражами, лежала россыпь – кто бы сказал – щебня? Надо  лишь присесть и упорно ворошить   невзрачные,  грязно-белые камушки. И тогда непременно найдешь меж  ними полупрозрачные. Мы говорили: «Слюда».  Или  -  темно-медового цвета, будто склеенные из  блестящих трубочек. Я поднимала их восхищенно, хранила, мальчишки отдавали мне свои, и все росла моя «сокровищница».
А фонтаны! Их тогда было много, город  словно резной - пронизан ручьями, фонтанами, синевой. Это сейчас – пересохшее горло, и грязная Волга вдалеке. А тогда мы сидим  в «аттракционном» парке, на краю фонтана, мелкого, с  янтарной водой, и бьют струи из бронзового орла,  и маленькие совсем  ребятишки шлепают по теплой воде. И Валька быстро зарисовывает в блокнот – детей, орла, веселые длинные струи, рассыпающиеся брызгами под лучами солнца…
Наш приют был под старой лодкой. Можно, конечно, сидеть и у нас в саду. Но в том же переулке стояла, поднятая на железные опоры  лодка. И мы забирались под нее, и сидели на шершавых скамейках, в полутьме. И что бы ни было там, снаружи – хоть дождь, хоть ветер...
О чем мы тогда говорили? Валька  был немногословен – он слушал. Митя мог рассказать больше всех. Нам казалось – он знает обо всем на свете. Он много ездил с родителями. Заграница была тогда почти недоступна, но… «На стране родной я поставил крест», - говорил Митя, имея в виду, что пересек ее с севера на юг, и с запада на восток.
- Мы долго жили на Камчатке, - говорил он, - Сугробы там –  со второго этажа можно скатываться на санках.  Окно открыл – и вперед. И ни одного голубя. Когда отец привез нас в Москву, у памятника Неизвестному солдату было столько голубей – я смотрел на них, как на жар-птиц!
Родной для тети Нины Кавказ – считал себе родным и Митя. Завораживали названия, которые произносил он – Чегет, Чегем, Баксан…
- У нас в Пятигорске – жарко, а приедешь к Баксану – ну лёд… Горная река. Такое течение! Водопады – из-за пены не видно воды… А какие там лошади – арабы! Хвосты у них таким изгибом – видели, может,  в кино?  Умнющие кони, как профессора.
- Белые? – спрашивал Валька. Он все видел в цвете.
Митя качал головой:
- Лошади не рождаются белыми. Проходит несколько лет -  тогда белеют. Легенда говорят, что их высекают из Кавказского мрамора,  сбрызгивают минеральной водой – и они оживают…
Наша старая лошадь стушевывалась рядом с арабами, но еще жальче было ее. Еще больше ее мы с Валькой любили  -  щемящей любовью, когда все можно отдать – и яблоки, и хлеб, и душу. 
А чтобы мы хоть  немного представили себе кавказское небо – «Темнеет там -  в один миг! И какие звезды огромные!»  - Митя тащил нас ночью в Березовую рощу. Вернее, на холмы возле нее – где город не мешал небу, где оно было рядом – со всеми звездами!

Я купила его на рынке. Сто лет мечтала о собаке, и дома  говорили – потому что достало мое нытье: «Ну ладно, если будет не слишком дорого….».
Наш Птичий рынок был обычно  скуден. По субботам-воскресеньям стояло  два-три человека с коробками в ногах. Там в сухой траве шевелились длинные уши кроликов. В сетчатых  клетках - «на полусогнутых» -  сидели куры. Из мешков доносился визг поросят – невидимых. Ни разу не увидела я в детстве  поросенка, всегда – в мешках.
Иногда какая-нибудь тетка выносила котят. Медленно прохаживалась, прижимая их к груди, закутанных в платок: «Возьмите в добрые руки! За десять копеек – чтоб прижились!»
А тут сидел на складном стульчике  мужик, в ногах у него стояла сумка, а в сумке спал щенок.
- Почем? – спросила я, решив, что если не очень дорого, то это судьба.
- Пять рублей.
Щенок был цвета песка, позже я услышала название  – «палевый».
Я взяла его в руки – тяжелый, сонный. Совсем младенец собачий.
- Овчар, - сказал Митя, - Точно тебе говорю. Вот только цвет….
Те, чье детство пришлось на советскую пору, помнят  волшебные  слова – «немецкая овчарка». Эта порода была героем почти всех собачьих фильмов той поры – Мухтар, пограничный пес Алый…  Добыть овчаренка было непросто – предстояло долгими месяцами стоять на очереди в клубе служебного собаководства, сдавать экзамены по техминимуму – этим определялось, можно ли тебе доверить породистого пса. А ночами детям снились острые уши, улыбающаяся морда,  и умные глаза будущего  друга и защитника.
- Мить, - сказала я и прижала щенка к себе, - Меня, конечно, дома убьют…
- Скажем, что это я тебе подарил на день рождения, - и он полез в карман за пятеркой.
И правда, дома едва не убили. Самовольница, навязала не шею семье живое существо…Никто, видимо, не думал, что о собаке я мечтала всерьез. А теперь вот он, зверь, стоит, широко расставив лапы, и прудит лужу.
- Кончилась моя спокойная жизнь, - повторяла бабушка, - А я мечтала, когда выйду на пенсию…
Это была вечная присказка, и бабушке не стоило лишний раз повторять, о чем она мечтала – я это знала наизусть. Вязать она мечтала – вволю, плести спицами узоры из разноцветных ниток. Растить цветы в саду – тюльпаны, ромашки, розы…
В ней сочеталась жажда заработать лишнюю копейку к крошечной пенсии в сорок шесть рублей: «Мы люди тэмни, мы любим гроши» - это была ее фраза. С удивительной бесшабашностью и легким отношениям к этим деньгам – кровь ли польских дворян говорила тогда в ней? Она дарила  знакомым не только букеты, но и свитера, над которыми сидела по месяцу. А деньги, заработанные стоянием на рынке с теми же цветами – весь день, летний, жаркий – деньги эти она ссыпала мне в руку:
- Поди, купи самых лучших конфет.
Дедушка, в конце концов, проявил привычную для него разумную строгость. Хорошо, пусть будет собака – внучка  отличница, заслужила. Но четвероногое существо должно жить на улице и порога дома не переступать!
Только если на улице был лютый мороз, и ветки деревьев  казались отлитыми из черного стекла и хрупкими, а пар, идущий изо рта, был  густ и осязаемым – это уже за минус тридцать мороз   - только тогда Дику дозволялось переночевать в маленьком коридорчике.
Он заболел – тяжко. Мы водили его к ветеринару. Он еле шел. Врач определил воспаление легких,  назначил  уколы. Но дедушка так и не разрешил впускать Дика в дом, овчар жил в будке, куда я готова была переселиться, и укрывать его своей шубой.
С тех пор мне щемяще жаль животных, как никого из людей. И нынешний пес мой – тоже палевый, но никакой не овчар вовсе, а американский спаниель – спит у меня в ногах, а иногда, окончательно обнаглев, пробирается, и устраивается  головой на подушке.
…Когда Дик пропал, мне сказали, что он убежал на собачью свадьбу.  Это был такой счастливый вроде бы финал. Убежал и пропал, и может быть, даже умер -  от любви.
Я тосковала – выйти на веранду, и не увидеть его, несущегося навстречу, прыгающего, чтобы взбросить на меня лапы, жарко и торопливо дышать в лицо, облизывать так же торопливо, упиваться счастьем от того, что я есть.
Каково же было мое изумление,  когда несколько дней спустя, я увидела идущего по улице Митю с Диком на поводке.
Митя к тому времени – а нам уже исполнилось по четырнадцать – стал удивительно хорош собой.  Я знала, сколько девчонок на него заглядывается. Высокий, смуглый, летом голову он по-пиратски повязывал платком. И вот он идет, такой весь корсар, и рядом с ним на поводке  - мой пес.
- Митька! Где ты его нашел?
Но никогда я не могла ожидать того, что услышу.
- Его продали. Твои.  На хоздвор. За телегу навоза. Валька его нашел. А сегодня ночью мы его оттуда свистнули.
С той минуты я поверила, что предать могут и самые близкие. Верно, бабушка боялась, что Дик сорвется, помнет ее цветы – и в очередной раз взыграла в ней практичность. И потом так легко, вдохновенно врала мне…
Мы сидели под лодкой, и я все доказывала, что надо отдать хозяевам этого двора скопленные мной деньги, а дедушку с бабушкой устыдить, что я без Дика жить не смогу. Что нельзя продавать  тех, кого любишь.
- Но они то – не любят.  И они его опять продадут, -  возражал Митя, - Раз один раз смогли – все. Продадут еще дальше, и мы его потом не найдем. Я его лучше заберу. Мама не против. У нас с ним ничего не случится.
И он был, конечно, прав. Дик перенес разлуку  легко. Он давно знал и любил Митю. Тетя Нина скоро уже души в нем не чаяла. Овчар был допущен в дом, и часами лежал на кухне, положив голову на лапы, смотрел, как тетя Нина готовит или шьет. Ловил на лету кусочки печенья и колбасы. С ним разговаривали – подолгу, то нежно, то ворчливо, ворошили пальцами рыжую шерсть на затылке. Скоро он слушался Митю уже с полуслова.
А у меня навсегда осталось чувство, что у меня был – был! – свой ангел-хранитель. И его продали. Ангелов, оказывается,  тоже можно продать. 

Плывем и летим

Наш пляж… Он чуть ниже ГЭС, и постоянно тут – приливы, отливы… Мы лежим на крупном, почти белом песке, пересыпаем его в ладонях. И Дик валяется тут же, чуть повыше, в тени ивы, и смотрит на нас, и улыбается во всю пасть, радуясь, что он – с нами. И  то же время мы глупы в его глазах – как можно печься на солнце, если есть тень? Но любимейшая минута для него, когда кто-то идет купаться.
-Эй, у тебя водолазов в роду не было? – спрашивает Митя, вороша песью шерсть.
Дик - водоплавающая собака. Он несколько раз упоенно, стрелою, проносится по берегу – не дай Бог оказаться на его пути, снесет. Это он счастлив, что предстоит долгий заплыв.  А потом, поднимая фонтан брызг, бросается в Волгу, навстречу волнам.
Я боюсь идти в воду, и Митя дает мне руку. Он хочет завести меня на глубину,  знает, что плавать я умею. Немного, но умею. Но я вырываюсь  – не могу преодолеть ужаса, когда перестаешь чувствовать  дно  под ногами -  и Митя уплывает один. Он помнит здесь все течения, и если хочет доплыть до дальнего острова, то знает – в каком месте войти в воду, чтобы снесло точно туда.
Все, нет их с Диком, уплыли, уже и голов не видно.
А Вальке  мало надо. Он зайдет в Волгу по колени, закинет руки за голову. Ветер овевает худенькое мальчишечье тело, Валька будто впитывает его, потягивается.
- Господи, как же здесь хорошо....
А потом он идет на мостик, ведущий к дебаркадеру, и я за ним. Шлепаем босыми ногами по длинным, теплым, пружинящим от каждого шага доскам.
Валька, оказывается, хочет посмотреть, как нарастает глубина, как меняется цвет воды. У берега она -  желтая как чай, но делается все темнее, и вот уже – плывут навстречу ошметки почти черных водорослей, и  стайка рыб скользит безбоязненно, они у себя дома…
Взгляд у Вальки на несколько минут становится напряженным, неподвижным – он запоминает цвета.
А потом  говорит:
- Ты представляешь, что бы было, если б вся вода из Волги вдруг ушла…
Он  может вдруг ярко представить себе такое. А рядом с ним - этому учусь и я.
Реки больше нет. Каньон, метров сорок глубиною. Горы вдруг стали неожиданно высокими, со скользкими черными подошвами. Обнажилось дно – и что оно скрывает? Всякий хлам – нельзя без этого. Но и – затонувшие корабли?
- Тут всяких судов много потонуло, - продолжая мою мысль, говорит Валька, - У меня есть дядька знакомый, старик уже. Он капитаном был, рассказывал, что дважды тонул.  А бабка говорила, что в монастыре…там ниже по Волге есть монастырь… После революции с колокольни тяжеленный колокол сняли – ценный какой-то, переплавить хотели.  На барже везли, и баржа та вместе с колоколом под воду ушла. Бабка говорила: «Так и не дался большевикам, может, когда-нибудь сыщется».
Мы смотрим вниз. Вода у ног уже совсем темная, дна не видно. Мутная  - водолаз ничего не разглядит дальше вытянутой руки. Вот если бы действительно – обмелела вдруг Волга до самого дна – сколько тайн предстало бы нашим глазам?
И то, что сейчас откроется перед Митиным взглядом, если он доплывет до дальних островов, сравнится ли с теми картинами, которые открывает перед нами – воображение?


Парк с аттракционами... Они работают не всегда – то выходной, то что-то сломалось в механизмах, то тетенька, которая отрывает билеты и нажимает кнопку -  на больничном.
И счастье, когда еще издали видишь круженье - в разлете сквозь листву -  серых и красных кресел.
- Айда на «Ветерок»! Или сперва на «Лодочки»?
«Ветерок» -  узкие кресла на длинных железных цепях. Шелковое платье мое скользит – одна надежда на цепочку-пристежку. Карусель сперва несет нас низко над землей, так что босоножки касаются скудной пыльной травы, а потом цепи  - вместе с нами – будто вздувает ветром.
-Мамочкииииии.....
И ветер, и листва зеленая, весенняя,  и весь мир -  навстречу. И уже не кресло несет, а ты сама летишь, и это не удивительно, потому что в пятнадцать лет - ты все можешь.
А на «Лодочках» я всегда прошу Митю:
-Только не сильно раскачивай, чтобы не перевернуться... А то больше не пойду с тобой никогда...
- Когда я тебе переворачивал? – весело удивляется он, - В которую пойдем? Вон в ту, голубую?
Вот тетка двинула на себя блестящий рычаг с черной рукоятью, из-под лодочки ушла опора, и она закачалась.
И вот тут надо следить за Митькой, потому что несильно вроде и размеренно приседая, откидываясь назад, с невинной такой улыбочкой, он в минуту разгоняет лодку так, что летишь  – у-ух – и ноги отрываются от железного дня, и тетка уже кричит:
-Хулиган, сломаешь  все! Прекрати сейчас же!
-Митька,  чтоб я еще когда-нибудь с тобой....
-А мы вот еще повыше!
-Убью!!!
-Ничего себе дама обещает! - хохочет Митька и приседает в очередной раз.
Я уже готова завизжать от страха, или вцепиться в Митьку, но нельзя, ни за что нельзя отпускать эти железки, за которые держишься. Или я вылечу... куда вылечу? Куда меня отбросит та сила, что сейчас отрывает от земли?
...Мы вылезаем из лодочки, я колочу Митьку ладонью по спине, приговаривая: «Чтобы еще раз с тобой, уродом...»  А он церемонно подает мне руку, помогая перебраться через бортик, как даме помогают выйти из кареты.
-И больше не смей приходить! – визжит аттракционная тетка, - Милицию вызову...
Но Митька уже играет другую роль – джентльмена.
-А не пойти ли нам всем за мороженым? – любезно предлагает он, - Я плачу, господа!

В конце лета Митьку обязательно увозят  - август они проводят с тетей Ниной в Пятигорске, у родных. Вернутся перед самой школой.
Этот месяц мы с Валькой живем тихо. Удивительно, как много мы молчим, когда остаемся вдвоем. С Валькой можно молчать, как наедине с собой, и думать о своем, и забывать, что он рядом.
Мы проводим дни -  у него или у меня. Он так же охотно помогает мне в делах повседневных, как я ему.  Мы собираем яблоки в нашем саду. А потом вместе с бабушкой сидим – и  в три ножика, тоненько их нарезаем. Раньше дедушка расстилал газеты на крыше сарая, забирался, раскладывал яблочные дольки – сушить на солнце. После бабушка ссыпала их – коричневые, невесомые, в наволочки – на зимние компоты.
Валька не дает дедушке лезть на сарай.
- Петр Иванович, я сам....
...Вечерами мы сидим в саду на скамье. Я читаю вслух очередную книжку, цапнутую в библиотеке. «Землю Санникова»,  или «Королеву Марго», или «Тайну двух океанов».
Валька рисует.
Один раз, всего лишь раз он нарисовал меня.
Я стояла на качелях, на тех самых «Лодочках». Закинув голову, и смеясь – небу... В водопаде тех ярких бликов, без которых невозможно себе представить Валькины рисунки. Все летело  - и мое белое платье, и руки, и волосы, и лодочка, и небо -  навстречу. Красный, зеленый, синий, золотой – ликующий водопад, фейерверк цветов... Но я была -  одна на тех качелях. Без Мити.  Я – и небо...
Валька положил сырой еще альбомный листок поверх страниц, рассказывающих как граф Монте-Кристо испытывал на себе яды.
- На...
И я снова, как всегда, когда видела Валькины картины, испытала короткое, щемящее чувство тоски, что живу в этом, а не в том, его мире. Я хочу на эти качели, под этот водопад ярких и чистых цветов. Валька, нельзя быть волшебником наполовину! Забери меня туда...

Первые стихи

Осень разделяла нас. Мы учились в разных школах. И если ранняя осень – это почти лето: звезды астр в саду, огромные сахарные  арбузы, и  кукуруза – мы натираем початки маслом и солью и упиваемся ими, еще дымящимися;  то приходит время, когда город все глубже и глубже погружается, увязает в непогоде. В холодном дожде, в сетке обнажившихся ветвей. И листва под ногами – уже не золотым, невесомым, шуршащим ковром – уже ржавая, темная, начинает гнить…
А потом какой-нибудь один день – теплый, последний. И город – как одна большая комната. Кажется, что горы защищают его от идущего холода, от зимы. Она рядом, она отделена, может быть, несколькими часами пути, но пока мы бродим по улицам, как по теплой комнате – где ни ветерка нет.
Вечером мы собираемся в  кафе. Кофе в стаканах – слабый, почти прозрачный – но такой горячий. Пирожные – розовые цветы, зеленые листья – и вся зима впереди.
Валька чертит пальцем на салфетке – ему тоже тосклив грядущий ноябрь, нелюбимый наш месяц – нет уже ни красоты осени, нет еще и радости первого снега.
- Ну что? – спрашивает Митя, оглядывая загрустившее свое войско (а так вышло, что мы всегда считали его полководцем) – Идем сегодня на «Зорро»?
Или -  на «Вокруг света за восемьдесят дней», или на «Юного Робин Гуда»…
- Да там же мальчишки, не пробиться…
Но мы пробираемся. Хоть какой-то фильм посмотрим все равно. Все-таки в городе два кинотеатра. И в одном из них – два зала. Синий и розовый. Медленно, волшебно меркнет там свет.
Но «Зорро» идет во Дворце культуры, и действительно, мальчишек – тьма. Давятся в очереди к маленькому окошку кассы, и мест всем явно не хватит.
Но невозможно не попасть – всего один сеанс, один день! И так страстно наше желание, что  высшие силы слышат его, Митя возвращается с билетами.
…Плывут перед глазами рыжие степи далекой страны. Грациозный  конь несёт  героя в черном плаще и маске.
Вновь издалека
Конь принес седока….
И вот он тут
И новые подвиги его шпагу ждут….
Звучит песня, мелькают фамилии артистов, а мы уже дрожим от восторга, предвкушая. На глазах у испанца Диего убивают его друга, который должен стать губернатором далекого городка. Диего – лучший фехтовальщик Старого Света – будет мстить. Но друг перед смертью молит его о мире!
Хорошо! Диего сыграет роль новоиспеченного губернатора-дурачка, но в нужную минуту превратится в неуловимого Зорро. И берегись жестокий полковник Уэрта, покончивший с его другом!
И будет прекрасная Ортензия, и будут отчаяннейшие минуты, и бои на шпагах сразу со множеством противников, и будет смех героя. Потому что по жизни и можно идти так – смеясь в трудную минуту. Не смотря ни на что.
Выходить на улицу – больно. Ведь еще живешь там, с Зорро…
Мы возвращаемся назад почти ночью – мальчишки провожают меня до дома. Мы в шесть ног ворошим листья, и первые за всю жизнь стихи приходят ко мне.
Снова осень, и поздний костер –
Так высок, ненадежен и ярок,
Тишины и души разговор,
Утоляющий сердце подарок.
Ночь завесы пути убрала,
Ветер волен – от края до края,
И сырая парижская мгла
Нам огни зажигает, играя…
Все признания пьяных кафе,
Перебранка и нежность бульваров,
Кринолинов и лат не новей
Очертанья домов и кварталов,
Дальше, дальше… Арктических гор
Ледяные отроги и шпили,
И сияния чистый топор
Поднимается в искристой пыли…
Но дороги свернула петля,
Нашей тихой стоянке навстречу –
Преют листья, наги тополя,
И готовы все выдержать плечи.



Господа офицеры
Наступала вторая половина осени – предзимье. Но еще случались дни с холодным муторным дождем, темные дни, когда с утра до вечера в домах не гасли лампы, и дождь вместе с порывами ветра время от времени бил в стекла.
Появлялся Валька, весь мокрый. Видел, что я мучаюсь со стенгазетой, и садился помогать. Получалось дело уютное, как вязание. Когда за стенами дождь, а у нас неспешно проходит вечер. Я переписываю тексты красивым почерком, на альбомные листы,  чтобы потом наклеить их на ватман. Вывожу каждую букву.
Под Валькиной рукою плывут по бумаге корабли, горят костры, рассыпаются фейерверки. Что хотел, то и творил он – кисточкой. И все – молча. Он очень любил тишину, он прислушивался к ней, как к музыке и все в ней слышал – и ветер, в доме – еле слышный, но там, на улице клонящий ветви деревьев, и каждую каплю дождя, стекающую по стеклу, оставляя за собою расплывчатую дорожку.
Его музыка была  - неслышной, а  Митиной – восхищались все.
Бабушка Митю обожала. Он прибегал, и едва сбросив куртку, мог сесть к старенькому нашему пианино «Красный Октябрь», пробежать пальцами по клавишам...
Это началось случайно, когда бабушка попробовала напеть нам  - надтреснутым, дрожащим, но верным еще голосом - один из любимых романсов Вертинского:
- Где Вы теперь? Кто Вам  целует пальцы?
Куда ушел Ваш китайченок Ли?
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть с малайцем Вы ушли?
Митя тогда немедленно поднялся, подошел к инструменту, и заиграл. Я видела, что он немного утрирует, может быть – стесняясь нас: закидывает голову, томно прикрывает глаза, слишком высоко взлетают его пальцы над клавишами...
Но бабушка пела, а Митька делал  роскошную аранжировку, нанизывал звуки, плел из них кружева. Получалась - роскошь.
- Последний раз я видел Вас так близко,
В пролеты улиц Вас умчал авто
Мне снилось, что  в притонах Сан Франциско
Лиловый негр Вам подает манто.
Митька закончил шикарным проигрышем, уронил руки вдоль тела, а подбородок на грудь.
- Митенька! – бабушка зааплодировала, - Еще, пожалуйста, еще!
- Только если будете петь, - галантно сказал Митька, но смотрел он на меня, и я будто впервые увидела, как темны его брови и изящен их излом, и как дерзок взгляд его синих глаз... Он играл не бабушке, он играл – мне.
И мы пели. Хотя я совершенно не музыкальный человек, из тех, о ком говорят, что им «вытрезвитель выдержать легче, чем филармонию» Но разве в этом было дело?
- Все вместе, и.... – говорил Митя:
- Господа офицеры,
Голубые князья...
Я, конечно, не первый,
И последний не я....
- Митя, - растроганно говорила бабушка, - Ты сам  как благородный офицер. Юнкер. Правду тебе говорю.
Бабушка моя родилась перед первой мировой войной, и белых офицеров ей видеть не пришлось. За  ее родной город  сражались зеленые и красные. К слову, зеленые чуть не убили бабушку и ее сестру. Всадники встретили девочек  на дороге – они шли в больницу, навестить мать. Черные косы навели на мысль о еврейках..
- Жидовки? Хотите жить, читайте «Отче наш»!
Старшая сложила младшей руки на груди, и девочки начали молитву, которую читали каждое утро, и каждый вечер.
- Ни, цэ наши дивчыны, - сказал один из всадников, и отряд поехал дальше.
А дальше были все красные, красные, красные...И короткое счастье с дедушкой, и его арест, и лагеря, и безнадежное почти ожидание... И этот город, куда дедушка фактически был сослан после заключения. Но и его время от времени приказывали покинуть «двадцать четыре часа»... И только в последние десятилетия жизнь, наконец, стала мирной, без этого дамоклова меча над головой.


Зима. Я разгребаю варежкой снег на пруду. Получается темная «секретка» льда. Под нею застывшая ряска, водоросли, хрусталь воды...
- Будьте осторожнее, - предупреждала бабушка, - Я помню случай, когда пьяный шофер проломил ограду парка, съехал в воду. Сам выплыл, а женщина с ребенком, что были с ним в машине – утонули. Даже зимою тут лёд ненадежный – родники.
Позже, в пору нашей еще юности, пруд обмелеет – одни камыши да лужицы воды. И мы увидим, что дно тут было совсем неглубоким.
- Какая машина? – вспомнит Митя бабушкины слова, - Да тут и котенка нельзя утопить...
Но мне это место и по сегодняшний день будет казаться каким-то мистическим, вроде зыбучих песков, и я стану предупреждать о нем свою дочку:
- Не подходи близко. Там родники...

После школьного бала
Выпускной вечер. Пустые полки магазинов. Почти отчаяние – что надеть?  Но в город завозят итальянский шелк. Светло-голубой, синий, фиолетовый, алый... У всех девчонок – платья из этого шелка в разных вариациях.
Мне шьет бабушкина подруга, тетя Рая. Она тоже не ас в шитье, как и женщины нашей семьи. «Но хоть иголку держать умеет» - говорит бабушка. Платье выходит очень простое, без рукавов, бледно-голубое, почти серебристое. Из обрезков материала Валька мастерит розу, которую я прикалываю у ворота. В первый раз в жизни такое пристальное внимание своему наряду, и от того трепет, и долгое вглядывание в зеркало, висящее неудачно: коридор, полутьма – хороша ли?
И тут мне не Митя нужен, мне Валька нужен, который вглядывается остро, и прикрывает глаза успокаивающе – хороша.
Позади муторная пора экзаменов, до сих пор тошнота у горла от этих полу-бессонных ночей, и не-разбери-пойми-каши из формул, законов, дат...
Но уже стоят вдоль школьной лестницы первоклассники, трогательные такие, серьезные, ответственные. С цветочками в руках. Живой коридор – провожают нас в большую жизнь.

Мы не будем тосковать о школе! Я ненавижу нашу учительницу литературы, Аннушку, начавшую знакомство с нами с фразы:
- Что вы на меня так смотрите – будто на кулачный бой со мной выходить собрались?
Мы еще никак не смотрели, мы  тогда просто разглядывали новую учительницу. 
Невысокая, темноволосая, с лицом подчеркнуто строгим. Точно она много лет работала над тем, чтобы не осталось в нем ни тени мягкого, человечного – полуулыбки, взгляда.
Нельзя говорить о литературе с таким лицом. И верным оказалось то, первое впечатление.
Вместе с Аннушкой можно было возненавидеть и все произведения школьной программы – если воспринимать их через нее.
Только гениальный дед  Щукарь, случайно зачерпнувший в пруду воду вместе с лягушкой, и пытавшийся выдать ее работникам полевым – за разварившуюся в каше – курицу, только он примирил меня с «Поднятой целиной», после того как Аннушка долго, испытывая наслаждение от процесса, отчитывала меня перед всем классом  -  что не помню я упомянутой в романе статьи Сталина «Головокружение от успехов».
А теперь она занудно вещает об ожидающем нас прекрасном жизненном пути, хотя если будут рядом люди, подобные ей, лучше поспешить  удавиться.
Танцевали мы в спортзале. Как всегда, во время медленных танцев, мальчишки выходили покурить, а девчонки подпирали стены, делая вид, что отдыхают от танцев быстрых.
У нас было условлено, что  в первом часу ночи, встречаемся мы у ворот моей школы – если уж непременно принято встречать рассвет, то лучше это делать втроем. Однако у Митьки не хватило терпения ждать – и, перетерпев официальную часть в своей школе, он тут же, вместе с Валькой, сбежал в нашу.
Только начали играть «Школьный вальс», как он возник передо мной с подленькой улыбочкой:
- Мадмуазель, пошлите танцевать…
- Вальс... ты сошел с ума...я же его не умею...
- Хватит придуриваться....Мама тебя учила, все ты умеешь...
- Митька, ты точно сошел с ума...
- Только ни о чем не думай...
Я положила ему руки на плечи. Почему, почему это было так похоже на тот бег по морскому песку, когда сорвался с места и летишь – и не можешь никак напиться движением, сбросить ту силу, что несет тебя….
Он кружил меня, быстро и сильно. А у меня  глаза были закрыты, и я только удивлялась – откуда берется эта пустота, этот большой зал, это пространство... что как в квартире Мастера и Маргариты.  А оказывается – мы танцевали одни. Весь зал был - наш, и весь вальс был -  наш.

А потом мы сразу ушли, чтобы не видеть реакции моих одноклассников – и так теперь до конца жизни на встречах выпускников будут вспоминать: «А как тогда на балу, эта тихоня Ирка…»
Ушли на наши холмы, что у Березовой рощи. Сейчас бы сказали, сумасшедшие. В лесу ночью – маньяки, убийцы, алкаши... А мы сидели на склоне холма, мы с Валькой - привалившись спина к спине, и Митька чуть поодаль, обхватив руками колени.
Внизу лежал город. Была глубокая ночь, и город темен, почти без огней..  Зато как здесь было много неба! Нигде нет столько неба, как  на краю Березовой рощи. Если ляжешь - даже страшно. Кажется, что ты лежишь –  не просто на земле, а на Земле, что с нее можно сорваться, и унестись в это бесконечное небо, и не удержит тогда тебя сухая трава, за которую ты схватишься.
- Мить, что можно увидеть в хороший телескоп? – спросил Валька.
- Кратеры Луны – подробно, пояса Юпитера, спутники Сатурна, полярные шапки Марса, самые яркие туманности  и галактики.
- Целый мир, - вздохнул Валька, - И мы -  это такая мелочь... Читали Азимова про звезды? Как люди на одной планете – они всю жизнь видели только несколько ближних звезд, а потом происходило какое-то явление, вроде затмения – и тогда становились видимыми миллионы звезд. И все сходили с ума, понимая вдруг, как огромен мир. И горели от рук безумных города, и гибла цивилизация, и все начиналось снова.
- Мы – это не мелочь, - возразил Митя.
Он хотел сам взять быка за рога. Вести корабли, изучать океан, погружаться в глубины. Он хотел стать океанологом. Вместо того, чтобы подчинять воду как его отец, он хотел слить себя с могуществом мирового океана. Он был бессмертен и все мог, это не странно в семнадцать лет.
- Когда уезжаешь? – спросил Валька, - Ничего ведь не изменилось – в Ленинград?
Митя ответил не сразу, и тихо:
- Через две недели.
У него не было выхода. Если он рвался в огромный этот мир, ему надо было выходить из гавани, это неизбежно. Все мы разлетимся скоро, но он улетит дальше всех.
-Мы теперь совсем будем жить в Ленинграде. Отца перевели туда, - говорил Митя, - Но  дом не продадим. Тут будет жить тетя Шура, мама станет приезжать. Мама говорит – нельзя продавать родные стены. Она говорит, очень больно в старости, если нельзя вернуться в родные места. А я-то вырос тут.
Мне было трудно. С одной стороны, я почти страстно хотела вырваться из маленького городка – душно тут было, знакомо все до лица, до дерева… С другой стороны - не хватало еще внутренней смелости,  замаху –  рубануть с плеча, начать все заново – в другом городе, или даже – в другой стране…
Но что бы там ни было,  пока родные не дадут мне уехать далеко. А Митя  будет жить почти в столице, и я все больше буду становиться для него провинциалкой. Теперь начнется проверка временем, и время скажет свое слово – быть ли нам вместе когда-нибудь.
- Валька, а ты так и не пойдешь в художники? – спросил Митя
- Не трави душу, - коротко сказал Валька, - Куда мне ехать? Матери сейчас малых поднимать...
- Ну, на заочный куда-нибудь...
Валька безнадежно махнул рукой, и мне показалось, что он сейчас заплачет. Особые у нас с ним были отношения, еще с тех пор, с больницы. При мне он мог заплакать, а при Митьке – нет.
- Неужели все-таки ПТУ? – спросил Митя, и в этом вопросе его уже было отношение к выбранному Валькой пути.

Меня там не любят
Голова болит, и никак не устроить ее на подушке.
Никому не пожелаю тех, первых месяцев, какие были у меня в Куйбышеве. Холодно, голодно и  тоскливо. Надо было радоваться, что я поступила на филфак, но ей же Богу,  мне тогда было все равно – на кого учиться.  На инженера, циркача, алхимика.  У Вальки был долг перед семьей, с его ПТУ. А у меня в голове жил один вопрос – зачем меня сюда занесло, в чужой город? Но теперь родные не позволили бы бросить  - им было ясно, что я определенно не технарь, а ближайшие гуманитарные институты были только в Куйбышеве. Поступить  в вуз трудно, бросать нельзя...
Помню свою абсолютно скулежную фразу – дедушке, когда я просила  забрать меня, говоря, что  готова хоть общественные туалеты мыть – лишь бы не уезжать далеко от дома.
- А там... там меня никто не любит.
Я попала, как кур в ощип ( «в ощип» или «во щи»?). Очень домашняя девочка, книжная, которая любит тишину и одиночество. А тут - общежитие, да еще из скверных. Лифт не работает, воды то и дело нет, окна в коридорах разбиты, конфорки в единственной на кухне плите еле греют.      
Было голодно – мы старались жить на  стипендию, не брать денег у родителей.  Пили по утрам чай с хлебом, днем на контрабандной  плитке варили в комнате суп – абы из чего, хлёбово – лишь бы погорячей и погуще. Вечером – снова чай, с дешевой ливерной колбасой, которую иногда удавалось раздобыть.
Было холодно. Наши уехали в колхоз – убирать картошку. Меня по здоровью не взяли. На ночь я стаскивала одеяла со всех пяти коек. Одеяла были тонкие, байковые, зеленые в красную полоску. Я мерзла под всеми пятью. Говорили, что батареи затопят только в ноябре. Холод мешал спать.
А потом вернулись девочки, и полу-бессонница стало привычной – раньше двух-трех  ночи никто не ложился. Приходили ребята из других комнат: разговаривали, пели, курили, готовились к семинарам.
Литературы приходилось просматривать огромное количество. Большинство книг можно было достать только в читальном зале областной библиотеки. Тогда она располагалась в Театре оперы и балета. Когда-то на этом месте  был собор. После революции его взорвали, и воздвигли театр  - огромное, темно-серое здание. Библиотека размещалась в  его левом крыле.   Все монументальное, величественное: лестницы, залы...
Читальный зал был на третьем этаже. В числе других, книги выдавала девушка поразительной красоты. Такою можно представить себе Терезу Батисту  из романа Жоржи Амаду. Высокая, напоминающая мулатку, с гладкой смуглой кожей, пышными темными кудрявыми волосами. У нее были огромные глаза и пухлые, очень красивого изгиба – губы. Радостно было просто смотреть на нее. Бескорыстное любование. Звали ее Ирина.     На втором этаже располагалось книгохранение. Здесь люди работали за огромными массивными столами - по десять-двенадцать человек. Какое наслаждение  было– расположиться за таким столом, вольготно разложить тяжелые тома.    
Пару раз приходилось ходить в ОРК – отдел редкой книги. Туда еще надо было добраться – какими-то переходами, лестницами....Маленькая комната, под самой крышей. Окно – аркой. На подоконнике - голуби. Книги выдает женщина в пуховом  платке на плечах.  Книгам этим - больше сотни лет.    
Я мечтала тогда когда-нибудь вот так работать. Подниматься с утра по бесконечным лесенкам высоко-высоко, сидеть в этой маленькой комнате, среди этой древности – там даже мебель была старинная….   
Ближе к восьми вечера библиотека начинала пустеть. В правом крыле в окнах горел свет – и видно было, как репетируют балерины. И  когда по лестнице спускаешься – по гулкой широкой лестнице с чугунными перилами  - на первый этаж – вспоминаешь мемуары Татьяны Вечесловой. И  перед глазами - эти девочки-танцорки, которые тоже живут в общаге, и сбегают по лестнице своими точеными ножками – совсем неслышно, потому что и они – легкие, и тапочки мягкие. И у них тоже пуховые платки на плечах, потому что на лестнице всегда сквозняки, а им нельзя болеть – в выходные спектакль. И как они шепчутся между собой, и как они скучают по дому – совсем как я…
Но мне в крайнем случае можно уйти, бросить университет, а им – невозможно, потому что это – их судьба, искусство вообще невозможно бросить…   
В десятом часу открываешь тяжелую дверь,  выходишь на площадь – снег крупными хлопьями летит в лицо. Позади – серая громада театра. И надо спешить на трамвай, а в голове путаются века, имена… И гаснет свет в танцевальном зале.


Ты только жди
Митя приехал в последнюю неделю перед новым годом. Я была в комнате одна. Наступила пора зачетов, и соседки мои разъехались по домам, чтобы готовиться спокойно, а потом приехать – и сдать. А я жила слишком далеко, мне уезжать не с руки, По метельной зимней дороге в день испытания к нужному часу можно и не добраться. Уже не раз бывало, что в такую погоду как нынче, автобусы часами стояли на трассе.
Я сидела на постели, время от времени взглядывая в окно. С нашего девятого этажа вид был на частный сектор – как с башни, на бескрайнее тёмное море. Освещением этот сектор никогда не был избалован. Только белые вихри бурана. Девочки мне на словах даже завидовали, что в такую пору, они – в дорогу, а я остаюсь в каком-никаком, но уюте общаги.
Короткий стук в дверь – это было непривычно.  У нас никто не стучался. Даже когда мальчишки по вечерам заходили, изображая «полицию нравов», а на самом деле узнать – не покормят ли их здесь?
Я еще не успела встать, когда дверь открылась. На пороге стоял Митя. В первый миг я онемела, и даже не могла осознать – до какой степени я рада, и только ошалело его рассматривала. Не его, незнакомая куртка, меховая, дорогая,  и такая же роскошная шапка на голове, в искорках тающего снега. В руках какой-то большой сверток.
- Это Валька тебе прислал одеяло, сказал – ты тут мерзнешь, - Митя положил свёрток мне в ноги.
Впервые в жизни я бросилась ему на шею. Мы обнялись и стояли долго, долго.
- Ирочка, - повторял Митя, и гладил мои волосы, - Ирочка….
А я прикусывала губы, чтобы не плакать, потому что это была истерика какая-то: я была рада ему до того, что – слезы на глазах.
- У нас один вечер, -  повторял он, - Завтра мне нужно уезжать…
- Где ты?… Как ты?... Что ты?...Рассказывай…
- Это все неважно…, - шептал он, -  Иришка, что ты так похудела? Плохо тебе здесь?
Не сказаны были, не услышала я этих слов «Забрать тебя?» Это я потом уже думала. А тогда – только б не отрывали меня от его груди, от теплоты его свитера, куда я вжалась лицом, и замерла…
…Я еще играла в хозяйку: «Ты, наверное, очень замерз? У меня есть суп – я сейчас разогрею на плитке… И кофе есть, это здесь страшный дефицит, но Верочка привезла целую банку… Погоди, я наберу воды, поставлю чайник…»
Он еще рассказывал: «Ничего не вышло, как я мечтал. Отец сказал – инженером будешь, только инженером. Учусь, тягомотина…Но там красиво, Иришка, в Ленинграде, очень красиво…Ты же приедешь ко мне?»
Мы еще распаковали Валькино одеяло. Атласное, красное, пуховое, оно вздымалось под руками, и пахло нежностью – если у нежности может быть запах…
Он ляжет на Вериной постели. Но ему будет холодно – под тем тонким, байковым…. А если укрыться Валькиным одеялом – вдвоем? В комнате – темно. И в первый раз мне тут тепло. Жарко. Он склоняется надо мной, и целует …так легко… и так долго.. А я подставляю лицо его поцелуям, и это – как капли райского дождя. И его руки, и это блаженство…
…Он уезжал с первым автобусом, в шесть утра. Какой тогда был холод! По-моему, с той ночи -  не было такого холода. Все было ярким, как на другой планете. Воздух можно было расколоть, как лед. Не вздохнешь – настолько обжигает мороз. У меня была теплой, только рука, которую  держал Митя.
Автовокзал.
Объятие – шуба в шубу, а если бы – тело в тело... Всхлип. И его уже не видно за стеклами автобуса, заросшими толстым слоем инея.
Но он повторяет, и я понимаю – что:
- Я приеду, я приеду очень скоро... Мы поженимся......
Я плачу навзрыд.
- Я приеду, я приеду...
И я вижу, вижу, что его лицо блестит тоже – мокрое от слез – при свете фонарей.


Я стала заходить в салон для новобрачных. Присматривалась к платьям, туфлям, открывая для себя этот восхитительный мир – воздушных полупрозрачных и кружевных тканей. Звучали слова – гипюр, атлас, сетка, шифон, стразы...Я вспоминала, что в детстве оценивала красоту невесты по длине фаты. Если до полу фата – нормальная невеста, сказочная. Если короткая – то просто дура: как можно было выбрать такое убожество? Я не могла отойти: трогала, перебирала в пальцах. Белоснежное, шифоновое, с розами у плеча, сливочное – на нем столько блесток, что корсаж весь переливается, бледно-голубое на кринолине, как у старинных дам...
Теперь, когда я оглядываюсь назад – я вижу один короткий период, когда я жила всем этим девичьим – платьями, духами...
И тотчас в пальцах  - ощущенье тяжести цилиндра: флакончика. На улице - ясный, прозрачный мороз, аж дыхание перехватывает, ледяной узор – сказочных, разбойничьих лесов горит на витрине магазина, а моя ладонь уже пахнет Индией, сандаловыми деревьями, белыми тропическими цветами. 


Апрель. Я еду на выходные домой. Солнце – летнее, в автобусе открывают не только форточки, но и люк, тот, что на крыше. А зелень на полях такая нежная...
Я еще не знаю, что это -  страшный день. Что сегодня случилась  авария на Чернобыльской АЭС. И тысячи людей умрут в ближайшие годы, хватанув смертельную дозу. Среди них будут и мои знакомые. Радиация протянет свои щупальца и в наш маленький городок. О тех, кто будет участвовать в ликвидации аварии и, вернувшись  начнет болеть – безнадежно – заговорят как о диковинным зверьках, чей быстрый конец естественен:
- Ну это ж дядя Петя, он же чернобылец.
На мне  брюки цвета хаки, и синий свитер. Жарко, и свитер хочется снять. А через день пойдет снег, и я попрошу у бабушки ее теплое пальто, чтобы было в чем доехать обратно. В отчем доме у меня не осталось теплых вещей.
Первым делом близкие тащат меня в сад. Это предмет гордости – сколько тюльпанов просунуло свои зелено-фиолетовые носы сквозь пожухшую листву! Уде зацветают нарциссы – низкие, но с таким тонким запахом. А крокусы уже даже отцветают. Первые сборчатые листья на смородине...
- Мы можем сегодня жечь костер, смотри, какую кучу листвы я нагребла, - упоенно говорит мама. Садовые работы – ее страсть, - А потом в золе будем печь картошку.
- Заходила тетя Нина, дала мне луковицы синих гладиолусов – представляешь? – это бабушка, - Сорт называется «Океан».
- Какая тетя Нина? Митина мама?


Значит – приехала. А может – приехали?  Но нет, Митька бы уже объявился у моих. И все равно, побежать к его дому – это было как подарок. В любом случае я узнаю о нем.
У тети Нины то же тонкое лицо –  не изменилось, не постарело,  красно-золотой платок повязан  как чалма, длинные серьги в ушах, и Митькины синие глаза. Она ведет меня в комнату, где тоже всё по-прежнему.  Блеск овального стола  под низкой люстрой. Так же плотно стоят за стеклом полок -  книги, которых никогда не трогали – потому что перед ними ряды скульптурок – из фарфора, бронзы, хрусталя...
Те же фотографии на стенах – и Митька, совсем мальчишка, лохматый такой..
Сейчас тетя Нина сварит кофе, и посадит за стол,  и будет та самая еда из детства...
Кофе густ и горек. Тонкий фарфор чашки. Миндальное печенье, которое тетя Нина печет сама...
- Тетя Нина, дорогая, когда Митя приедет?...
Она смотрит на меня так, словно у меня горе.
- Не знаю, деточка. У него очень много дел, - покачивает головой тетя Нина, -Экзамены...
- А вы надолго здесь?  Когда вы поедете назад? Может быть – я с вами?
Тетя Нина подпирает голову тонкой красивой рукой, и тихо позванивают ее серьги. Они вызванивают: «Н-нет...н-нет....»
Она качает головой, она не поедет. И больше ничего о Мите. Она будто не слышит моих вопросов. И голос мой тонет в этой глухоте, как в вате...


Специалист по выживанию
Валька оканчивает первый курс училища. Будет слесарем. Мать довольна, что он получает  стипендию, бесплатное питание и проездной билет на автобус.
Куда нам пойти с Валькой? Мы уже выросли,  и под лодкой просто не поместимся. Мы медленно идем по дорожке Березовой Рощи. Меж деревьев видны остатки каменной танцплощадки. Когда-то здесь танцевала моя мама.  На мне пальто с чужого плеча.. На зеленую траву медленно, крупными хлопьями летит снег.
- Он женился, Ир...
- Что?!
Позже, много позже, я узнаю, что Валька, узнав из Митиного письма о женитьбе – сорвался к нему. Письмо было смятенное, с просьбой не говорить мне.
И такой же смятенной была их встреча.  Валька в первый и последний раз попав в этот город сумасшедшей красоты – просто его не заметил. Они стояли над Фонтанкой, неподалеку от Митиного дома, и, опершись на парапет говорили, говорили.... Тем же вечером у Вальки уходил поезд.   Митя  слезно просил его ничего не говорить мне.
- Я исчезну, просто исчезну, так ей будет легче.
- Адиёт, - хмуро сказал Валька. И взгляд у него был тяжелым.
И вот он идет рядом со мной. Есть  люди, которые тебя просто любят, и в такие вот минуты ставят тебя под водопад своего собственного тепла. Льют на тебя свою душу, поток слов, и ты отогреваешься, отогреваешься...
Валька  пытался понять, что произошло. И объяснить это мне.
- Понимаешь, Новый год, компания... Этот дурак напился. Ну, и девочки. Ну,  и как дважды два..... У нее... у нее... скоро кто-то родится... А тогда – он называл ее твоим именем. Он думал, что это – ты.
Валька держал мою руку. Я не ощущала его прикосновения, а потом почувствовала.  Валька всегда умел унимать боль.
- Погоди, тебе нельзя домой с такой мордой лица, - сказал Валька, - Идем ко мне, посидим.

У Вальки дома тоже ничего не изменилось. Те же ободранные полы, та же кровать, под которой когда-то стояла коробка с черным котенком.  Но хорошо, что я сижу у него, потому что дома испугались бы, увидев, что я начала задыхаться.  А Валька метнулся, принес бутылку дешевого вина. И вот он уже наливает его в стакан, обнимает меня, стискивает, чтобы руки были прижаты, и подносит стакан ко рту.
- Пей!
Меня трясет, и мне нечем дышать...
- Пей, быстрее....
Вино течет по подбородку, я захлебываюсь и пью, а он держит и стакан и меня. Валька – специалист по выживанию. Он с детства это умеет.
И дрожь отпускает. Я никогда не плакала так.  У Вальки вся рубашка на груди уже мокрая. Он слегка покачивает меня, как мать – ребенка.
- Валька, - икаю я, - Разве так можно? Валька, как так можно...
Я трясу головой и развожу руками, объясняя без слов –  что-то у меня было в руках,  оно упало и -  вдребезги.
Валька сидит, закусив губу и лицо у него нехорошее. Мне кажется, будь здесь сейчас Митя, и будь у Вальки ружье,  он бы его просто пристрелил.



Своим путем
Третий час ночи. А метель все кружит... Аська уже спит...
Зачем я тогда так быстро вышла замуж? Когда ко мне стали возвращаться силы, я сделалась злой. И всех воспринимала, как предателей. Дедушку – за то, что именно он настаивал на учебе, не разрешал вернуться домой из города, где мне было так плохо. Митя...его я ненавидела первого. И даже Вальку – за то, что тот пытался Митю понять. Я не хотела их больше видеть. Я хотела покончить со  своей прежней жизнью. Оборвать все нити.
А Боря оказался настойчивым, немолодым уже человеком, которому надо было жениться. Близкие надеялись, что жена отобьет его у бутылки.  Я с алкоголиками дела никогда не имела, и западни не распознала.
Было ли что-то хорошего в этом замужестве? Крым, Евпатория. В свадебном путешествии я второй раз увидела море. Сейчас чувство, что я была там одна. Мой муж каждое  утро  покупал четыре бутылки марочного крымского вина, и в течение дня выпивал их. Это было для него – как общий наркоз. Почти все остальное время  суток он спал.
Заручившись его равнодушием, я ездила на экскурсии. В пансионате нашем их предлагали много.
Севастополь. Там продавали кораллы. Белые, розовые, красные жесткие кустики на подставках. А в дельфинарии  танцевали дельфины – стоило девушкам в форме вроде военной – взмахнуть рукой.     Можно  было подойти и посмотреть – дельфин стоял глубоко в воде, именно стоял, вертикально, как человек, и видел тебя оттуда, и ждал мгновения прыжка…
Бахчисарай.... Пыльные ханские ковры, Фонтан Слез.  Пакетики с лавандой и розовое масло в бутылочках – у торговок.
Вырубленный в скале монастырь, и высокий настоятель, который все смотрел на нас... Подол рясы шел черными волнами от ветра, и  пещеры монастыря за его спиной, и ведущие к ним ступени, которым десятки веков…Древний город Чуфут-Кале…  Его узкие, заброшенные улочки. Оживает прошлое, когда видишь – камни приготовленные, чтобы бросать их в недругов, если начнется штурм.
Он на огромной высоте - этот город, и когда подходишь к краю горы, где земля обрывается – ощущение, что летишь на самолете – и облака у ног… Годы спустя я буду стоять уже в наших краях, на вершине Молодецкого кургана с одним иностранцем и он, видя этот край, этот обрыв,  спросит:
- Здесь кончается Россия?


Мы развелись за две недели до рождения Аси. Бред, ад, выяснение отношений.
Рыдания  Бориса и его пьяные клятвы, что этот запой – последний. Все это было банально, страшно и будущее проглядывалось отчетливо. Надо было рвать и эту нить.
И, заглядывая в будущее, сказу, что я об этом ни разу не пожалела. После развода отец ни разу не заинтересовался дочерью, вся их связь ограничивалась грошовыми алиментами.
В роддом меня провожала мама.  Она плакала.
- Не она первая, не она последняя, - сказала хмурая санитарка, «принимавшая» меня  - то есть сурово прошмонавшая вещи в пакете. Даже новый халат не разрешила пронести – сунула какую-то рвань.
Но со мною была Валькина картина – та девушка на качелях, что смеялась разноцветному небу, рушившемуся на нее водопадом красок. Эта девушка знала, что жизнь прекрасна, и не давала мне сомневаться в ином.
Я смотрела на нее в минуты самой острой боли, и  мне становилось легче.
А потом -  дивное чувство. Конец декабря, снег за окнами горит белым огнем, воздух легок и радостен, и солнечный свет – ликование, и мятущиеся ветви берез. Все позади. И живет на свете моя дочка.
А после...
Родина моя, ты сошла с ума.. На обломках рухнувшего строя наживались все, кто мог.. Безвременье... запомню я тебя... Мы жили почти на подножном корму. Картошка в огороде росла мелкая, чуть больше ореха. Щавель рос, петрушка...  Подкопаешь пару кустов картошки, луковку бросишь, щавлю накрошишь, капельку масла. Минут десять все покипит – вот тебе и суп на два дня.
И еще лапшу помню эту растворимую, .  Порой все карманы обшаришь, ищешь мелочь.   Да еще и попривередничаешь в киоске: «Мне не с беконом, а с креветками».  Как будто не одно и то же.
Не забуду курицу. Какого-то огромного зверя, старого, купленного в ларьке потому что «там подешевле».  Сосед разрубил мне  зверюгу на мелкие кусочки. Один такой кусочек в кастрюлю – варишь. И даже кружочка жира не всплывает.
С тех пор меня тошнило от любой политики, от любых бравурных речей чиновников. Во все времена они говорили и говорят, что народ живет все лучше. Но слишком хорошо помнила я ту курицу, и голодные глаза своего ребенка..
Мамина подруга Люся, боясь операции, но,  все же решившись на нее - говорила: -Посмотрела я на оперированных... Лежат первые дни пластом. А потом потихонечку, полегонечку, смотришь – и уже ползают. А там и ходить начинают – сперва по стеночке, а потом и так.
То же самое было и со мной. Полный нокаут, жизнь впроголодь, потом  какая-никакая работа. И пошла, пошла...


Люблю этот город
Я продаю свитера. Это неплохое дело. Магазин новый, нас здесь много. Тут и косметика, и сувениры, и даже мебель. Мой «свитерный» отдел – у окна. За ним дорога, ведущая к городскому рынку. Окно большое,  от него тянет холодом, и я вижу как по дороге, обрамленной высокими – в человеческий рост -  сугробами,  бредут женщины с сумками. Ветер, покрасневшие щеки... Мне хочется зазвать их к себе, и одеть в свитера, чтоб не мерзли. Я сама – страшная мерзлячка, и с трудом выношу физический холод.  Но еще хуже – душевный.


Все эти годы я не виделась с Валькой. Рассказывали, что он уехал из города, работает в близком от нас поселке  - на заводе. Женился. Растёт, кажется – сын...
Я  бы и рада увидеть Вальку, но ... я не смею, просто не смелю искать, тревожить его. Я знала, что не посмею это сделать и в старости.

Аське четырнадцать лет. Она гнется, ее «ведет» набок... Врачи ставят диагноз – сколиоз. 
Говорят, что дальше будет только хуже. Одна надежда – в Питере делают такие волшебные корсеты, которые, может быть, позволят избежать операции.
Гарлем плацкартного вагона, его многоэтажность.  Особым шагом, раскачиваясь немного, ловя под собой ускользающий пол, я иду за чаем. Свешиваются с верхних полок простыни. Уклоняюсь. Накурено. Кто-то матерится, кто-то поет. Пахнет уборной.
Дядька в тельняшке и трусах,  пьяный, чуть не сшибает меня, несущую стаканы с кипятком.
В преддверии ночи разбитная проводница Лариса заглядывает в каждый отсек:
- Отцепят нас, пять часов стоять будем. Я ведро в тамбуре поставлю, а то как же терпеть.... ночь ходит по вагону пьяная проводница Лариса.
- Аська, - говорю, - Это те самые блоковские вагоны, зелёные, в которых «плакали и пели»...
Как бы всю жизнь ни гнул нас чудовищный быт нашей Родины, единственное, от чего станет легче – от этих блоковских вагонов, от этой «пылинки дальних стран», от того, чтобы найти прекрасное во всём, что тебя окружает. Или пожалеть его.

Все так, как было сто лет назад. Мы всплываем в тяжелое объятие Казанского собора. Я иду и вспоминаю, как во сне.
- Вот это – Гостиный двор. А в ту сторону если идти –  будут Зимний дворец и Исаакий.
Наш хостел называется смешно – «Какадуева». Он совсем рядом от величественного Невского, стоит свернуть за угол, на Фонтанку. Узкая река, гранитные берега, вода тёмно-серого цвета. Я вспоминаю Валькино: «А если русло вдруг обмелеет?»
Парадный фасад старинного дома, огромный подъезд – с заброшенным камином и местом для швейцара... Чугунная резная решетка лестницы, и очень низкие ступеньки – удобно подниматься было и в бальных платьях.
Простуженная девушка Марина открыла нам комнату.
Я села на серебряный бархат дивана меж красных подушек.. Провалилась в его мягкость А если оглянуться -  блестит, в свете фонарей - Фонтанка, дробятся разноцветные волны – бликами. Как на Валькиных картинах.
Аська тоже подходит к окну:
- Мама, я люблю этот город.


На следующий день врачи дают нам надежду. Аськину болезнь можно успешно лечить, если днями и ночами не снимать пластмассовый корсет, сюрреалистической формы. Он напоминает о  компрачакосах Гюго, когда  детей растили, заключая в определенные формы, будто отливая заново их тела – на будущую потеху публике.
Аська ходит осторожно, опираясь на мою руку. Осторожно дышит.
- Вот и езжайте так до своей Фонтанки, - говорит врач, только что затянувший нам липучки на корсете до предельных отметок.

И снова мы поднимаемся на бесконечном эскалаторе, всплываем из тьмы. Я не спускаю глаз с Аськи – не упала бы в обморок.  А потом вдруг вижу, что впереди, чуть выше стоит Митя.
Я б его здесь не нашла. Судьба протянула его в руках, сказала: «На!»
На Мите черное пальто. Совсем взрослый дядечка, в нем не осталось ничего детского. Но это точно он. Тронуть его за рукав: «Я - Ира»?  Иначе не узнает. Я -  тоже старуха.
- Митька,  - говорю я  негромко.
Он поворачивается, и  вот  – этот напряженный миг прозрения, узнавания...
Он протягивает руку, и боится меня коснуться. Он боится отвести от меня взгляд. И ничего не может сказать.
И вдруг я понимаю, что нечего сказать и мне. Даже больше: острое сожаление  - ну  зачем, зачем я его окликнула?


До отхода поезда – час. Митя непременно хочет нас проводить. На Московском вокзале продают цветы. До этого я не видела вокзалов, где бы торговали цветами. А здесь – с ними встречают, с ними провожают...
Митя покупает огромный букет красных роз.
- Ася, подержи, - прошу я.
Мне нужно проверить паспорта, билеты...
- Я рада, что ты так хорошо выглядишь, - говорю я Митьке, чтобы что-то сказать, - И вообще, что у тебя все так хорошо...
Он уже успел рассказать, что у него своя фирма – какие-то услуги населению, что двое детей, о жене – ни слова.
- Дочку мою зовут Ирочка.
- В моей семье считают, что это не очень счастливое имя, - говорю я, - А впрочем... ведь дважды не входят в одну и ту же реку. Имена повторяются,  судьбы – нет...
Осталось ступить на подножку вагона. Митя опять протягивает ладони, словно хочет взять в них мое лицо... И опускает руки.
Я отдаю билеты проводнице:
- Лучше бы ты назвал сына Валькой, - говорю я, - Он среди нас был как святой Валентин. Сама любовь.

Последняя картина

Митю я увидела постаревшим. А Валька явился – юным.
Хозяйка моя решила сделать пожертвование. Передать десяток свитеров в детский дом.
Мне всегда казалось, что это очень хороший детский дом. Маленький, уютный, окруженный садом, где там и тут стояли скульптурки сказочных персонажей. Я приходила сюда не в первый раз. В вестибюле витали вкусные запахи – домашнего супа, пирогов. Мне вручили матерчатые бахилы, оберегая царящую тут чистоту.
И тогда я его увидела. В числе детей, сбегавших по лестнице к ужину – спешил Валька. Тот самый, каким я его помнила. Только этот Валька был ровесником моей Аси.
- Что это за мальчик? – я даже не заметила, что схватила заведующую за рукав
-  Который?
- Вот тот высокий...
- А это Иван.  Ванечка Котов. Второй месяц у нас. Отец умер от инфаркта. А мать... мать их давно бросила...


Наше кладбище все собираются перенести. Город состарился, умирают часто, и кладбище растет. Когда я иду по его дорожкам, и смотрю на фотографии на памятниках, я иногда представлю себе, что было бы – если бы все эти люди внезапно ожили? Их здесь больше, чем живет там, в низине. Здесь был бы свой город....Но он и есть. И Валька теперь стал его жителем.
Иван указывает мне дорогу.
Вальку могли бы похоронить «на новом месте»  - там, где сейчас хоронят. Сразу под скудным слоем почвы – камень. Летом пейзаж – космический. Белые поляны с крестами и обелисками. Камень раскален от солнца, дышать нечем, могилы так тесны друг к другу, что нет уже благоговейного отношения к ним. Добраться – как по клеткам кроссворда – в нужное место. Воду несешь с собой. Все несешь. Если хочешь, что-то посадить, цветы какие-то – землю тоже надо принести.
Вальку могли похоронить у дороги  - неприютно, чтобы мимо него шли и шли, тревожа его сон.
Но нет – Иван свернул на одну из боковых аллей старого кладбища.
Я боялась идти. Я не хотела идти. Потому что стоит увидеть на обелиске Валькино лицо – и смерть его станет непреложным фактом. Потому что я – приняла его здесь, пришла к нему: «Здравствуй, вот я тебе цветов принесла...»
Иван протянул руку, указывая...
И раньше, чем я подошла – я увидела в нескольких шагах перед собою  - клен... А под ним...Яркие кленовые листья – желтые, красные, с зелеными прожилками – засыпали плиту, скрывая ее черноту – под привычными Валькиными бликами... Это была его последняя картина, вечная картина – живая, меняющаяся... Вон летит в воздухе, кружится и ложится еще один золотистый лист.
Слезомойкой я стала в последнее время. Хочу сдержать слезы, чтобы перед мальчиком выглядеть мужественной,  и не могу... А еще удивлялась – почему так легко плачут ветераны. На войне не плакавшие....
Он был рад, что мы пришли к нему – его сын и я... Он знал, что мы пришли, и его это радовало – я  точно знала.
Если бы я была одна – я бы легла на эту могилу, прижалась бы к камню, чувствуя, как он нагревается под моим телом – чтобы хоть так почувствовать Вальку, прижаться к нему.
Но при мальчике я могла только гладить черный блеск гранита, сметая с него листья – все равно сейчас опустятся новые.
- Валечка, Валечка, солнце ты мое, родной ты мой, как я по тебе соскучилась....Как же я по тебе соскучилась, если бы ты знал!
Он и это знал, потому что все известно было в его мире, на все вопросы даны ответы. И он точно успокаивал меня, как он всегда успокаивал – он теперь всегда будет здесь, и я всегда смогу придти к нему – на время, поговорить, или навсегда... Тут не страшно, он уже прошел эту дорогу – и страшного ничего нет...
Я видела реку, тонкий мост, по которому в свое время перейдет каждый из нас, и Вальку, стоящего на том берегу и улыбающегося мне. Он словно спрашивал:
-Видишь?
Там, на том берегу, в его нынешнем мире, за его спиною  - лежал тот город, который разными ликами своими представал  во всех его работах. Город сумасшедших цветов – таких чистых, таких ярких, каким все бывает только в детстве. Город, где нет горя, а только щемящая радость, ликование души – он завороженности этими цветами – алыми, золотыми, синими, изумрудными – и даже чернота здесь – это торжественное величие ночного неба, а которое только – закинь голову...
Теперь он мог – не спрашивая никого, и не перед кем не отвечая, бродить по улицам этого города, открывая даже ту красоту этого каменного цветка, которая еще не была передана им.
- Вижу, Валечка.
Я оглянулась на Ивана, который стоял за моим плечом. У него было послушника, с которым заговорил настоятель. Он стоял, сдвинув брови, губы чуть шевелились. Валька сейчас говорил не только со мной, но и с ним.

Я никогда не умела «ходить по инстанциям», добиваться чего-то. Но сейчас я пошла на пролом. И открывала двери в кабинеты со словами: «Дайте мне усыновить моего ребенка!»


...Мы наряжаем ёлку. Достаём  старые игрушки из коробки от моей куклы Насти. Мне купили ее – огромную, дорогую, сделанную из сливочно-мягкой резины, с закрывающимися глазами и розовыми волосами – в ту самую пневмонию, которая кончилась больницей и знакомством с Валькой.
Насти уже нет, а коробка сохранилась. Пожелтевшую вату мы осторожно снимаем слоями, обнажая  хрупкость часов, люстр, корзин с фруктами, гномов, конькобежцев.
- Ванечка, вот этот шар  повыше вешай -  под самый султан. А эти две фигурки надо повесить рядом, они женаты с самого моего детства.
Тяжелое «дзинь» толстостенных бокалов. Ледяное шампанское.
Третий час ночи. Ванька сидит на полу, возле ёлки, откинувшись спиной на книжные полки, и рисует что-то в блокноте. На листок отбрасывает разноцветные блики ёлочная гирлянда.  А дщерь моя  лежит небрежно на животе, и водит пальцем по рыжему полу, как по песку. Ах, вот почему она так замерла – Ваня  ее рисует.
Я  уплываю в сон, так легко.... Может быть, снова увижу ту, весеннюю поляну. Что-то цепляется за подушку. Я поднимаю руку. Кольцо. Серебро давно потемнело, но чист и прозрачен хрусталь. И только в глубине его – темное пятнышко, похожее на  остров посреди океана.

Наедине с небом
Странное чувство, когда проснешься утром рано в сильную грозу. За окном все темно, будто и не июнь, свет только вспышками – от длинных молний, которые перечеркивают все небо – до горизонта. И знаешь, что гром не страшен, а вжимаешь голову в плечи, и ждешь после каждой вспышки – сейчас расколется небо. И небо раскалывается с сухим грохотом – кажется, прямо над головой. По голове.
Я живу на последнем этаже девятиэтажки, и выше ничего нет – только небо. И мой балкон – небесный предбанник. Когда-то муж хотел его застеклить, но я – почти всегда легко со всем соглашающаяся – тут воспротивилась резко.
- Это как-то по-жлобски – прихватывать себе еще хоть метрик... В комнате будет темно. И вообще - это будет большой чулан для банок и сушки белья.
- Но  чем путаться в этом белье, повешенном в коридоре...
- Я лучше буду путаться.
Витька пожал плечами. Он много работал. Домой приходил поздним вечером и такой усталый, что в принципе это его тоже не очень волновало.
Выходишь на балкон – и подставляешь ладони дождю. Помню фильм – «Моя жизнь без меня», над которым я плакала – там женщина весь фильм знает, что умрет, и старается устроить жизнь близких, чтобы они были без нее счастливы.  И вот , в начале она там тоже стоит, и подставляет лицо и руки дождю. Окунается в небесные воды  – перед водами вечными.
А еще – и это чувство тоже, наверное, многим знакомо -  высота притягивает. Манит. Боишься, что какую-то сумасшедшую минуту  хочешь– не хочешь, а перемахнешь, через железный бортик. А сейчас, когда высь и твердь соединяет - дождь стеной,  вроде и не вниз шагнешь, а поплывешь по этой реке, только  -  вертикальной. И если плыть против течения....

Странное время – пятый час утра. Я уже совершенно не хочу спать. Дурные гены по отцовской линии. Бабка вставала доить коров еще раньше. Отец, переехав в город,  маялся – прокрадывался тихонько в кухню, сидел, курил  - смотрел, сколько окон горит в доме напротив. Горело обычно два-три. Наконец, в половине седьмого по радио начинался концерт «Для тружеников села». Тогда отец, радостно встрепенувшись,  прибавлял громкость, и будил всех нас – кого в школу, кого на работу.

Пятый час. Лучшее время говорить с друзьями. Все кругом спят. И ты с другом -  будешь один на один  в целом мире. Но друзья тоже спят. Разбудишь – покрутят пальцем у виска. Им предпоследний сон снится, им не до душевных излияний.
Остается сварить кофе  и разбудить компьютер.
Но и Интернет спит. Новости все вчерашние, на форум еще никто не заходил, статьи на сайтах не обновлялись.
А если такой дождь, и холодно, имею я право в кофе рюмку коньяка налить?
Когти заклацали по полу. Джек решил, что если хлопнула дверца шкафчика, то может здесь происходит что-то интересное – и его угостят? Угощу, милый.
Достаю из холодильника куриный окорочок. Черный. Сосед попробовал вчера сделать шашлыки прямо во дворе, на  двух столбиках из кирпичей. Сейчас все помешались на шашлыках. Без них и праздник не праздник. У соседа  вчера был день рождения.
Он принес тарелку, когда  у меня в гостях была сестра.
-Вот, - сказал он, отводя глаза, - Угощайтесь, пожалуйста, мы слишком много нажарили. Эти лишние. К тому же, у вас собака...
- Понятно,  - сказала сестра, - Это, кажется, где-то был грибной человек. На нем проверяли грибы. Если человек съедал и не умирал – ели все остальные. А мы для твоего соседа – «куриные люди».
Еще раз осмотрела блюдо с дымящимися черными кусками:
- Не пойму, что мне это напоминает. То ли «Макдоналдс»   - «чики-креми», от слова кремация. То ли костры инквизиции и жареных ведьм.
Джек сидел у стола, и нетерпеливо стучал хвостом: «Сожру. Еще как сожру. Хватит вам ржать. Поделитесь с порядочной собакой»
Два куска я приберегла ему на утро.

-Коньяка осталось полбутылки, а полбутылки мы вчера  уговорили. И потянуло меня на философствование.
- Оль, - спросила я сестру, - А я что-нибудь хорошее в жизни сделала? Или как в кино: «Скажи злыдня, какая от тебя людЯм польза»?
Ольга помолчала секунд пять:
- Ты всех пристраиваешь в добрые руки.
- Это ты...
- Это я про всех. Начиная с Витьки и моей Наташки, и кончая собаками.

Честное слово, я не знала, чем в последние годы занимается мой муж.  Менеджер. В реале – вы понимаете, что это такое?  В каком-то там центре, по каким-то там продажам. Название центра можно было выговорить, если запрячь все буквы алфавита в наиболее неудобоваримом порядке: рос...гос...биз...нец...трындец...
Единственное хорошее  при этом центре  -  парк, куда мы ходили гулять. Там была такая девушка – и дизайнер, и садовник... Хотя у нее было несколько помощников, она  говорила, что отдыхает только с граблями и лопатой. В
А еще - декоративные мостики над ручейками, и крошечные пагоды стояли, и клумбы поднимались в несколько ярусов, а под голубыми елями был такой воздух...словно не в химическом городе мы живем, а ... первые люди не земле.
В этом «Рос-трындеце» Витька нашел подругу. У него с ней было гораздо больше общего, чем со мной. Что я с точки зрения социального статуса?  Низший класс. Продавец. Но о работе моей –  потом.
- Ты – нетипичная женщина, - сказала сестра, - Вместо того, чтобы....
Имелся в виду обычный сценарий, когда обманутая жена узнает про мужнину любовницу. С последующими слезами, домашними скандалами,  комплексами, горестными вопросами: «Чем я хуже?» И кульминацией – дракой с соперницей: «На ринге в синих трусах...в красных трусах...»

Витька маялся, потому что твердо собрался уйти, а подлецом быть никому не хочется. Но такой вариант... У него такое лицо было, когда  ему предложили «тойоту» с большой скидкой. Нельзя упустить.  И тут – девушка молодая, красивая, в «трындеце» за соседней дверью работает...
Я подперла щеку ладонью:
- Вить, а что с квартирой будет?
Это прозвучало для него, как будто назвали цену его свободе:
- Да я тебе все оставлю! – с облегчением сказал он, - Что ж я – однокомнатную делить буду? Что ж я – не мужик? И квартиру, и землю – все тебе...
Землю – имелось в виду, шесть наших соток по-над речкой. Там даже времянки тогда   не было. Но об этом тоже – позже.
- Слушай, ты в этот чемодан все не соберешь, - деловито сказала я, - Загляни на антресоли, там валяется большая синяя сумка. И в чулане есть еще одна: старая, но здоровая, как крокодил.
Мы укладывались самым мирным образом, как будто я провожала Витьку в очередную командировку. Слишком долго наши жизни шли параллельно, не соприкасаясь -  общею работой, вечерними разговорами.
Может, кто не поверит, но пришел момент, когда мне гораздо легче было одиночество, чем слышать в ответ на мою, может быть, детскую фразу :  «Вить, а скажи что-нибудь хорошее, человеческое» - его ответ: «Ну ты же умненькая, придумай сама чего-нибудь».
А Витька, дурак, был до смешного благодарен, что его так легко отпустили.
- Я буду заходить... в гости...И если тебе чего надо, ты не стесняйся...Звони когда хочешь, в любую минуту.
Бог с тобой, золотая рыбка.
Я знаю, что теперь супруг мой в хороших руках. Что у молодых большая новая квартира, и загранпоездки, и все на свете. Правда, в гости Витька  так ни разу и не зашел. У него растет сын. Откуда взять время?

У меня своих детей не было и не будет. Поэтому я помогала Ольге растить ее старшую дочку.  В старших классах Наташка перевелась в гимназию. От сестры надо было ездить через весь город, а от меня - идти минут десять. И два года мы с Наташкой прожили вместе. Ей  Богу, это было упоительное время.
Наташка увлекалась искусством. И сколько за это время я от нее узнала! О смысле иконостасов, о гулкой высоте готических соборов, о легендах музеев.
И Наташке было хорошо. Дома шумно, и не уйти от дел бытовых, от обязанностей, которых у каждого довольно в большой семье. А здесь– тихо, светится настольная лампа. И хоть до утра сиди, занимайся своим Возрождением.
Я поняла, что с искусством у нее все получится. Чуткая девочка - от природы. Читает стихи, и так чувствует  красоту строк, что слезы  на глазах – и у нее, и у меня.
Поступила в Москву, в МГУ. Подрабатывает, водит экскурсии. Рассказывает так, что туристы фотографироваться забывают.  Стоят вокруг нее с открытыми ртами.
Пишет: «А все-таки самое славное – это было с тобой. Когда ничего больше не надо  делать, а только читать и восхищаться».

Собаки – это особенная статья. Дело в том, что я работаю продавцом в магазине «Природа».  Зоотовары и рыбки. Посреди зала  -  два огромных аквариума. Там плавают такие большие рыбы, что каждый день кто-нибудь из покупателей-мужиков скажет:
- Эх, такую бы да на сковородку...
Перед этими аквариумами можно стоять часами – все время тебе что-нибудь новенькое выплывет навстречу из зеленой глубины, из покачивания водорослей.
А рядом – целая стена из аквариумов маленьких, с рыбами на продажу.  Гуппи всех цветов радуги, юные меченосцы с еще не отросшими мечами, полосатые, как матросы – данио, траурные черные лиры, плоские, будто на них наступили,  скалярии...
Плеснешь в  переноску немного воды, и сажаешь рыбку, которая мечется, не зная, за что в эту тюрьму попала. Подожди, милая, скоро из магазинного детдома в собственные апартаменты попадешь. Наклонит хозяин баночку – и поплывешь ты в своих новых владениях...Тут тебе и дом, тут тебе и сад...
Ну и консультируешь целые день.
- А что у вас самое лучшее об блох?
- А месячному котенку можно «Вискас»?
-  А какую-такую из ваших цепей не порвет мой алабай?
Я привыкла, что всем вокруг  дороги их Мурки-Васьки-Шарики.

А потом показали тот самый сюжет. Телевизор у нас висит прямо в магазине, под потолком. Показывали отстрел собак. Там была такая собака. Белая, с пятнами. Самая что ни на есть дворянка. И как ей выстрелили в спину. И как она, ничего не понимая, и поскуливая, пыталась это место не то зализать. Не то выкусить боль зубами. И как она умирала, и как лежала потом, мертвая. Мы прошли с ней весь смертный путь.
Мне эта псина потом  раз за разом снилась. И до сих пор снится.
.
С тех пор я ни разу не отказалась помочь знакомым со щенками – стояла на рынке, кланялась прохожим: «Возьмите бесплатно».
А потом сама осчастливилась Джеком. В клетке у железнодорожного вокзала щенков сидело много. День был жаркий. А этого беднягу, видно только от мамки отняли,  и он все лизал железные прутья клетки. Так пить хотел. Все равно чего. Воды, молока...Я достала  из сумки бутылку с водой,   отдала   хозяину.
- Налейте ему....
И не удержалась, чтобы двумя пальцами не погладить сквозь прутья пушистого малыша. Шерстка шелковая, запах детства, младенчества даже....
Щенок лизнул мне пальцы.
- Берите, - сказал парень, - Это помесь овчарки и лайки. Еще тот защитник вырастет – в дверь никого не пустит.
Ага... Мне с моей рассеянностью только такого и надо. Я частенько забываю запереть двери.
Выросла особь – совершенно наглая, словно поняла, что после сюжета о той собаке -  из меня можно веревки вить. Уговаривал по три миски каши с мясом  кряду. Один раз наелся настолько, что стал засыпать стоя – как лошадь. Животишка был такой набитый, что не давал лечь. Пес и стоял – лапы подгибаются, глаза закрываются, а лечь – никак.
Не забыть,  как я однажды снова забыла закрыть входную дверь, и он проскользнул за мной вслед. Не сразу обнаружил свободу, а четверть часа спустя – и нагнал меня, когда я уже садилась в автобус. И бежал за автобусом, изо всех своих собачьих сил. Стелился, но не отставал – пока я не докричалась до шофера и тот, ругаясь, не тормознул в неположенном месте.

Да что, там... Если б не Джек, не взялась бы я и за дачу.
Витька купил участок с мыслью: «Детям витамины будут». Потом выяснилось, что никаких детей  не предвидится. А земля осталась.
Склон холма, но не крутой, а достаточно пологий. Одна-единственная сосенка-малышка растопырила  веточки – как детские руки в зеленых рукавах. Попадись другие хозяева – ее бы срубили в тот же день. А я не смогу. И сосенка вырастет -  в сосну, и муравьи будут ползти по корявому стволу, и я буду обнимать его, такой грубый, шершавый, теплый даже зимой,  пахнущий смолою.
Неподалеку – лес, а впереди и вниз – Волга.  Я буду жить тут отшельницей. Лучше бы дом в деревне, в опустевшей какой-нибудь, чтобы не резвились рядом  дачники-нувориши,  но дом я не осилю. Да и эту землю буду поднимать не один год.
Джек был в упоении. Мышковал. Носился среди травы, неожиданно вспрыгивая на задние лапы, а после грудью бросаясь вперед. Как пловец в волны. То ежика найдет, то и вправду -  мышь.
Иногда мы ходили на берег Волги. Джек несся по самой кромке воды. И никак не мог упиться быстротою своей. Почти – полетом.

Домиком стала старая бытовка, купленная по случаю. Знакомый достроил, наконец, дачу, и сослужившую  службу бытовку предложил за недорого. Уже было там подобие уюта. Старенький диван. Стол. Кресло. Электроплитка.
Все это подарило нам роскошь – не торопиться вечером на электричку, а пропадать на даче неделями.
Но долго еще – труда было столько, что не оставалось сил на радость.  Когда лопата впервые врезается в землю,  до того неподатлива она, что хоть скачи на той лопате. Цветник разбить – семь потов сойдет. Но уже огорожен участок по периметру сеткой рабицей, и плетутся по ней первые тонкие ветки девичьего винограда,  обещая  зеленый ковер, надежную защиту от глаз чужих. И двое молдаван копают мне колодец. Своя вода! Расцветают и ромашки, и флоксы, и хризантемы. Я уже как пьяная – труд упоенный, не оторваться осенью.
И  первая зима с этой тоской -  о земле, и считаю дни, и тянутся из ящика на подоконнике -  к небу -  зеленые уши рассады.

Жить в обнимку с природой...Уже в апреле я собирала рюкзак,  и мы с Джеком садились в электричку.
Две миски, две чашки для меня и пса.
На ужин я варю привезенную с собой  картошку, наливаю Джеку молока.    И  мы еще долго сидим на крыльце, глядя на меркнущий  закат и пробуждающиеся звезды. Снова – наедине с небом.
На ночь мы запирались.  Начинал шуршать обогреватель. Джек лежал у постели, на коврике. Опустишь во сне руку – и сразу ложится она на его приподнявшуюся головушку. Страж.

И была ночь, когда он залаял необычно – не для профилактики, а конкретно. Бросился к двери, и оттуда – во тьму, к калитке. И лай -  еще пуще. Значит, пришел чужой.
Раздеться я еще не успела, была в старом тренировочном костюме. Выходить – страшно. Но голос – такой родной, чуть пришепетывающий голос:
 -Ну что разоряешься, ну что... Ну,  дурная собака...В смысле – дура... Дура лохматая...
 -Скорее, дурак,  – откликнулась я, - Джек, ко мне...Ох, Володька.
Школьный друг, герой легенд...
Володька, который все десять школьных лет, сидел за соседней партой,   которому я давала списывать русский, а он мне – математику. Володька, притащивший журнал со «Сказкой о Федоте-стрельце» и читавший ее вслух так,  что я ржала до слез и колик. Володька, с которым мы готовились к экзаменам, и  читали друг другу учебники, пока в глазах не зарябит, и открывали банку с виноградным соком, когда пересыхало горло. 

Сперва, по настоянию мамы, он пошел в экономисты, тоскливо закончил институт, работал где-то бухгалтером. Потом увидел сон, предвещающий скорую кончину. Он решил, что лучше умереть монахом, чем главбухом. Монахом какой-то восточной религии.  Потренировался в  полуподпольной секте. Тамошние ребята считали монастырем обычную квартиру в пятиэтажке. Гуру учил их прыгать со скал в море, преодолевать страх смерти.
А потом Володька уехал в Индию. К тамошним учителям. Он принял Индию всю:  с ее несравнимой ни  с чем нищетой   и  сказочной роскошью, с ее внешней грязью и высотой духа.
- Там столько любви... – говорил он.

- Ты откуда? – из Калькутты? Из Мадраса? – спрашивала я, бросаясь ему на шею.
- Шутишь... Всего лишь из  Геленджика...
- А что у тебя за бандура за спиной?
- Гусли...
- Боже мой, зачем тебе в Геленджике гусли?

Володька ест холодную картошку, захрустывая зеленым луком, топит губы в кружке с молоком.
- Слушай, ты по-царски живешь...
Джек кладет ему лапу на колено, и скребет  брюки тяжелыми когтями. Просит поделиться.
- Да что ж я тебе дам? Не молоком же тебя поливать...

Оказывается, Володька уехал в Геленджик. Навсегда ли? Бог весть. Водит экскурсии к дольменам.
- Дольмены – это...туда уходили , чтобы достичь таких высот, отдать долги за весь свой род. . Там не воздух - там вечность. И сила.
Гусли? А, мне их подарили... Муж с женой. Славная такая пара.  Они ходят по дорогам, по всей России. Поют..  Живут этим. Сказали: «Пой и ты,  у тебя хороший голос» . Послушай.
Володька кладет гусли на колени.
Сейчас я впервые услышу, как на них играют. Как это было тысячу лет назад.
Он поет гимн солнцу и, будто повинуясь его голосу, небо начинает пробуждаться от ночной тьмы.

Володька уезжает на рассвете. К своим дольменам, вечности и дорогам.
Через два часа у него самолет. Он приезжал повидать родителей и меня. Ольга рассказала ему, где меня искать. 
Потертый его рюкзак, который лежал где-нибудь в тени индийских деревьев, на океанской гальке, на полу моего дома.
Володька уходит по пыльной нашей дороге, и поднимает руку на прощанье, и легко звенят за его спиной гусли, как наша юность, которая на самом деле никуда не ушла, а тоже бродит где-то по дорогам.


У костра
Если кусок черного хлеба намазать маслом, и положить на него кружки сахаристого августовского помидора, и еще резаным луком посыпать сверху, и посолить – будет божественно вкусно.
Так вкусно бывает один месяц в году – когда помидоры свои. И отпуск, и уже ночь ощутимо накатывает – не то, что в начале лета, и мы сидим у костра.
Наташка помешивает палкой в костре – будоражит угли. Намерзлась, бедняга, в своем Мурманске. До сих пор удивляюсь, как ее туда занесло. Не за любовью, не от любви, а потому, что подделок под эту самую любовь было слишком много. И каждая оставляла на душе и репутации клеймо, и под конец клейма ставить было уже совершенно негде. А город маленький. А слухи ползут...
И  Наташка, которая даже в жаркие дни норовила закутаться в кофту, уехала в северный город, к родственникам, которые были не то, что седьмой водой на киселе, а почти  одной водой, которая киселем  и не пахла.
А уехав – узнала, что беременна. А родив – узнала, что мальчишка ее -  без одной почки.

- Знаешь, какая у меня была первая мысль, - говорит Наташка, - Хорошо, что его точно служить не возьмут.

Ее брат вернулся из армии психически больным. Почему здорового парня, не побывавшего ни в одной горячей точке, но лишь в тихой части под Волгоградом – мать привезла невменяемым? Он сидел перед телевизором, и, считая, что держит в руках автомат, «расстреливал» все подряд.  Политиков. Шоу-звезд. Хрюшу со Степашкой...По ночам кричал дико, рвался выбежать на улицу, как есть – голый.
Наташка тогда училась в девятом классе. Кто б ее стал слушать из врачей? Сказали б: «Пусть мать придет». А мать жалела сына, и не обращалась никуда за помощью, пока он не избил ее до полусмерти. Так что больницу попали одновременно оба, и сын оттуда так и не вышел.

Этого хватило для первого клейма: «Такая семья... Девочка из такой семьи... ты же не приведешь в гости такую девочку?»
А попробуй, удержись, когда Наташка -  как модель на картинке,  после долгих стараний гримера. Только  она – без всякого грима. Бог дал.

Помню, мы встретились в новогоднем парке. Я уже училась в институте, она работала упаковщицей на кондитерской фабрике. Два часа ночи, народ толпится на площади и в парке. Наташка в клетчатом пальто с цигейковым воротником, в пуховом платке. Курит.
Мы не виделись сто лет, я не знаю, куда ее оттеснить, чтоб поговорить. И почти сразу вокруг нее начинают  виться какие-то мужики.
И до меня никак не доходило, что ее «снимают», и совершенно не знают, как обращаться со мной – пятой ногой у собаки.

А потом, когда я уже выучилась и вернулась, мать сказала, что Наташка уехала, и не пишет.
И вот, появилась -  спустя три года.

- Пашка, правда, такой красивый, как на фотографии?
- Дитя любви.
Я замираю. Подруга еще не рассказывала ничего о Пашкином отце. А я боялась спрашивать – от кого у нее сын.
До сей поры -  мне встречалось только одно дитя любви. Наш городской врач гастроэнтеролог. Рыжий, с бородой, напоминающий скорее путешественника, чем медика. Говорили, что мать его – одинокая женщина сорока с лишним лет, уехала на курорт с конкретной целью. И вернулась, уже ожидая Игорька.
Хорошее дитя получилось. И врач славный. Его в городе любят.

Видимо, дети любви предпочитают море. И Наташка спрашивает:
- Помнишь, я тогда поехала отдыхать?
- Не помню.
- Ну да, конечно, ты же часто ездишь. А  собралась всего один раз. Дешево предложили - последний тур, конец сентября. Туда автобусом, обратно поездом.
Я так мечтала увидеть море!  Погладить его рукой.
Ты бы  сказала – ничего особенного, затрапезная турбаза. Домики фанерные, по ночам уже холодно.  Поселили меня с  энергичной такой женщиной. Голос -  на всю турбазу слышно, сама большая, как слон. Кажется, не уронишь ее, не сшибешь с ног. Фотоаппарат из рук не выпускала. Приехала – все,  что можно посмотреть и заснять.
И  наш домик постоянно был  заперт. Она -  на экскурсиях. Я -  у моря. Даже когда пасмурно. Когда дождь. Я на море насмотреться не могла. Насидеться в нем. Я ж плавать не умею. Я сидела на мелководье. И встречала каждую волну, разговаривала с ней...Это такая чистота, эти волны соленые...Эти закаты... Мне казалось -  и не было ничего в моей жизни, кроме  моря.
А с обратным путем вышла проблема. Там с билетами что-то напутали. Не хватило плацкартных мест. Остались только купейные, дорогие. Чтобы попасть домой, я все деньги отдала.
 
...Вагон  шел полупустой. Не все решились платить втридорога.
Мы ехали вдвоем. Я и...  Он, наверное, был моим ровесником. Просто выглядел хорошо ...стройный, выправка. У него только глаза были старые, как у меня
- Девушка, может быть, мне выйти? Вы переодеваться будете или кушать?
Я мотаю головой. А чего мне кушать – у меня нет денег даже на пирожок. Но ехать всего две ночи  - ведь не помру? Я себя спрашивала только – хватит ли у меня сил от вокзала дойти пешком до дома с сумкой.
И совсем уже поздним вечером он пошел за кипятком. Достал из пакета коробку с чаем, хлеб, колбасу копченую. Запах...ох....Я уткнулась в книжку, а потом  чувствую -  что-то дотрагивается до руки. Это он мне бутерброд сует. И я была такая голодная, что бутерброд этот сразу взяла. И, кажется, я его заглотала как собака – в два укуса.
- Все ясно, - сказал он, - Чего прикидываться?
И стал выгружать на стол всякую еду, как будто у него не пакет был, а сумка-самобранка.
Картошка вареная, огурцы, сыр, рыба...
Мы с ним потом, сколько еще оставалось ехать – ели вместе. Хотя, я не помню... Мы ели?

Стемнело, это был еще юг, там ночь падает – сразу. За окном вагонным в небе стояла звезда. Она все время стояла, сколько бы мы ни ехали. Как будто была с нами в купе- третьей.
Поезд -  через город мой -  шел дальше до Москвы.
Я спросила его:
- Вы в Москву?
- Да, а  оттуда, наверное – на войну...
Помолчал, а потом добавил, потому что мне ничего не было понятно:
- Я летчик. Военный летчик.
- А разве сейчас летчики воюют?
Я плохо училась в школе, я даже летчиков Великой Отечественной не помню. Только Алексея Мересьева.


Это я уже потом, много потом стала искать, где сейчас летчики воюют. И где они гибнут. Помнишь войну с Грузией? Писали, что там сбили семь наших самолетов....Писали, что они были старые, неисправные, а у грузин – отличная ПВО.

И, понимаешь, я еду назад – после моря этого – как без прошлого. А он – с этой войной – без будущего.
Его отозвали из отпуска. Он сказал матери: «Обычное дело, и не надо смотреть такими глазами. Позвоню из части».
Он взял мою руку, приложил к щеке, и стал смотреть в окно. Может, он вместо меня с матерью прощался...Только, когда я почувствовала под ладонью  щеку его, мокрую...И что он держит мою руку, и не отпускает... Как ребенок.  Я тогда потянулась, и поцеловала его.

И все. Он стоит в двери вагона, я стою на перроне. И глаза в глаза... Ни он не может оторвать, ни  я.  А потом поезд пошел. Тихо-тихо. Поплыл.... И нет его, последний вагон вдалеке, и пустая платформа. И тишина. И дышать нечем. Я смотрю на рельсы, и думаю – дойти? До Москвы, до войны... до чего угодно.
- Ты ему адрес оставила?
- Липовый.
- Почему?!
- Даже, если бы он меня нашел... Если не на первый, то на второй день, ему бы обо мне рассказали. Я тогда сразу собралась и уехала.
- И Паша его сын?
Наташа долго молчит.
- Не знаю, - говорит она, наконец, - Я просто хочу верить, я живу этим:  что – его...

Костер почти догорел, лишь отдельные искры вспыхивают в темной золе. Это напоминает огни города, если смотреть на него с большой высоты. С такой высоты  смотрят летчики и ангелы.

- Я тебе мало помогла за этот приезд, - говорит Наташка, - А хвасталась, что буду полоть, поливать...
Я машу рукой:
- Провались пропадом этот огород... Эти помидоры...
- Нет, помидоры не провались, - Наташка берет, без ножа ломает его, солит и всасывается  в большую половинку. Лицо у нее блаженное, - Когда еще я посижу так... Дома...

И небо над нашими головами -  в такой россыпи звезд, как будто его тоже посолили крупной солью.


И встанет впереди Город

Часть первая
Бабушка

Было раннее майское утро – солнечное, обещавшее долгий ясный день. Зелень за
окном – изумрудная, юная. Ирина налила себе кофе и снова подошла к окну. Веки были припухшими, она щурилась от яркого света. Не в первый уже раз  подумала она,  что каждому возрасту соответствует свое время года. Май, цветущие сады, нежные запахи
черемухи и акации, она любила  - будучи еще школьницей – такой, как сейчас ее дочь.
А теперь  весною она чувствует себя какой-то…поношенной. Как вещь, которую еще
можно надеть, но…предпочтение все-таки отдашь новой. И сделать с этим ничего
нельзя. Изводи на себя дорогую косметику, не изводи…
Ирине бы пройтись по осеннему лесу, вдыхая запах опавшей листвы. Природа такая
примиренная, в ней такой покой…И не стесняешься лет своих…
Если подумать – что в возрасте постыдного? А вот поди ж ты – она почему-то
стыдится. Будто сорокалетние не имеют права жить как прежде, ждать какого-то будущего, счастливых перемен в судьбе. Им уже только, как рабочим лошадкам –
служить кому-то.
Ирина была маленького роста, но крепкая, как дубок. И всем невольно думалось,
что крепости этой на сто лет хватит. Она и сама так думала.
Тем более, что в жизни  все было налажено, поставлено на рельсы – ходи себе по
кругу, не очень даже задумываясь.  И день шел за днем, и все возможное в каждый
день -  было сделано.
Супруг имел «чистую»,  неутомительную службу, отдельный кабинет, и каждый месяц приносил  заработок, о котором не стыдно было сказать подругам.
Дочери до окончания школы оставался год. Потом институт – скорее всего,
педагогический – только он и был в городе. А уезжать Варя вряд ли все-таки решится. Будет ли она учителем – Бог весть – но диплом о высшем образовании необходим. Все остальное – дурной тон. Ваша дочь окончила техникум? Училище? Значит, высшее образование не потянула. Надо потянуть, хоть из шкурки вылезши.
Никогда не видела она Варю, возящуюся с детьми, но корочки, заветные корочки,
подтверждающие, что дочь «вышла в люди»…При мысли, что если сделать все в этом
году «умно» – нанять репетиторов, позаботиться и о курсах – и Варя поступит и окончит, Ирина чувствовала облегчение.
Во-первых, себе можно было с чистой совестью сказать: «Я ее выучила».  Это –
некое жизненное достижение, планка.  Жизнь прожила не зря. Единственную дочь –
выучила.
Во-вторых, Варя встанет на свои ноги, и жить будет легче.
Ирина много лет на одном и том же заводе работала экономистом, и получала  больше мужа – Вариного отчима. Но именно Ирину тяготило, что денег всегда не хватало.
Они вели определенный образ жизни – летом ездили отдыхать в Ялту или Пицунду,
покупали хорошие, добротные вещи, бывали у друзей на семейных празднествах, делали им подарки.
Все это требовало сложной бухгалтерии, и занималась ею, конечно, Ирина. Домочадцы ворчали порой, что она скупа,  не позволяет купить сходу приглянувшееся, но подспудно привыкли с горделивым достоинством приглашать к себе в дом гостей.
А вот зачем все так гладко, накатано шло? Куда шло? Такие  вопросы в возрасте
Ирины задавать уже не полагалось. Это юным – спрашивать о смысле жизни, и искать
смысл его. А ей – одолевать: день, неделю, год… Да лишних сил не тратить…
Впрочем, запас сил казался неиссякаемым. До этого самого утра.
Это было первое утро отпуска. Год прошел – как марафон, но она пробежала,
справилась.
А в это утро не хотелось - голову от подушки подымать. Еще вчера она ждала отпуска: появится свободное время для того, чтобы сделать то-то и то-то.  А тут
вдруг ее накрыл сон, да такой глубокий... Подсознание волною ударило под колени,
увлекло за собой…
На такой глубине уже невозможны  страхи,  и планы строить тоже – нельзя. …
Оказалось там, в этом небытии, в подсознании, где суть всего – так спокойно…
Господи, как хорошо и спокойно…. Только там она поняла, как  устала,  горки укатали ее… Ей уже не надо чудес…. Ей довольно безопасности и тепла. Как  бездомной собаке. Покоя…
Это было искреннее смирение, на той глубине никакая рисовка невозможна была. Ей
хотелось остаться там. Не просыпаться... А потом – нагретая,  жаркая даже постель, замявшаяся  до боли в шее подушка, и голос мужа:
- Кто вчера последним лазил в холодильник? Не закрыли ведь, разморозилось все…
Закрывала, конечно, Варя. Это ее привычка – принять ванну в час ночи, а потом
устроить легкий перекус, остатки которого убирать утром матери…И не след ворчать.
Даже не потому, что уход за единственным ребенком никогда в тягость не был.  Варя – капризница,  ест только вегетарианское, да и то перебирает. В итоге – что бы и когда ни съела, надо только радоваться…
- Мне эту лужу подтирать некогда, -  муж  стоит над Ириной, - я  отключил холодильник, устрой ему сегодня «баню»…
Ушел бы скорее…Может, если повернуться, да подушку умостить удобнее – она опять в этот сон уйдет…
- Только смотри, чтобы еще сильнее не потекло. Ты лучше сейчас встань, и разберись, что там может  протечь…
Слушай, иди ты куда подальше, а?
Она этого не сказала. Она жестом дала понять, что сейчас встанет.
Теперь на несколько часов дом покажется опустевшим. Сергей ушел на работу, Варя
будет спать до победного конца. Иной раз Ирине кажется – если дочь не поднять – она проспит и день, и два – пока ее не разбудит интересное – на ее взгляд -  событие.
Причем это что-то, неведомое Ирине. Она шла об руку с дочерью по жизни – до
рождения ее - до юности. И, вспоминая долгие вечерние прогулки вдвоем, посиделки
в кафе за немудреными молочными коктейлями, которые можно бесконечно долго
тянуть через трубочку, вспоминая  разговоры обо всем на свете  – Ирина чувствовала себя так, как будто потеряла подругу.
Нынче друзей у Вари хватает…  кажется,  всю молодежь города она знает -  в лицо и по именам. И речь – сплошной жаргон – для нее понятна… А Ирине фразы эти надо переводить, как с иностранного.
В то короткое время, что Варя проводит дома –  ей надо и отоспаться, и вылизаться –  и тут она совсем напоминает кошку, часами наводящую марафет.
- А я опять-таки напоминаю собаку, - думает Ирина, - Стоит мне подойти, и Варька
будто вскидывает когтистую лапу – защищаться. Боится, что потребую  не задерживаться, запрещу являться среди ночи…
Может усталость эта – от всех бессонных ночей, которые она провела на кухне, без
конца согревая чайник, и пытаясь – ладонями о чашку – согреться от леденящего
страха – с Варькой что-то произошло.. Третий час ночи… И позвонить некуда, заразе…
Но после того, что к Ирине пришло сегодня во сне – родилась мысль: «А ведь от них можно просто уйти. От них ото всех. И ничего страшного не случится. Сергей сам вымоет холодильник. Варьке придется научиться жарить картошку. Они выживут».
Но ей хотя бы ненадолго уйти от того, чтобы быть всем нужной…необходимой…как
бывает необходима прислуга, которой никто не собирается заглядывать в душу, и интересоваться – а что там…Хотя бы ненадолго уйти.
Она потянулась к телефону.
Были в ее жизни такие минуты, когда она набирала этот номер.

2.
…Они возвращались назад вечером. Нежный, легкий ветер обвевал машину, неся с
собою все запахи лесных трав и луговых цветов.
Запахи эти были напоминанием о дне, который они провели вместе. Дне-подарке,
который так редко выпадал им обоим. А такой, как сегодня, пожалуй, и никогда.
Он отпросился на работе, дома сказал, что весь день будет в разъездах, и к десяти часам уже ждал у  автобусной остановки. Он не знал, какую причину выдумала она, но вот она шла ему навстречу.
- Ты мое счастье, - подумал он, с неожиданной для себя, умиленною нежностью.
Он вспомнил, как впервые ее увидел. Их знакомство было обязано его способности
зорко подмечать все вокруг, даже когда он ехал на привычной для себя большой скорости.
Он заметил, как невысокая женщина в черном пальто поскользнулась и упала - была
мартовская гололедица. С трудом поднялась на ноги и, слегка прихрамывая, направилась к скамейке, неловко перехватив сумку.
Он резко затормозил, вышел - она уже сидела на скамье. Да, ему не показалось, эта женщина была на редкость красива зрелой, устойчивой красотой. Где все в меру, и хорошо настолько, насколько может быть хорошо.
А у него было достаточно обаяния, и он всегда легко знакомился с женщинами.
- Ну, что случилось? - спросил он с улыбкой. - Куда поедем?
Она посмотрела на него - тревожно, оценивая… Время такое. Сейчас женщины в
каждом мужчине, что с ними заговорит, готовы увидеть маньяка. Он улыбнулся еще мягче, и она решилась:
- Можете подвезти? Мне недалеко... По этой улице, через два квартала...
- Вопросов нет, - улыбка не покидала его лица. - Дойдете до машины сами - или
лучше мне руку дадите?
Она поднялась, запахивая полы пальто, но он успел заметить и порванные колготки,
и кровоподтек на левой коленке. И, не спрашивая больше, подхватил ее под руку и
довел до своей "Нивы".
Позже он узнал, что неловкость  была ее чертой. Ей легко было споткнуться,
обжечься, порезаться. Тот, кто ее любил, был обречен постоянно тревожиться о ней.
Но сегодня в это трудно было поверить – таким радостным, раскованным шагом она
шла к нему. Голубой сарафан облегал фигуру…
Он торопливо распахнул дверцу и почувствовал ее чисто физическое удовольствие,
когда она скользнула в машину, откинула голову на спинку мягкого сидения. И только они выехали за город, на длинную пустынную дорогу, как он отнял  руку от руля и стал гладить ее пальцы.
Она молчала.
Но и ей не хотелось, чтобы их руки разъединялись, когда дорога того требовала.
Он чувствовал  эти токи, идущие от нее.
В первые их встречи боялся, что если она замолкает – значит, ей с ним скучно. Сама она мастерски умела рассказывать - он много раз смеялся, слушая ее короткие
образные истории. И каждый раз чувствовал себя неловко, если вдруг повисала тишина.  Но потом  оценил это преимущество. С ней можно быть самим собой и задуматься о чем-то. Ее молчание не стесняло, оно давало свободу.
Он включил музыку.  Звуки гитары, легкие переборы струн - открывали  дверь в тот
мир, куда  они  спешили, оставив здесь свои семьи, работы… Тот мир…пока о нем никто не знал, кроме них.
...Наугад выбранное ими место оказалось  маленьким раем. Зеленая стена леса, окружившая поляну, и спуск к Волге. Здесь не могло быть никого, кроме них. И не было других звуков – кроме голосов птиц и плеска волн.
Как всегда вначале их жарко бросило друг к другу.
Потом они плавали в  холодной еще, но такой чистой – хрустальной воде, пили  кофе из термоса, жарили  на костре сосиски.
Она смотрела и думала, что он, конечно, катастрофа, а не муж. Что будь они вместе – он так же изменял бы ей с кем-нибудь.  Что ее держит рядом с этим человеком?  Протест против рутины обычной жизни, уносящей самое жизнь…. Бокал вина, кружащий голову. …
Ветви колыхались  над головою  - и тени, как сеть, бежали по лицам…  Она ощущала
прикосновенье его рук, вдыхала запах  прогретой солнцем земли - запах вечности и верности.
А ему было дивно - эта женщина никогда не строила никаких планов на него. Все
прежде было иначе. Все было разумно, согласно его мужским правилам и вполне напоминало охоту. Он выбирал жертву, одними и теми же приемами добивался внимания, любви, а затем на смену приходила необходимость свести эти отношения на нет. Сохраняя тайну для домашних и стараясь не причинить излишней боли своей последней подруге. Особенно неприятно ему было, когда за него "начинали бороться", и нужно было положить конец несвоевременным телефонным звонкам, навязанным встречам.
А она приходила лишь иногда. И никогда ни о чем не просила. И он не знал - будет
ли она рядом с ним завтра. Откликнется ли, если он позовет ее?
Однажды он спросил ее - хотела бы она быть с ним навсегда? Она покачала головой.
        - Я бросала на тебя карты, - начала она.
Он рассмеялся:
- Ты в это веришь?
- Мне они не врут, - продолжала она все так же -  задумчиво, не обижаясь. - Смотри сам... Четыре дамы у тебя в раскладе... Ты любишь женское общество. Бабник, одним словом. Но на сердце всегда только одна - бубновая. Молодая девушка. Дочь твоя, наверное. Больше червонных карт на сердце нет. Не принимаешь ты все это к душе близко. Дамы у тебя и налево, и направо, и под ногами. Через любую перешагнешь, если нужно. Даже через червонную - жену свою. А вот бубен в раскладе много. Деньги, все материальное - вот что тебя волнует сильно, вот через что ты способен огорчаться - здесь тебе пики дорогу перекрывают. А я под ногами быть не хочу... Ты - моя прихоть, отпущу - и забуду. Ты уж поверь...
Он усмехнулся через силу:
- Другой бы не поверил... А тебе...
Она не сказала ему, что черные карты сходились в его раскладе в нечто неумолимое. Такое говорить не следовало. Может – передумает судьба…

…Когда они возвращались, уже темнело. До города было около полчаса пути.  И до
последнего момента - когда она хлопнет дверцей машины   - ему казалось невозможным расставанье.
Она уйдет куда-то в соты многоэтажки, и для него исчезнет. Насколько на этот раз? Ему придется ставить машину в гараж и возвращаться, оправдываясь за долгую отлучку, принимая на плечи  ливень накопившихся без него проблем, топящий его в рутине домашних дел.
Он увидел огромный грузовик, ехавший навстречу. Если бы не включенные фары,
грузовик  казался бы мрачным черным айсбергом, плывущим по ленте дороги… Он надвигался как стена… и некуда было уйти от него…Ирина  дремала, откинув голову, будто подставляя лицо тому небытию, что уже ждало ее.


Последний тихий, безмятежный  вечер дома…позже Варя вспоминала его, как
последний вечер детства. Она никуда не пошла, валялась у себя в комнате на тахте, застеленной шелковым стеганым покрывалом. Листала журналы «Лиза», которых у нее за год скопилась уйма. Юные манекенщицы, фотографии красивых шмоток, немудреные статейки, объясняющие все на свете.
Хотелось примитива, чтобы все было  просто, ясно, весело. И в жизни тоже.
Чтобы мама была простой и понятной. За последнее время мам стало будто две. Одна
«спустившаяся на землю», с усталым, скорбным изгибом рта – будто здесь ее ничего
не ждет, кроме неприятной, тяжелой работы. И тон такой же – всегда недовольный, всегда упрекающий:
- Почему  ты не вымыла  кроссовки? У тебя же была другая кофта, белая, что за
дрянь ты надеваешь в школу? Опять не знаешь, когда вернешься –   а обо мне  ты думаешь? Я не сплю, жду…
Но минутами эта мать куда-то пропадала – внезапно, словно ее отзывали инопланетяне, и на ее месте появлялась другая, которая смотрела и не видела. Нет, наоборот – видела, но не их с отчимом, а что-то другое, свое,  очень хорошее.
Эта мать была взволнованной и растерянной, и сразу казалась моложе – и вот
она-то совсем не могла сердиться за невымытую посуду, или тройки в дневнике.
А потом вздохнет, губы искривятся – и словно девочка состарилась на глазах. Снова – к домашним делам, а в глазах такая тоска, словно  заперли ее тут с ними, приговорили к этой жизни.
В принципе, что делать, чтобы лишний раз не раздражать мать – было ясно. Уроки,
уроки, уроки – не вставать из-за письменного стола. А если встаешь, то для того, чтобы сделать что-нибудь полезное. Например, помыть посуду…А пошло оно все…Такая жизнь…
Проще было не задумываться, самой смотреть мимо, и при первой возможности сбегать к подруге Наташе. У Наташи родители приходили поздно, и тогда можно было выкатиться во двор, сидеть на лавочке у подъезда с гитарой или без, или – если приходили мальчишки – отправиться гулять по  ночным улицам.
И все-таки – это было детство. Когда ты возвращаешься домой, и взрослые  ругаются, а ты тянешь из холодильника кусок колбасы и пакет молока, огрызаешься и уходишь в свою комнату.
А вот если ты сам себе хозяин, и никому до тебя нет никакого дела…
В  тот вечер -  по потолку как всегда гуляли огни рекламы – красные, синие…Напротив их дома – большой магазин «Рубин».  Они с Наташкой ходили туда – посидеть  в кафе, поесть горячих пирожков  – нигде больше в городе не было таких пирожков из слоеного теста, выпить кофе…  Да просто, поглазеть.
Направо – отдел, где сувениры. Светильники, а в них  медленно – повинуясь таинственному закону -  плавают и переливаются разноцветные звезды, тропические
рыбы. Журчит вода в маленьких фонтанах…Качаются маятники  бесчисленных часов.
Тут же вспоминается материнская присказка:
- Время, время… Как ты можешь так вести время?!…Что ты будешь делать после школы? Ни в один институт не поступишь. Хочешь, чтобы тебе ворон пищу приносил?
- Хочу! – огрызалась Варя.
Ворон не ворон, но ей хотелось беззаботности. Засыпая, она представляла. Тропический остров, нескончаемая полоса пустынного пляжа, и кто-то рядом - неведомый человек, чьи пальцы нежно перебирают ее волосы.
Утром мама заглянула к ней – не иначе, чтобы дать задания на день. В своей комнате убрать, в магазин сходить, если задумает гулять – то не возвращаться поздно (ну это уж извините! ).  Варя притворилась спящей просто, чтобы не слышать ее как всегда нервного, раздраженного тона.
Что-то еще мама говорила в прихожей – про подругу, к которой она едет на дачу и
вернется поздно…
А вечером –  Варя сидела перед зеркалом и красилась, собираясь к Наташке, по
потолку бродили красные и синие огни рекламы.
И тут зазвонил телефон.

Отчим в ту ночь напился.
Варя не помнила  отца, мать только отмахивалась: «А, студенческая любовь…». Малышке  шел второй год, когда мать вышла замуж.
Сергей принял девочку – без особой  нежности – как к дочери он к ней так и не
привязался – но принял.  Почти не вмешивался в ее воспитание – предоставляя это
дело матери, но и не выражал недовольства, когда Варьке что-то покупали, или мать ходила с нею гулять – в кино или в парк.
 В общем, скорее «дядя Сережа», чем «папа». А тут вдруг – совсем чужой человек –
пьяный, который кричит:
- С любовником эта б… была, с любовником, ясно тебе?
Квартира стала напоминать проходной двор. Пришли женщины с маминой работы.
Почему-то их не удивляло ничего – ни пьяный отчим, в конце концов, заснувший на диване, ни Варька, забившаяся в угол, пытавшаяся осознать, но не осознававшая  слов – «Умерла. В машине «скорой помощи» умерла. До больницы не довезли». 
Варьке хотелось или уткнуть голову в колени, или накрыться чем-то. Вот так -  прижать что-то к лицу – ощутить  реальность – в противовес нереальному. И чтобы сказали: «Нет, это все – неправда,  все -  как раньше, как было всегда…»
Женщины, никого не спрашивая, завешивали зеркала, звонили по телефону, открывали шкафы и что-то там искали, освобождали центр комнаты.
- В открытом гробу будет или в закрытом?
- В закрытом, закрытом…
- Боже ж ты мой…А может, для девочки и лучше…
И с отчимом и с Варей они были ласковы, как с маленькими.
- Варенька, может, покушаешь? Может, пойдешь к нам переночуешь?
Но Варька чувствовала, что вся эта забота и не любовь вовсе – а так, жалость на
несколько часов,  пока не миновали похороны. А потом все эти женщины, которые сейчас  гладят ее по голове  и чуть ли не целуют – закроют за собой входную дверь и забудут о ней вовсе.
Подруга Наташа, пришла, потопталась на пороге – даже пройти и сесть не решилась
– народу в доме полно -  только смотрела испуганными глазами. Положила  на журнальный столик четыре темно-красных гвоздики, и все, ее уже нет. Варя  даже подняться не успела, все ее движения сейчас были неверными – ее точно ветром заносило, как оказалось  - и незачем вставать, ушла Наташа. Снова одни  тетки кругом.
- Варя, а где у вас полотенца?
- Не плачь детка, завтра бабушка приедет…
Бабушка….


На другой день прилетели бабушка и дядя Толя.
Варя  не видела бабушку уже много лет, а дядю Толю - только один раз в жизни.
Они жили в маленьком городке Андреевске –  час самолетом нужно лететь, или ночь
ехать поездом. Мама окончила школу,  поступила в институт, и родные края вспоминала не иначе как словами:
- Да что там хорошего…
Под этим она понимала – город с пятачок, пойти некуда, один кинотеатр, где по неделе крутят одно и то же кино, людей знаешь всех до единого, интересных среди
них нет.
Получив диплом, и выйдя замуж, мама больше никогда в Андреевске не была. А
бабушка приезжала несколько раз после  рождения  Вари – видимо, считала, что нельзя не уделять внимания внучке.
Варя  помнила, как она читала ей, пятилетней, «Кота в сапогах»  - потом ни мама,
 ни отчим  никогда не сидели с ней над книгой.  Покупали  во множестве, но читать должна была она сама. Помнила  Варя и неспешный чай по утрам, с бабушкой, когда все были уже на работе, а их – старую да малую -  никто не торопил. И даже земляничное варенье, бабушкой привезенное, запах его…А саму бабушку не помнила…


Они стоят на пороге. Двое. Пожилая женщина и высокий мужчина за ее спиной. На
женщине -  черное платье.
-Варенька!
И можно плакать у нее на плече, потому что от нее пахнет так же, как пахло от
мамы. Родной запах. Волосы у бабушки серебряные, а лицо… Теперь Варя ее вспомнила… У бабушки на лице то же страдание, что у самой Вари – как в зеркале. Только оно глубже спрятано. У бабушки хватает сил одновременно -  и страдать, и  делать все, что нужно.
Бабушка села. Эти женщины, что толкутся у них дома, наперебой ей говорят, рассказывают, что и как, а она слушает, но про Варю помнит – обнимает одной рукой, а та не отнимает голову от ее груди.
Дядя Толя молча стоит рядом. Только руку Варе на плечо положил. В комнате очень тепло, но бабушка сняла со спинки кровати и кутает Варю в пуховый платок.
Всю жизнь бабушка проработала учительницей.  Окончила училище, стала вести
начальные классы. Потом вышла замуж и  поступила в институт. Но – и высшее образование получив – все-таки осталась с малышами.
-Ничего нет лучше, чем научить читать, писать.
Мужем ее стал историк из той же школы.  В  годы войны он воевал, командовал
батареей. Голос грозный – когда проходил, ученики притихали -  а сердце было слабое.
После смерти мужа Инна Васильевна сама «доводила до ума» обоих детей – Толю и Иру.
Впрочем, не столько доводила до ума, сколько взывала к их разуму. Она и всем ученикам своим говорила, это был ее любимый зачин:
- Подумай…
         И ко всем относясь с уважением, все-таки в каждом видела не взрослого, а ребенка.

Дяде Толе уже было за сорок. Высокий, сильный, даже кряжистый. Густые брови, и
бабушкины глаза,  в которых сейчас тоже столько  боли. Вот он не смог бы командовать батареей, ему бы было жалко и своих, и чужих.
У него рабочие руки. Если он сидит, руки неловко лежат на коленях. Им неуютно.
Просто так лежать они не умеют.
Дядя Толя прежде служил  « в малой авиации». А пару лет назад развелся с женой –
детей у них не было,  и уехал к матери.  Стал преподавать в техникуме. Возился со своими учениками, вел авиамодельный кружок – вместе с ребятами ходил  «запускать самолеты»…

Теперь это вновь было какое-то подобие семьи. Мир начал восставать из осколков,
обретать форму.
Отчим так и не вышел из запоя – первого, на Вариной памяти. Сперва он вообще не
хотел идти на похороны, потом дядя Толя с ним поговорил, и отчим пошел. Вернее,  его вели под руки. Со стороны казалось, что он в большом горе.
Сами похороны Варе запомнились  моментами… обрывками… Она едет не в автобусе, вместе со всеми, а в открытой машине, рядом с гробом. С нею сидят дядя Толя и толстая соседка из первой квартиры, Светлана. Она все приговаривает:
- Вот надо ж … Ирина Сергеевна совсем и не пожила, да?  Вот судьба, да? Такая
молодая…Это ж что говорят, у нее любовь была, да?
Эти слова странным образом запечатлеваются у Вари в душе – от любви погибают.
На кладбище земля очень каменистая…  За кладбищенской оградой начинается лес, а здесь – один мелкий, белый камень. Один на другом стоят обелиски и кресты, теснятся так, что еле можно пройти между ними. Камни нагреты солнцем, и все кладбище дышит инфернальным жаром. Другая планета. Мир мертвых.
Какая-то женщина – Варя никак не может вспомнить ее фамилию – наклоняется к
гробу, гладит крышку, обтянутую красным бархатом:
- Прощай, Ирочка… прощай, подружка…
И тогда Варя громко, взахлеб плачет… Ей почему-то жалко не себя, а эту подружку
– будто и она осиротела. Дядя Толя и бабушка с двух сторон поддерживают  Варю. Их плечи,  на которые она может опереться. У бабушки глаза полные слез, но она помнит о Варе каждую минуту, не отпускает ее руку.
- Доченька моя, - тихо шепчет бабушка.
И Варе кажется, что это она уже обращается к ней, соединяя в одно – дочку и внучку.
Могилу закапывают два тщедушных парня. Набирают на лопаты большие комья каменистой земли, стараются  закончить побыстрей. Все ждут – нельзя уходить, пока над могилой не вырастет холмик.  А потом  сядут опять в автобус и поедут в кафе, где поминки…
Парни уже взмокли, им никто не помогает. Варя думает – была б еще одна лопата, дядя Толя  взялся бы.
А чуть поодаль располагался участок, где хоронили безродных. Тех, за кем никто
не пришел – и кого не смогли опознать. Тот же камень, только – сплошь дешевые деревянные кресты с номерами.
Души неотпетые…

…В кафе накрыты столы. Много водки. Водка прозрачная, как слезы.
- Дорогая Ирочка, земля тебе пухом…
- Пусть там, куда ты ушла, тебе будет хорошо…
- Не забудем, нет больше такой как ты.

- Толя, ее надо увозить, она  не выдержит, - звучит голос бабушки.
Дядя Толя вызывает такси. Дома бабушка убирает с книжных полок портрет дочери, перевитый черной лентой. Она чувствует, что Варе невыносимо смотреть на него, каждый раз к горлу подкатывает спазм. Да и ей самой это, наверное, выше сил. 
А потом бабушка долго-долго сидит у Вариной постели и гладит внучку по голове.

Ночью Варя проснулась и увидела, что в кухне горит свет. Сам по себе он бы ее не
разбудил, но шел там меж взрослыми разговор – тихий, но такой накаленный, что невозможно было спать дальше. Что случилось?
Варя накинула халат и пошла на кухню. Они сидели вокруг стола все: бабушка, отчим и дядя Толя.
- О другом и речи быть не может. Девочка уедет к нам, - говорила бабушка.
- Еще бы! – подтверждал отчим, - А с жильем что? Квартира? Как мне тут жить… как мне наново жизнь строить, если вы мне в любой момент Варьку на голову высадите?
Выписывайте ее к чертовой матери. Хватит идиота из меня делать! Эта  б…с любовником…
- Сергей! – впервые резко сказала бабушка, - Мы сегодня похоронили Ирину…
Отчим как-то странно пьяно всхлипывал – то ли плакал, то ли смеялся.
- Тварь… Тварь…
Дядя Толя поднял его за плечи и встряхнул. Он не намерен был больше жалеть вдовца. Если тот еще раз раскроет рот, и скажет что-нибудь про его погибшую сестру – он его размажет просто. Кончились нежности! Это мгновенно ощутила и Варя, ужаснувшись, что сейчас придется увидеть жестокую  мужскую драку, но это понял и отчим. И смолк.
- Варе здесь, конечно, не место – сказала бабушка, - Но не станем мы ее
выписывать, слышишь, Сергей? Доходит до тебя? Живи как знаешь – мы тебе мешать не будем. Но если девочка, когда вырастет, захочет вернуться в свой дом, где прошло ее детство, где у нее была мать… Это ее право. Ты понял меня?
Отчим полулежал на столе.
Дядя Толя приподнял его голову:
- Понял?
- Понял, понял, - пробормотал отчим, уже засыпая.
- Уезжать нам надо отсюда, - сказала бабушка, - Бедная девочка, столько лет…
И опять Варя не поняла – это она о маме, или о ней.

Но быстро уехать не получилось. Пока ждали девять дней, пока оформляли документы в школе, в паспортном столе…
Варя старалась ни о чем не думать. Что угодно делать – помогать бабушке, смотреть допоздна передачи по телевизору – только не возвращаться мыслями… Иначе тут же просыпалась  щенячья тоска по маме. Хоть сядь и скули, хоть жалобно вой….
Дайте мне маму, и все тут!
Варя никак не могла поверить, что это навсегда. Защищаясь из последних сил,
подсознанье говорило ей, что мама куда-то уехала, просто уехала далеко, и не позвонит, и не напишет… С холодным отчаяньем: «И уже не вернется».
Как страдала бабушка – Варя тогда понять не могла.  Она не замечала, что лицо
Инны Васильевны пожелтело и осунулось, меж бровей навсегда легла горестная складка. Варя слышала только мягкий голос, за который цеплялась, как в темноте держатся за чью-то руку.
- Детка, давай выпьем чаю. Я заварила, пойдем…
Чай  -  крепкий и очень сладкий, с лимоном. Золотое солнышко плавало в чашке. С
каждым глотком хоть немного, но согреваешься. Оттаиваешь.
И все же, как показалось Варе бабушка безжалостно даже – во всяком случае - очень не вовремя – коснулась вопроса:
- Ты уже думала, кем хочешь стать?
Варя  пожала плечами. Лицо ее было тусклым. Она же едет в Андреевск. А кем она
может стать в этом  заштатном городке, который так не любила мама. Что ее, Варю,
там ждет? Будет ли у нее возможность оттуда уехать? Ей казалось, что увозят ее в далекую ссылку, в совершенную глухомань.
Но не может она теперь требовать для себя чего-то, не то у нее положение, чтобы говорить: «Хочу!» Сирота…На глаза снова набежали слезы, и стало нечем дышать.
- Прислушивайся к себе, детка, думай…В свое время я спрашивала Ирочку: «Неужели ты так любишь цифры? Хочешь всю жизнь этим заниматься? Ведь по математике – четверка с натяжкой». А она мне: «Это перспективная профессия, бабушка…» Отдать столько лет… - бабушка сделала паузу, потом продолжила, только голос ее звучал чуть тише, - чтобы заниматься нелюбимым делом, менять жизнь на деньги…Это слишком дорогая плата. Поэтому прислушивайся к себе, постарайся осознать, что ты любишь. Можно с любовью шить. Или готовить… Я всегда любила маленьких детей. Таких, которые подходят, чтобы им застегнули верхнюю пуговку  на пальто.  Мне было дорого учить и наблюдать – вот они еще пишут крючки, кое-как выводят,  пыхтят над каждым – а потом, несколько месяцев, и глядишь – пошли ровные,
красивые строчки…Слова, предложения…
А Толенька любил всегда небо. Он говорил: «Не смейся мама, вроде делаешь обычное дело, а все равно -  как под Богом -  среди облаков летишь…»
Поэтому мы сейчас и думаем о квартире. Я  хотела бы закрыть дверь, и забыть обо
всем этом – даже мыслями не возвращаться. Тебе есть, где жить – у нас большой дом. Но может – ты через год захочешь приехать сюда учиться? Здесь больше возможностей – институт есть . И тебе нужно будет где-то жить…
К тому же дом, в котором  выросла… Сейчас ты этого еще не понимаешь, детка, а в
старости будешь вспоминать. Каждую мелочь станешь перебирать в памяти – с такой любовью!  Здесь висела картина, тут стояли часы… Дом будет  - перед глазами, и горько станет, если  это только в твоих воспоминаниях. А в жизни – он уже принадлежит другим людям, и ты не можешь туда войти…

…Обратно взяли билеты на самолет. Рейс задерживался, уже была глубокая ночь, но
аэровокзал жил своей жизнью, и здесь – среди огней и людей, поздний час не ощущался.
Варя проголодалась, и они все пошли в буфет. Ели жареную курицу. Дядя Толя и
Варя передавали друг другу горчицу. Было очень вкусно.
А потом Варя вспомнила, сколько раз они с мамой улетали отсюда – то в Симферополь, то в Минеральные воды. И мама тоже водила ее в буфет – Варя тогда
была маленькая и просила купить пирожное.
- Тебя потом не будет тошнить в самолете? – спрашивала мама.
Этот взгляд – родной, таящий тревогу за нее даже по такому ерундовому поводу.
Опять захотелось плакать, но за эти несколько дней Варя уже немного выучилась брать себя в руки. Тот мир – есть, его -  не может не быть… И мама сейчас видит ее. И нечего,
нечего…она не плачет, это просто глаза блестят.
Объявили регистрацию на рейс. Дядя Толя подхватил сумки. Они торопливо пошли по ярко освещенному залу. Прощай, родной город!  Варе казалось, что  она ступает  из теплого дома  - на неведомую темную дорогу. На которой -  что-то ждет…
Старая «тушка» - ТУ-154 – замерла в ожидании пассажиров. Краска облупилась - 
жестянка какая-то, а не самолет. Неужели это и вправду летает?  Но дядя  Толя, похоже, не сомневался. Он так легко взбежал по трапу, что Варя подавила страх.
…Когда самолет набрал высоту, Варя заснула, положив голову на плечо к дяде Толе.
Ей снилось облако. Огромное, как сказочный замок, розово-голубое, подымающееся впереди.
Ей хотелось пойти к нему прямо по небу


Часть 2
Легенда
- Да сбрось ты туфли, детка!
Они с бабушкой сидели во дворе дома, пили чай. Маленький круглый столик стоял у
крыльца, под навесом, оплетенным деревянными кружевами – дяди Толина работа. А
дальше – до самого забора -  простиралась лужайка, заросшая одуванчиками. Они цвели так буйно, что Варе вспомнилась фотография:  Вселенная с россыпями звезд. Здесь   была -  зеленая Вселенная, а одуванчики – как желтые звезды. Они сплетались, образуя одуванчиковые  Галактики и Млечные пути.
- Сбрось туфли, поставь ноги на траву.
Варя поставила. Она сто лет не ходила босиком. Ощущение было очень необычным –  будто не туфли сняла, а убрала преграду. От земли в ступни пошли живые токи.
Варя осторожно провела ногой – от сухой, теплой, шершавой земли – к шелковистой
прохладе травы. Ногам было легко, как когда-то в детстве.
Инна Васильевна передала ей чашку. И улыбнулась:
- Хорошее ощущение, верно?
Варе казалось, что бабушка тратит на нее очень много времени. Дома всем постоянно приходилось спешить. И ей тоже: то в школу, то сделать уроки и убежать
гулять. Мама спешила переделать домашнюю работу, отчим – к телевизору, к интересной передаче.
Окликнешь – ответит односложно, и мама тоже – на ходу. На задушевные разговоры
не хватало времени, а в последние годы – и желания.
  А бабушка словно и не торопилась вовсе.
- Ты у меня  красивая, - сказала она, внимательно оглядывая Варю, - Умница, что
косу не остригла.
В начальных классах Варя, как и другие девчонки, пришедшие в школу  с косичками-бантиками, скулила и просилась в парикмахерскую. Короткая стрижка, модная «сэссун» или «гарсон»  - казалось, сделает старше. Но тогда мама на уговоры не повелась, а несколько лет спустя Варя оценила свое отличие от девчонок – у нее одной во всем классе осталась коса ниже пояса и толщиной в руку.
- На ней взгляд останавливается, - продолжала бабушка, и наклоняла голову то влево, то вправо – любуясь, - У меня тоже были длинные волосы, и Толенька привозил мне гребни. Знал, что я люблю такие – с ободком, выложенным камнями…Бывало, ребята урок отвечают, а сами рассматривают камушки…
Варя  представила: пуховый платок на плечах, в волосах – гребень, лицо доброе,
внимательное, живые глаза… Классическая учительница из провинциального старинного города.
- Андреевск же старинный город, бабушка?
- Одним словом не скажешь, детка… Если заглянуть в историю  -  можно даже до
археологии добраться.  Тут люди жили еще  много веков назад. Был городок… Потом 
воины его  истребили  -  во время монголо-татарского нашествия. Всех жителей вырезали  - жестоко, как азиаты отродясь умели и умеют.
Знаешь, я всегда задумывалась об этом…Ведь могли эти бедные люди, верно, уйти…
Вокруг горы – невысокие, но все же горы, густой лес… Уйти, схорониться…А не ушли, хотя шли на них «тьмы и тьмы» воинов. Решились стоять до последнего. И убиты были все. А городок сожжен. Ничего не осталось. Потом археологи восстановили, нарисовали – здесь была стекловарная мастерская, тут гончарная, тут центральная площадь, тут жилые дома… Висит в музее карта, пойдешь, посмотришь  на этот город-призрак.
А еще больше меня поразило, когда сказали: тракторист,  что тут рядом поле распахивал – кости сгребал,  и наконечники стрел. Вот что значит – костьми люди были  готовы лечь за свой городок.
А нынче что ж…Какая старина…Только в центре еще остались улицы, где дома
построены в одно время, в одном стиле. А на окраинах – отвратительно. Стоит такой деревянный «пизанский домик» - накренился весь, а вплотную к нему – новорусский особняк из красного кирпича с глухим забором, и системой наблюдения. Чтобы, не дай Бог, никто не покусился на богатства. Рядом пройдешь – и собачий лай – свирепый такой, захлебывающийся. Самих псов не видно – только лапы из-под забора, но по лаю судя – разорвут. И  такие, знаешь, железные пики по всему забору, ограда такая… Чтобы если кто все-таки полезет – хорошенько животом насадился. За свое добро им чужой жизни не жалко… Отвели бы им, что ли, территорию какую за городом, пусть бы высаживали свои
дома, как грибы-поганки и один перед другим выхвалялись…
- Не любишь новых русских, бабушка?
-Не по богатству не люблю. По характеру. Про Антона Шихобалова знаешь? Известный купец из Самары, промышленник, до революции его имя весьма известно было. Уж сколько он  добра сделал!  Строил храмы, школы,  больницы, богадельни;  на армию сколько жертвовал…. А если спрашивали сумму – не говорил:  «Бог знает, а я и сам не помню, запишите сколько-нибудь, и ладно». Его земляки только случайно узнавали
имя благотворителя…
А нынешние…Они детей своих выучили смотреть на одноклассников из небогатых
семей, как на пустое место. И кажется мне, Варенька, что скоро и вовсе не останется прежнего: прилети на Луну – и там особняки из красного кирпича, и забор с видеокамерой.
 - Вот лес я люблю, - задумчиво сказала Инна Васильевна, - Ты у меня сова или жаворонок, не поняла я еще…. Рано вставать любишь?  Завтра пойдем гулять на рассвете.

У бабушки комната – узкая, полутемная – окно выходит в сад. Кровать с
металлическими шишечками на спинках, застлана  голубым пикейным одеялом. Подушки
стоят одна на другой, и сверху убраны кружевной накидушкой. Не постель –  невеста.
Варя такого с детства не видела, с тех пор, как однажды была у бабушки в гостях.
На стене – ковер, вышитый. Восточный шатер, а в нем  на диване, среди  подушках,
лежит черноокая красавица. И заглядывает, откинув занавеску, любуется ею -  турок в чалме и с кинжалом за поясом. Глядя на такой ковер перед сном, можно самой себе сказки рассказывать.
Форточка открыта, и теплый ветер несет в комнату запах сирени.
У окна -  письменный стол, старинный – зеленое сукно, и под стеклом -  фотографии. Много разных лиц, незнакомых. Надо потом спросить у бабушки – кто это.  Варя   узнает только дедушку,  и маму с дядей.  Они тут  - детьми, в школьной еще форме, мама с косичками, подвязанными корзиночкой, дядя Толя  - в пионерском галстуке, торжественный, наверное, только что приняли его в пионеры.
На тумбочке у кровати -  электрический чайник,  банка  кофе, маленькая изящная чашка…
- Вот так я себя избаловала, Варенька. Утром, пока чашку кофе не выпью  - не встану… Засиживаюсь, бывает, с книгой допоздна, а просыпаюсь все равно рано…Порою встать хочется, а сил нет… Но ты, верно, хочешь осмотреться у себя,  детка… Иди, отдыхай.
Варе отдали единственную комнатку в мезонине. Вели туда крутые ступени, над
самою комнатой -  потолок опускался низко, двумя скатами. Дверь на балкончик, маленький…. Такой же старый, как и весь дом. Он казался хрупким,  хотя этого быть не могло – дядя Толя наверняка все  проверил десять раз.
У стены  - диван, на нем сложенный вчетверо клетчатый плед  - уютно, верно,
лежать под ним. И даже старую игрушку  бабушка не забыла – может быть мамину, а может ей, Варе, купили, когда она приезжала сюда в гости. Смотрит широко расставленными наивными глазами золотистый олененок с белыми пятнышками по
бокам. Олененка этого бабушка пристроила в головах, возле подушки.
Варя сидела, подвернув под себя ноги, гладила мягкий  ворс пледа . Боль стала
тише.  Варя  теперь будто в другой – параллельной -  жизни. А мама осталась -  в
прежней. И если туда вернуться, приехать обратно в родной город, то мама  – там.
Смеркалось. Зажигались огни – по другую сторону улицы были уже современные дома, пятиэтажки.
Когда они приезжали на юг, в первую ночь в гостинице, мама говорила:
- Ну, на новом месте – приснись жених невесте…
Варя держалась весь день, а теперь уткнулась в белые пятнышки на боку у олененка и заплакала…


Бабушка действительно разбудила ее на рассвете. Это оказалось отнюдь не образным
выражением. Кофе они пили при свете настольной лампы, а из дома выбирались на цыпочках, чтобы не разбудить дядю Толю. Нынче, в выходной, ему не надо было спешить в техникум.
- Толенька как раз «сова» – с сожалением сказала бабушка, - А то бы мы вместе…
Прямо за забором, где оканчивался   сад – подымался холм.
- Ты же не заберешься, бабушка…
- Кто тебе сказал? Легко…Тут есть тропинка…
Инна Васильевна и вправду  без  всякой  помощи осилила подъем – к счастью, короткий. Дорога эта была ей привычна. Взобравшись наверх, Варя подумала, что попросит бабушку взять щенка. Тут хорошо гулять с собакой.
Широкая тропа уводила вперед. По одну сторону – лес, светлый – береза да липа,
по другую -  расстилалось поле. Воздух был пьяняще чист, аж голова кружилась. …
- Как тут хорошо, бабушка…
- А послушай, как соловьи поют… В прошлом году, они так заливались, что я спать
по ночам не могла, если наглухо окно не закрою. Соловьиный гром… А трава такая
изумрудная бывает только в мае…
Знаешь, Варенька, столько забот и тревог в жизни бывало, а  поднимешься сюда – и
все заботы остаются вроде как внизу, где они и быть должны. Можно к ним спуститься, наклониться, разглядывать их подслеповато, решать, передвигать – как шахматные фигурки по доске. Можно это и даже нужно. Только помни всегда, что есть небо. Что можно вот так подняться…
- Сюда. На холм?
- Где только небо над головой…Будешь сюда приходить… Скоро ковыли начнут
тянуться, будет здесь такое серебряное море, волнами…А если осенью, когда темнеет рано – то такое тут звездное небо над головой….
- Куда мы идем, бабушка?
- А до конца тропы…Там  спустимся в лесок - и будет озеро. А дальше – заброшенная барская усадьба.
- Да ты что…Ты про нее мне не рассказывала…
- А ты маленькая еще была, чтобы тебе такое рассказать.  Жила здесь когда-то  графиня. Предок ее был фаворитом у самой императрицы Екатерины.  Графиня была богатая, и красивая, да только очень сурового нрава.
Брак ее можно считать мезальянсом, хотя, может быть – такая большая любовь?
Особенно, если посмотреть на то, что было после…Она принесла ему большое приданое, по сравнению с нею он был беден. Но – хороший род, достойное имя…У них родился сын, единственный  сын.  Мальчик часто болел – его возили заграницу, на воды… Не хотелось так банально все это объяснять… Тут трагедия. О графине не так много известно, но все отмечают, какая она была строгая, чопорная. Словом, не только талия, но и душа в корсет затянута.
И потянуло его к одной крестьянке…Та совсем из бедных была… На краю деревни
домик ее стоял, а деревня та находилась вот как раз где сейчас наш город…Звали ту девушку Маринкой, и до сих пор ходит легенда, что хороша она была собой как ясный день. Все смеялась, и коса ниже пояса, как у тебя…
Полюбил граф Маринку, и двоих детей с нею прижил. Тогда только законная жена все узнала. И что ты думаешь, Варенька… Выбрала она ночь… В ту ночь муж домой не пришел, сказался, что остается ночевать в городе, у знакомого… Но она точно узнала, что
он у подруги своей. И   велела  тогда графиня слуге – у Маринкиного дома двери заложить, и поджечь все…
Слуга это и сделал, да уже на рассвете. Маринка в ту пору по воду пошла.  Возвращается  с коромыслом – а дом горит. И дети ее горят, и друг сердешный… Никому выбраться не удалось.
Сбежались люди, конечно. Кто тушить пытался, кто просто ужасался беде такой. Держали Маринку тогда, чтобы в огонь не рвалась… Там уж ничем было помочь невозможно. Удержали. А только взгляд у нее сделался…. Заглянешь в глаза ей  – и у самого сердце останавливается.
Пошла она по деревне, и никто ее не остановил. В графский дом пришла, поднялась
на крыльцо  - и прямо в покои… Как пропустили ее…Встала против барыни и смотрит на нее. Той бы закричать: « Прочь!»  А она слова сказать не может… Челюсть у нее дрожит,
и ни слова не выходит произнести…
С той поры –  тронулась барыня. Заговариваться стала. А через шесть лет сына ее
единственного в Петербурге на дуэли убили… Тогда графиня и совсем перестала выходить из дома. И в сорок шесть лет умерла, можно сказать – в  одиночестве, кроме старой служанки никого при ней не было. А потом…
- А Маринка? – перебила Варя
- А та умерла сразу почти, через несколько дней… И до самой смерти только ходила,
молча. И люди, которые встречались с ней -  не смели взглянуть ей в лицо. Ее и похоронили отдельно, говорили, что стала она , ведьмой… А где похоронили – не знаю, вроде бы даже не на общем кладбище.
С той поры дом опустел. Должен был приехать кто-то из родственников, наследовать
особняк. Но задержался. А тут – революция. Сперва в барском доме сделали школу, и долго сюда дети ходили. У нас в городе еще живут старики, которые  это помнят.  Как они – будучи  мальчишками и девчонками  - бегали на переменах по этому парку…. В войну  дом отдали эвакуированным, позже хотели тут  сделать музей, да как водится, вечно не
хватало денег… Потом стали говорить, что уж поздно, дом слишком обветшал… Теперь
все в запустении, а жаль…
Место дивное. Боюсь дожить до тех пор, как очередной нувориш облюбует его,
снесет все, что есть, и построит эту жуткую краснокирпичную коробку. Псевдо старину с башенками и витражами.
Тропа свернула в лес.
- Далеко еще, бабушка?
- Почти пришли. Осторожнее, гляди под ноги – тут много корней выходит из земли… Помнишь Гумилевский «Лес»? «В том лесу белесоватые стволы - выступали неожиданно из мглы. Из земли за корнем корень выходил, точно руки обитателей могил»
- Ну что ты меня пугаешь, а?
- Да не пугаю вовсе, - засмеялась Инна Васильевна, - Настроение создаю…
- Ты была классной учительницей, я верю….

Лес тут был густым, из зарослей орешника тянулись вверх сосны. И воздух – сырой
и свежий. А потом впереди засветлело. Тропа сбегала  к озеру.
- Вот, смотри, - сказала бабушка, едва ли не с гордостью.
Озеро по форме напомнило Варе мандолину. Узкий «гриф»  блестел меж отвесных
берегов. Дальше расширялось озеро, удивляя глаз  ровной почти окружностью. Зеркальная гладь отражала небо, а нагнешься, всмотришься и замечаешь  -  у воды
цвет  темного янтаря или  меда. И совсем уже черный густой лес – по берегам, оправою…
- Это уже не Гумилев,  про такой лес, наверное, Фенимор Купер писал. Тут индейцев
не водится?
- Красивое место, верно? Но купаться тут не вздумай – берега глинистые, скользкие
и сразу очень глубоко.  Толя ребят своих тут катал на надувной лодке, может быть
и тебя покатает.
- Что я, маленькая? Мне довольно любоваться….
- А если так – пошли в обход.
Тропа резко сузилась – видимо,  озеро мало кто обходил кругом.  Всем доставало
выйти сюда, на берег, как на смотровую площадку, посидеть тут – и уйти восвояси…
- Прежде от барского дома другая дорога была, широкая… Но вся заросла… А раньше кареты по ней ездили, - сказала Инна Васильевна.
Они  шли около четверти часа, порою отводя от лица ветки.
- Погляди-ка, - сказала, наконец, бабушка.
…Этот дом был как живой человек. Больной и позабытый в своем отшельничестве.
Что-то похожее на начавшие разрушаться башни подымалось из густых зарослей цветущей сирени. Растрескавшиеся ступени, большею частью укрытые прошлогодней еще листвой. Зимою, на ступенях этих нет ни одного следа. Может быть, только птичьи… Окна, во многих из которых не было стекол. Большая входная дверь тусклого, бледно зеленого цвета.
- Тут заперто?
- Не знаю, Варя, право… Я здесь была несколько раз.
Варя взбежала по ступенькам, потянула ручку двери.
- Заперто, конечно. Можно попробовать в окно залезть.
- Зачем? Здесь сейчас все в таком состоянии – заходить туда, будто могилу тревожить.
- Нет, бабушка, ничего подобного. Этот дом… ты разве не чувствуешь? Он все равно
живой.
- Тебе бы с нашими уфологами поговорить. В прошлом году приезжали сюда привидение ловить.
- Какое? Графинино? – живо спросила Варя.
- Ну… если оно вообще есть, то наверное, графинино. Смотри вон туда, под крышу…
- На чердак?
- Нет, там не чердак, там такая маленькая комната, где графиня и умерла в затворничестве. Она в последние дни вообще оттуда не выходила.
- Пряталась? От кого? Маринка же уже не могла к ней прийти.
- Она говорила, что к ней приходит сын. Она его там видела – в зеркале, что ли? Ну знаешь, как девушки гадают. Зеркало там есть, его потом даже хотели унести.  Но оно, во-первых, намертво приделано к стене, во-вторых – тусклое. Не стоило стараться.
- И кто там теперь является?
- Ребята эти, которые приезжали, говорили, что раз в год – то ли в день рождения
графини, то ли в день ее смерти - не помню уже, тут появляется ее призрак. Я думаю, это вроде того, как рассказывают сказочки про черную руку или красное пятно.
- Ты их откуда знаешь?
- А то меня мало ученики мои пугали! Ну и ребята ночевали тут.
- Видели?
- Никого не видели! Мне потом девочка одна из их группы рассказывала, что они даже в дом войти не решились ночью. Ты правду сказала – есть тут такое впечатление, что сила присутствует… Вроде как дверь в потустороннее… Они разбили вот тут, на лужайке, палатку. У них то ли коньяк, то ли водка была для храбрости. Смотрели в окна – думали, если призрак явится, то там в окнах будет мелькать что-то белое. А то и выйдет к ним.
Но как эта девочка рассказывала – кроме тумана утреннего – ничего.  Но они все равно – верят, - с иронией сказала Инна Васильевна.
- А когда этот день будет?
- Не помню точно, но это время самых коротких ночей. Призраку и показаться
некогда. Только соберется – и уже начнет светать. И петухи… «Из страны блаженной…»
- Знаю, - подхватила Варя, - Это Блок: «Холодно и пусто в пышной спальне, слуги спят, и ночь глуха. Из страны блаженной, незнакомой, дальней слышно пенье петуха». Очень сюда подходит.
- А Ирочка писала мне, что ты мало читаешь…
Инна Васильевна почувствовала, как сжалась Варя. «Зачем, зачем сказала, напомнила лишний раз, - корила она себя.

Назад шли молча, каждая   думала о своем. Но Варе, помимо грусти ее, не покидала мысль: «Надо все-таки забраться туда, в дом. Через окно – не проблема. Что там внутри? Вот глупость сидеть с гитарой, пить коньяк и ждать призрака…Топали бы
тогда на кладбище – экстрим ловить. Этот дом, он такой необычный… Как…печальные стихи…Его хочется…погладить, сказать ему ласковые слова. Неужели его будут сносить? У кого-то рука поднимется?
- Бабушка, а что там все-таки внутри?
- А… ты про дом, - поняла Инна Васильевна, - Ничего такого необыкновенного. Я
была там, когда  хотели открывать музей. Стены такие…пожелтевшие обои, картин не
осталось…
- А портрет графини есть?
- В школе нашей есть, сходи посмотри. Там все-таки маленький музей сделали. От
костей мамонтов – их тут тоже находили, до вещей участников войны. Два класса отдали под экспонаты. Конечно, дом этот лучше бы подошел, но как начали считать расходы… Дорогу восстанавливать, чтобы люди могли туда ходить. Крышу делать… Ну, словом, все там укреплять, чтобы ничего не рухнуло. А экспонатов почти не осталось, мебели, чего-то редкого. Давно уже растащили все…Там есть несколько старых парт – школа же была, я тебе говорила. Что еще? Ну, шкафчики какие-то, зеркало вот…
- А ты портрет графини видела? Она вправду красивая?
- Лицо породистое. Вообще лица у людей той поры отличались от нынешних. Нос
тонкий, длинный. Вполне красива, но не что-то там -  чтоб уж очень… И в призраки я не верю. Хоть она и взяла на душу такой грех, но ей тоже горя хватило. Лучше уйти в вечный сон, чем вот так бродить.
- А Маринку, конечно, только по чужим словам представить можно?
- Конечно. Кто б ее стал рисовать – крестьянку! Но по легенде…она как раз была дивно хороша. И не осталось даже могилы…Где-то на берегу озера, ни холмика,
ничего…вровень с землей.
- Может ей еще осиновый кол в грудь забили, - предположила Варя.
- Не устала, детка?
-Ну что ты! Это ты вон ради меня куда пошла… А вообще я не люблю, когда так
резко разговор переводят.
- Это уже город показался, и у меня разные хозяйственные планы. Толя, наверное,
уже встал. Если я вас с ним сейчас отправлю на рынок – не возражаешь? У нас 
большой базар только по выходным, и я пишу Толе список…Но мне будет спокойнее, если вы вдвоем…( И шепотом) Он, знаешь, такой… Не всегда рис от перловки отличает…
- Я тоже, - шепнула Варя.
И засмеялись обе.

Напротив их дома стояла обычная пятиэтажка. У крайнего подъезда  – склонился над
белыми «Жигулями» молодой человек. Изящный, как мальчик, черноволосый.
- Алик, доброе утро! – окликнула бабушка.
- Здравствуйте,  Инна Васильевна, -  откликнулся  он с искренний радостью.
Было ему года двадцать два-двадцать три. Черные, очень внимательные глаза. Варя
любила такой взгляд – цепкий, вдумчивый. Такие люди не стараются произвести
впечатление, очаровать  - они, прежде всего, вдумываются в суть вопроса. Люди дела.
И очень красивые губы – крупные, изгибом напоминающие лук древнего воина.
- Знакомься – это Варенька. Привезла девушку насовсем – прошу любить и жаловать.
О том, что «внучка» бабушка не добавила, и Варя поняла, что юноша этот о ней
знает.
- Очень приятно, - он кивнул учтиво.
И уже торопился, уже садился в машину. Варя угадала – такие люди, и минуты лишней не теряют.
- Насчет завтрашнего дня не передумали? – спросил Алик перед тем, как тронуться,
- Если все-таки решитесь – мы вас ждем. Всех.
Это он уже и Варю имел в виду.
- Нет, дорогой, у вас гостей и так будет довольно. А к маме твоей я потом зайду,
подарок занесу. Никаких «зачем» - уже все приготовлено! Ну, вот видишь, как ты славно улыбаешься. Люблю я твою улыбку, еще в первом классе ею любовалась… Большого тебе счастья, мой дорогой…
- Свадьба у него, - пояснила Инна Васильевна, когда машина тронулась, -
Замечательный мальчик, врач, из тех, о которых говорят – «от Бога». С мамой его мы приятельствуем. А вот девушку его  - невесту – не знаю. Так хочется, чтобы ему повезло –
заслуживает!
…Вечером разразилась  гроза. Из тех, что бывают за лето один раз, и -  не каждый
год. Варя смотрела на потоки дождя, бегущие по стеклу, и втягивала голову в плечи каждый раз, когда раздавался раскат грома. Ей казалось, что дом вот-вот расколется пополам. Что же тогда с тем, барским домом? Ей стало жутко, когда она представила  - как там сейчас. Черная стена леса, провалы окон, вспышки молнии, беспощадное небо.
- Дядя Валя, а ты летал в грозу? – спросила Варя.


- Бабушка, я  как вчера погуляю?
- Сделай милость. Понравилось тебе?
- А то….
- А город посмотреть не хочешь?
- Город – успею еще.
Выйдя на лесную дорогу,  Варя  тут же сбросила туфли и понесла их в руке. Всю
ночь шел дождь, и земля была мокрой – хотя тут, на холмах, суше чем в городе. И все должно было высохнуть за пару часов – день обещал быть жарким.
Но это блаженство, когда босые ноги ступают по траве! Тут не было ни стекол, ни
острых камушков. Варя пошла по самому краю дороги, где невысокая трава казалась
особенно шелковистой.
А воздух какой! Сырою землею он пах, молодой листвой и влагой. Время от времени
наплывал нежной волной аромат черемухи. Варя улавливала потоки воздуха, как
птица – то поднимающаяся ввысь, то спускающая к земле – ловит их крыльями. Вот
теплый нагретый солнцем воздух, и вдруг – будто из подполья дохнуло – сыростью,
холодом. И запахи стали сильнее.
Ей было так легко идти, будто и вправду тело сделалось невесомым, и если она
захочет побежать и не остановиться на краю холма – то можно отдать ветру
раскинутые руки, и он понесет…
И та боль, которая была с нею все эти дни неотступно…она не ощущала ее сейчас.
Шла и отдыхала от боли.
Уже привычно сбежала она по тропинке, и снова подивилась красоте озера.
Вода  здесь действительно была янтарной – у берега. А дальше – неведомая темная глубина. Варя хотела, как и накануне, сходить к барскому дому, и чем черт не шутит – может быть, удастся забраться вовнутрь. Хотя одной решиться на это было жутковато. Вот немного посидеть тут, настроиться…
Тишину нарушало только пение птиц. У Вари в родном городе невозможно было бы
такое. Если бы поблизости к спальному району и имелось такое место  -  круглые сутки шло бы паломничество. Утром – бегуны, днем -  мамы с колясками, вечером – парни с девчонками и пивом, по ночам те, перед кем -  отступишь на тропинке.
А  здесь можно сесть и задуматься. Просто задуматься о том, как жить дальше. И
сколько хочешь сиди, глядя на облака, отдайся своим мыслям – и никто тебя не спугнет, не заставит вздрогнуть..
Невольно взгляд ее упал вниз еще раз – на темную воду, на узкую полоску рыжего,
глинистого берега.  И она увидела то, чего не замечала раньше. У края воды лежал пес. Большой лохматый грязный пес. Лежал не по-хорошему - на боку, не шевелясь и, кажется, не дыша…
Варе приходилось видеть в городе собак, разомлевших от солнышка, о которых тоже
нельзя было сразу понять – жива? Умерла? Но здесь тревожное чутье, настолько сильное, что она не могла сомневаться  -  подсказывало: беда.  Сорвался ли пес с обрыва сам? А может -  умер на руках у людей – или от их рук – и его поленились хоронить, решили, что проще сбросить?
Варя выбрала в почти отвесном склоне малоприметную тропку и начала спускаться.

Как ей удалось выбраться наверх? Но главное – пес был жив. Пока жив. И не пытался сопротивляться, не попробовал укусить ее, когда она сняла куртку, перетащила на нее бессильное  тело, связала на  лохматой груди рукава – осторожно, стараясь не причинить псу боли. Он только приоткрывал глаза и щурился на свет.
Она тащила куртку по берегу, то оглядываясь на пса, то закидывая голову – в поисках места, где можно выбраться… Долго тащила, больше всего опасаясь, что в каком-то месте берега не будет вообще, склон сразу оборвется в глубину …и что тогда делать?  Плавать Варя почти не умела. Не принимать же всерьез, что она могла несколько минут продержаться на воде.
Решив, что вот тут, пожалуй, можно попробовать, она обхватила пса двумя руками.
И потащила его, неловко, рывками  - он был, наверное тяжелее ее. Но тянула она отчаянно, сдувала со взмокшего лба челку, и повторяла непечатные слова, которые
тоже, каким-то образом помогали:
- Твою мать…мы залезем….я тебе вытащу……твою налево…
…А потом они уже были на обрыве, на траве – и у Вари не хватило сил отстраниться, она так и лежала, уткнувшись лицом в мокрую шерсть… и едва не
плакала. Руки дрожали – сил не осталось совсем. Что теперь делать? Может быть,
хватит? Она уже сделала довольно – оттуда пес бы сам не поднялся…
Но в то же время она понимала, что оставить его не может. Он беспомощен. Или
умрет здесь, или кто-нибудь снова его сбросит…Нашлись один раз такие, найдутся и
второй. Пнут лохматое тело, и покатится пес, и тогда уже непременно свернет себе
шею.
Нет, надо отдохнуть, и…  Но как доволочь его до дома? Может быть, у него что-то
сломано внутри, и так далеко тащить его по земле нельзя.  Да и у нее сил не хватит. Нет, надо не по тропе, что ведет к дому, а свернуть, спуститься с холмов и ловить машину.
Правда денег у нее с собой – ни копейки. Только чудовищного вида пес, которого
испугается любой частник.

Она стояла у края дороги, щурясь от солнца, глядела «в лицо» идущим машинам, и
время от времени безнадежно поднимала руку. Пес лежал у ее ног, издали его можно
было принять за пыльный серый мешок.
Старый синий «москвич» подъезжая, начал сбавлять скорость и тормознул рядом с
ней. За рулем сидел парень, постарше ее, может быть на пару лет. Загорелый, очень светловолосый  - волосы будто выгорели на солнце до белизны, а заодно и
брови, и ресницы. Но само лицо…Варе оно показалось каким-то жестким, бандитским.
Мало ли, что ты хочешь, а в человеке столько силы, что он возьмет и сделает по-своему.
Варя еще не успела сказать, что вот  - она с собакой, и хорошо бы…
- Что с ним? – спросил парень, кивая на пса.
Не поинтересовался – это твой? Или просто так, рядом валяется.  Не сказал: «А, с собакой… Нет, не возьму – она грязная…» Сразу по делу.
- Я когда гуляла, в лесу его нашла, - Варя снова едва не расплакалась, уже от облегчения, - С ним что-то случилось… Мне бы до дому его довезти, а там, может, отлежится…
В багажнике нашелся брезент. Парень расстелил его на заднее сидение,  одним
движением поднял пса, перенес его и уложил удобно. Варя обежала машину и села на переднее сидение.
- В ветеринарку поедем, - сказал парень, трогаясь…
- Но он же такой… дикий… Они же его и смотреть не станут. А вдруг они велят его
усыпить?  - испугалась Варя.
Парень только кивнул – мол, не бойся.
- Меня Алексеем зовут.
 -Варвара. И денег у меня с собой нет.
- Да не волнуйся – у меня там знакомые работают. Если что можно сделать…
Он так и понес пса в кабинет к ветеринару – на руках, бережно… Варя только
подивилась – их принимала молоденькая девочка. На руках свежий маникюр, ногти
длинные. Белоснежный халатик… Не подумаешь, что такая подойдет к свинье или
корове.
Увидев Алексея, она заулыбалась, и приняла их со всем возможным вниманием.
Варе пришлось признать, что, несмотря на изукрашенные ногти дело свое девушка
знает.
У пса оказались сломанными два ребра.

- Куда его? – спросил Алексей.
Он подвез Варю до дома, и теперь стоял у открытой дверцы машины, готовясь
перенести пса.
- Конечно ко мне в комнату. Я вообще боюсь, что его придется от бабушки прятать.
Такого зверя приволочь!
Но Инна  Васильевна против собаки возражать не стала. И когда Варя торопливо
расстелила в углу комнаты одеяло, а  Алексей уложил пса, бабушка протянула миску:
- Налейте ему воды. Кормить пока не стоит и пытаться. Бедное животное! Пусть
отлежится. Потом попробуем найти ему хозяина.
Варя принесла воду, поставила миску перед собачьей мордой. Пес не пошевелился.
Он дышал коротко и тяжело, глаза были полуоткрыты. Варя намочила в воде руку, провела ею по сухому песьему носу, по губам. Ничего…
- Не переживай так, он выживет, - Алексей тронул ее за плечо, - Я завтра заеду
узнать, как дела.
Варя подошла к окну и смотрела, как он садится в машину. С другой стороны к дому
подъезжал свадебный кортеж. Алексей уступил ему дорогу, как-то незаметно разминулся с кавалькадой машин и уехал.
Головной машиной кортежа была белая «Волга». Меж перевитых розами лент, широко расставив ноги, сидела традиционная кукла.
- Алик, - вспомнила Варя, - Ну да… конечно, Алик –  же сегодня женится. Вот и
невеста…
Улица заполнилась гостями.
Варя разглядывала невесту. Ничего особенного. Невысокая, светловолосая, прическа
так гладко закреплена лаком, что головка кажется кукольной.
Варя вспомнила, как в маленькой она с мамой часто гуляла в парке возле Дворца
бракосочетаний и разглядывала невест. Красоту их она определяла по длине фаты. Если фата была до полу, а еще лучше, стелилась за девушкой как шлейф – значит,
невеста была хороша. Если всего лишь до пояса – уже не очень. И лишь совершенные
дурочки выбирали фату, коротенькую, до плеч. Не пользовались возможностью раз в
жизни одеться как настоящие принцессы, предпочитали современный стиль.
Если вспомнить ту детскую градацию, эта невеста была абсолютной идиоткой. Она и
вовсе фаты не надела, прическа была украшена лишь веточкой искусственных белых цветов.
Но как она держалась! Не просто как красавица, а как капризница, которой не так
просто угодить. Она стояла возле машины, подняв подбородок. А Алик взяв у нее из
рук букет, и передав его  одному из гостей, опустился на корточки – и стал поправлять невесте туфельку. Кажется, там расстегнулся ремешок.
Когда он подымался, Варе показалось, что он сейчас дохнет невесте на плечи, чтобы согреть ее и сдуть с нее пылинки, если таковые имеются.
Она рывком задернула штору. Господи, нравится так угождать, так флаг в руки и паровоз навстречу!
Она подошла проверить собаку. Пес дышал по-прежнему тяжело, но кажется, спал.
Ветеринар же сказала, что уколола ему обезболивающее со снотворным. Варя отвернула край одеяла и набросила его на пса, чтобы тому было уютнее.


- Алеша, - сказал дядя Толя за ужином,  - Алешка Бубликов. Как же знаю…
Замечательный мальчишка. Вся семья хорошая. Отец – лесник, тоже всякую живность из  леса домой  приносит. Дом построил сам. Красивый дом – как избушка,
сказочная. Из бревен все…Мать – воспитательница в садике. Славные люди. Алешка с
детства всякое зверье выхаживал. Вороненка, помню, все летать учил.
 - Выучил? – поинтересовалась бабушка.
И тут же:
- Толенька, что ты мрачный такой?
У дяди Толи было усталое лицо. Варя уже заметила – когда происходит что-то
неприятное, дядя Толя старается никому ничего не говорить. Его выдает лицо – вот
это выражение глубокой усталости.
Дядя Толя все переворачивал в руке нож, до последнего раздумывая, стоит ли
говорить.
- Да непонятное что-то в городе происходит,  мама. Никогда такого не было. Отморозки – будто с ума сошли. Стекла бьют… драки – одна за другой. И такие жестокие драки…
- Вот уж никогда не подумала бы, что услышу от тебя слово – «отморозки». Будь
любезен, расскажи подробнее.
Дядя Толя вздохнул:
- На окраине начали громить магазин. Нет не воры, они ничего не взяли. Знаю, что
били стекла, и друг друга били. Милиция приехала, но там, скорее, не в отделение, а в больницу надо было везти. Ребята эти как с ума сошли. Один все говорил: «Женщина, женщина, глаза….»
- Что это значит, ты понимаешь?
- Да где там…
- Ты никого не знаешь из этих ребят?
Дядя Толя опять вздохнул:
- Никого. Этого, который про глаза твердил – в больнице оставили. Остальных все-таки в милицию забрали.

Перед тем, как заснуть, Варя все никак не могла решиться погасить свет. Пес
лежал все так же тихо, иногда приоткрывал глаза. Варя равно боялась, что ночью он умрет, или… или вернутся к нему силы и он встанет…Что у него окажется за нрав? Было в его взгляде что-то такое, что и ей не давало сомкнуть глаза.

…Алешкин дом стоял на самой границе леса. Варя представила, что зимой тут снег
белый-белый. Та самая белизна, которая и должна быть зимой, чтобы глаз наслаждался, Тут ведь никаких машин с их грязными днищами, рубчатыми следами от колес…Нетронутые сугробы – и только дорожка к крыльцу расчищена…
А сейчас вдоль этой дорожки -  какие только цветы не цветут!  Тюльпаны, нарциссы, гиацинты - все в них тонет. Не сад, а один сплошной букет. Алые, белые, синие цветы. И тихий ровный гул – пчелы.
Бревенчатый дом и вправду напоминал избушку. Они поднялись на широкую террасу. Полы тут были дощатые, и светились, как яичный желток. Вдоль дощатого же стола  - две лавочки. Видно было, что семья тут собирается за едой.
- Чудесное место, - подумала Варя.
Терраса заплетена девичьим виноградом, в солнечную погоду тут всегда тень, а в
ненастье - только слышно как дождь шумит по листьям.
- Мама, - окликнул Алешка.
Отца дома не было, а мама  оказалась – такая же светловолосая как сын, полная
женщина, с лица которой не сходила улыбка.
Она встретила Варю приветливо, будто давно с нею была знакома. Принесла в
кувшине козьего молока, посетовав, что когда-то отдали соседи козочку – хотели, было,
зарезать, да ни у кого рука не поднялась. А теперь этих коз развелось столько, что молока не пьют даже собаки.  Грех такое молоко собакам наливать, но Алешка все равно дает.
- Я только Тильде, у нее щенки…
-Тильда твоя скоро в двери не войдет, и щенков, дорогой, пристраивай, кому хочешь. Я не позволю, чтобы у меня по дому свора бегала. Кто вчера полотенце истрепал? Кто скулил полночи, спать не давал?
- Мам, я не заметил, что один из ящика выбрался, и потом забрался за шкаф и застрял…
Варя с опаской попробовала молоко – она никогда не пила козьего, но оно было
очень вкусное – холодное, густое. А черный хлеб – горячий, только что из хлебопечки. Они посыпали его крупной солью.
- Мам, мы возьмем лошадей?
- А ты мне девочку не угробишь? Варя, ты когда-нибудь верхом ездила?
- Нет.
- Вот видишь!
- Мам, но Король же старенький, он вообще только шагом ходит. Его попробуй
разогнать в галоп. Да и я рядом. Варь, ты разве боишься?
- Боюсь, - сказала Варя, - Но мне очень хочется попробовать.
Они засмеялись.

Алешка поседлал и вывел лошадей. Один конь был побольше – темно-гнедой, другой – рыжий, с белой звездочкой на лбу. Его Алешка и подвел к крыльцу.
- Это Король. Садись! – он похлопал ладонью по седлу.
Подвести коня к крыльцу – была хорошая идея. Иначе бы Варя точно не взобралась.
И так ей казалось, что перед нею стена, отвесная живая стена. И каким-то образом надо оказаться наверху.  А вдруг -   только она уцепится за седло,  как конь пойдет. И потащит ее за собой.  А вдруг он сейчас ударит ее копытом… Конь тихо фыркнул, и Варя замерла беспомощно.
- Не бойся, не бойся  его, - не выдержала тетя Эля, - Алешка на нем двухлетних детей катает.
- Ты будто подпрыгни немного -  и  вскакивай, - посоветовал Алешка.
В конце концов  - ему пришлось помочь ей, и Варя подивилась силе его рук. Один за другим всадники выехали со двора, и кони привычно стали вымахивать по дороге, покачивая длинными хвостами.

Варя и Алешка лежали на траве. Трава была высокая, и пахла медом. Кони паслись
неподалеку. Варя перевернулась и легла на спину, лицом -  к небу. Так она переставала верить в притяжение Земли. Казалось,  поры ветра мог унести ее, Варю,   к этим белым облакам, что так величаво и медленно плыли над головой.
- Ты уже привыкла здесь, в Андреевске? – спросил Алешка.
- Не знаю, - она в очередной раз вспомнила свой большой город, -  А тебе тут не скучно?
- Как может быть скучно дома? – удивился он, - Я прихожу – собаки машут в десять
хвостов. Это моя семья. Мама, лес…
- У тебя классная мама, - похвалила Варя, вспоминая тетю Элю. Возле нее было тепло, как возле печки. И тут же больно царапнуло сердце собственное одиночество. Только бабушка….
- Батя тоже классный. В следующий раз когда придешь – ты его увидишь.
- Он лесничий у тебя?
- Лесник. Это звание попроще. За порядком следить – то да се. Мама сначала ругалась…  Рассказывала: они купили дом – четыре трухлявых стены. Тут мне родиться скоро, батя начал все обустраивать, а сам из леса двумя руками живность таскал. Ну, с кем беда стряслась. Косулю раненую приносил – машина сбила, он ее выходил. Птенцов – тех вообще без счета.
- А мама сердилась?
- Ну а как же? Тут крышу скорей перекрывать надо, а он какой-нибудь загон обустраивает, чтобы зверят пустить. Это потом уже стало заметно, что и дом красивый получился – видела, какие батя наличники сделал? И к зоопарку нашему мама привязалась. Кто уже сам может жить – тех в лес выпускаем. А про лошадей мама говорила: «Такие большие! Не справитесь – зачем они вам сдались?»
А теперь Король ее подкупил, он ее увидит, и так тоненько ржать начинает: «Хозяйка, дорогая, что ты мне принесла?» И мама тает прямо. Она уж к нему без
сахара или морковки и не заходит.
- Мне всегда хотелось научиться ездить верхом, - неожиданно для себя тихо сказала Варя.
После беды, случившейся с ней, после переезда, когда все вокруг поменялось – она
замкнулась в себе, и думала, что так будет всегда. А тут прорвалась детская мечта.
- Так давай!- радостно откликнулся Алешка, - Лето впереди! Если каждый день – то
дней через десять я тебя уже на галоп посажу.
- Просто чувство такое, когда ты в седле …здоровское…
- Ага! Как будто ты все на свете можешь. Здесь ведь когда-то степняки жили. Так
для них конь… И Алешка пропел, видимо стесняясь, потому что тон был дурашливый:
- Акинаком рубану, рубану
По античной роже,
А потом коня возьму, коня возьму:
Конь всего дороже.
- Мне бабушка говорила… и про древний город тоже. …
- А! Городок… И туда съездим тоже. Там до сих пор находят: керамику всякую,
стрелы…
-  И кости, да?
Алешка почувствовал особенную ноту в ее голосе, и сказал, тоже приглушая голос,
очень мягко.
- Ну да… они же погибли все…
- Страшно, наверное, быть в таком месте.
-  Да нет… там уже лес. Деревья шумят, птицы поют. Все живое. Когда вокруг столько жизни – не страшно, поверь…

Они вернулись, когда уже  начинало темнеть. Завели лошадей в конюшню, и Алешка пошел  провожать Варю.
Он смотрел на эту худенькую, бледную девочку с темной косой - глаза у нее были большие…и какие-то очень беззащитные. И, не формулируя это словами, он чувствовал в ней родство с теми зверятами, которых приносил из леса его отец.
Ему теперь нужно было знать, что у нее все в порядке, чтобы утихло это щемящее
чувство тревоги за нее. Накинуть ей куртку на плечи – но вечер был теплый, взять ее за руку и обвести вокруг рытвины на дороге, в которую она могла оступиться. А главное – идти вот так, рядом – далеко-далеко. Но она жила близко.
…Он услышал это первым. Он много времени проводил в лесу, и слух у него был
тонкий. Голоса… крики… Безумье было в этих криках. А они уже подходили к Вариной
улице. Нужно было или поворачиваться и спешить назад, сделать порядочный круг, чтобы миновать… Или… Да что же там - драка? Что-то жуткое было в этих голосах, не вполне даже человеческое.
- Стой! – Алешка сделал движение , от которого Варя замерла на месте.
Точно - драка. Человек шесть парней  - не отношения выясняли, не пытались
кого-то проучить. Это был  оголтелый клубок сцепившихся тел, дерущих друг друга, не осознающих – где будет перейдена граница -  к убийству.
Алешка так резко оттолкнул Варю к себе за спину, что она едва не упала –
схватилась за дерево, чтобы устоять.
Она не могла угадать, что он сделает в следующую минуту, но тут сцепившийся
клубок тел распался, и парни побежали по улице – один убегал, остальные гнались за ним, и больше всего сейчас напоминали -  сошедших с ума от вида крови - охотничьих собак.
Вероятно, эти же парни успели разбить витрину городской библиотеки, стекло
осыпалось, крупные осколки блестели под ногами. Но свет в витрине  все еще горел – освещал  мирным золотистым сиянием – тротуар, кустарник.
Варя с Алешкой одновременно увидели – в кустах,  на корточках, сжавшись в комок,
сидела девочка. Они едва не споткнулись об нее. Девчонке было лет шестнадцать, кожаная куртка, рука судорожно вцепилась в волосы.
- Женщина, женщина идет… - бормотала она.
Алешка присел перед нею, и увидел, что другая сторона лица у нее залита кровью.
- Э-эй, - тихонько потрепал он ее по плечу, --Встать можешь?
- Она идет…и глаза… глаза…Не смотри, не смотри на меня! – взвизгнула девчонка.       Но не Алешке, а кому-то другому. Больше не спрашивая, он быстро повернул ее голову к свету. Она начала вырываться, но он уже отпустил ее.
- Ничего… Кожа рассечена просто… Швы  надо наложить. Ладно, давай, помоги, все
равно ее в больницу вести придется.
Помоги – значило, что он снял с плеча девчонки сумочку на тоненьком ремешке и передал Варе, чтобы несла. А сам подхватил одной рукой девчонку под мышки, осторожно поднял.
- Пьяная? – тихо спросила Варя.
Он покачал головой:
- Нет, тут что-то не то. Ну-ка, кто ты у нас есть,  давай осторожненько ногами передвигай…до травмы недалеко.
- Идет… идет…
Нет, она была не в себе, эта девочка.
- Ничего, мы ей тебя не отдадим, - успокаивающе бормотал Алешка, стараясь вести
ее так, чтобы не стиснуть ненароком, не причинить лишней боли.
В приемном покое травматологии висели большие, круглые часы. Варя внутренне
ахнула – без десяти двенадцать. Что сейчас думает бабушка? Алешка осторожно усадил девочку на кушетку, прислонил ее к стене.
Только тут Варя разглядела – сколько было крови. Чем же так ударили эту беднягу?
Камнем? Ножом? Варя представила  узкое, хищное лезвие  - в беспощадных, безумных руках. Она представила себе это так ясно, будто в нее был нацелен нож. Непредсказуемо-быстрое движение, и… Варе стало так страшно, что во рту пересохло.
Им повезло – других пациентов не было, и тетка в белом халате взялась их оформлять:
- Фамилия, возраст…где.. при каких обстоятельствах…
Обстоятельства Алешка кратко пересказал, а от девчонки добиться ничего было невозможно.  Она сидела и смотрела перед собой пустыми глазами. Хорошо хоть не
вскрикивала больше.
-Да ничего не соображает  она, вы что не видите! – в сердцах сказал Алешка, - Наложите ей швы, и вкатите  какой-нибудь укол что ли…Пусть спит.
Спустился дежурный врач  - высокий, носатый грузин и сказал сестре:
- Маша, опять… Уже четвертая за этот вечер.


- Что бы это могло быть? – спросила Варя..
Они с Алешкой сидели у нее в  комнате, не включая света. Варя – на постели,
накинув на плечи пуховый платок, зябко в него кутаясь. Как бы там ни было, но
сегодня ей это будет сниться. Девочка, которую они вели…Бормотанье:  «Она идет…
глаза…глаза…»
- Так напугать – это еще умудриться надо, - Алешка сидел, задумавшись, сдвинув
брови, - Это ж не девятнадцатый век, хлоп – и в обморок, нынешние ребята – закаленные. А она, смотри, вообще ничего не могла объяснить. Двух слов связать.
- Девочка-то еще  ладно. Но дядя Толя рассказывал, что и парни туда попадали вот
так же, - вспомнила Варя, - Их можно было принять за сумасшедших. И ничего от них не могли добиться, только: «Она! Она! Глаза…».
- А с кем это случилось - он говорил? – быстро спросил Алешка.
- Имен  не называл. Спроси – может, ты их и знаешь. Что-то он говорил насчет
того….В общем  эта компания и так была криминальная…
- Преступники, что ли?
- Ну вроде как…милиция по ним плачет…То есть -  их тем более -  так просто не
напугаешь.
В углу, где лежал пес, почувствовалось движение. Оба взглянули туда.
- Надо посмотреть – может его уже покормить можно, - Варя вдруг замолчала.
Показалось ли ей, но над тем углом, где лежала собака – а это был самый темный
угол комнаты – теперь было серебристо-голубое свечение. Но не мог туда упасть лунный свет.
- Что это?
Алешка тоже увидел.
- Светится…И…
Так бывает, когда в картине пытаешься увидеть трехмерное изображение.   Вроде бы
– сплошная вязь узора, но стоит удаться какому-то внутреннему усилию – отстранению взгляда и разума – и над узором этим начинает парить нечто реальное,  объемная фигура – до которой, кажется, можно дотронуться.
Может быть, пес так и лежал в углу, но сейчас они оба видели юношу – одною рукою обхватившего колени, другою – потиравшего грудь, морщась от боли. Он вправду сидел перед ними – или это наваждение? Что это было?! У Вари онемели  даже губы.
Легкое свечение, голубоватое, сводило с ума. Сон, быль?
- Она так и будет ходить, - сказал юноша, - Мне надо ее забрать…
Тишина. Тишина от того, что они не могли говорить. Это было бы окончательным
подтверждением безумия – теперь уже их безумия – заговорить с призраком.
- Кто – она? – прозвучал очень тихий голос Алешки.
- Она тут жила. Много лет назад.… Но потом у нее в пожаре…
- Маринка? - по какому-то наитию спросила Варя,  - Та самая?
- О ней что – тут помнят?
Юноша повернулся к ней, и она увидела его лицо. Оно действительно слабо светилось, но было совершенно реальным. Она видела выражение его глаз…
- Мне бабушка рассказывала.  Что ей нужно здесь?
- Иногда мы приходим не туда… В ночь Серебряного Всплеска, ей не нужно было идти на площадь. Она должна оставаться в Городе и встречать тех, кто приходит. Ей нечего больше делать на Земле, - сказал юноша. И вдруг рассмеялся совсем по-мальчишечьи, уткнувшись ладонью в лоб, - Вы такие… ошарашенные…Да, вы же ничего не знаете….Мы пришли из Города…
И неожиданно спросил:
- Вы счастливы тут?
То,  о чем он потом заговорил -  показалось Варе сказкой, но не для детей, а для очень усталых взрослых.
Где-то в том бытии, которое она не могла осознать – есть Город. ( «Тот самый, - подумала она несколько минут спустя, -  С прозрачными воротами и ясною звездой»).
И если ты пришел сюда, на Землю -  не на свое место, но живешь, стараясь не делать зла – и безумно устал, живешь из последних сил – то ты можешь однажды оказаться в Городе.
Там -  старинная площадь, вымощенная булыжником. И часы бьют на маленькой
ратуше. Там дома стоят  так тесно,  будто подпирают друг друга плечами. А если балконы -  друг напротив друга, то, стоя на них, -  можно целоваться. Летом там на каждом балконе – цветы. А зимою на крышах лежит  снег в первозданной белизне.
- Но как приходят туда? – спросила Варя.
- Разными путями. Каждый – своим. Ты засыпаешь - здесь, а просыпаешься – там. Или  идешь по лесной дороге, и приходишь туда.  Ты умираешь здесь, и оживаешь там…
И тебя непременно встречают. Потому что иначе… Кто-то здесь увидел Маринку – и
едва не сошел с ума…А вы как на меня смотрели!, - юноша опять тихо засмеялся, - Поэтому тех, кто приходит – встречают. И говорят с ними. И провожают в их новый дом.
- Но где же все-таки это?
- Если бы я сам мог это понять…Ты  вдруг оказываешься на тропе и идешь…Вот лес, за ним – озеро, а если пройти дальше - крутой спуск в низину. Там лежит Город. Они приходят и спят. В первые дни – все спят. Потому что приходят сюда те, у кого уже не осталось сил жить. Кто жил чужой жизнью.
Хорошо спать, когда ничто не торопит тебя, когда ты – вне времени… За окном
крупными хлопьями идет снег, в комнате горит очаг, а когда ты пробуждаешься – хозяйка в белом переднике ставит на стол миску с дымящимся супом.
Ты так слаб, что едва можешь ходить. Ты сидишь на балконе и смотришь на звезды.
Опускаешь глаза – и видишь людей на улицах. Там, в той жизни – ты остерегался людей, чувствовал себя белой вороной среди них. Ты знал, что тебя могут обидеть, а чаще всего – не понять. А здесь ты без страха можешь окликнуть каждого. И ты вновь обретаешь силу,
веришь, что не одинок.
Зимою на площади ставят большую ель, украшенную игрушками. Скользят по льду
конькобежцы в ярких курточках… А летом – о, летом там самый дивный праздник  - Праздник Яблок. Весь город пахнет яблоками. На площади зажигают большой костер. И все приходят – несут и плоды,  и пироги, и холодное яблочное вино…
- А потом?…
- А потом  звезды  на небе постепенно сходятся в Крест. И происходит  всполох.  Что-то вроде вашего северного сияния. Мы называем его – Серебряный Всплеск.  И
Город пустеет. Были люди – и их нет… Площадь пустынна. Никого нет в домах у
горящих очагов.
Те, кто здесь жил – уходят туда, где они подлинно нужны, где они найдут свое
место… А потом, постепенно,  в Город начинают стекаться другие люди.
- Но почему ты знаешь это?
- В Городе всегда остаются несколько человек. Те, кто встречает - тех, кто приходит.  Мы –  невозможны больше на Земле.
- Маринка тоже?
- Да. У нее такой взгляд… От него в человеке пробуждается то, что составляет его сущность. Он был всего лишь – злым, а становится – диким зверем, он хотел драться – а начинает убивать. Или он мечтал творить добро, и тут у него это начинает получаться удивительным образом. Будто ему помогает кто-то свыше… В ком-то пробуждается светлое, в ком-то темное – то, что было главным в нем.
Вспомните Итуриэля…Его Бог послал отыскать Сатану, украдкой проникшего в рай.
Когда Итуриэль увидел Сатану - в облике жабы  - то коснулся его своим копьем и Сатана принял свой настоящий облик....«…ибо никакая ложь не сохранит свой облик
перед ним, но против воли станет правдой вновь»
- А ты? – спросила Варя.
- Я -  вашего века…Меня убила вот такая банда…Я не вернусь..
- Почему?
- Я был поэтом. Поэтам редко дано жить на Земле – долго. Им достаточно сказать –
и уйти. Теперь я встречаю… Маринка – тоже.  И нам нужно вернуться…
- Но как?
- Чувствуете, скоро будет гроза? …Это наша гроза. Она заберет нас…Надо только
найти Маринку.
- Мы можем как-то тебе помочь? Но…нам, наверное, нельзя подходить к ней…
- Вам не будет от нее зла, не бойтесь…А я…я пришел сюда псом,  значит мне нетрудно будет отыскать ее…
И – где же был юноша? Искалеченный пес с трудом поднимался на ноги…Надо было идти за ним…

Те, кто уже встречался с этой женщиной  - искали бы место, где от нее спрятаться. Для них не было ничего страшнее, чем вновь увидеть ее. Взглянуть ей в глаза. Человеку за всю жизнь может не присниться ни один пророческий сон, потустороннее не коснется его. Но те, кому дано соприкоснуться с неведомым – предсказанием гадалки, которое сбудется, сном, реальность которого заставит проснуться в холодном поту – те не забудут этого до последних своих дней. А видеть потустороннее перед собою, пытаться примирить его с реальностью – одно ожидание этого может свести с ума.
Они шли искать ее. И они без сомнения должны были отыскать ее, потому что их вел
пес. Он шел впереди – не вполне твердо, он ступал осторожно, берег себя от боли, но он уверен был – куда идти. Он ощущал впереди присутствие этой женщины.
Им уже не найти надо было, а просто -  дойти. Когда они сворачивали в очередной переулок, и Варя видела, что он пуст, что  нет там  никого в этот поздний час  - она переводила дыхание. Только не сейчас, еще немного…Пока еще слишком страшно…Нужно привыкнуть, нужно как-то настроиться…
А потом они увидели впереди – фигуру. По тротуару, шагах в двадцати от них, 
медленно шла женщина в длинной, белой рубахе. Они видели ее спину, длинные, темные волосы. Она не брела, но будто тихо скользила.
- Она?  - тихо спросил Алешка.
- Она.
Услышать их было нельзя, они говорили еле слышно,  но женщина обернулась и
Остановилась .И ждала, когда они подойдут к ней.
Варе показалось, что пес сейчас вильнет хвостом. Он  пошел к женщине безо всяких
раздумий. Как к той, кого он признавал за хозяйку. Подошел. Как-то склонился  весь,  и потерся головой о ее бедро. Женщина положила руку  на его большую голову. Но продолжала смотреть на Алешку и Варю.
- Я тоже подойду, - шепнула Варя.
- Подожди… Сперва я… Нет, не надо!
Варя отстранила его и медленно пошла к женщине. Чем ближе она подходила, тем больше вся эта ситуация казалась ей…естественной.
Гостья из неведомого города была невысока ростом и одета в белую полотняную
рубашку с прошивкой на груди. Она была босиком. Маленькие пыльные ступни. Маринка? Значит, была такая… Была? Вот же она стоит… Она положила Варе  на плечо
руку. Теплую руку. И заглянула ей в глаза.
- Чего они все испугались? - подумала Варя,  - У нее же глаза растерянные, как у
ребенка, который потерялся.
А потом Варя почувствовала  – будто она  не на Земле уже, а где-то среди звезд.
Их великолепное, всепобеждающее сияние – она будто никогда раньше их не видела. И не было у нее на  душе ничего: ни того горя, что гнуло ее к земле, ни какого-никакого, но жизненного опыта…Мир был новым, только что сотворенным… И таких красок она прежде никогда не видела, и не могла ощущать все так остро…
Звезды сияли серебряным, золотым, рубиновым светом… Воздух пьянил, как вино,
каждый вздох нес радость. Будто до того она была слепа и глуха – и лишь теперь Бог сорвал с ее глаз повязку, пустил ее в мир, чтобы чувствовать и жить.Она знала, что отныне будет видеть и чувствовать именно так…
… Варя словно очнулась. Они стояли, все четверо, рядом…
- Я понял, что случилась беда, когда после Серебряного всплеска очнулся вот так…
здесь…собакой у Маринкиной могилы…,  - говорил юноша
- У могилы? Где же она, я ее не видела…
- Она давно сровнена с землей. Маринку ведь в последние дни считали безумной,
опасной. Боялись ее настолько, что не сомневались  – она и после смерти будет мстить.
А когда мы пришли…когда я стал осознавать себя… шерсть, лапы… Я – зверь…И это место…Я знал, что Маринка сейчас встанет…Я пытался помочь ей, рыл землю, но лапы соскользнули по мокрой глине.
Юноша поднял лицо к небу, на мгновение замер.
- Будет гроза.. Нам надо возвращаться…
Варя поняла, что он говорит не о возвращении домой, к ней домой – чтобы от грозы
укрыться, а о том, что им надо вернуться в Город.
- Но как?
Он засмеялся тихо:
- Есть такая цыганская сказка. На Земле я ее любил. Была у парня мать-колдунья. И
не мог он через это привести в дом ни одну  девушку. Мать ревновала. А потом пожалела сына и открыла ему тайну. Сказала: «Отведи меня, сынок, к дубу - это единственное место, где сила колдовская покидает меня. Отведи и застрели» Исполнил сын материнскую волю, отвел ее к дубу, выстрелил из ружья. Смотрит – а под дубом никого нет. Исчезла колдунья, как сгинула. Вот как она сына любила…
- Что?! Мы вас должны застрелить?!
- Довольно будет и грозы.
- Я знаю, где растет такой дуб, - еле слышно сказал Алешка, - Большой, старый…
отдельно ото всех деревьев.
- А ты не хочешь с нами? – вдруг спросил юноша Варю.
Только ее спросил, не Алешку.
Но Алешка еще крепче сжал  руку Вари. Испугался,  что она скажет «да» и тут же у
нее глаза переменятся, засветятся… как у этих…и она исчезнет вместе с ними.
У нее с языка готово было сорваться «Да». Если там, все так прекрасно, если там
такие же краски, какие видела она, когда смотрела Маринке в глаза… Но в то же время Варя понимала несомненно, что еще не время ей быть в Городе, она не заслужила его.
- Нет, я останусь здесь, - сказала она.
- Но ты придешь…, - и юноша добавил загадочные слова, - Если Маринка…Значит она почувствовала в тебе родную…Если не по крови, то по душе…

Потом Варя всегда вспоминала эту ночь, как нечто призрачное,  то, чего наяву быть не может, что осознать – значит сойти с ума.
Маринка шла впереди нее, и можно было протянуть руку, и дотронуться до нее, и потому Варя не дотрагивалась.
Рядом с Маринкой шел большой пес. Опять это было как на тех картинках, в которые надо всматриваться, чтобы изображение перешло в нечто трехмерное – поражающее своим возникновением из гладкой вязи узора. Смотришь – пес. Всматриваешься – худенький юноша, поддерживающий женщину под руку.
Они шли уже около получаса, когда чернота впереди сгустилась, и –когда они
подошли ближе – проступили в ней очертанья огромного дерева, с корявыми ветвями,
уходящими в небо, сливающимися с ним.

- Еще раз  подумай – может быть, хочешь  с нами? – спросил юноша.
- Нет, она останется здесь – сказал Алешка.
Он стоял между Варей и псом.
- Нет, - сказала она. Но это было тихое «нет», почти неслышное…
Маринка теперь стояла лицом к ней, и снова Варя всматривалась в ее глаза, как в
вечность – но там, где другие находили безумие и муку, ей было блаженно. Ей казалось – она начинает слышать, как растет трава, если посмотрит в небо – ей удастся увидеть те звезды, которые недоступны человеческому глазу, она начнет понимать язык зверей…
От взгляда Маринки   оживало в душе то, что составляло ее суть, но могло проспать на протяжении всей жизни. Теперь же  оно оживало невиданной яркостью восприятия…
- Я еще увижу тебя – сказала Маринка.
- Ты придешь, - вновь подтвердил Пес, коснувшись  щеки Вари. Это был нежный, прощальный жест.
И они стали отходить – Маринка и ее спутник. Они шли так же медленно, будто скользили, и при этом светились в темноте.
Они остановились у дуба. Маринка стояла спокойно, а пес жался к ее ногам. Страшен ли  переход, который им предстоит? Что они будут чувствовать во время него? Вернутся ли туда, куда хотят – или потеряются в каких-то неведомых измерениях?
Гроза уже начиналась, уже громыхал гром, а они стояли как в ожидании расстрела.
Нельзя, невозможно стоять в такую грозу под одиноким деревом.  Их надо силою увести отсюда. Варя рванулась, но Алешка опять удержал ее мертвой хваткой.
Фиолетовая молния будто стекла по дубу, и засияла его крона, и каждая трещина и
складка  коры. И две фигуры  тоже облеклись этим фиолетовым сиянием, засветились
уже ярко - превратившись в посланников неведомого – и вспышка огня скрыла все…
…Под дубом никого не было. Дерево стояло – будто и не было огня, шумело обильными листьями – но под ним не было никого.
- Они погибли?!
- Они ушли домой, - сказал Алешка.
Его тоже трясло. И сразу, будто уход гостей был знаком грозе – с неба хлынул
дождь.  Такой – что нельзя вздохнуть, нечем: нет воздуха, одна вода…Спеша домой, рядом, рука об руку, Алешка и Варя почти не могли видеть друг друга из-за этого потока воды, обрушившегося на них. Земля мгновенно раскисла, и Варя то и дело оскальзывалась, и цеплялась за Алешу, чтобы не упасть, и он почти нес ее.
Добраться до дому, войти  в сени – где тепло и сухо,  горит лампочка, и висят
бабушкины травы – было как вернуться из ночного кошмара.
Варя отжала волосы, и побежала вверх по лестнице, оставляя на ступеньках мокрые
следы, как русалка. Алешка пошел за ней. Им обоим нужно было переодеться в сухое, выпить горячего чаю. Но Варе это не помогло.
К исходу ночи она уже пылала в жару.

- Я разбужу бабушку. Доктора надо…, - говорил Алешка.
- Не хочу, – бормотала Варя.
- Но ты как печка!
- Не надо бабушку пугать. Отлежусь.
- Да ты сейчас бредить начнешь!
- Не начну.
- Да что с тобой говорить, - Алешка махнул рукой, - Все, я иду будить Инну
Васильевну и вызывать «скорую».
- Только попробуй, - Варя с усилием села на постели. Мысли путались. Что-то можно было сделать, позвать… А… да…
- Иди в кухню, прямо на цыпочках…Там телефон, и на обоях над ним записаны номера. Бабушка так делает, говорит: «Стена не убежит. А то эту книжку записную искать…»  Позвони Алику. Может, он сможет прийти…Или лучше утром…
Но Алешка уже сбегал по лестнице.
Начинало светать.  Алешка стоял у калитки, ждал, чтобы незаметно провести врача
наверх, к Варе. Дождь уже стих, гроза пошла дальше. Раскаты грома слышались теперь издали. А тут – только влажные листья отливают серебром, и в мокром асфальте отражаются фонари.
…Алик не стал ждать до утра. Ночной звонок встревожил его – прежде Инна Васильевна никогда… Он шел быстро, почти бежал.   На мягкий свитер наброшена
куртка, в руке – чемоданчик со всем необходимым.
Алешка, может, и видел его раньше, но знаком не был.
- Что?...
- Я вас сейчас проведу, только тихо, пожалуйста… Варя просила Инну Васильевну не беспокоить пока.
- А не оторвет мне бабушка потом голову? – спрашивал Алик, - Заговорщики… А если  что-то серьезное?
Варя уже  плыла в тяжелом беспамятстве. Она не заметила, что они вошли. Время от
времени она поворачивала голову на подушке, и будто с трудом ловила воздух губами. Воздуха ей не хватало.
Алик наклонился, и при слабом свете лампы, не дотрагиваясь -  несколько секунд
всматривался ей в лицо. Потом  - Алешке показалось , что Алик просто подержал ладонь, у Вариной  щеки.
- Правильно сделал, что меня вызвал. Под сорок у нее. Приподними, я ее послушаю.
И через несколько минут:
- Черт те что…Я думал – воспаление легких. Она дышит так… Но в легких чисто. Что у вас случилось? Как все это началось – можешь рассказать?
То, что произошло – рассказать не представлялось возможным. Алешка попытался
слепить что-то, хотя бы отдаленно правдоподобное. Они пошли в лес, гуляли там дотемна. Потом началась гроза. Они потеряли  тропинку. Показалось, что заблудились…Увидели волка… Варя очень испугалась…  Потом у них все же получилось – найти дорогу, но стоило вернуться домой, и вот…
- Бывает такое… Реакция такая на стресс…В больницу бы ее забрать… Ну ладно,
попробуем справиться…
Он набросал на листке названия лекарств,  и отправил Алешку в дежурную аптеку.
…Варя пришла в себя, когда в окно уже заглядывало пасмурное утро.  После многих
уколов температура начала спадать. Варя лежала вся в испарине.  Алик сказал, что белье нужно сменить, и Алешка что-то искал в шкафу, а потом они в четыре руки переодевали ее, приподымая, как куклу.
Вряд ли она осознавала ясно, что делают с ней. Но время шло, и ей становилось легче.  Лоб ее теперь  был почти прохладным.
Варя лежала, повернув голову к окну.  Небо в тучах… ветер раскачивал за стеклом
ветки белой сирени. Варе  казалось, что она чувствует  запах цветов, ей настолько просто было представить, будто она зарывается лицом в мокрые гроздья, что она ощущала на губах  капли дождя, готова была слизнуть их.
Потом она почувствовала прикосновение руки ко лбу – легкое, осторожное, и это
тоже было бесконечно приятно. Она повернула голову и прижалась лицом к его ладони. Она в эту минуту так остро любила жизнь, любила этого человека… Она видела глаза… черные глаза… внимательно следившие за ней.
Все сливалось – она не знала – были ли это глаза оборотня-пса или…Но  он был
здесь, и ради него стоило остаться в этом мире.

Часть 3
По расписанию судьбы

Варя сидела на холме. Начинался сентябрь, трава была уже пожухшей.  Варя
подумала, что у нее уже несколько раз в жизни менялись пристрастия: она больше  всего любила то время года, с которым чувствовала родство.
Когда  она только что приехала сюда, в этот город, ей было семнадцать. И как же
она упивалась тем маем, алыми тюльпанами, которые ей дарил Алешка, их горьковатым свежим запахом. Запах юной, клейкой листы кружил голову.  Порывы ветра  - и шум листвы - сливались и отождествлялись с той силой, которая была в ней самой.
Сколько с тех пор воды утекло!
В тот год, когда она окончила школу, Алешка ушел служить в армию. Она удивлялась, что ни Иван Петрович, ни тетя Эля ничего не сделали для того, чтобы его «отмазать». Может, конечно, и повезет, и все обойдется благополучно, но рисковать единственным сыном…
Варя видела живой пример. У соседки  вернулся сын из армии, и долго потом бедная
мать хлопотала, чтобы устроить его в психдиспансер. Женщина была уверена, что
мальчика ее били по голове.
-Он же целыми днями «стреляет», - со слезами рассказывала она, - Сядет перед
телевизором с игрушечным автоматом, и «чуф-чуф-чуф»,  и «тра-та-та»…И только когда Борька стал видеть врага и в матери, и на лице женщины появились кровоподтеки, за «вечным солдатом» приехала, наконец, бригада.
- Я таким уродом не стану, - пообещал  Алешка.
Попал он на флот, служить надо было не два года, а три. Да еще на краю земли, на
Дальнем Востоке.
А Варя, окончив школу, уехала в другой город. Ни бабушка, ни дядя Толя ее не
отговаривали.
- Ты не должна чувствовать, будто что-то упустила в жизни, - сказала Инна
Васильевна, - Послушалась чужого мнения, пожертвовала призванием, чтобы остаться
с нами. Пробуй свои силы – и дай Бог тебе поступить.
Может быть, бабушка мечтала втайне, что Варя пойдет в педагогический институт,
продолжит семейную традицию. Но о чем думала Инна Васильевна – осталось тайной.
Она ни слова об этом не обмолвилась.
Варя выбрала журналистику   - и поступила.
- Сколько во мне было тогда романтики! – думала она  теперь с усмешкой – о себе
прежней, едва ли не как об убогой.
Тогда, не имея опыта, она хотела по окончании  университета, поступить на работу
в какой-нибудь крупный журнал, который рассказывает о дальних странах. «Вокруг
света» или…Много путешествовать, чтобы сменяли друг друга - аэропорты, самолеты, поезда, корабли…
Может быть, Алешка так и останется служить на флоте. Они поженятся, но будут
вечными странниками. То он в походе, то она в командировке…Редактор позвонит: «Варя, нам нужен материал об острове Пасхи. Ты вылетаешь завтра…»
Ага, разбежалась…Где он, тот солнечный остров? В годы учебы она мечтала о нем. А вокруг был печальный серый город, и общежитская бесприютность. Возвращаешься
поздно вечером из библиотеки – дребезжит трамвай, и холодно, так холодно…Варя  как в муфту, вкладывает замерзшие ладони  - в рукава старой дубленки, пытается согреться.  Изо рта идет пар. Окна трамвая покрыты слоем льда, но она уже каким-то шестым чувством – по мельканию фонарей, по поворотам – догадывается, где едет трамвай  – и скоро ли выходить.
Улицы, дома, освещенные окна…. Там – тепло,  люди сидят у телевизора и пьют чай.
Там всегда есть горячая вода, и можно - сколько хочешь сидеть в  ванне. И никто не сварил и не сожрал втихую твою пачку пельменей, отыскав ее в дальнем уголке холодильника. А тебе – чем теперь ужинать?
Сойдя с трамвая, нужно было идти темным переулком к высотной башне общежития.  Хмурая вахтерша, лифт, который почти никогда не работал – иди себе на девятый этаж. Очередь к единственной плите,  душ – один на секцию. Почему-то к ним
доходила только горячая вода, почти кипяток, и вымыться можно было только среди
ночи, когда вода в трубах немного остывала.
Всегда хотелось есть. Бабушка и дядя Толя присылали ей немного денег, да
стипендия…Но все равно… Стоило купить нужные книги, или новые сапоги – взамен
пришедших в негодность, как приходилось садиться на голодный паек. Это было
время, когда в магазинах покупатели видели лишь пустые полки. Все было по
талонам – от колбасы до мыла.
Варя больше всего тосковала по молоку. Бабушки-пенсионерки успевали разобрать
все молочное уже к обеду, и студентам ничего не оставалось. Варя мечтала теперь,
что когда-нибудь она будет сидеть в своем доме, на ковре у горящего камина и
пить из чашки теплое молоко.
Она вспоминала чудесное козье молоко, которым ее угощала Алешкина мать.
Письма от Алешки приходили редко. Во-первых, все-таки Владивосток, самая
дальняя точка страны, неделю поездом ехать. Во-вторых,  служба оставляла ему
немного возможностей. Какие письма из очередного похода?
На первом курсе Варя этих писем страстно ждала, и сердилась, когда их долго не
было. Его письма – самая насущная пища для души. А что выходило, если письмо приходило раз в два месяца? Голодомор. Чем же было кормить душу?
Раз в неделю Варя ездила на почтамт, и звонила бабушке. Автомат одну за другой
глотал пятнадцатикопеечные монеты, Варя  вслушивалась в мягкий, неторопливый бабушкин голос – и чуть не плакала. Зачем, зачем она уехала так далеко?
К отчиму возвращаться  и требовать свою долю в квартире, где давно уже жила его
новая семья – не пожелала.  Выбрала областной центр – журналистика ей понадобилась! Страны и приключения! Лучше бы на кого угодно пошла учиться – без разницы – но чтобы жить рядом с бабушкой. По вечерам сидеть с ней рядом, разговаривать о чем угодно – это тоже все равно, но чувствовать волны любви, от нее исходящие.
Последняя  монетка. Варя выходила на улицу. Постукивала сапожком о сапожок. В общежитие? Тоска собачья.
Если были деньги, она одна или с девчонками  - ходила в кино. Сеанс заканчивался
– можно было перебежать дорогу, там был другой кинотеатр. В зале тепло, а иллюзия  другой жизни на два часа занимала воображение.
Если денег не было, а погода не позволяла гулять, они шли по магазинам. Появлялись уже первые кооперативные ларьки. В них торговали помадой модного фиолетового цвета, серьгами из морских ракушек, кофточками с люрексом. Это было первой ласточкой, обещанием, что все это скоро появится на прилавках в изобилии, и не только это. Пройти по сверкающим залам большого торгового центра, что-то примерить, посмотреть на себя в зеркалах – от пола до потолка… И платье такое у нее когда-нибудь будет – серое, с вышитым цветком на плече. Как оно ей идет, какая она в нем красивая… Жалко снимать…
Все это развлекало, но если становилось совсем тоскливо – Варя шла в знакомую
кулинарию на окраине. Там можно было выпить кофе, и съесть кусок пирога  - такого, как пела бабушка. Скорее бы каникулы! Вернуться к ней. В тепло.
Вот из-за этой жажды тепла все и случилось. Познакомилась в библиотеке с
мальчиком. Хороший мальчик, тоже студент, будущий специалист по компьютерам. Высокий, в очках. Живет с мамой. Мама –  замечательная. По хозяйству ничего не умеет. То есть абсолютно.
- Варенька, хотите, я вас угощу? Мне на днях  показали, как солить капусту…
В пятьдесят лет в первый раз засолила капусту – и счастлива.  Работает в библиотеке. Дома – книги и картины, покойный  отец ее был художником.  А дедушка – так вообще Ворошиловским стрелком.
- Над моей колыбелью давали залп из винтовок, - мечтательно говорила она, - А
назвали меня Интерна. Это я уж потом переделалась в Ирину Федоровну,  а то позови в библиотеке «Интерна Фердинандовна!»  - все бы читатели обернулись посмотреть – что за каракатица ползет.
Варя сразу почувствовала себя  здесь нужным человеком.
- Варенька, вы умеете варить суп из рыбных консервов? Правда? А то у меня есть банка кильки в томате, и я знаю, что женщины у нас иногда варят такой суп. Вкууусныыый….
- Это наш, традиционный, студенческий, Ирина Федоровна, сейчас приготовлю…
Что бы Варя по хозяйству ни сделала – Ирина Федоровна смотрит, как на чудо. Ахает, долго хвалит, и обязательно ткнет Володю носом.
- Посмотри, я показала Вареньке тот материал, который еще папа купил – и она
сшила из него занавески. Чудо, как окно преобразилось!
- Варя помогла мне собрать всю обувку, и мы отнесли ее сапожнику. Ты представляешь, у нас, оказывается, столько обуви.
И получилась у них семья – Ирина Федоровна, Володька и Варя. Вернее не так.
Варя, и эти два беспомощных человека, за которыми глаз да глаз…Ирина Федоровна, когда узнала, что они с Володей женятся, расчувствовалась до слез.
- Как я рада, Варенька, что ты теперь от нас не уйдешь….
Варя поехала в салон - покупать белое платье. Бабушка прислала деньги. У Ирины
Федоровны что? Какой доход? Зарплата библиотекаря, да Володина стипендия, да двадцать рублей на книжке – на крайний случай.
Конечно – они даже не думали о ресторане, в гости пригласили несколько самых
близких друзей, но платье – это святое.
- Можно продать мои золотые сережки, - сказала будущая свекровь.
Но тут пришел перевод от Инны Васильевны.  Варя ходила по салону, где царила белизна и изнемогала. Здесь был представлен белый цвет – всех цветов и оттенков. С голубизной и  серебристо-белый, цвета слоновой кости и бело-розовый. Ткани  прозрачные – гипюр и капрон, а еще невесомый шелк и  тяжелая парча. Платья – струящиеся и  пышные, юбки на кринолинах и со шлейфом…
Самые дорогие платья были надеты на манекены и царили посреди зала – невесты из
королевской семьи.  Варя стояла и смотрела. Это было платье из сна. Легкое колебанье перьев. Одеяние царевны-лебедь.
Продавщица внесла платье в примерочную и помогла Варе одеться. Казалось, что она одевает на себя нечто одушевленное. Платье-личность….
Когда Варя посмотрела на себя в зеркало – это была не она. То есть – наоборот. Это была она, настоящая. Она должна была жить в том веке, в котором запросто носили такие платья, с перьями, с прозрачными рукавами, унизанными сверкающими звездами, и корсетом, делающим талию неправдоподобно тонкой. И еще – перчатки, чтобы маленькой кружевной ручкой изящно подбирать подол.
После свадьбы Варе и в голову не пришло с платьем расставаться. Она сложила его
в наволочку – еле уместив там пышность рукавов  и оборок:
- Детям оставлю.
За годы брака у них с Володей родилась единственная дочь. Алешка тогда прислал открытку.
Про свадьбу Варя ему написала. Получилось такое же большое письмо, как всегда. Обращаясь к Алешке, она никогда не оправдывалась  - с ним это не нужно было, он всегда все понимал.
«Мне без тебя было очень холодно, - писала она, - Это невозможно терпеть, если 
длится  сие не дни, не недели -  а годы. Знаешь, я  напоминала собаку, которая бежит по длинной ледяной улице. И вот в одном из домов приоткрылась дверь. Собака и забежала в тепло».
Он ничего не ответил.
Какое-то время она ждала письма. Он должен был знать – верно, без сомнений – что
она всегда будет любить его, как человека родного, душевно близкого, того, кто лучше всех понимал ее. И как бы ни сложилась жизнь – эти понимание и любовь между ними не исчезнут.
Но письмо все не приходило и не приходило, и, в конце концов – это было спокойнее всего. Они теперь будут жить в разных городах. По какой улице не пройди – друг друга не встретишь. Останется лишь живая память. Добрая и нежная. Потому что про Алешку нельзя вспоминать иначе.
А когда у нее родилась Аленка – она ему больше не писала, но видно бабушка
сообщила, от него пришла открытка с двумя словами «Береги себя».
Но беречь себя не очень-то получалось.
Жили они – всегда экономя. Варя устроилась работать в городскую газету. Хотела
путешествовать – изволь. Только кружиться приходилось в черте города, но и этой нагрузки хватало.
Володя,  помимо основной работы в фирме, еще и пропадал до поздней ночи « у
клиентов», которых хватало. А Володя был «из блаженненьких». Если его звали устранить какую-то мелкую неисправность в компьютере – он засиживался до тех пор, пока машина не только начинала работать «как часы», но и все в ней было установлено наиболее целесообразно с Володиной точки зрения.
- Давайте я вам красивую заставку поставлю, - предлагал он под занавес, - У меня
есть такая – капли дождя будто падают на экран…
А расплачивались с ним, в итоге, только за «мелкую неполадку». Зато домой он
возвращался  с последним поездом метро, и с чувством выполненного долга. Все же домашние хлопоты оставались  - «птичке небесной» - Ирине Федоровне и, конечно, Варе.
Аленка часто болела. То ли климат – сырой и холодный -   ей решительно не
подходил, то ли нынешнее поколение детей вообще слабое, а только Варя старалась
откладывать каждую копейку, чтобы на все лето отправлять свекровь с малышкой
куда-нибудь на юг.
Это стало Вариной заботой – делать так, чтобы всем было хорошо. Как крыша
бережет жильцов  от дождя, так Варя принимала на себя решение проблем, которые подбрасывала жизнь.
Аленка  не справляется с математикой – значит, нужно найти учительницу, чтобы с ней занималась. У Ирины Федоровны разболелись суставы, как бы не обезножела. Врач шлет в санаторий -  надо покупать путевку. Надо, наконец, турнуть Володиных друзей, чтобы дали ему хоть в выходные отоспаться. Надо делать ремонт, закупать на зиму картошку, сдать вовремя большую статью.
Та девушка, которая мечтала жить в восемнадцатом веке, и кружиться в пышном
платье где-нибудь на балу – стала, будто, одной из литературных героинь, о которых Варя читала, но с собой уже не отождествляла.

Из дневника Вари Тихомировой
1
Я иду на работу. Это близко: пройти квартал и дальше   шоссе, страшное – там
машины в пять рядом, стеной… Наш фотограф, Миша Жарков, ухитрился на этом шоссе  один раз заснуть.
Мишка пьет. Каждый день он идет на работу через бар «Муравей». Заглядывает  туда буквально на секунду – обычный человек за это время  и бутылку-то купить не успеет: пока присмотрится, пока выберет… А Миша уже хватанул стакан. И если до этого он тащился на работу  как зомби, то теперь  начинает приходить в человекообразное состояние.
Если это лето, и жена на даче, то домой Миша возвращается тоже через «Муравей».
И вот случилось такое -  не рассчитал… Устал, и ослабел, и лег… Когда машины остановились на красный свет, Миша опустился прямо на «зебру» и заснул.
Кто-то из прохожих узнал его, прибежал к нам в редакцию: забирайте! Из мужиков тогда никого не было – все на заданиях. И мы с девчонками тащили Жаркова  за руки - за ноги. Сперва  доволокли его до обочины, потом вызвали такси и упихивали Мишку в машину. Шоферу  заплатили вдвое, иначе  он  такое непотребство везти не хотел.
Почему Мишку до сих пор не выгнали с работы? Во-первых, у нас не такие большие
зарплаты, чтобы очередь стояла. Во-вторых, пьяный ли, трезвый – Мишка себя не жалеет. Когда  приезжал митрополит, и было не пробиться в церковный двор, Жарков залез на чугунную ограду, чтобы сделать фотографии и пропорол ногу об острую пику решетки. Снимки вышли чудесные – Мишка умеет поймать момент, чувствует «ту самую» секунду. На лице митрополита  появилось  особенное  умиленное выражение, свет  зажегся в глазах – и  это осталось на снимках.
Другой бы фотограф ловил выигрышный кадр – как выносят хоругви, начинает идти
крестный ход. А Мишка чувствует, что происходит в душе человека, и запечатлевает
мгновение, когда это отражается и на лице.
Ногу  ему потом зашивали в травмпункте.
2
Нынче я пришла на работу первая. У нас уже вводится западная система, когда куча
народу сидит в одной комнате. Считается, что каждый должен быть занят своим делом и не мешать другим. Может, у них на Западе и так. А у нас, пока все в одном месте –  это чистый клуб. Чай,  треп… Потом разбежимся по заданиям, а пишет статьи большинство из нас - дома. Там ничего не отвлекает.
Сидит нас в комнате пятеро. Следом за мной приходит Надя. Ей тридцать два года и
она одинока. Я бы об этом не сказала, но «одиночество» - вернее, как от него избавиться, это Надина «идея фикс». Она нам все уши прожужжала. Одна из наших девочек собралась в отпуск на Родину, в Среднюю Азию. И Надька к ней привязалась:
- Найди мне там кого-нибудь, а… Я даже в гарем пойду. 
- Надежда, - мягко сказала Лида, - Гарем – это, понимаешь.. До тебя там раз в месяц очередь доходить будет.
- Так раз в месяц – это часто!
И не скажу я, что Надька как-то особенно нехороша. Ну, замученная часто бывает,
как мы все. Также, как и другие журналистки предпочитает джинсы и свитер. При
нашей работе:  в машину – из машины - это удобнее всего.
Разве, что резкости в Надьке больше, чем в других.  Если ей что-то не по нраву,
сразу рвется отбрить, ударить словом так, чтобы  неповадно было обижать ее.
Но против Светы – это ерунда. Светка – наша достопримечательность на уровне
города. Как бывают самородки-самоучки, она пришла в журналистику не после института, а сразу по окончании школы.
От природы ей дана  особая циничная наивность и зоркий глаз. Начальнику любого
уровня  она может сказать в глаза все, что о нем думает.
- Ну что вы  мне расписываете, какая прекрасная у вас столовая, - сказала она
директору завода,  - Вы-то в ней обедаете, я вижу. А ваши рабочие приносят банки
с супом и греют их на батарее. Дорог для них ваш столовский обед…
В общем она у нас тот попугай, который видит, как в зоопарке тиграм мяса не
докладывают, и оповещает об этом всех направо и налево. И, соответственно,
переходит с места на место.
-Моя трудовая – это песня, - грустно говорит она, - Клопу нагадить негде…
Пишет Светка прекрасно  - у нее живой, образный язык и  замечательное чувство
юмора, ее статьи читают «на ура». И наш редактор предпочитает пока использовать этот атом в мирных целях. Тем более, что семьи Светка тоже еще не имеет, а значит, ее можно послать куда угодно.
Последний раз она у нас летала на параплане.
- Хочу посмотреть на мир с ангельских высот…
И вот -  нет Светки. День, два…  Наконец приползает.  Подвывая, старается
расположиться на стуле боком.
- Что с тобой?
- Ко-о-пчик сломала-а-а…
Сбегаются все. Редактор лично тащит ей кресло из своего кабинета.
- Но это так здорово-о-о… Вы не представляете – песчаные косы уходят в Волгу…  И сами - как золотая  рябь: песок так лег! А потом я видела – туман,  и горы из него поднимались, как из облаков. А на склоне одной из гор -  стоит двадцатиметровый крест. На него упал луч солнца, и он засиял. Засверкал. Как будто это уже не Земля, а что-то другое… Рай? И я парила – будто у меня крылья… Это…это круче, чем секс.
И, полулежа в кресле, Светка торопится писать, пока  картина еще стоит перед глазами. А что полет лучше секса – так кто бы сомневался. Какие она нам закатывала
фортели! Уезжает на курорт. Через две недели появляется. Глаза, как у мартовской кошки, с которой – в самый интересный момент – сняли кота.
- Девчонки, дайте денег – у меня там любовь!
Она  в очередной раз нашла единственного на всю жизнь, и начинает нам о нем взахлеб рассказывать. Ничего, что у него жена и дети, плевать, что такой специальности – военный гинеколог, мы никогда не слышали… Но если бы мы его увидали! Проглотили бы три литра слюны.  Он еще отдыхает в санатории, а у нее уже все кончилось – и путевка, и деньги… Подайте бедной Джульетте на пропитание!
- Дура ты, Светка - говорила  Оля, -  Дала б нам телеграмму : «Целую, двести» или
«Целую, триста».  Мы б выслали.
Светка набивала кошелек купюрами, и улетала ловить за хвост синюю птицу. По возвращении она, как правило, ложилась на аборт – ау, военный гинеколог, эгоист ты все-таки. Уж ты-то должен был позаботиться о подруге…
Потом Светка неделю-другую ходила мрачная, много курила и много писала, а потом снова начинала оживать и оглядываться в поисках любви до гроба.
Оля смотрела  на подругу,  как на безнадежную дурочку. У нее были  другие планы: не размениваться по мелочам, выйти замуж за иностранца. Оля - маленького роста, носит очки.  При подростковом облике – низкий, взрослый голос. И ход мыслей какой-то чересчур уж взрослый, опасливый. Никогда не посвятит нас в свои планы, ничего не скажет заранее. Боится, что сглазим.
Раньше, когда приближался ее отпуск, мы спрашивали:
- Оль, куда едешь?
- Потом расскажу.
А потом перестали. Что толку спрашивать – все равно не расскажет.
Вернувшись,  она приносит в редакцию бутылку заморского вина, альбом с фотографиями.  Нужно смотреть, слушать Олины рассказы и завидовать. Наших
девчонок на это не хватает. Поэтому в роли слушательницы обычно выступаю я.  Мне
под сорок, с Олиной точки зрения  я уже  почти старуха.  Поэтому со мной она
откровеннее, чем с другими.
Я знаю, что она заранее списывается по электронной почте с кандидатами на роль
жениха, намечая на каждый отпуск двоих-троих.  И дни за границей у нее четко
распределены: нужно посмотреть все варианты.  Пока еще ни с одним из мужчин у
нее не сложилось.  То ли Ольге никто не подошел, то ли она – никому. Но она
свято верит,  что у нее все получится. Я рада такому оптимизму, и покорно сижу
над фотоальбомами, вставляя в нужный момент:
- Какая прелесть! Надо же – ты и там побывала, счастливица!  Вот это да! Завидую 
белой завистью.
Пятый в нашей комнате – Саша. Самый молодой, окончил журфак, работает третий
месяц. Редактор обычно быстро принимает решения – кого брать, а кого нет, но насчет Саши непривычно долго колебался. Между тем,  девчонки наши, которые против него казались старыми полковыми клячами, просто истекали слюной. Внешне  Саша хорош настолько, что может работать в модельном агентстве. Да еще изысканно вежлив – и в двери даму пропустит, и пальто подаст.
Но вот Саша был взят в штат, и  наша  гвардия   оживилась. Ничего, что Саше двадцать один, а Наде – тридцать два,  да и Светке парой лет меньше.
Но наш голубоглазый ангел от близких встреч  уклонялся. На жизнь он смотрел
отнюдь не отвлеченным, небесным, а очень даже земным взглядом. Казалось, он ни минуты не сидит на месте. Только что, впившись взглядом в монитор, набирал статью,  - и стук клавиш был непрерывным, как шум дождя. И уже ему позвонили, он схватил ключи от машины – и бегом по лестнице.
Он быстро оброс связями и удивительно ловко договаривался о рекламных
материалах, чаще других приносил в редакцию живые деньги. Однако писал настолько
слабо, что та же Света за ним все и переделывала.
- Паук настоящий – ругалась она, - Дергает за сто паутинок,  вместо того, чтобы…
Ну, пусть его в институте ничему не научили, я вообще без института. Но хоть бы здесь учился что ли, старался, а у него - одни деньги в глазах. Гнать его в рекламные агенты…
Вот такая у нас теплая компания. А поскольку нынче понедельник соберутся все
обязательно, и с утра – в девять часов у нас планерка. Это значит –  нагоняй всем оптом и каждому в отдельности, чтобы жизнь медом не казалась. Почему-то редактор уверен, что «пряничное» поведение с нами себя не оправдает, а нужен исключительно кнут. 
Мы тянемся в кабинет начальника с блокнотиками, в который записан план на
следующую неделю и готовимся к выволочке.
Посторонние говорят, что даже взгляд у Валерия Петровича грозный, хотя про
взгляд – это неправда. Зрение у него плохое – это да. Очки он надевает, только
когда читает или пишет, а когда говорит – тяжело вглядывается в собеседника.
- Сперва давайте посмотрим долги за прошлую неделю: кто чего не сдал… - начинает он.
Так… Начинается детский сад – а-та-та по попе. Сейчас редактор будет
перелистывать странички с нашими планами за прошлую неделю – и выискивать, каких
материалов у него до сих пор нет в папке. Можно подумать, только мы  в этом виноваты. Мне вот один депутат второй месяц встречу, но до сих пор отловить его не могу.
- Валерий Петрович, - лениво даже говорит Света, - Я ж -  когда свое планировала
- не знала, что вы меня темами завалите. Кто мне два митинга подкинул на прошлой
неделе?
- Светлана, это рабочий момент,  и это не значит, что не надо…
Пошло-поехало. Сейчас выяснится, что раз у нас свободный рабочий график – писать мы должны даже по ночам, и вообще каждый из нас обязан быть патриотом родного издания. Шеф умалчивает, что ему-то патриотом быть выгодно. На базе газеты он
создал частный бизнес – открыл кафе и парикмахерскую. Теперь его доходы вдесятеро больше наших. И главное: хоть завтра он может выбросить любую из нас на улицу, а послезавтра об этом не вспомнит. Хорошая почва для развития патриотизма.
3
С тех пор, как я пришла работать сюда -  прошло уже много лет. Раньше все было
по-другому. Я еще застала  «золотой век» местной журналистики. Те, кто тогда собирался на планерки – теперь известны всему городу. Один стал заместителем мэра, другая – преподает журналистику в университете, третий – открыл свою газету.
Когда мы вот так же сидели в этом кабинете по понедельникам – было чувство, что
одна команда жарко обсуждает предстоящую  игру.  Какие новости в городе, какие проблемы? Кто о чем слышал и хочет рассказать?  Тогда – да, и по ночам мы
писали, и газету с прилавков сметали… И зарплаты у нас были вполне приличные.  А потом как-то незаметно все начало меняться… Сперва власти пальчиком стали грозить за «острые темы»:
        - Ай-я-яй, больше так не надо…
Намекнули, что газета будет хорошо жить, если не станет с ними ссориться. Потом прежний редактор стал как раз заместителем мэра, а Валера – Валерий Петрович – занял его место. И потихоньку мы начали съезжать: в болото, в болото…
Теперь мы редко с кем ссоримся. Пишем то, что чиновники хотят, и еще по двести
раз с ними согласовываем. Как кто-то из наших сказал, кажется, Света:  «Пишем жвачку, обильно смоченную верноподданнической слюной. Скука смертная!»
Та же Света еще пытается искать яркие темы – но только не касающиеся власть имущих. которые могут осложнить редактору  жизнь.

Валерий Петрович зачитывает перечень мероприятий, на которых нам надо побывать:
-Открытие детской спортивной площадки, вручение премий детям инвалидам, заседание Думы…
Сегодня патриотов-добровольцев нет, и он распределяет сам: кому -  куда. Мне достается Дума…
-Только не так, чтобы взяла у секретаря бумаги и переписала  протокол слово в слово: нет, пиши живенько, чтобы читателям интересно.
Реверанс в сторону прежних времен. Утопия -  и мы оба это понимаем.
И вот к десяти часам я тащусь «на Думу», стараясь как можно дольше растянуть
дорогу. Идешь и с наслаждением подставляешь лицо солнцу, которое еще кажется летним, нет – нежнее… И этот запах – листвы, отцветающих флоксов, сырой, после
ночного дождя земли. И даже здесь, посреди города – то и дело щек касаются почти
невесомые пролетающие паутинки, и  вдруг – золотой смерч перед глазами – ветер
взмел листья…

Здание Думы раньше принадлежало музыкальной школе. Пока тут занимались дети – старые лестницы со скользкими ступенями, полутемные классы, и драный линолеум в  коридорах никого не волновали – кроме  бедных музыкальных педагогинь, задевающих
за дыры в линолеуме каблуками, и родителей, дожидающихся своих чад в полутемных
коридорах.
Прошлым же летом, когда школу выселили и вовсе на задворки, а сюда перенесли
Думу -  здесь отгрохали шикарный ремонт. Естественно, обозвав его «евро», как
будто есть особый вид ремонта «русский» - скверный и халтурный. А вот в Европах…
Я знаю, что меня ждет – в лучшем случае, несколько часов смертной скуки:
-А-а-а проголосуем все за третий пункт четвертого параграфа…
Но я также знаю, как скрасить это время. Главное – занять место в последнем ряду
у окна. Кондиционер в зале заседаний третью неделю не работает, и лучше всего сидеть у приоткрытой форточки. Кресла  тут с высокими спинками, и сидящих в последнем ряду не очень-то видно. Можно включить диктофон и спокойно читать. У меня в сумке всегда лежит какая-нибудь дежурная книжка.

4
Мы все глубже опускаемся в осень. Отдельные крупные листья, медленно
переворачиваясь в воздухе, пролетают мимо нашего окна. Идет крупный, холодный
дождь. Капли стучат  по стеклу.
В редакции горит свет. Наши ходят как мымры: в старых свитерах, кое-кто и в
платки пуховые кутается. И молятся, чтобы по такой погоде никуда не послали.
Даже Света сидит не накрашенная, шмыгает носом и, наплевав на фигуру, предлагает делегировать Сашу за тортом. Тот с готовностью вскакивает – кондитерская в соседнем доме, но у остальных девчонок срабатывает здравый смысл. Мрачных дней будет еще много, а если так утешаться, к весне ни во что  не влезешь.
- Хорошо, что вы еще про весну помните, - ворчит Света, вытаскивает кошелек, и
уходит в буфет, что на первом этаже. Возвращается с пирожком и, мстительно поглядывая на остальных, сует его в микроволновку. Сейчас в комнате будет пахнуть мясом и чесноком, и приверженцам стройной фигуры останется глотать слюнки.
Саша принюхивается и тоже достает кошелек. Ему можно. Он у нас худой, как глист.
Я набираю никчемную статью по гражданской обороне. Преподаватель курсов писать не умеет совершенно, и читать о «приоритетных задачах государства»  никто не
будет. Но  человек старался, вон, сколько листков исписал, надо все это привести в божеский вид. Чтобы народ знал, чего делать в случае атомной войны..
При этом все понимают – если,  не дай Бог, что-то случится – останется только
последовать совету из бородатого анекдота – завернуться   в белую простынку, и 
ползти по направлению к кладбищу – медленно, чтобы не создавать паники. Какой-то у меня сегодня день милитаристский – на после обеда намечен военком, начинается осенний призыв.
- Девчонки, - Света потягивается, - Хочу про бордель написать…
- Написать или устроиться? – уточняет Надька.
- Э, не блести тут глазами…ходят слухи, что у нас на автостоянке – подпольный
бордель открылся. И девочек, и мальчиков заказать можно… Если я пойду, как
клиентка, чтобы на собственном опыте…но заранее надо договориться с  охраной, чтоб мне там не остаться.
- Ты догуляешься, мать, - говорит Оля, не поднимая головы. Она  на работе не
вылезает из Интернета,: переписывается со старыми друзьями и ищет новых, - Какая
охрана, тебя вон в нашем предбаннике чуть не зарезали…
Недавно Света устроила  очередное шоу. Поделилась  сперва со мной:
- Сейчас в городе  колдунов и экстрасенсов развелось немеряно. Напишу-ка я
что-нибудь эдакое, из дома не выходя…
Для «эдакого» Света купила в книжном магазине «Азбуку колдовства», и за вечер
накатала рассказ на десять страничек. Про девочку Алину, у которой еще в детстве
обнаружились колдовские способности. Цыганки перед ней бледнеют, и мелочь обратно отдают, и погоду она предсказывает на полгода вперед, и мальчика-одноклассника возле себя держит, потому что на роду ему написаны разные несчастья, а она может его защитить. И в комнате у нее висит поумэндер: апельсин, нафаршированный гвоздикой, придающий воздуху мистический такой аромат.
Короче, бред сивой кобылы, простительный при высокой температуре. Но наш
редактор в субботний номер такие материалы периодически дает, потому что и на них находятся любители.
Однако никто не мог предположить народной реакции!
В понедельник, когда мы пришли на работу, навстречу нам бежала по коридору секретарша:
- Где Светка? Всем нужна ее Алина – у меня уже телефон красный.
Встретиться с Алиной хотели все: пенсионеры, школьники, студенты, бандиты, домохозяйки. Ей предстояло разыскивать собак, возвращать мужей, прозревать судьбы заблудших отпрысков и наводить порчу.
- Девчонки, мне ж сдаваться нельзя - в ужасе сказала Светка -  Нельзя объяснять, что это рассказ чистой воды. Мне ж редактор уши обрежет!
- Ври, - посоветовала Надька, - Говори, что Алина куда-то уехала.
- Куда она может уехать – она в школе учится.
- У нее бабушка в Киеве заболела. Ухаживать некому, и когда Алина вернется – неизвестно.
- Пусть письма пишут, - сказала Оля, - И присылают на адрес редакции. Обещай, что
все передашь, и кому Алина захочет – она сама ответит. Путь народ успокоится.
Недели две Света ничем больше не занималась – только отвечала на звонки. Временами на нее нападал истерический смех, и она зажимала рот, чтобы не хохотать в трубку.
А потом поутру ее перехватили прямо в нашем полутемном предбаннике. Кто-то
крепко взял под локоть:
- Света? Только не волнуйтесь…

- Девчонки, я поняла в тот момент, что могу наделать лужу от страха, - говорила Света, - Три мужика, совершенно бандитского вида – требуют Алину. Где я им ее возьму? Хоть на части режьте! У них главарь пропал, и они хотят, чтобы Алина сказала – живой он или мертвый, и где его искать?
Редактор прибежал, сидел – боялся, что они меня прирежут. Бритые, страшные!
Говорят: «Нет, вы не понимаете, нам очень надо!»  А я ж не могу при редакторе признаться,  что наврала с три короба… Так, может, еще и останусь жива, а признаюсь – с работы вылечу точно.
Потеряв надежду, решив, что Светка наша -  твердокаменная и не признается ни за
что, страшные гости ушли. Прямо от нас они отправились к местной ясновидящей, Марии Волгиной, положили ей на стол доллары и попросили дать адрес Алины. И она им этот адрес… дала.
- Вот, - сказала, - на этой улице построят дом, и Алина в него обязательно переедет.
- Так что молчи, ты, Светка, со своим борделем – подытоживает Оля.

С этой историей, я вспомнила о «своей» Маринке. Знали бы наши! Но о Маринке я никогда никому не говорила – только Алеша знал о ней. Это был слишком укромный уголок моей души. Все, что произошло тогда, по прошествии лет – казалось сном,
удивительно реальным, стереоскопичным – но все-таки сном.
Так, мне пятилетней, привиделась во сне  звездочка. С ладошку величиной, о пяти острых лучах. Голубая такая, сияющая. Она медленно спустилась ко мне в руки. Бери, мол, твоя!
А  взрослые стали говорить, что  звездочке тут, на Земле, будет плохо – ее надо
отпустить обратно на небо. Иначе она погаснет. И уговорили меня. Я пожалела звездочку. Отдала. У меня она лежала тихо, а в чужих руках быть не захотела, и сразу начала подниматься в высоту.
Я долго верила, что это не сон.
Маринка…звездочка…вестники из того мира, который зовут тонким. Где нет тел, только – души.

5
После обеда я сижу у военкома. На столе у него  табличка «Расслабься, улыбнись, шеф доволен». Военком – тоже улыбается, здоровый дядька, им только гвозди забивать. Мы говорим об армии, об осеннем призыве. Я жалею военкома – знаю, что самый страшный долг ему уже приходилось выполнять.
Когда началась война в Южной Осетии – это было так далеко от нашего города! Конечно, нам все равно было страшно – думаю, многие тогда не выключали телевизоров, с ужасом ожидая, не начнется ли очередная полномасштабная война.
А потом  в редакцию позвонили, сказали, что в Осетии убили нашего мальчика,
контрактника – и военком с мэром  поехали к его матери – сообщить страшную новость. И редактор, конечно, взвыл:
- В завтрашний номер! На первую полосу! Варя, бери машину…
Безжалостно – родные только что узнали. Что они сейчас могут рассказать? Когда я приехала – долго стояла и не решалась войти. Это был маленький частный дом на окраине города. Стены оштукатурены в розовый цвет, подсолнухи цвели, собака лежала возле будки. Добрая такая – не залаяла, только улыбалась во всю пасть.
Петина мать спала в доме – здесь побывали не только мэр и военком, но и врач. У крыльца сидела сестра Рита, курила и плакала. Так мы с ней и сидели – плакали обе.
- Ой, боюсь я, что будет, когда мама проснется, - повторяла она.
А потом мать вышла из дома – маленькая, встрепанные черные волосы.
- Нету нашего Петьки, ой нету…Не верю я….
И видно не знала, что ей сейчас делать. То ли вот так бродить по двору, то ли завыть в голос на плече у Риты.
Хоронили Петю из Дома культуры. Военных и чиновников  было немеряно: похороны героя! Его прошило очередью, когда он спрыгнул с бронетранспортера. Уже во время наступления, на границе с Грузией. Петя лежал – зеленый-зеленый, не бывают такими люди - будто маска резиновая на лице.  У него при жизни были длинные, пушистые ресницы – их опалило в бою.
Многие привели с собой детей  –  но они не должны были такое видеть. Или должны? Воплощенный ужас войны.
Помнит ли все это военком? Он говорит так просто:
-Численность армии сокращается, потому что грядущая война – будет войной высоких  технологий. Истребители, бомбы…Надо повышать качество подготовки наших солдат…
Вы напишите как-нибудь так, с огоньком, чтобы у ребят глаза загорелись, чтобы шли служить – Родину защищать.

***
Сегодня они должны были, наконец, устроить семейный праздник -  отметить
поступление Алены в пединститут. Это не удалось сделать летом, потому что, сдав экзамены, дочка уехала  на море.
И первые дни сентября  оказались слишком напряженными: Алена узнавала расписание лекций, приспосабливалась к новому ритму – после занятий часто требовалось ехать в библиотеку и искать нужные книги.
Будущей специальностью она выбрала географию, и Варе это нравилось, хотя знакомые фыркали:
- В наше время… что за профессия – географ? Вот если бы экономист, или психолог. 
В нищете девка жить будет…
А для Вари избранная дочерью специальность  означала соединение  мечты  бабушки Инны Васильевны – о педагогике,  с ее собственной – о путешествиях.
Воспитанием дочери занималась только она – у  Володи не просто не хватало на это
времени, он даже не знал, с какого бока за дело взяться. О чем говорить с ребенком?  Единственное, чему он научил Алену – мастерски владеть компьютером.
Все остальное – и родительские собрания, и посещения с дочерью детской поликлиники,  и покупка новых сапог – было заботой Вари.
Ирина Федоровна была добрейшей бабушкой – на нее можно было оставить девочку,
она с удовольствием читала внучке книги, но Варе казалось, что она оставляет дома двух детей. И она торопилась вернуться – с полными сумками продуктов, встать к плите, накормить домашних, а потом сесть с Аленкой за уроки.
А вечером, когда у обеих уже глаза закрывались – они находили все-таки возможность посидеть  при свете настольной лампы – таком уютном, с каким-нибудь 
альбомом красочных фотографий.
Они рассматривали Ниагарский водопад – в тумане от мельчайших брызг, Великую китайскую стену – олицетворяющую Восток, вечность его философии. Она мысленно
стояли на мысе Доброй Надежды и провожали корабли, плывущие путем Васко да Гамы…
Они читали о величественных и страшных явлениях природы – о вулканах и землетрясениях, о наводнениях и цунами. Их интересовали глубоководные впадины, и
они спорили о том, правда ли  - в них до сих пор живут  доисторические существа,
такие как мегалодон – предок современной акулы.
Став немного постарше Алена нашла статью о подводных домах, и заявила, что когда окончит институт – обязательно будет жить в таком подводном поселении, и
заниматься исследованием океана.
Детские мечты не остались просто детскими мечтами.  С первого класса Алена
ходила в бассейн,   выучилась плавать, как рыба. В институт она поступила с легкостью, и на море уехала не просто отдыхать, а со знакомыми студентами. Будущие историки отправились в археологическую экспедицию заниматься подводными раскопками. Хотя это и не относилось напрямую к делу, которое выбрала для себя Алена, но… тайны океана… как тут устоять.
Варя слушала рассказы дочери по телефону – та звонила часто – и улыбалась: ее
усилия не пропали даром. Алену переполнял восторг от погружений, она рассказывала о находках – скромных: всего лишь керамика, зато какая древность! И первой держать эту древность в руках!
Пусть она подольше живет в этой романтике, пусть ее подольше не коснется та
ложь, которая – как считала Варя – наполняла ее собственную жизнь. Ей почти
ежедневно приходилось лгать словом, и приходилось отгораживаться некоей завесой
цинизма, чтобы сохранить место, не слишком большой, но все же постоянный заработок.
Вернулась Алена загорелая, похудевшая, и еще более самоуверенная, чем обычно.
Варя подумала, что с таким же залихватским видом дочь может сказать, что завтра отправится в экспедицию межзвездную.
…Потом начался сентябрь, и мать и дочь оказались занятыми до того, что некогда
было посидеть и поговорить. Проглянуло уже бабье лето, когда Алена  вдруг спохватилась:
- А мы же так и не посидели, не отметили мое поступление. Мам, давай, а?
…Варя возвращалась домой, нагруженная покупками. Помимо снеди, в сумке лежал
конверт с фотографиями – она забрала в салоне снимки, на которых  была запечатлена с дочерью.
Опять-таки Алена настояла:
- Мам, на память. Мое восемнадцатилетние, твое сорокалетие.  Две даты, две красавицы…
- Куда уж…
И, видя, что Алена не поняла ее, Варя поспешно добавила:
- Одна красавица, одна…
Алена выросла и вправду красивой – темно-карие большие глаза, нежная, гладкая
кожа, правильные черты. И волосы – густые и пышные, как конский хвост. Сама же Варя фотографировалась редко, считала себя очень нефотогеничной – «еще страшнее, чем в жизни», а на последние снимки не любила смотреть еще и потому – что на них у нее были усталые глаза.
Не должны все заботы и вся ответственность лежать на одних плечах. Может быть –
на чьих-то…Может быть, для какой-нибудь бой-бабы – это все ерунда, а другая, истосковавшаяся по семье, как Надька – о таком счастье просто мечтает. Ей же, Варе, так хочется беззаботности – хоть ненадолго. Не думать все время о других, позволить времени течь мимо, не замечать его хода, не напоминать себе, что нужно успеть сделать то-то и то-то.
Дверь отворила Алена. У нее было странное выражение лица. Будто виноватое.
- Мам, пришла телеграмма от дяди Толи. Инна Васильевна умерла.



Часть 4
Алик

Время для Вари будто повернулось вспять. Она вспомнила похороны, которые были
много лет назад. Так же стоял рядом с ней  дядя  Толя…  Только была еще  бабушка – самая сильная и мужественная из них троих. А теперь – самая  сильная, похоже, Варя – и  это ей надо поддерживать и утешать остальных.
- Место хорошее, - тихо сказал дядя Толя.
И верно – хорошее. Кладбище – в лесу. Пахнет сырой землей и хвоей – повсюду
сосны. Весной они посадят здесь ландыши и сирень. Инна Васильевна всегда любила
цветы.
На душе у  Вари  было печально и светло. Бабушка ушла в восемьдесят шесть лет.
Ушла легко – ночью, во сне…
На похороны Инны Васильевны  пришло очень много людей -  бывшие ученики, и те, кто ее  просто знал и любил.  Варе казалось, что собрался весь город.
А Алешки не было.
- Когда он узнал, что ты вышла замуж, и больше не приедешь – ну, в смысле, не
вернешься, - сказал  дядя Толя, - Он   уехал тоже. Отец  так жалел!  Он надеялся что Алешка останется здесь лесничим,  наследует его дело, за участком его будет приглядывать. А тот подался куда-то в Москву, сейчас в МЧС… 
Варя покивала. Может быть и лучше, что его нет.  Не то, чтобы она чувствовала
себя виноватой, но…так было лучше и все.
Дядя Толя сказал, что в последние месяцы  Инна Васильевна жила во многом заботами Алика.
-Мама была уже совсем слабенькая…но ты знаешь ее дух…она до конца старалась
держаться. Алик приходил к нам едва ли не каждый день – хоть на несколько минут:
сердце послушает, давление измерит… лекарства приносил… И еще приносил цветы.
Очень часто приходил с букетом. Даже зимой… Мама это  ценила… такую заботу.
Алик  живет один,  он развелся пять лет назад…

В  толпе, что стояла у могилы, Варя сперва не заметила его, а потом увидела
и подошла. Такой же изящный, стремительный в  движениях  - только несколько глубоких морщин легли на лицо. И глаза были – такие же, как у нее – будто жизнь их варила в
одном котле, и они одинаково постарели.
- Здравствуй, - сказала она тускло, - Спасибо, что пришел.
- Как я мог не прийти? - удивился он, - Вряд ли я видел в жизни такого человека с
большой буквы, каким была Инна Васильевна.
- И вообще спасибо тебе за все – я знаю, сколько ты для нее сделал...
- Что мог. Не так уж много. И мне это было в радость.
Она посмотрела на него со слезами – в первый раз, с момента того, как она получила известие – она смогла заплакать.
- А ты сама как? – спросил он, вглядываясь в ее усталое лицо.
В  волосах у нее была седая прядь, которую видно, она и не пыталась
закрасить. Но вообще она стала красивее, чем в юности.  В зрелые годы лицо отражает то, чем полна душа. Какие у нее глаза…
Она тоже смотрела на него. Что можно ответить на  его вопрос?  Отвечать, как оно
есть, можно лишь человеку, связь с которым не порывалась на годы - из-за взаимного друг о друге беспокойства. Нельзя было надолго о другом забыть. Просыпалась тревога – как  он там? Все ли благополучно?  Не надо ли помочь? А спрашивать с участием «как ты?» через двадцать лет…Или она плохо выглядит, и он имеет в виду здоровье?
- Более-менее, - сказала она.


Узнав о смерти бабушки, Варя взяла отпуск. Она понимала, что надо  хотя бы первое время побыть с дядей Толей, что будут и девять дней, и сорок…
Но, оказавшись в доме, который считала родным, Варя почувствовала: что-то
совершается в ней,  что определит ее дальнейшую судьбу.
Сперва она долго, бесконечно долго плакала, бродя по осиротевшему дому. Так
много жизни прошло, и как-то…напрасно…Что было, что не было… Только Алена…Но если бы знать, что жизнь идет так быстро, так незаметно за плечами остаются и юность, и молодость…сколько бы она тогда постаралась успеть!
Она не была бы так жалостлива, позволяя себе делать то, что считала не своим, лишним – в угоду другим…Надо было посметь заявить о том, что она хочет. А что она действительно хотела? Она не задумывалась об этом – просто жила.
То, что тогда открыла ей Маринка – уметь смотреть и видеть красоту окружающего
мира, чувство это, лишенное цели – притупилось от ежедневных забот. И уже не давало ей радости, потому что красота уже не могла стать главным в жизни. Хватит ли денег от получки до получки, никто ли не заболеет, что приготовить на ужин…Да газетная текучка, захламлявшая мысли…
А сюда Варя вернулась, как в юность свою, как в отправную точку, с которой все
начиналось,  казалось – и сейчас можно начать все сначала. А потом она
спохватывалась, что времени осталось мало, и годы, когда было столько сил – она упустила…
О Володе она почему-то не вспоминала совсем – он не был ни ее победой, ни ее
поражением.  Жизни давно шли параллельно, не соприкасаясь. Каждый – сам по себе.
А потом ей стало  просто жалко бабушку. Как маленькая она заплакала о том, что
бабушка умерла. Она вошла в комнату Инны Васильевны, села на ее постель, и все вытирала слезы, бегущие по лицу. Потом прилегла на бабушкину кровать, уткнулась в подушку, сохранившую  запах  духов «Красная Москва». И как-то неожиданно  заснула.
Окно было приоткрыто, пахло дожем, мокрым садом. И Варе казалось, что всех этих  лет, которые она прожила вдали отсюда – не было, что она есть и должна быть только здесь.

На другой день она встала разбитая, слабая, как после тяжелой болезни. Еле дотащилась до кухни – сделала гренки, сварила кофе и кликнула дядю Толю.
Жизнь обязывала ее быть собранной, строгой, а тут расслабилась. Просто сил больше не было. Ползала, как осенняя муха.
Дядя  Толя давно уже вышел на пенсию, оставив за собой только авиамодельный
кружок. В небо его будет тянуть до последнего дня. Но сейчас ему  словно крылья подрезали. Они сидели, пили кофе, молчали.
- Когда тебе надо возвращаться? – спросил дядя Толя.
- Еще не скоро. Я там сейчас по большому счету не нужна. Аленка уже самостоятельный человечек, Володя настолько увяз в своих компьютерах, что и не
заметит моего отсутствия…Я немножко приду в себя,  и хочу сходить везде, побывать на старых местах.  Знаешь, я только тут поняла,   как по ним стосковалась…
- Одна,  или с тобой пойти?
- Не надо, дядь Толь…Я сама…

И все же…
Вспомнив слова дяди Толи о том, что Алик теперь живет один, она позвонила ему.
Это бы старый друг, еще с тех времен…
- Я тут хочу  все обойти, - сказала она, - Не хочешь со мной?
- Куда? – спросил он, - Когда?
Она задумалась. Туда, где они гуляли с Алешкой, с бабушкой – она его не позовет.
Там и дорог-то хороших нет, а Алика трудно представить обычным туристом – в кедах и спортивных штанах, пробирающимся глухими тропками.
- Поехали к Добрынину кургану, - предложила она.
Это было одно из красивейших мест их края – и туда ходил теплоход. Летом экскурсантов приезжало много, теперь же, в конце сентября,  можно было рассчитывать посмотреть на Волгу с высоты птичьего полета – не оказавшись при этом в толпе – фотографирующих, галдящих…
- В субботу? – уточнил Алик, - Хорошо, в девять встречаемся…

Теперь она сидела на холме и ждала его. Трава была уже пожухшей, но кое-где еще
поднималась серебристо-зеленая полынь. Любимый Варин запах. Такой горький…и такой древний…Когда-то здесь жили степняки. И такую же полынь топтали копыта
коней.
У подножья холма лежал больничный городок.
Самое новое здание, красного кирпича - хирургия. Машина Алика – белые «Жигули» -
почти всегда стояла у входа в хирургический корпус. Во всяком случае, Варе так
казалось. Алик, в основном, жил здесь.  Какая жена это выдержит?

…Это был видавший виды «омик». Он подходил к причалу медленно, за кормой тянулся  бурун.  «Омик» шел, будто зарывшись глубоко в мягкий синий ковер.
Варя вдыхала запах реки,  и еще острее понимала, как она истосковалась: по Волге, по этой огромной воде, темной, таящей свои тайны, по свежему  ветру, по каждой горе, что тянулась на том берегу.
Бабушка никогда даже не мыслила уехать отсюда. Она говорила:
-Варенька, старое дерево с корнями не пересаживают.
И теперь Варе  хотелось коснуться рукой – погладить: и бетонную ограду причала,
и кусты сирени, что росли у здания речного вокзала, и скамейку, на которой она сейчас сидела.
Она вспомнила старый фильм, где женщина, выйдя из самолета, который чудом
избежал катастрофы, ложится на мокрую от дождя взлетную полосу, гладит ее и
плачет.

Ее самолет – потерпел ли крушение?
Как знать… Алена выросла – это счастье. Смотреть  на высокую, красивую
самостоятельную девушку – и знать что это ее. Варина, дочь.
С Володей она предчувствовала расставание. Все, что было между ними – уже почти
умерло, душою каждый давно ушел в свое. Приближающаяся старость?  Это раздражало ее больше всего – печаль женщин о старости, которой надлежало придерживаться и Варе.
Варя же чувствовала, что душою не изменилась совершенно. Разве что устала. Она вспомнила, как, ожидая Алену, лежала в больнице. И женщины из  ее палаты, у которых еще ничего не было заметно, завидовали тем, кто вот-вот, уже завтра-послезавтра рожает…
И Варя воспринимала предстоящие годы, не как разрушение, а как твердый путь к
чему-то уже вечному и неизменному – и знала, что такой, какая она есть сейчас – душа ее будет до последней минуты. А если так – чего бояться.
Алик шел, нес билеты. Он выделялся среди других мужчин на причале – своей изящностью.  Был дорого и хорошо одет.  Варя подумала, что, верно, платье ее дешевле, чем его галстук. Но, отдавая все семье, она давно уже не могла позволить себе одеваться сообразно с природным вкусом.
Он уверенно взял ее под руку.
- Пойдем…
Вновь вскипел бурун от мотора – мощно, сейчас их повлечет по реке, к тому берегу – будто на крыльях.
-Давай не пойдем в салон, - попросила она, - Постоим тут, на корме.
- Тут ветрено будет – не простынешь?
Его забота – только о недугах – предвиденье их, или ему вообще важна она, Варя?
Как бывает в дороге – плавное движенье, открывавшийся  речной простор, сменяющие друг друга пейзажи  – гипнотизировали, разговоры стихали. Рядом с ними мальчик лет  двенадцати бросал кусочки булки чайкам, вившимся за кормой.
Через несколько минут – Алик накрыл  ладонью Варину руку – проверяя: не засвежели ли от ветра пальцы, не замерзла ли она.
Настоящий мужчина тот, кто до старости мальчишка? Ей  хотелось самой обнять его,
прижать к себе, защитить от ветра. Странное чувство – он старше, он много легче сходится с людьми, и вообще, привычнее к этому миру, а вот поди ж ты…
«Омик» подошел к пристани, и народ заспешил по длинным деревянным сходням.
Поблизости была деревня, и санаторий, и круглогодичный  детский лагерь…
Они сошли одними из последних. Варя смотрела, как меняется глубина за краем мостика  - у дебаркадера вода была темной, а у берега – прозрачной, желтоватого оттенка, и виднелись здесь темные спины юрких мелких рыбок.
Они пошли к кургану. Когда-то сюда лазили все, кто ни попадя, даже мотоциклисты
заезжали на вершину.  Потом защитники природы спохватились – даже издали курган
смотрелся обезображенным. Не зеленым он уже был – но в широких белых полосах
обнажившегося камня. Выходили - выездили.
Тогда проход закрыли, поставили кордон.  Но денег на  восстановительные работы
вечно не хватало, и за те годы, что дело тянулось, любители экстрима нашли новые места для развлечений.
В этом году курган «открыли» вновь, но теперь сюда приходили немногие, в
основном – по старой памяти.
Они шли вдоль берега, обходя крупные камни. Волга здесь вдавалась в берег
заливом, и вода в  нем была тихой и зеленой.
- Прямо Неаполитанский залив – сказала Варя. И спросила – Ты, наверное, за эти
годы много где побывал?…За границей…
Она вспомнила его тоску  по «тамошней»  жизни, которую он считал подлинно 
достойной человека. И столько людей – этих швейцарцев, французов,  немцев  -
получали эту жизнь с пеленок, просто по месту рождения. Ничем ее не заслужив.
Даже в какой-нибудь  Бразилии, которая вовсе не экономический гений,
можно сутками сидеть-посиживать в каком-нибудь маленьком кафе, бренчать на
гитаре, радоваться жизни, а потом прийти в свой дом … такой дом, где  Аликова
квартира уместится пять раз. 
Алик бы ни дня не вынес подобной праздности,  ему  просто надоело жить в
обстановке, которую весь мир счел бы нищетой. Но такой большой кусок жизни его
был отдан этой нищете  (Алик считал себя уже немолодым, уже почти старым, хотя и
ждал втайне, что это начнут опровергать), что, переехав  в чужую благополучную
страну, он не мог бы считать себя счастливым. Он бы чувствовал -  значительная
часть его жизни безвозвратно загублена.
Тем не менее, он начал рассказывать Варе  о странах, где ему пришлось побывать –
с гордостью, едва уловимой, как его южный акцент. Это все-таки была победа – что
в его жизни были эти поездки, что он сумел их устроить. Их могло и не быть.
Он рассказывал ей о музеях, которых она никогда не увидит – она знала это точно,
иногда у нее бывало такое – не предчувствие даже, а ясновидение. О Лувре,
Монмартре и Мулен-Руж, о Ницце и Венеции. О цветном венецианском стекле, в
которое  он влюбился, о голубях, которые садятся на плечи на площади святого
Марка…О музее бабочек в Германии, об обычаях жителей Израиля…Там – люди живут, 
свободно дышат, уважают друг друга, могут позволить себе чувство собственного
достоинства, а тут – где волею судьбы оказалась его родина – тут трудно даже
дышать.
- Не будет тут никогда ничего хорошего, - сказал он убежденно.
Тропинка, которой они поднимались на курган, не была особенно крутой, и все же
Варя опасалась за  ботинки Алика. Зачем он надел такую дорогую, хорошую обувь?
На этих мягких кожаных ботинках будет видна каждая царапинка от камня или сучка…
Сама Варя была в простых туфельках, без каблуков.
Усилие пути, когда не замечались красоты, но надо было подняться  сквозь
пресекающееся дыхание – осталось позади. Они стояли на вершине. Миллионы лет назад вокруг кургана плескалось море. Теперь память о нем сохранилась лишь в камнях с отпечатками раковин. Но если стоять здесь, если смотреть на эти безбрежные дали – какое приходит успокоение…
Расправив крылья, медленно парит – лежит на потоке воздуха, отдаваясь ему – орел
– и глаза у него такие же круглые, древние… как будто они залетел из века, когда
царствовали тут степняки. Или когда обозревал Волгу, высматривая купеческие
корабли – Стенька Разин…
- Сядем? – она достала из пакета старый плед, постелила…
Он опустился рядом с ней.
- Тут уходит вся накипь с души… Посмотри…Почти -  «Над вечным покоем»…Века
продут… и будут   плыть такие же облака, и ветер так же будет дуть, и те же встанут травы – она вновь перебирала в пальцах полынь…
Здесь, среди природы, так далеко от города, что казалась нереальною городская жизнь – как-то мало имело значения – кто они – там, в миру… Какие у них чины и
звания, планы и завтрашние дни.
Он сидел рядом с ней – плечо к плечу. И плечо его было теплым. Ах эта тепло! Зачем, зачем она тянулась к нему всю жизнь…И без смущения, не опасаясь того, что он может отказать ей – она повернулась к нему – видя уже не глаза его, но только губы – крупные, твердым, гордым  изгибом очерченные губы
- Поцелуй меня, - сказала она.
И положила ему руки на плечи… И такое блаженство это было – как будто всю жизнь она этого ждала. Такого упоения любовью… То, что казалось недостижимым,
нереальным, этого быть просто не могло – вот оно, под рукою… Его волосы, его
плечи – все это реальное, осязаемое. Его длинные пальцы, руки, что сейчас обнимают ее… Он жаждет ее  не меньше, чем она его. Жажда такая, будто пить им не давали от рождения… И как к источнику они сейчас припадали друг к другу.
И столь же вечное изнеможение и счастливая примиренность, и испарина, и дыханье
– короткое и легкое, как у только что родившихся, только что увидевших этот мир.

И был следующий день, и еще один, и еще…В эти дни он не звонил. Она все еще оставалась под впечатлением чуда. Произошло чудо, не меньшее, чем явление посланца из  другого мира. Потому что, когда любовь – всегда так. О таком говорят – «ангел слетел». Не позвонить он не мог. Ибо если он был настоящий мужчина – то есть мальчик, то он был мальчиком из хорошей семьи.
Он позвонил через неделю, в пятницу вечером, с тем же нейтральным вопросом:
- Как дела? – спросил он.
- А ты как? – спросила она, потому что всю неделю за него тревожилась и,
наверное, эта тревога прозвучала в ее голосе. Он же был с нею согласен в том, что его жизнь требовала внимания:
 -Выдохся за  неделю, как тряпка. Завтра буду отсыпаться. По выходным я всегда
сплю до обеда, если на срочную операцию не вызовут.
- А часто такое бывает? – ей хотелось продлить разговор. Она не была уверена, что
он вот-вот не положит трубку.
- Да постоянно. Бывает – ночью, бывает – куда-то поедешь, и возвращаться приходится.
Она хотела спросить о воскресенье, когда он уже отдохнет… Но он должен был
задать этот вопрос сам – не хочет ли она встретиться?
Вместо этого он сказал:
- Моя помощь не нужна? Если что – звони…

Его жизнь была устоявшейся, требовавшей всех его сил –  больные и забота о
дочерях, которые остались с женой, но требовалось зарабатывать для них деньги, решать их проблемы. И изыскивать еще  силы на то, чтобы  растить и оберегать любовь – да он даже не думал об этом…
Он  вернулся в свою жизнь, и  был загружен так, что времени не хватало голову
повернуть.
Варя же оказалась лицом к лицу с одиночеством. Она не могла уехать, не могла расстаться с ним. Была и еще причина – то чувство, которое она ощутила после похорон, что ее место не где-то, а здесь. И мысль вернуться сюда насовсем, родившись неожиданно, все больше крепла в ней.
Когда она сказала об этом Алику – он удивился:
-Ты хочешь навсегда поселиться в этом болоте?
Он не обрадовался ее решению, он действительно не понимал, как можно добровольно сменить большой город, где театры, метро, большие магазины, а главное – где гораздо больше культурных, интеллигентных людей, на их Андреевск…
Эта его не-радость отозвалась в ней болью, она старалась не думать об этом. И стала решать конкретные вопросы по переезду. Варя сходила в редакцию местной газеты. Там для нее нашлось место. Редактором оказалась женщина – худенькая, с пепельными волосами.  Ее звали Ольга Леонидовна. Она обрадовалась, что теперь у них будет работать «такой большой журналист». Сама повела Варю смотреть кабинет.
Варе понравилась просторная, тихая комната, тополя за окном.
- Предлагаю вам быть обозревателем, - говорила Ольга Леонидовна, - Будете выбирать темы…Информации-то у нас писать есть кому, а вот взглянуть на городскую жизнь аналитически…
- Слава Богу, - только и сказал дядя Толя, - Аленка закончит, и ее к нам забирай.
- Если она захочет, - откликнулась Варя.
Она, как и Инна Васильевна, была сторонницей каждому дать волю в принятии
решений.


Варя уехала, чтобы уволиться и забрать нужные вещи.
Сказать, что Алена была потрясена – значит, ничего не сказать.
- Мам, ты что?!
Она сидела на кровати, поджав ноги, и смотрела на мать во все глаза.
- Ты меня бросаешь?
Варя отметила, что дочь не сказала «нас», не взяла отца в компанию.
- Ничего подобного. Дарю тебе возможность пожить взрослой жизнью.  А на каникулы будешь приезжать. И я так училась.
- Дядю Толю нельзя оставить, да? – старалась понять Алена.
- Понимаешь, котенок,  - медленно начала Варя, - Тут я свое  отжила – сил уже
никаких нет. Тебе же теперь не надо заплетать косички, ты сама…У тебя здесь отец, бабушка…Жить с твоим отцом – это  лгать самой себе до конца дней.
Алена подумала, и неожиданно спросила:
- Мам, ты меня любишь?
- Больше всех на свете, - сказала Варя.

Новая работа Варе нравилась. Здесь было меньше цинизма, чем на прошлой ее
службе, и не раз появлялось чувство, что она занята нужным делом.
Кроме прочего, Варе поручили вести рубрику «Найди меня, мама» - и она регулярно ездила в детский реабилитационный центр. Почти ежемесячно здесь появлялись ребята,
которым требовалось подыскать приемную семью.  Это были и малыши только что
начавшие говорить – Варя гладила их по головкам, и ей казалось, что легкие волосы напоминают цыплячий пух. И подростки лет четырнадцати-пятнадцати, украдкой курившие в туалете, которые тоже хотели найти маму и папу.
Иные случаи потрясали. Привезли двух сестренок – Машу и Катю. Девочкам пять лет и семь, а они почти не говорят. Маугли. Не умеют есть ложкой и вилкой. На еду бросаются жадно. Хлеб и коробочки с соком прячут про запас за батареей – вдруг ночью есть захочется.
Дома мать запирала их и уходила. Девочки не покидали комнаты, спали в углу, на грязном матрасе, без постельного белья.
Воспитательница центра рассказывала об этом Варе со слезами на глазах.
- Ну что за мать? – восклицала она, - Если не нужны тебе дети, почему нельзя вовремя аборт сделать?
- Ну что вы, - тихо возражала Варя. Одна из сестренок в это время сидела у нее на коленях, - Неужели проще убить?
- Чем так мучиться?!
- Теперь же у нас все будет хорошо, - Варя обняла девочку, - Теперь у нас появится шанс… Всегда надо дать шанс.
Через две недели на сестренок приехала посмотреть чета педагогов. Он – директор школы, она – учительница. Своих дочерей супруги уже вырастили, и теперь им не хватало звучания детских голосов в доме.
Маша и Катя им приглянулись. Через месяц та же воспитательница, ездившая их навещать, рассказывала:
- Повезло девочкам! У них и комната своя, на втором этаже, с видом на реку. И зубки им подлечили, и к школе старшую вовсю готовят. И, знаете, так раскрылись девочки, такие веселые стали… Катюшка при мне расшалилась, мама аж сказала: «Ну, гасите свет…» Так Катя стрелой по комнатам пронеслась, и везде свет выключила.
-Ну, вот видите, - улыбалась Варя, протягивая конфеты очередному кандидату на усыновление, трехлетнему Илюше. Она никогда не приходила в центр без сладостей и подарков.
Кроме сотрудничества с реабилитационным центром, вела она и православную страничку «Тропинка к храму». Ходила в церковь, беседовала со священниками, брала у них интервью. И отец Борис, и отец Николай были с нею очень приветливы, и не жалели времени, чтобы ответить на вопросы.
Но иногда Варя приходила в храм просто так, потому что было тяжело на душе, ставила свечку к иконе Божьей матери и тихо плакала. Она ни о чем не просила. 
Разве любовь ее была так хороша и чиста с точки зрения церкви? Нет, это был грех… Просто – поплачешь – и легче.
Они еще пару раз встретились с Аликом – вот так же выезжали куда-то, пока было тепло. А потом день стал убывать, смеркалось рано, дел у него было все больше…Их
общение свелось к электронной почте.

По гордой застенчивости, свойственной Варе, она не могла надоедать ему, не могла
просить о новых встречах, и даже почти не звонила. Звонить – это значит очень часто попасть некстати, в разгар дела, в момент разговора – или – не дай Бог – больничных его дел.
Она  писала ему, уповая – что письма-то он откроет в подходящую минуту. И если  она не могла понять, как мыслит он свои дальнейшие отношения с нею, то хотя бы переписка, эта тоненькая ниточка, словесный ручеек  – все же поддерживала  связь между ними.
Но не всегда у него было время и ответить. Тогда придумала она себе, чтобы не приходить в  отчаяние – будто поставлен он судьбой в условия, когда ответить не может. Например, есть же полярники, который долгие месяцы проводят в Антарктиде. Какая там связь?

Из дневника Вари Тихомировой
1
Ты сейчас почти у Южного полюса,   Сидишь там, на маленькой станции, ведешь  наблюдения. А вокруг, за окном – космические пейзажи. Это я у писателя Санина прочитала: «Воображение рисовало бескрайнюю белую пустыню с космическими холодами и прилепившимся к этому дикому безмолвию домиком — хрупким оазисом жизни, единственным убежищем для тех, которые на месяцы будут оторваны от всего человечества, на долгие месяцы, в течение которых никакая сила в мире не сможет им помочь.
Никакая сила в мире — словно ты попал на другую планету! Над тобой — яркие звезды, под тобой — почти четыре километра льда, вокруг, сколько хватает глаз, — снег, снег, снег…»
Вот это -  и мне теперь рисует воображение. И тебя – в просторном свитере из мягкой шерсти. В нем тепло даже там, у вас. А на столе перед тобой – большая чашка чая с лимоном. И если отхлебывать чай не сразу, а сперва нюхать его – поймешь, что он пахнет югом, солнцем и морем…Не таким морем, в которое рискнут сунуться только пингвины, а таким, где часами хочется лежать на волнах.
Эти письма вряд ли дойдут до тебя. Антарктида! Космические пейзажи. Искрящиеся ледяным светом звезды, которые почти касаются головы…Но я знаю, что ты тоже пишешь мне. Может быть, на листочках, или в таком же,  как у меня толстом блокноте, или  пальцы бегут по клавиатуре компьютера. Тебе важно все рассказать мне: и что у вас происходит – день за днем, и о чем ты думаешь, и что тебе снилось.
И так же – тебе  хотелось бы  все знать обо мне. Тебе  это – нужно и важно. Ты тревожишься, все ли у нас  хорошо, и никто ли нас не обижает. Хватает ли  денег на хлеб насущный, и купила ли я новые туфли вместо тех, которые протекали.
Ты чувствуешь, как мне тоскливо одной. Как мне хочется просто обнять и прижаться, вжаться лицом в твой синий свитер, который я сама связала. И затихнуть, и ощущать, замерев, как ты гладишь меня по голове, и касаешься  губами  волос.

Если бы ты знал, как я жду твоих писем! Уже знаю, что утром и днем они не придут, а могут только вечером или ночью. И вечером, за компьютером, я то и дело смотрю в электронный свой ящик – появилась ли там ярко-черная единичка, знак того, что пришло письмо. И ночью вскакиваю – если проснусь часа в три – так я же не смогу долежать до утра – а вдруг оно уже в ящике?
А как сердце ухает в пятки – если  письмо! Сколько волнений – что в нем?  Я почти никогда не могу предугадать. Будет ли там  фраза, от которой душа запрыгает от радости.
И сколько  раз до утра я просто лежала и плакала – потому что ничего не пришло и
еще один день потерян.

Мечтательница вы, Варвара Сергеевна! Сорокалетняя мечтательница с розовым бантиком в волосах. Ведь это же очевидно, что все мои страдания бесполезны – надо только раскрыть глаза. Это  тем больнее – что ты  не подонок, а прекрасный человек. Разве я забуду, что ты сделал для нас!  И всегда для меня будешь отмечен чем-то высшим – даром спасать.
Сколько я тебя знаю – ты всегда вел себя настолько тактично, безупречно и порядочно, что нельзя было быть выше и лучше. И я прекрасно понимаю, что мне  надеяться не на что. Я не молода, я не богата.  Во мне одни «не» - и нельзя  строить со мной отношения. Тебе ведь – по красоте, уму, таланту – жизнь может дать всё. Юную девочку, ничем не обремененную – с которой можно начать все сначала. А у меня не получается претендовать даже на роль тихой, незаметной, изредка посещаемой любовницы. Тебе это не нужно. Дай мне  Бог только никогда не узнать – с кем ты свяжешь судьбу. Мне это будет слишком больно.
Когда-то мы с бабушкой ходили на грибную полянку. Она мне ее показала. Это была
наша полянка – сколько раз мы собирали там грибы. Их даже не было видно, когда мы приходили – ковер ржавой листвы, и все.
Но мы знали – под каким пеньком, на какой кочке. Наклонялись – разгребали листву
и безошибочно находили. А один раз пришли – и увидели, что без нас здесь кто-то побывал. Черная земля, белые ножки грибов… Было чувство, что наше, только наше потаенное место кто-то ограбил. Наверное, когда какая-нибудь женщина заберет тебя…я почувствую, что она схватила то, что принадлежит только мне.


Почему люди  так боятся чувств, так опасаются быть связанными? Думаешь, мне что-то особенное было бы от тебя нужно? Изредка, раз в сто лет -  встреча, чтобы  ты меня обнял, и  я почувствовала, что тебе нужна.
И  две строчки по утрам в почтовом ящике…

2
Мне больно, что ты  настолько отстраняешь меня от своей жизни.  Ведь вместо того, чтобы рассказывать о себе – насколько дороже мне было бы – читать о тебе. Но я не решалась задавать тебе вопросы – вдруг ты испугаешься сближенья, побоишься разрушения границ…  Я спрашивала о чем-то мельком, и не повторяла, если ты не отвечал, а ты почти никогда не отвечал.
Я знаю, насколько ты смел в работе, и быстр – я помню, как ты стремительно входил ко мне в комнату. И садился – присаживался  -  и  руки твои были руками пианиста, в том что касается лечения – поставить ли капельницу, выслушать ли… Ты делал все виртуозно.  Трудно представить тебя  осторожным в отношениях.
Равнодушным – да, хотя это и очень больно принять…

Дай  Бог, чтобы тебя всегда любили,  и не мешала в твоем главном деле – в работе– эта горькая тоска из-за нелюбви…
Как я по тебе соскучилась! Если бы ты знал!


3
Пришла зима. С тех пор, как в жизнь мою вошел ты -  все вокруг стало преображаться.
Мир пробуждался вокруг меня, начинал играть  особенными красками, звуками, запахами, И это трогало глубоко, заставляя сердце щемить от восторга. Столько лет  я этого не замечала. Думала – и не буду больше. Не смогу. Это осталось в юности. А теперь!  Глянешь на оконное стекло, подсвеченное уличным фонарем – а там сплетение ледяных деревьев, охваченных огнем, неземной сад с райскими птицами и загадочными существами.
И начинают рождаться образы, истории увлекают, я уже будто не здесь, а там, живу другою жизнью…

Заглянула в почту.  Весь день меня тянуло сделать это – как наркомана. Вчера ничего не было, и сегодня тоже.
4
Как там твоя зимовка? Ты  так далеко, что, наверное, все остальное человечество, кажется тебе несуществующим. И  дебри Амазонки, и африканская жара – ничего этого нет. Только  маленькая станция, оторванная ото всего мира, так что мне пока нельзя ждать писем.
И я буду тебе рассказывать сама. Не сердись…  Не сердись на меня за болтливость…Мне так нужны эти разговоры с тобой! Я могу сесть за компьютер только поздно вечером. Когда закончен суматошный редакционный день,  я пробежалась по магазинам и сготовила ужин.  И вот уже все сварено на завтра, убрано. Силы на исходе,  но это самый дорогой мой час, когда я могу  поговорить с тобой.
Иногда просто поплакаться в плечо, нет, этого лучше представлять не буду, а то   начну натурально сходить с ума от того, что тебя нет рядом. Я лучше постараюсь отыскать что-нибудь веселое, и тебе рассказать, и буду представлять, как ты смеешься.
У вас там, говорят, бывают  морозы и за 70.  Наверное, и птиц  нет – они замерзали бы на лету.

Я подключаюсь  к Интернету – раздастся ли нежный звон колокольчика, вылетит ли
сбоку мониторного экрана золотистый конверт, показывающий, что пришло письмо?  И
– от тебя ли оно? Или – страшное разочарование – от кого-то другого…Но письма от тебя могут прийти только очень и очень нескоро.
Ты только не забывай меня, ладно?
***
Хоть и преддверие весны, а у  нас стоят холода. Лютые.  Но если очень-очень
укутаться, натянуть на голову капюшон шубы, руки в варежках засунуть в карманы,  и окунуть подбородок в шарф, зарыться в него лицом – почти до глаз – и вот таким существом медленно идти  - то как же сказочно красивы эти морозы!
Я давно уже не наблюдала такого ясного, прозрачного воздуха. Вот уж поистине хрусталь! Даже вечером видно как-то особенно далеко, а зайдешь в парк -  и какая же яркая картина.
Двумя нитями бус горят, обрамляя дорожки, фонари. Снег белый-белый, чистейший, и каждая веточка деревьев унизана мельчайшими кристаллами льда. Они переливаются, как алмазы. Сияет весь парк! И снег тоже горит множеством огоньков. Никого нет, никто не отваживается гулять, и я чувствую себя королевой этого великолепия. Не тебе все это рассказывать – у вас там пейзажи,  не просто сказочные, но
инопланетные.

Нет,  нельзя  сильно увлекаться,  судьба наказывает за страсть. И я, конечно, человек обреченный. Прогуляла вот так несколько вечеров – пусть не подолгу, а все-таки не торопясь – и простудилась. И сижу сейчас у монитора такая вся страшная и несчастная – глаза слезятся, а нос как будто залит свинцом.
Если бы  сейчас позвонил кто-то из знакомых, и начал – с сочувствием даже –набиваться в гости – мол, я тебе малинового варенья принесу, да может тебе в аптеку сбегать?  Я бы тут же его послала. Потому что кто ж хочет, чтобы ее видели вот такой красноносым  страшилищем?
Но если бы ты пришел…и обнял бы меня…мне бы так легко было заснуть, я бы
поверила, что дурацкая эта боль в груди скоро пройдет, и все не страшно, и как бы мне хотелось скорее выздороветь, потому что ты бы тревожился  и жалел меня. Может быть – это сыграло роль в том, что я тебя полюбила?
Не сочувствие мельком – а страсть вытащить из болезни любой ценой. У тебя есть эта страсть – спасти.
5
Сегодня мне немного легче… Зашла на маленький рынок, в рыбные ряды. Там   неожиданный уют: светло и люди. На улицах-то пустынно, а на  рынке – вечернее оживление. Ряды, с южными креветками и кальмарами, и фрукты – темная,  истекающая сладким соком хурма, зеленый и лиловый виноград, длинные изумрудные огурцы.
Я взяла рыбы и укропа, и представляла, как дома сейчас сварю прозрачную, янтарную уху и присыплю ее мелко нарезанным душистым укропом, и буду есть – горячую, соленую…
Была одна боль, я ничего не чувствовала, как онемела. А теперь оживают уже какие-то чувства, кроме тех, что связаны с тобой.

           Ты обмолвился в письме, что есть в твоей жизни привязанность настолько глубокая, сильная и сокровенная – что если бы я узнала о ней – это бы многое поставило на свои места.
И снова я думаю: «А больно ли будет, когда узнаю – кто  она, твоя большая любовь? Когда за этим фактом, что она есть – появится конкретный человек, со  внешностью, характером, привычками? Когда мне – кто-нибудь – мельком или наоборот, вглядываясь, чтобы увидеть реакцию, скажет: «А ты знаешь, он женился?»
Захочу ли я тогда понять, чем она взяла тебя, и чем я оказалась плоха?

Надо было бы желать тебе счастья, а я в первые минуты,  – не могла бы – и это было бы дурно... Я как-то изначально думала, что мне нечего тебе предложить. Женщина моих лет в мужских глазах уже…Ты ценишь роскошь, а у меня зарплата, которую надо тянуть по копейкам – и больше ничего нет. У меня штопаный свитер, и я радуюсь, что сапоги
пока держатся,  не протекают.
А ты знаком  со всеми влиятельными людьми города, и они гладят тебя по плечу,
потому что ты им нужен. И девочек у тебя на работе довольно. Они радостно смеются, и стараются услужить и понравиться тебе
И никто не удивится, если завтра ты уедешь в другой, большой город  - и там станешь важным, значимым человеком. Все знают, насколько ты талантлив. Так почему же, мне жалко  тебя и тревожно, что ночью тебя будят звонками, что  живешь с телефоном у уха, что  - делая самое нужное в жизни дело – хлебаешь кофе чашку за чашкой, а потом  и вовсе не можешь  спать. Такая ответственность  – и кто может понять – насколько тяжело тебе это дается? 
Люди твоей профессии часто умирают внезапно, неожиданно для всех – держатся, привыкнув скрывать чувства, и уходят как на фронте,  от пули – сразу…Дай тебе Бог, чтобы великая твоя любовь тебя берегла.
А мне – время,  время только…Скоро уже я смогу принять  – все,  что бы ни сказали мне о твоей подруге. И я так хочу, чтобы настало время, и я могла с чистым сердцем радоваться за тебя!
Мне только хотелось бы знать – ты иногда обо мне вспомнишь?

6
И в выходные письма не было. Мне без тебя плохо. Очень. Я говорю себе, что переживают и не такое. Я выживу, и встану и пойду, но как вспомню – твое лицо, твой голос, твои письма…
Ох, и плохо мне…Вот хожу и хочется рассказать – и то, и это! Ведь уже столько дней без тебя! Ты же замечал это – если проходит три дня – новостей куча! Если три года – то и сказать нечего.
А пока у меня чувство, что я убиваю в себя что-то очень хорошее. Перевожу в какое-то сонное состояние куколки… Сможет ли душа ожить снова?


7
Как начинаешь оживать?  Чему-то вдруг обрадуешься, или станешь  напевать, или на
какой-то часок на сердце весело. А потом опять накатывает тоска - до удушья:
- Неужели никогда  мы не будем вместе?
Главное -  не говорить, что никогда, что все… Скоро у тебя день рождения,  я  поздравлю. Все-таки ниточка… Подруга передала мне чьи-то слова: «неправда, что надежда должна умирать последней. Надежду надо убивать первой»

На планерке я часто рисую туфли. На каблуках. Пока редактор раздает задания  - 
я рисую изящные туфельки на длинной шпильке. Каблуки мне носить нельзя – остеохондроз. Надеть такие туфли на один день – значит,  подписаться на жестокую  головную боль на неделю.
Но я  все-таки куплю туфли на шпильках, чтобы пусть иногда…Какой дурак думает, что в сорок лет чувства меняются? Так же хочется надеть шуршащие новые колготки, туфельки на каблуках, обрушить на себя через голову шелковое платье…
Ухожу в возраст – как в разведку, делая открытия…Разведка, из которой не возвращаются.


8
День прибывает потихоньку… Надо зайти в магазин и купить какие-то простые семена, крупные, чтобы легко их было воткнуть в землю. Хотя бы душистого горошка, чтобы  он «по-андерсеновски» вился по окну.
Надежды на письма уже нет.  Значит, ты оборвал все сознательно. При первой  возможности.
А чувства потихоньку оживают. Медленно так. Утром на небо посмотришь: темно-синее, и лишь на востоке – светлеет. И на этом ярком – от мороза ли? – темно-синем небе - брызжут светом – звезды…
.
8
Ты говорил летом «Если бы я рассказал о …. – это бы многое поставило на свои места…» Теперь все встало на свои места, да?
Знаешь, что напоминает твое молчание? Я же не ясновидящая, ёлки-палки… Я не
обязана знать – кто у тебя там есть… А ты…Ты будто запустил болезнь, а потом решил все «высокой ампутацией». Обрубил и ушел, предоставив накладывать жгут и чего там еще – мне самой. Если смогу – значит выживу.

Сегодня иду и думаю: дно. Надежды,  которыми жила весь прошлый год – их нет.
Убиты. И потом боль сменяет   чисто физическое ощущение - бездумно подставляешь лицо легкому ветру, вдыхаешь жадно.
…Может, это  рана начинает затягиваться?
Медлишь идти домой – упиваешься  пробуждающимися силами. Все радует: и яростная перебранка птиц – чернотой своей напоминающих издали горсть семечек, брошенных на снег. И ветер «долгий и протяжный», который повеял с «южной стороны»…
Я брожу по городу, пока ботинки окончательно не промокнут, и чувствую, как меняюсь сама. Понимаю, что тот восторг перед природой, перед жизнью, который рождается во мне сейчас – останется со мною до конца, что я буду пытаться и
другим передать красоту эту, что это – мое дело…
В юности я вставала на рассвете. Пока еще было холодно – зажигала маленький
электрический камин. Комната начинала нагреваться – блаженство! Сидишь, обхватив руками плечи,  и вот так же думаешь о своем пути, но тогда – я  размышляла о выборе, и каждая дорога почти – казалась прекрасной…
А потом пришла весна. О, как пахла обнажившаяся от снега земля! А после – цвели тюльпаны – их алые чаши, горький свежий запах, истекающие соком  стебли. Алешка принес мне большой букет, охапку целую – и это было впервые, когда во мне увидели девушку, которой цветы – необходимы, как необходима – любовь или хотя бы надежда на нее.
Это было осознание необыкновенных сил в себе, такого всевластия. Не было еще
любви, но было предчувствие ее.

9
Иду с чувством, что ничего у меня нет. Абсолютно ничего. Нищая. Вот только, что
на мне одето, то и есть. Такое чувство появилось, когда я поняла, что у меня нет
-  тебя. Что у тебя - своя жизнь.
А кому-то с тобой просто. Ты заезжаешь к подруге, купив торт, и легко ей до тебя
дотронуться и заниматься с тобой любовью, и взъерошить  волосы, и звать тебя на ты, и капризничать, и обижаться, и ругаться с тобой даже, не боясь потерять.


Что придет на смену моей любви?
.

***
      
        - Я справлюсь! - подумала Варя, - Я знаю, что справлюсь! Просто мне несколько
дней будет очень холодно.
Мало ли жизнь била ее за последние годы? Она знала свои силы и понимала, надо 
выстоять. И еще: что бы ни казалось сейчас – через какое-то время: завтра или через несколько лет – все равно станет легче.
…Только что ей навстречу проехала машина. Она возвращалась из редакции домой. Улица, по которой она шла, была почти пустынной. И машина Алика…Он даже не кивнул ей. Не заметил? Но и это пройдет. Просто нельзя сейчас домой, с таким лицом.
На что она  раньше надеялась? В глазах всех она была только рабочей лошадкой, которая не умела  тратить часы, чтобы холить себя. Что ее ждало? Тот же лошадиный круг, год за годом…
- В церковь? – подумалось – В церковь, конечно…
В храме святителя Николая Угодника было тихо и пусто. Бабушка в белом платочке
протирала подсвечники.  Двое мужчин переносили скамьи – от одной стены к другой… Она купила  свечки. Быстро прошла к кануну, поставила одну за усопших. Всегда, когда она бывала здесь – молилась за бабушку. Как ей там?
Хотела подойти  к любимой  иконе Богоматери Донской – да там ни одной свечи не теплилось, и лампада была погашена. Свечи горели только у иконы Спасителя.
Варя поставила свою  туда же и заплакала. Как здесь плакалось! Слезы просто
лились  по лицу, она вытирала их варежкой – платка не было.
- Господи! - думала она, - Я знаю, что это когда-нибудь пройдет, но сейчас - это
сверх сил! Прости, что я говорю так – я знаю, что Ты никому не по силам креста не даешь. Но я не могу!  Господи, и Тебя предавали… Это так страшно, от этого так холодно, Господи….Уведи меня от предателей… Ты говорил о них: «Не ведают, что творят…» Дай мне силы не держать  зла! Только от того мне легче, что я ему  плохого не сделала … Уведи меня куда-нибудь, Господи, я не могу больше мучиться…
Слезы текли и текли, и звучало ей: «Не предавай сама!»…
Чувство усталости – а значит, и покоя – постепенно овладевало ею.
- Только считать, что он умер…И больше никогда не сможет причинить мне зла… Тот человек, что ходит по земле – его двойник, близнец, чужой мне… Я могу говорить с
ним только как с чужим, с едва знакомым. А он – тот, кто был мне бесконечно важен, и дорог… Кого я считала  - больше чем родным, но тем, кто, будучи родственен мне душою, – выше меня на голову…. Тот умер. Он умер, и больше никогда не сможет причинить мне боли…Он умер…
Она поникла головою и пошла из церкви. На улице она уже не плакала. Но шла очень медленно – ноги отказывались идти быстрее. Долго шла.

Дома она легла под одеяло. Ничего не хотелось кроме как лежать в позе зародыша,
и чтобы никто не трогал. А потом опять пришли слезы, и впервые она перестала им сопротивляться.  Разрешила себе плакать сколько душе угодно
- Он поступил вопреки формуле милосердия – мы в ответе за тех, кого приручаем. Он приручил и бросил, - думала она, - Ему эти отношения не нужны…Но это не значит,
что любви не было. Она была. Просто срок ее закончился – всему заканчивается
срок. Отцветают цветы, рассыпаются в пыль храмы, гаснут звезды…Моя любовь… Пусть односторонняя, пусть только моя, но настоящая и сильная. Теперь я должна была ее убить. Но я не… убийца…
Дяди Толи не было дома – и она молотила кулаками по подушке и выла в голос:
- Да я же не могу больше…. Не могу…. Да за что же мне все этооооооо…
Глаза распухли и стали как щелочки…


Вечером они сидели на кухне с дядей Толей.
- Тебе надо уехать. Нам, то есть, - поспешно поправился он.
Это в нем было. В трудную минуту – спокойно взять на себя решение, порой крайне
непростое.
- Куда?
Оказывается, у нее -  не только глаза опухли, но и губы  неподконтрольно кривились и из глаз снова текли слезы. Еще немного, и глаза закроются окончательно.
- Жить с ним, когда дом напротив дома, окно в окно - такого даже от святой требовать нельзя.  Увольняйся к чертовой матери, и я тебя на дачу к знакомому отвезу.
- К-куда?
- Недалеко. Тебе надо пожить в тишине. Никого не видеть. Ты думаешь, я не знаю…Когда Людка ушла – мне хотелось залезть, как медведю в берлогу и проспать много лет.

Они шли по лесной дороге, доверившись женщине, что десятью минутами раньше, когда они только что сошли с электрички, и оглядывались – у кого спросить про Преображенское?  - махнула в эту сторону рукой.
- А вот туда ступайте. И когда вам покажется, что все уже позади…
Они миновал дачный поселок Новинки, что вырос у железнодорожной станции, и вступили в лес.


Часть 5
Гости из другого мира
Оба были практически налегке. Дядя Толя нес пакет с бутербродами и лимонадом. У
Вари на плече висела ее обычная сумочка  - кошелек, документы. Они шли медленно,
потому что она будто ослабела от долгой болезни.
- А я хотела дом у моря, - грустно сказала Варя.
- Посмотри, как лес похож на зеленое море, - дядя Толя ласково коснулся ее руки,
- Это сосны, они не облетят зимой…
- Они зимой будут глухо и тоскливо шуметь.  Ладно, - Варя поправила ремень сумки,
- Будем утешаться именно тем, что здесь тишина. А на море – муравейник.
.
Лес делал свое дело – чем дальше они шли по тропинке (она была такой широкой –
что не тропинка даже, лесная дорога)  - тем больше им казалось, что они отдохнули, и прибывают силы.
Воздух был сырым и свежим. Из-за того, что сосны высоки, и света на землю падало
не так много, росли здесь в основном папоротники. Вот они были роскошны – по пояс людям, и в резной изящности своей казались сказочными перьями. Цветы, которым Варя не знала названия – мелкие, робкие - лиловые и желтые – пробивались там, где папоротники давали им место.
- Мне нравится здесь, - сказал дядя Толя, - И лес все-таки похож на море, ты не
права. Смотри, мы  словно идем по морскому дну. Папоротники светятся нежной зеленью. И дышится как хорошо.
- Хочу, чтобы дом был старым.  И это  - жуть просто, если и там все вперемежку: какая-нибудь гнилая сараюшка, а рядом - особняк со спутниковой тарелкой и видеонаблюдением.  Я бы все время чувствовала, что живу в своей сараюшке из милости, и меня в любой момент могут пнуть, -  Варя подумала и мечтательно сказала, - Мезонин хочу. С маленьким, деревянным, резным балкончиком. И чтобы внизу росла сирень, и весною, чтобы ее гроздья – сиреневые, белые, лиловые доставили как раз до деревянных переплетов. Персидская сирень, как персидский ковер.
Потом дорога поднялась на невысокий взгорок, и лес расступился. Внизу  лежало село. Варя смотрела, прислушивалась к первым ощущением – примет ли ее душа это место, захочется ли ей тут жить.
Это место пока еще не облюбовали любители дач. Отсюда, с возвышенности, Варя
насчитала три улицы. Дома в основном деревянные, потемневшие от времени, стояли
просторно – при каждом большой сад.  Улицы тоже просторные, местами поросшие травой, да еще  березы росли у домов – могучие, кряжистые.
В первом же дворе им указали,  где живет тетя Катя, которая покажет дом и даст
ключ.
- Что-то хозяин сюда не заглядывает, - говорила  тетя Катя – женщина лет пятидесяти. Она пошла их провожать, одетая по-домашнему: в халате, вязаной зеленой кофте, в карман которой спрятала ключ. Только тапочки сменила на разношенные шлепанцы, - Купил, а приезжает раз в год на выходные. Из-за земли, что ли,  купил? Так ведь и не сажает ничего. А отдыхать…Тут ведь ни речки, ни развлечений особых. И ехать далеко, а дороги – сами видели. А главное – богатому человеку другой дом нужен, а простому – работать тут негде.
- Чем же люди тут живут? – спрашивал дядя Толя.
- Чем…Тут все больше старухи, у них - пенсия.  Ребятишек – шесть, что ли, нынче
подрастают. В Новинках учатся.
- А как добираются?
- Автобус по утрам ездит, забирает. К трем назад привозит. Несколько раз в снегопады коня запрягали, на санях возили.
- Хозяйство свое люди  держат, - продолжала тетя Катя, - О прошлом годе сюда
несколько семей перебрались,  не смогли выжить в городе. Кто работу потерял, кто
и с работой жизнь тамошнюю не потянул. Теперь тут огороды завели, птицу, свиней.
А кто и на корову решился.
- Молоко тут можно покупать? - спросила Варя.
- А как же нельзя? Хотите  - коровье, хотите – козье. Ко мне за козьим приходите.
На лето внука привозят, осенью – вот такие щеки у него.
- Речки, говорите, нету. Ни пруда нет, ничего? – это дядя Толя.
- Там подальше в лесу озеро есть. Только бестолковое оно. Ни купаются там, ни рыбу не ловят. Вода темная, берега болотистые, лягушки, пиявки…Что тонули там люди – знаю. Только это давно было.
- Спьяну, что ли?
- Само собой. Пришли мы. Смотрите дом.
Если Варя и представляла как-то их будущее жилище, то уж совсем не таким.  Дом
был маленьким, приземистым, оштукатуренным давным-давно, и стены стали теперь
грязно-серыми. Почти весь фасад закрывала разросшаяся ель.
За калиткой, у нищенской, щелястой будки привязан был пес чистых дворянских
кровей. Рыжий, вислоухий. Он попробовал было гавкнуть.
- Тихо, Туман, - велела тетя Катя, - Да заходите же, он не кусачий.  Это он работу
свою исполняет.
Варя искоса взглянула на дядю – может, и смотреть не стоит, отказаться сразу, и
уйти?  Не лежит у нее душа к этой грязной избушке. Но у дяди Толи силы духа оказалось больше.  Он спокойно проследовал за тетей Катей.
- Тут раньше купец жил. В основном - солью торговал. Там сзади посмотрите, пристройка основательная, хоть коня держи. Это склад у купца там был. Ну и  лавку держал. Единственную в селе. Вроде,  как сейчас магазин. Больше тут никто не торговал. Бабушка рассказывала, они с подружками  сюда за лентами для кос бегали. Атласные ленты: красные, синие.
Дом и вправду оказался «основательным». Потолки низкие, стены толстые. Тетя Катя тут же похвалила:
- До поздней осени тепло будет, а летом – прохладно. Зимой же,  как печку затопите…так и не выстудит.
Дядя Толя посмотрел, едва ли не лукаво:
- Умеешь, Варенька, печку топить?
- Как же, -  откликнулась она, - Научишь.
Она подошла к окну. Широкие подоконники, и где-то там, как в раме – далеко
раскинулся луг, и за ним лес. Хорошо бы поставить тут  стол, разложить книги…


Из дневника Вари Тихомировой

1
Я здесь много гуляю. Как выхожу утром, так порою к вечеру возвращаюсь. Даже если дождь. И так  хорошо, что  на улице никого,  никто не косится, что я иду без зонта.
Это такое блаженное ощущение, когда дождь по лицу, и смывает тушь с ресниц, и
крошечными озерами стоит на груди.
…А потом с другого конца неба вспыхнуло солнце, и я подумала – сейчас будет
радуга. И радуги зажглись – две! Небо было серебряное, и только меж радугами – почти черная грозовая полоса. Верхняя радуга – бледнее, а нижняя – сияла и  переливалась, куда там чешскому стеклу. А потом что-то еще произошло, будто дали туда с неба света – и так всеми цветами она проявилась, такое от нее пошло излучение волшебного, неземного цвета, что если такое бывает во время церковных праздников или крестных ходов – народ считает – знамение. И падает на колени. Есть понятие «ворота под радугой» - в них войти – это счастье. И вот эти ворота – были! Лучились, сияли и переливались и ждали меня…
2
У меня нет пока сил на сложные мысли. Самое мучительное -  анализировать:  что
он в действительности чувствует, почему все произошло именно так, виновата ли в
чем-то я, и могу ли я исправить положение.
Если я углубляюсь в эти мысли – начинается  ад. Но порою я вспоминаю  его – так
ярко,  будто он стоит перед глазами. И я чувствую -  этот человек необходим мне  на каком-то химическом уровне – так дорого мне в нем все – и голос, и манеры, и взгляд, и даже запах. А его нет, и не будет. Мне  даже имя его сейчас больно произносить..

Меня потянуло, как животное, к безмыслию… К чему-то очень простому… Я стала ходить босиком. Обливалась по утрам холодной водой… Ела хлеб, молоко, яблоки…А если бессонница будила меня на рассвете,   просыпалась и выходила в сад…Я работала – рвала траву и нюхала ее, погружала лицо во влажные стебли. Это было реальностью.

3
Я знаю, что  меня спасло. В душе моей не было ни ненависти, ни злобы, ни желания
отомстить. Даже если бы я заглянула  в  душу с лупой, я бы там этого не нашла. Я знала, что он замечательный человек,   и все время повторяла: «Дай ему Господь самого доброго»…
И  это добро - в самые трудные минуты -  держало меня на плаву, как пузырек
воздуха. Только поэтому я выжила. Если бы я позволила себе  ненависть злость – это сожгло бы и искорежило мою душу.

А потом стало пробиваться нечто – как одуванчики сквозь асфальт. Я  замечала уже
что-то хорошее,  красивое. И  тихо  радоваться. Те же  цветы…облака…маленькое озеро в лесу… Воскрешение мое шло потихоньку, маленькими шагами.

***
Так они прожили лето, и начало осени – как отшельники.
В город Варя ездила раз в неделю. Позвонить Алене, проверить дом, забрать почту.
В один из дней она собралась пойти в барский дом. Была поздняя осень – то время, которое так тоскливо переносится в деревне.  Она надела брюки, старую куртку…
Воздух был уже морозно свеж, небо – свинцовое, и много ворон. Казалось, что
налузгали и разбросали в небе шелуху черных  семечек.
Она шла медленно – в ногах была слабость, и немного кружилась голова, как у
человека, поправляющегося от серьезной болезни. В городе она бы боялась этого
состояния – упасть внезапно, в толпе, привлечь внимание…
Здесь, в лесу, никого не было - падай сколько угодно. Можно  идти, вдыхать этот воздух, такой свежий и холодный, понемногу приходить в себя.
И если возраст для нее ассоциировался со временем года, то и страна тоже. Россию
она видела такою – поздняя осень, обнажившиеся леса. Века назад – помещичьи охоты, лай собак. Вот-вот ляжет снег. И тепло очага, к которому возвращаешься, запах чисто вымытых полов,  оконные стекла, запотевшие от дыхания самовара, рдеющие угли в камине… перебор гитарных струн…
А здесь тепла давно уже не было. Она поднималась по потрескавшимся, выщербленным ступеням, устланным листвой – тоже уже не золотой, а потемневшей, будто проржавевшей – и не влажной уже, а хрусткой. Толкнула дверь – та отворилась податливо, она уже никому не сопротивлялась – замком, задвижкой – кто хочет,
входи. Варя вошла.
Пошла по анфиладе темных комнат, в которых не сохранилось почти ничего –
ободранные обои, немного старой мебели, пришедшей в негодность – покоробившийся комод с ящиками, которые не задвигались, кровать с железными шишечками, несколько сломанных стульев. Было здесь и немного вещей нынешнего века – кто-то пытался этот дом для чего-то приспособить – может быть, тут открывали какую-то контору. Иначе, зачем здесь эти письменные столы?
Она поднималась по лестнице, опасаясь, что ступеньки провалятся под ногами,
держась за перила – тоже шаткие. Второй этаж, и выше – мезонин…бабушка говорила,
что старая графиня почти не выходила оттуда … до самой смерти… потом там было
что-то вроде склада, туда сносили ненужные вещи… Теперь там должно быть заперто.
Но там не было заперто. Войдя робко, она увидела крошечную комнатку, разоренную меньше других. Жесткий стул, темного дерева, крытый черной кожей, у окна – узкий шкаф с резьбой, и большое зеркало, потускневшее и пыльное. Оно было намертво
приделано к стене, иначе – может быть – его попытались бы унести?
Варя села…Усталость ее требовала передышки, и кроме того, ей хотелось осознать что-то, что имело место быть …Наверное, графиня и умерла здесь. Тут чувствовалось Присутствие.
Варя закинула голову, закрыла глаза. Было тихо, так тихо… Ни дуновения ветра за окном, ни скрипа двери…Тишина, в которой можно уснуть. Когда она подняла глаза – в мутной поверхности зеркала отразилось что-то. Оттуда смотрели на нее, как сквозь тонкую штору. Она поднялась, внезапно слабея. С сердцем, уходящим в пятки…
Маринка! Она стояла, такая же, какой Варя ее помнила – невысокая, в светлой
рубашке, коса перекинута через плечо. Только теперь Маринка не казалась древней Сивиллой, невесть как пришедшей в этот мир, и бредущей по нему… Той, которая смотрела в лица встречных страшным, пророческим взглядом, пробуждая в каждом то, что составляло сущность его. Теперь Маринка слегка улыбалась, и глаза ее были живыми.
- Ей там будет хорошо, - сказал тогда Пес.
А вот и он сам стоит за ее плечом, и тоже улыбается. Будто они ждали ее и рады,
что она, наконец, пришла.
- Привет! – тихонько сказала Варя, не зная, сходит ли она с ума…
- И почему ты не делаешь то, что я тебе велела? - спросила Маринка.
- Что? Ты мне велела?...
- Я сказала тебе: смотри - и увидишь…Ты видишь. Разве после нашей встречи ты не видишь,  как прекрасен мир вокруг тебя?
Варя подумала о том восприятии мира, которое действительно пришло с ней с того самого мига, когда Маринка заглянула ей в глаза.
- Значит – это все-таки ты?…ты это сделала?..
- Это не я. Я просто сняла с тебя шоры. Как с лошади. Это было в тебе самой. Я
тебе сказала: заплетай.
- Что-о?
- Как волосы – в косы, как нити – в рисунок. Чтобы сохранить. Заплетай, то что ты видишь. Чтобы все увидели.
- Я? Но зачем…
- Мой мир – тут, - и сияние распространилось вокруг головы Маринки, - Я нужна тут. Открылась дверь и я ушла. Ты видела мою «дверь». Кто ее открывает? Тот, кто создал этот мир, мой мир…
А ты сама открываешь дверь. И за ним –  красота. Которая лечит, спасает. И люди идут – как на огонек небесный. Как за звездочкой. Ты должна показывать  людям на звезды, и для этого сама - закинуть голову… А что делаешь ты? Рассматриваешь грязь под ногами.
- Какую грязь?
- Если я – тут – чувствую как тебе больно, - Маринка положила руку на грудь, - Мне тоже было  больно, я  не могла дышать… А тут я не только дышу, я встречаю. Тех, кто приходит в мой мир. Это мое дело, А твое дело – заплетать. Светить. Греть. А ты тонешь. Ты знаешь, что звезды тоже тонут? В темноте. В боли.
- А может, я и должна утонуть?  Даже не загоревшись. Что ты, черт возьми, меня
заставляешь делать? Кому это нужно? Почему я должна о ком-то думать и кому-то служить? Я не хочу…
- Ах, какая, – язвительно сказала Маринка, - Ты придешь, придешь к нам… Но тебе еще не пора отдыхать?  Что ты делала? Светила одному-единственному человеку. В
спину. А он шел в другую сторону, и не видел твоего света. Только спине его было тепло…
- А куда он шел?
Маринка едва не фыркнула:
- Да откуда я знаю? Свет – один, и путь к нему один,  а для тех, кто идет от него
Прочь – дорог много. Такие  уходят в темноту, и их  не видно…И помочь нельзя. Они все равно уйдут в темноту, они не видят пути,  слепые. А ты - видишь.
- Тебя что – заклинило?
- Тебя саму заклинило. Упрешься – проведешь свою вечность в грязи. Славно, туда и дорога!
- А ты будущее видишь? – с надеждой спросила Варя.
- Я вижу, - отозвался Пес.
Он напоминал ей кого-то. Но кого…
- Ты придешь к нам. Обретешь покой и радость.  Но это  нужно заслужить Дорогой.
- Я так и буду одна? – в отчаянье вскрикнула Варя.
…Она увидела. Белый-белый свет…Так уходят в небытие. Она лежит на спине, и над
запрокинутою головой – картина… или арка, в которой стоит кто-то…Маринка ли это, или.. Может, это икона? И ее руку накрывает рука. Теплая рука. Она встретила его. Она не будет одна – это точно.
Варя  дышала тяжело, как человек, проснувшийся ото сна, фантастически реального.
Старое зеркало. Оно отражало лишь противоположную стену.  Никого не было рядом с
ней. Но теперь дом, казалось, ожил. Подымался ветер и передавал старому дому свое дыхание. Подрагивали рамы, скрипели двери. Дом словно оживал.
Варя побежала по лестнице вниз, вниз…

Она писала. Может быть, ей хотелось этого всегда – это было подлинно ее дело. Но
сперва это было, как лекарство для забвения. Она видела  женщину,  с которой  чувствовала родство. Белокурую, опереточную певицу.
Развивалось ли у нее воображение или это было какое-то наитие свыше? Когда она
садилась писать – в голове  звучала фраза за фразой. И она проживала еще одну жизнь, где все было  омыто от рутины, от серости, которая в быту  застит глаза. Она видела теперь так ярко, что сердце начинало колотиться.
Она слышала музыку из «Сильвы»  - зовущую бросить вызов всему миру и самой себе – рассмеяться в лицо королю, совершить невозможное.  Она видела героиню свою в
черном боа из перьев, будто сидела на первом ряду в зрительном зале – и ей на колени упало  черное перо из этого боа – она ощущала его в пальцах.
Фонари, романтическим флером освещающие сцену. И туфельки на Сильве – такие маленькие, на каблучках,  на одном из них отлетела набойка. И румянец актрисы, который ей наложили в гримерке. Она поет и думает об автобусе, который ждет  у входа. За время спектакля  он весь выстыл – на стеклах толстый слой льда. И сиденья неудобные – с короткими спинками – не  подремлешь на обратном пути.
Но она,  переодевшись в свой старенький пуховик – положит голову  или на плечо соседки,  или прильнет к холодному стеклу, и забудется сном. Чертовы гастроли в домах культуры маленьких городков! Так тяжко добираться, особенно зимой! Но добралась бы, и не скулила – потому что тем людям тоже надо послушать «Сильву», но дома ждет дочка, ей всего восемь лет. Поела ли она, и не ушла ли гулять во двор – в декабре так рано темнеет?
И, конечно же – Он. Как свободна она была во времена «до него» ! Несмотря на стылый, пахнущий бензином автобус, на утомительные репетиции, на безденежье. Не смотря на   партнера – ей-же, к стулу было легче сыграть страсть, чем к нему. Ни голосом, ни внешностью, ни обаянием даже – нечем ему было «взять» зал,   натянуть ту струну между героем и героиней, которая должна, должна звучать, чтобы поверили им зрители…
Но она любила – репетиции даже, с их бесчисленными повторами, прогонами…
Настолько сильным было ее воображение, что умела она петь – наделяя душой предметы – пела  хрустальной люстре, сверкающей сотнями подвесок, глухой синеве бархатных портьер, недвижной важности малиновых кресел.
В первые мгновения она слушала голос свой будто со стороны, как что-то данное
свыше – и лишь потом начинала вести  арию. Присутствовало здесь нечто мистическое, чего она не могла покорить…
А потом –  спектакль  в областном театре, в малом зале – для избранных. И ужин
после него, на который ведущие артисты были приглашены. И человек, которого посадили напротив нее. Салонный, ничего не значивший разговор. И неотступный, пристальный его взгляд.
Она никогда не считала себя интересной для кого-то вне сцены. Только там ей дано был пленять и покорять по законам оперетты и таланта. Но разговор длился, и с этого вечера изменилось все. И ничего не изменилось.  Жизнь ее осталась той же: репетиции и спектакли, нервное, урывками, хозяйничанье дома, вина перед дочкой и щемящая любовь к ней.
Но встречи с ним, редкие встречи, о которых она не знала – будет ли следующая,
преобразили все настолько, что – подходя к зеркалу, гадала  – она ли в нем отразится.
Он был человеком более, чем известным, и она сама считала, что думать об их совместности – невозможно. Но пусть – следы на песке, лишь бы следы эти не сразу смыло набежавшей волной.
И расстаться было пока невозможно, немыслимо. Сплеталось тут все: и физическое
чувство,  - вновь ассоциация со следами –  они были парою ног, левая и правая, все остальное – ложь.  И  его страстная преданность делу, и та же – что у нее -  беззащитность, из-за которой невозможно было опереться на него. Родное. Оттиск сердца…
«Опереточные страдания» - думала она порой зло… Но это – о себе только, о том, когда не хватало сил терпеть боль, и хотелось любою ценой - передышки . А о нем  думалось – лишь бы жил. Пусть так, вне ее, своею жизнью, но жил.
И -  огради его Господь от горестей…

История росла под Вариными руками. Колдовской этот труд возрождал ее.
Ей жаль было заканчивать книгу. Она несла в нее всю себя – то, к чему пришла в результате размышлений, то что чувствовала. Она не могла наговориться с  собой. В разговоре этом была всю жизнь,  а боль  только нотой – печальной и примиренной.
К Новому году она закончила свою работу.

«Письмо отправлено» - этот знак в электронной почте стал некоей точкой.  Ее книга ушла в издательства – может где-то, кто-то… Она сидела и смотрела на экран…В эту минуту на душе у нее  было  пусто. Чем заполнить эту пустоту?
- Варенька, давай устроим хороший Новый год, - сказал дядя Толя.
- Что ты имеешь в виду? – вяло спросила она.
- Когда показывают фильмы, - западные… там огоньки цепочкой…все ярко, нарядно… давай украсим двор.
- Займись, - сказала она, - у тебя лучше получится. Я в этом отношении -  безрукая.
Давай, я лучше приготовлю чего-нибудь,  и позовем деревенских ребят. У них здесь мало радостей…
Их затея удалась. Дядя Толя расчистил в саду широкие дорожки, и украсил их
фигурками – иные были деревянными, он замечательно резал по дереву, и  осенними
вечерами, сделал целый  музей.  Тут был и гном, со шляпкой гриба на голове, и
старушка, похожая на… Дядя Толя сказал, что это была колдунья, из  «Синюшкиного колодца»  - волшебная старушка, сторожившая богатства.
Другие фигуры  были из снега. Ребятня облепила забор – дивно им было, что лепит 
взрослый человек – и не какого-нибудь снеговика, а настоящего Деда Мороза, в
широкой шубе со звездами, и в пару ему – Снегурочку.
Туман лаял и вился у ног. Собачье нутро подсказывало ему, что не следует чужих
подпускать к забору, но общее веселье передавалось и ему.
Варя присмотрела рецепт из интернета – ей хотелось, чтобы дети попробовали что-то
необычное. Она сделала печенье в виде елочек, покрытых зеленой глазурью. Приготовила молочные коктейли в стаканах, по краям обсыпанными «снежной» крошкой. Сварила глинтвейн – горячее вино с корицей и сахаром. По дому плыли - самые что ни на есть - новогодние запахи.
И праздник для детей получился отменным. Родители не тревожились за них – в маленькой деревне никто никого обидеть не мог, не было тут чужих. И дети до глубокой ночи плясали на расчищенной площадке, освещенной огоньками новогодней гирлянды, толпились у стола, накрытого угощеньем, пускали под руководством дяди Толи
ракеты, которые он привез из города. Не самолеты, но все же – в небо

Было уже около трех часов ночи, когда Варя и дядя Толя остались одни. За окном
пошел снег – крупными хлопьями. Он сидел, смотрел на огонь – печь они давно уже превратили в камин. Его лицо – постаревшее, усталое, но такое доброе, не озабоченное сомнением или ожиданием боли… Он порадовал детей – и было у него на душе спокойно.
Она допила глинтвейн – медленными глотками. Пришло  состояние, которого она
ждала, поплыла голова, она поняла, что смоет уснуть
- Пойду, лягу, - сказала она.
Он смотрел, как она подымается по лестнице. Она была много моложе его, но он  не
мог отделаться от мысли, что они – как два старых солдата, потрепанных жизнью, понимающих друг друга с полуслова,  нет даже нужды разговаривать.
И еще  он подумал, что Варя похожа на дерево, растущее на севере, на сосну.  Она
видела в жизни  не так много хорошего – все больше мороз, но  зеленеет, вопреки всему.
- Дай ей Бог хотя бы затянувшегося северного лета, чтобы она немного оттаяла.

Ответ пришел в марте – ее книгу брали. Может, когда-то она не поверила бы себе, что такое возможно – что она напишет книгу, которую издадут.
А теперь ей больше могла дать новая работа, в которой она опять обретет и покойи радость. Роман берут…. Что ж, ей заплатят, и она сможет купить себе сапоги и пальто дяде Толе. Довольно она уж сидит на его шее…

Ее книга вышла, и легла на душу многим…. Та искренность, в которой она обвиняла
себя, считая ее чуть ли не главным своим недостатком  -  душевным недержанием, которое должно  исчезнуть с возрастом, но у нее не исчезло – именно искренностью своей подкупала эта книга.
В ней  была мечта, тот романтизм, который клеймили в советские годы, а он был все-таки необходим людям.

Они с дядей Толей жили  по-прежнему, почти безвылазно в своей глуши. Все вокруг
покрылось такой изумрудной зеленью, что у Вари болезненно щурились глаза, как у
узника привыкшего к тьме – от этого яркого солнца, от красок.
Дяди Толин «музей»  рос. Появились домик бабы-яги, избушка лешего. Ребятня
висела на заборе. Но дядя все ладил так надежно, что детям можно было входить  в
волшебные домики и играть там.

У Вари долго не было замысла второй книги. Казалось, она опустошила душу, сказала все, что могла сказать. Но оказалось,  нет.
Был жаркий день, она пошла к озеру.  Вода еще не цвела, она была хрустально-прозрачной.  Варя сбросила туфли и пошла по воде. На ней была  хлопчатобумажная кофточка, и цветастая юбка. Дул ветер, по небу плыли высокие белые облака. И  вдруг к Варе пришло такое чувство легкости, что – медленно ступая по воде, казалась она себе 
невесомой.
А ночью ей приснился сон. Девушка – черноволосая, с узким лицом, с внимательным взглядом. И зовут ее тоже Варя.
И как  Варе-первой, Варе реальной, хотелось в последнее время от этой реальности
уйти, так и  Варя-вторая обретает покой и свободу в море. Она фантастически плавает, так, что зовут ее близкие «русалкой».
Живет эта Варя в маленьком городке,  стоит он у моря. Белая хатка, дощатые полы…
Сад, в котором растут только виноград и абрикосы. Живет она с дедушкой, который ее вырастил.
Дедушка – водолаз, всю жизнь поднимал затонувшие корабли. Он-то и рассказывал внучке с детства сказки моря – его легенды, предания и жестокую правду о нем. Скольких оно уносит!
В последние годы работает дедушка в местном музее, об истории родного края рассказывает всем пришедшим гостям, и делает для музея модели кораблей, как дядя
Толя для мальчишек – самолеты.
А Варя, благодаря искусству своему – спасатель на  станции. И приезжает человек из далекого северного города. Приходит  с друзьями в дедушкин музей, и  говорит насмешливую фразу о море – и ссорится  тут же с Варей, которая таких слов выдержать не может. А дед приглашает его в гости. И сидят они допоздна у них в саду, где  меж виноградными листьями – искрами – проблеск звезд. Где пьянит голову виноградное же  вино.
И уходят они вдвоем по берегу моря –  Варя и Гость. Но у него что-то непреодолимое. Не может он связать с ней судьбу. Может быть, его ждет жена…
И Варе, которой казалось, что вместе с любовью и дар бы ее расцвел, что она бы могла жить в море -  равно как и на земле, теперь кажется, что дар ее -  и вовсе от нее отнят.
Не всплыл в положенное время -  ушедший на погружение мальчик из их отряда. Хороший такой мальчик, смешной, рыжие кудри…. Петька…Поднимается шторм. Но идет в воду Варя. Впервые ей страшно.  Привычное родство с водою – нет его… Она находит мальчика, его подымают. А саму ее притягивает бездна… И это медленное падение, она будто тает в синей глубине, раскинув руки…
Но не небытие ждет ее, а тот город, о котором рассказывал Пес… Город которого
нет…Здесь можно вздохнуть полной грудью,  иными глазами взглянуть на мир. И вернуться, в конце концов, туда, где ты подлинно нужна…
Она писала эту книгу несколько месяцев, почти не выходя из своей комнаты, и только с дядей  Толей ей хотелось говорить, потому что он и о море знал много, и в молодости тоже ходил на погружения.
Из издательства откликнулись сразу. Варю звали приехать. Этот успех уже нельзя было назвать случайным. Впервые  Варя стала осознавать  свой дар, и это  заставило ее себя уважать. Она задумалась о том, какою видит  дальнейшую жизнь, и не было в этих мыслях -  Алика.
Больше всего нужна ей будет тишина - для работы. Вот этот старый дом – ей довольно его. Голубой снег -  зимою, одуванчиковая лужайка - летом. Тот голос, из которого, как из волшебной нити Ариадны  рождается повествование, история – он слышен только в тишине.
Но теперь она не была стеснена в средствах. Можно съездить в город,  пойти в театр – в платье и туфельках,  на которые она раньше не осмеливалась смотреть в магазине. Можно поехать к тому же морю…Можно, как сказочниц – накупить целый мешок игрушек и отправиться  в детский дом.
«Мама, я потрясена – писала Алена, - Читаю твою вторую книгу. Здорово очень!
Если ты будешь такими же семимильными шагами идти к славе, то после института
мне и работать по специальности не придется – стану твоим секретарем».
Одиночество заканчивалось. Каждый день электронная почта приносила письма – от
читателей, от журналистов, приглашения.
Она положила себе не смотреть критические отзывы, пока не окрепнет некая струна
внутри нее, и  мелодия, что звучит в ней - уж не собьется. Если ее просили об интервью, она назначала их не чаще одного-двух раз в неделю, и принимала приехавших так просто и доброжелательно, что почти неизменно в опубликованных материалах о ней отзывались как о женщине большого обаяния.
Приглашений же она почти не принимала – в работе была третья книга. Но было
одно, которое она не смогла отклонить. Оно взволновало ее.
Ее приглашали – «как известную писательницу» выступить на Дне города. Ее Андреевск. Город, в котором она чувствовала себя такой несчастной, одинокой, нелепой…Где только благодаря дяде Толе они не жили впроголодь.
Приехала Алена. Привезла платье.
- Мама, это не вещь, а фантастика, как твоя книга. Ее, главное, даже не купить было - осилить цену, а найти…
Платье  - цвета моря на рассвете. У моря на рассвете  особенный цвет. Вчерашний день кончился, а сегодня в него еще никто не входил. Девственное море. Прозрачное, как стекло. И, сохраняя все свои морские цвета – оно  серебристо розовое, отражающее рассветное небо.
Варя надела платье. В уши - серьги в виде удлиненных жемчужин.
- И не смей лебезить перед этим вашим мэром, - сказала Алена, - Ведь все будут
смотреть, как ты с ним разговариваешь.
- Когда это я лебезила перед мэром?
…В зале ее усадили в первый ряд. С нею говорили так, будто она вообще здесь никогда не жила. Талант делал ее иноземною жительницей. И в то же время  подходившие
гордились тем, что знают ее.
А она помнила те слова, которые они говорили ей прежде,  когда их сводила жизнь.
Она приходила к ним как журналистка.  Слова торопливые, часто пренебрежительные…
Но это все казалось теперь так далеко… Иной мир, проснувшийся в ее душе, ограждал ее от обид, равно как от тщеславия.
А этот зал…Она смотрела на него с нежностью. Большой зал старого Дворца
Культуры. Вот с такой сцены пела ее героиня. Реальное и нереальное переплелись так тесно, что она только удивлялась – неужели другие не видят эту красоту, эту фантастичность жизни.
-Ну, Варвара Николаевна, вы настоящая волшебница, - сказал этот самый мэр,
которого следовало бояться – Читал, читал…
Он поцеловал ей руку. Губы у него были теплые, и неприятно слабые. Ее пригласили на сцену последней – вероятно, как «гвоздь программы». Она вздохнула и стала подниматься по ступенькам.
-Я буду говорить о любви, - начала она, - Я люблю этот город, как каждый из нас
любит свою юность…


Часть 6
Алексей

За больничным окном с каждым днем все более краснела рябина. Кровать Алексея
была у окна. Он просыпался до общего подъема – когда за окнами только начинался рассвет. Поворачивался, устраивал голову на подушке поудобнее, и смотрел, как проступают из тьмы деревья. И каждое казалось ему прекрасным. И корявые тополя с
уже выжженными солнцем, сухими листьями, и березы с их тонкой графикой ветвей, и рябина – все хорошевшая, как человек, который чего-нибудь стоит – хорошеет с годами.
Добрая мысль пришла кому-то – поставить больницу на краю леса. Алексей не знал за собой прежде такого свойства – подолгу, не бездумно, а с каким-то внутренним умилением, разглядывать сплетение ветвей, слушать захлебывающийся в порыве ветра шум листьев. Живут, милые…И как это все спокойно, неторопливо: было вчера и два века назад, будет и завтра…
А у него самого как дело обернется? Что там мальчишка-фельдшер со «скорой» повторял:
- Я не сумасшедший с острой болью в сердце вас дома оставлять…
Деловой такой, похож на  его ребят из отряда МЧС. Приехал минут через десять
после вызова. Сразу кардиограф развернул. Приговаривал:
- Эх, пленка, пленочка, и та последняя…
Присоски наляпал,  электродами шурудил…
- И…? – спросил Алексей.
- И -  ничего. Загогулинки как загогулинки… Вот эту таблеточку под язык, и  руку
готовьте…
Сделал укол. Алексей все-таки подумал – обойдется. Сейчас мальчишка скажет:
- Завтра вызовите участкового.
Но парень не отступился:
- Ну что, готовы ехать?
Алексей несколько секунд смотрел на него, и фельдшеру показалось, что мужчина
этот старше его лет на сто… Глаза у него были такие… Потом он кивнул, предлагая
погодить минутку, и взял сотовый.
-Ханыч… Похоже, сдаваться к тебе еду. У себя ты?
Для кого  заведующий терапевтическим отделением, похожий на Чехова, милый
интеллигентный человек – Аркадий Степанович, а для кого -  и друг детства по
кличке Ханыч.
Хоть что-то хорошее во всем этом – с Ханычем увидятся. Встречаются раз в год, а
то и реже, когда Алексей приезжает. А он в отпуск ходит не каждый год. Старается
ребят не оставлять. А здесь – что маяться .
Обычно приедет – несколько дней проваляется, подымаясь только за нуждой. Еще
вечера два потратит, чтобы обойти друзей. А то соберет их у себя – на застолье на всю ночь. Мяса нажарит целую кастрюлю., друзья тоже принесут – кто что. И будут сидеть за разговорами и гитарой.  Чапа под столом будет переходить от одного к другому, еле слышным прикосновением класть голову на колени… Женственная собака – вы такое видели? А она будет смотреть на них долгим взглядом из-под длинных ресниц, и потянутся под стол руки: кто – колбасы, кто шашлыка. Ханыч в прошлый раз учудил – скормил ей бутерброд с икрой. После водки его развезло, и он сидел и обнимал псину, как
наверное, лет двадцать жену уже не обнимал.
- Чапушка умница, золотая моя собака….
А та и рада стараться – хвостик пляшет – сто виляний в минуту…
Теперь Ханыч встретил их в приемном покое. Взволнованно встретил, за рукав
уцепил.
- Что ты здесь, Алеша?  Что случилось? Ты почему не позвонил, что приехал?
- Вчера только, - Алексей старался дышать осторожно, потому что боль все не
отпускала, не смотря на укол, - Досталось нам в последние недели. Пока работаешь
– ничего, а только расслабился, и на тебе…Хорошо, что Чапку в этот раз не взял. Оставил с ребятами.
Ну и все. Ханыч сразу определил его в палату. И не отходил долго, пока  Алексею не стало лучше. 
И оказалось – хорошо, что положили. В отпуске бы Алексей как всегда долго не
выдержал. Сорвался бы назад, в Подмосковье. Но тут не приходилось вдумываться и пилить себя: там все вкалывают, а я тут, как барин, отдыхаю.   И он впервые почувствовал, до чего же он устал. Нянечки сердились, потому что в первые дни просыпал и обед и ужин, сестры еле будили на уколы.
А просыпался рано. Смотрел на деревья. Если же влево глаза скосить, прямо за забором – похоронное бюро. «Печальный салон» называется. И машины с черной, траурной полосой на боку ездят туда-сюда.
Вот так: лечат, стараются, а потом «Отставить, налево!»
Соседу по палате недавно принесли телевизор. Смотрели с ним фильм «Привидение». Соседа увлекла интрига: замочит призрак своих убийц или нет. Еще он говорил о Вуди Голдберг: «Прикольная негритянка».
Алексей смотрел на другое: как все в этом фильме просто. Умираешь и два варианта. Если ты хороший человек: падает с неба серебристый луч света, кружатся в нем звездочки  – это за тобой оттуда спускаются. А если ты хуже, чем дерьмо собачье –  проступает на земле черное пятно,  и лезут из него чертики. Опять же -  по твою душу.
А за ним кто придет, когда настанет его час? Не мучаясь раздумьями, а вот так,
навскидку? Большой мальчик. И пулями битый, и осколками. Чуть не утонувший тогда, в 96-м, когда девчонку, парашютистку, понесло на середину реки, и не могла она освободиться от строп. Он сидел тогда на пляже, в кафешке, пил пиво… Другим что
– забежать в воду, ахать да охать, высматривать мокнущий, исчезающий в волнах парашют. А ему – саженными прыжками по пляжу, и скорее, скорее туда – пока помнят глаза место, и – нырять, а вода в Волге мутная…Вытащил…Скольких он спасал, запомнились далеко не все, а эта девчонка осталась в памяти.

Ханыч обещал – еще несколько дней и отпустит. Днем Алексей не мог усидеть в палате. Ходил по длинному коридору, пропитанному запахом лекарств.
Отсек здания, где дежурят спасатели,  тоже  похож на  больницу. Такой же
просторный  коридор,  комнаты для отдыха – как палаты,  с кроватями и тумбочками, столовая, где у них телевизор…Только там никто не берег сердце. Вызов и…Одно дело, если как те рыбаки на льдине, сдуру… А если теракт… Он вспомнил взорванные дома. Когда достаешь искалеченных – взрослых, детей  - такая злоба звериная на тех, кто это сделал… Здесь бы были эти выродки, здесь бы немедленно свершился и самосуд.
И еще – вытащишь кого-то живого, вокруг слезы, отчаяние – погибших же десятки, а
у тебя в душе – хоть несколько минут чистого ликования – этот-то будет жить.
Общество кровожадно. По телевизору передадут:
- Взрыв бытового газа, пятеро погибших, - даже не прислушаются, - Вот сто, двести
тысяч – это да.
Ему приходилось работать и на землетрясениях, где число погибших шло на тысячи.
В Турции, в 99-м…Чапа не подвела.  Чапка…Никто не верил, что она такая «рабочая душа». Когда он поехал выбирать собаку – так штук сто за забором – играли, грызлись, дрались, лежали просто, посматривали на него – подходящего. Он ехал, думая взять большую, серьезную псину. Овчарку, скорее всего. Глаза сами выхватывали из разношерстной толпы – немецких овчарок.
А потом решил – как судьба. Бросить палку – которая принесет, той с ним и служить. Чапка – спаниелька - шелковые уши,  тогда - меж всех - проскользнула. А назад прибежав, как-то ухитрилась подпрыгнуть, повисла на заборе, и в глазах просто мольба: «Выбери меня, выбери меня…»
Он ей из старых перчаток шил что-то вроде ботиночек, чтобы лапы не резала на осколках кирпича и стекла.А сколько на ее счету спасенных жизней…
Чапкой он никогда не хвалился. А  у «центроспасовцев»  даже собачья дуэль была. Их расчеты искали людей плечом к плечу с американцами. Те шли следом. И американский  пес обозначил место, мимо которого прошли наши. Это грубая ошибка – пропустить человека под завалом. Точность в этом – дело чести. Центроспасовский кинолог сказал:
- Если что – в отставку уйду.
А под плитами оказались раздавленные бараньи туши: на этом месте до катастрофы
была мясная лавка.
Один раз Алексей за Чапку человека избил. Она – дуреха – сунулась в чужую машину. Там игрушки лежали на переднем сидении. А Чапка за мячик душу отдаст. Ей бы только погонять…
А хозяин машины видно собак не терпел – захлопнул дверцу – полноса собаке снес.
Алексей тогда вытащил его за шкирку, и коротким ударом отправил в нокаут. Ему было все равно, что  это за человек, важная ли птица. Даже хотелось, чтобы повыше рангом. Перед чинами трепета он не испытывал никогда. Все заменялось внутренним вопросом
– а каков ты, товарищ,  в деле будешь? И законы совести тоже еще никто не отменял.

…Он заметил ее, когда она сидела на крыльце. Сюда многие выходили курить,
поэтому на бетонных ступенях лежали несколько картонок.  Но в такой ранний час обычно никого не было. А сейчас сидела женщина. Сидела и курила. Он подошел. Он обычно легко сходился с людьми.
- Не замерзли?  - спросил он, присаживаясь рядом, - Скоро и правда - утренники
начнутся -  знобкие такие. Но сегодня – жарко будет…
Всмотрелся и ахнул:
- Варька?! Это ты?
- Алеша…
Он знал, что рожа у него и раньше была…А за последние годы стала совершенно
бандитская – никаких следов  интеллигентности. Может, изначально и было что-то
заложено, но жизнь постаралась… Лицо обветренное, волосы ежиком, все заломы, все
складки – жесткие. Казалось, человек лишнего слова не скажет – мягкого, тихого. Только команды может отдавать.  И  взгляд исподлобья – пристальный, цепкий…Но
изредка промелькивало что-то мальчишечье в этом взгляде.
- Что ты здесь делаешь? – спросил он.
Она была в больничном халате. Значит…
- Лежу. После Дня города сердце прихватило. А ты?
- Я тоже, - он засмеялся от счастья, что видит ее.
К ним подошла собака. В больничном городке их водилось несколько. У этой предки
были лайками, и грустно было смотреть, как измельчала порода. Низкорослая, тонкокостная сука, хвост робко и подобострастно помахивает. Варя  достала из кармана завернутый в промасленный тетрадный лист бутерброд с сыром.
Собака взяла его осторожно и в двух шагах от них съела. Заглотала, не переставая
смотреть голодными глазами. Может, она не такая уж и голодная была, но бутерброд-то -  уже ее, не отнимут.  А взгляда просящего нельзя с людей спускать – за такой взгляд они, глядишь, и еще на что-то расщедрятся. 
Варя  протянула ладонь, позволяя псице  вылизать последние крошки.Бездомные собаки – отличные психологи. Эта взглянула Варе в глаза, вильнула пару раз хвостом и отбежала. И потрусила прочь с такой легкой душой, как будто и не было у неё тут знакомых – и не кормил её никто.
Варя достала сигареты, снова закурила…
- Варюшка! – он не выдержал, и коротко обнял ее. И тут же отпустил.
- А с тобой что? – спросила она.
- Я уже закругляюсь, завтра-послезавтра обещают выписать…
Она покивала. Не спросила -   «с чем лежал?», не порадовалась - «хорошо, что
подлечили», не позавидовала - «счастливый, домой…»  Кивнула пару раз и смотрела
перед собой  глазами степной птицы – такая сама знает все на свете.
На второй день он заметил, что к ней никто не приходит. Кормили тут, как всегда
в больницах - плохо. Мутный суп наливали в мелкую тарелку,  в другую клали  – черпачок каши. Мало кто это ел – всем приносили  разносолы из дому. Она – ела.
Двери палат почти всегда были полуоткрыты. В коридоре душно,  так хоть какой-то
сквозняк. Да и медсестры сновали туда-сюда. Алексей проходил мимо Вариной палаты.  Ее соседкой была бабка лет восьмидесяти. Здесь лежали не только с сердцем, с чем угодно. У старухи прихватило печень. Словоохотливая бабка, все говорит, говорит.
Варя лежит на спине, руки за голову. Слушает? Или думает свое?
Иногда  Варя стоит в коридоре, у окна. Ханыч ее предупреждает:
- Прохаживайтесь медленно, никаких особых нагрузок.
Видел бы он, как она  дымит - сигарету за сигаретой.

…А потом был обход. Большой обход. Когда Ханыч уже вроде  не  как главный, а - 
в свите. И другим голосом, еще более неуверенным, чем у него в жизни – докладывает Самому Главному о больных.
У Алексея все было хорошо. Сердце опять работало без сбоев. Он знал, и  Ханыч знал, что это  – до очередного стресса. Как у того врача «скорой», что выехал недавно на взрыв автобуса. Четко сработал, всех пострадавших  - в считанные минуты –  распределил по больницам. А у самого,
через несколько часов, когда пошел «отходняк» - сердечный приступ. Умер. Не спасли.
Самый главный покивал на сдержанные слова Ханыча, который говорил,  что состояние Алексея значительно улучшилось – и назавтра решено было его выписывать.

…Варя знала, что сейчас будет обход. Медсестра прошла по коридору:
- По палатам! По палатам!
Они вошли четверть часа спустя. Человек шесть. Но видела она только одного. И
это было так,  будто ее застрелили. То есть она знает, что уже застрелили, пуля уже в сердце, но надо продержаться каким-то образом еще и не падать.
Между тем смуглый человек, с холодным красивым лицом - он шел впереди, и прочие смотрели на него внимательно, с желанием не оплошать  – он так сыграть не сумел. Или не захотел. По мужским лицам вообще читать проще. Простые эти мужики  как дважды два… А она-то всегда искала тайный смысл.
- Ты почему тут?
Ханыч не заметил, а сопровождавшей медсестре это о многом сказало: и это «ты», и
улыбка его – такая дружеская, и глаза – внезапно потеплевшие. Она знала, что Альберт Сергеевич прежде был в этой больнице простым врачом, но не застала этого времени, и на ее глазах он так ни с кем не общался. Как будто знает эту женщину сто лет. Как будто она его одноклассница… Но ведь нет, по годам судя…
Варя небрежно, отметающее повела плечом – ерунда, мол. Взгляд ее был  бесстрастным.А он все вглядывался, не замечая ее отстраненности –  в ее лицо, позу, поворот головы…Будто давным-давно хотел увидеть, и вот, наконец…
- Ну хорошо, - сказал он, когда Ханыч кончил докладывать. И Варе -  Я к тебе еще
зайду.
Она представила. Придет через пару часов. С пакетом, а в нем – что-то изысканное. Он всегда покупал только дорогое, лучшее. Она в магазине к этому подходить боялась. 
Какие-нибудь запредельные конфеты, черную икру в литровой банке…Шампанское не
принесет – пить ей нельзя.
Это будет красивый, щедрый жест. Она должна будет его оценить. Он -  не такой
как все. Он выше.
Баба Дуся  ему, конечно, будет мешать. Она к нему сразу привяжется с вопросами,
почему  в боку болит, что за таблетками ее поят, и когда, наконец, отпустят восвояси.
Он сперва будет ей вежливо отвечать, но почти сразу покажет нетерпение. Мужики –
они все нетерпеливые.
- Пойдем в ординаторскую, - скажет он.
Она встанет. Постарается встать легко и быстро, хотя, когда она встает – у нее
кружится голова и темнеет в глазах. Но она встанет и пойдет впереди него. И ей захочется заложить руки за спину. Как арестантке. Узнице его тюрьмы. Он приведет ее в ординаторскую, к себе. Он тут хозяин. Хозяин-барин.
Он будет вглядываться в нее  своим фирменным двойным взглядом: не разбери-пойми. То ли он рассматривает, как она сейчас выглядит,  и сильно ли изменилась, то ли 
это - чисто профессиональный, медицинский взгляд. Может, она с его точки зрения желтая. Или бледная. Или еще чего-нибудь. Она сама знает, что бледная. С таким гемоглобином  - только по стенке ползать. А про сердце ей Аркадий Степанович что говорил? И слова-то нашел…
-Уставшее оно у тебя. Как будто тебе не сорок лет, а шестьдесят, и все эти шестьдесят лет ты каждый день за кого-нибудь переживала.  Разве можно так изнашивать самоё себя? Если б это было не сердце, а туфля – знаешь, как бы она выглядела? Подошва полу оторванная, каблук без набоек – тьфу, да и только… Взять и выкинуть… Ну а сердце-то я тебе где новое возьму?
И уже деловито добавлял:
- Не волнуемся, не переживаем – ни из-за чего. Строго-настрого себе запретим
волноваться. Ну вот хоть валерьяночку с утра пьем…Если что – меня сразу звать.
А этот возьмет ее за руки – и какая там валерьяночка…Она закроет глаза, и веки
задрожат. Потому что не будет сил смотреть ему в глаза-то. Потому что ведь пара
мгновений – и он руки уберет.
- Ты по-прежнему все мерзнешь? – спросит он.
По большому счету она не мерзла. Это была какая-то нервная дрожь, как у
породистых коней. А уж сейчас…
Она снова пожмет плечами.
- Где ты сейчас живешь? – спросит он, - Я звонил, никто не отвечает. Ты переехала?
Звонил он. Когда надо, насущно, не как хлеб – как воздух было, чтобы он
позвонил, или написал – хоть смс-ку сбросил – он молчал. День за днем, неделю за неделей. Знаете, как это бесконечно долго – неделя? Вечером  была надежда. Он уже освободился – сейчас позвонит. Она носила с собой телефон везде – на кухню, в ванную. К полуночи надежда сдыхала. Но может – его вызвали оперировать? Он придет и уже не решится звонить, чтобы не разбудить ее.
Он напишет….Утро. Письма нет. Он приехал поздно, уставший… Какие письма после операции? Может, у него даже руки дрожали…Какой он счастливый…У него – настоящее Дело. Кто-то  живет благодаря ему. Дышит, встречает рассвет. Через какое-то время поднимется на ноги. Снова будет любить, может быть – еще родит детей. Даже если он спас ничтожество, подлеца…  Но ниточка протянется, и  в каком-то поколении родится светлый человек. А если бы не он, не его руки…
Она не могла поверить, что для него это все просто – работа. Что он это воспринимает не так как она - гораздо проще и грубее, без всякого ореола. Но
когда болела Аленка – она помнит, что пережила. Она поняла, что может не спать
несколько ночей подряд. Слушала каждый Аленкин вздох.  Если у девочки побелел носик  – у Вари сердце замирало от страха. А когда дочка тяжело дышала – у Вари перехватывало дыхание тоже.
А тут все просто. Когда она – годы назад – писала статью о хирургическом
отделении, ее спросили:
- Хотите посмотреть операцию? Только сейчас -  некрасивая. Ампутация.
Немного позже по коридору сестра пронесла под мышкой отрезанную ногу.
Так что он не мог согласиться, когда она говорила о  непонятной ему святости дела. Он радовался, когда больные у него выздоравливали. Если умирали – искренне огорчался. Приятно было, когда выписывались и приходили благодарить. Но он вовсе не ждал, что перед ним – пациенты  до конца жизни будут стоять на коленях -  за какой-нибудь вырезанный аппендицит.
Если больные  выписывались и не говорили спасибо даже сестрам и нянечкам,
которые за ними ухаживали, или  начинали выдвигать претензии, случалось и такое
– он не удивлялся.  Это тоже было привычно.
- Так где ты была? – переспросит он.
- Уезжала, - скажет она.
Почувствует ли он, что у него нет права расспрашивать? А про то, что она пишет
книги – он точно не знает.  Он не читает книг. Некогда.
- Как Алена? – спросит он.
- Учится.
В свое время она спрашивала его о  дочках. Он  отделывался двумя-тремя словами.
Дочки у него были уже взрослые, учились в институте. Старшая -  на юриста, младшая  поступила на дизайнерское отделение. Она очень хорошо рисовала.Наверное, на старшую девочку им с женою не хватало времени – и денег. Она родилась, когда они   были молодыми специалистами. Сидели на картошке.  А младшую холили и баловали – за двоих. Она училась в школе искусств, ходила в бассейн, и на бальные танцы.  Как будто в детстве ей надо было успеть -  все.
Он знал такую черту в себе – ни мгновения не мог посидеть праздно, жалел 
утекающие бесцельно минуты. И  не хотел, чтобы дочь теряла время. Болталась во дворе с компанией. Просто жила. Он бы – ого-го чего достиг, если бы полноценно использовал каждый миг. Был бы сейчас не главным врачом в их городишке, а ученым где-нибудь в столице. А в свое время -  не понимал. Тоже – просто жил.
Варя  дочке это не запрещала. Аленка увлекалась голубями. Сейчас мало кто этим занимается. Почтовыми голубями.  А кому нужны голуби в век электронной почты?
Они пока долетят – а письмо уже в ящике. Если его кто-нибудь написал. Кому нужны в наш век голуби? Кому нужна верность…
Что у него на душе? Бог весть.

Варя вышла из палаты и спустилась вниз. Под лестницей было тихое местечко, где
можно посидеть, переждать. Она слышала его голос – пришел.  Но она знала, что долго он ее искать не будет. Он берег каждую минуту.
- Я потом зайду, - повторил он.

Вечером ей не удалось избежать встречи.
Он спросил:
- Почему ты перестала мне писать? На что-то обиделась?
- А сколько можно было мучить мою душу? – Варя всматривалась в его лицо, – После каждой встречи… я ее выхаживала…я не знала, что она выживет…
Ты мне говорил когда-то, что избегаешь очень сложных операций, хотя они тебе
интересны. Избегаешь потому, что больных некому будет выхаживать. А ты понимаешь, каково это – выхаживать себя: поднимать с утра, заставлять шевелиться. Выходить в люди, что-то делать…жить…выжить…
- Не обижайся на меня…
- Пусть тебя простят или не простят за меня – там. Но это было жестоко…Что тебе была я? Не юная, не престижная, не богатая…не морщись – я не думаю обвинять тебя в корысти. Я знаю, на какие порывы ты способен. Но помнишь, ты подарил мне книгу? Роскошное издание – представляю, во сколько оно тебе обошлось. А у меня на полке стоял старый том того же поэта – еще с бабушкиных времен  - и имя автора было написано на обложке – ты просто не видел.
Я никогда не замечала, какова обложка – не рассыпалась бы книга в руках и
только. А ты готов был платить именно за нее – за обложку. Все что ты приобретал – было роскошное.  Мне за такую роскошь надо было бы платить всей жизнью. Годами копить, потом покупать. Я так не могла. Это была бы -  слишком большая плата. И  я  жила так, как на твой взгляд -  невозможно. Будто стояла по горло в грязной воде – наклонись, и
увидишь всю эту уродливость нищеты. Но голова-то была – над водой. Я  жила –
мимо: в небо,  в книги, в осенний лес, в приход друга.
А за тебя я боялась:  наступит день,  и ты ужаснешься, что жизнь кончилась
именно тогда, когда ты собрал  - все на твой взгляд -  достойное. Можно начинать жить, а ты уже не умеешь. Только брюзжать, что все не так.
А я… если бы я была рядом…если бы тогда позвал меня…мы с тобою могли бы – имели бы что-то за душой или нет – мы бы пили жизнь как вино. Аж головы бы кружились. Живи – это мой тебе наказ. Даже если осталось несколько лет, или дней…Благодари Бога за каждую минуту, что у тебя есть – потому что столько этой щемящей красоты вокруг…только не продавай себя… живи…
-Но ты не хочешь больше приходить, навещать меня? Хотя бы изредка, когда
приезжаешь сюда…
- Я отдала тебе столько души, что ты всегда будешь частью меня…Но в свое время  я
к тебе приходила – вся. Не было во мне ничего, сокрытого от тебя. А теперь…
второй раз я так прийти не могу. А тебе… не секс же тебе от меня нужен? Не престиж – что я известная писательница? Тебе нужно - понимание? Если захочешь поплакать… жилетка нужна  будет,  я всегда  выслушаю…  в этом нельзя отказать –  слишком жестоко…
А сейчас я устала, так устала…Ты иди, пожалуйста, иди…

…Плохо ей стало поздним вечером. Если бы знать, что она здесь с ним встретится –
лучше бы не ложиться в эту больницу. Вдруг накатила слабость такая, что дышать сил нет. Просто нету сил у груди – подниматься, у губ – шевелиться. Первая мысль – Алена. Дочке она еще нужна. Надо кого-то позвать. От сердца можно умереть сразу,  в одну секунду.
Аркадий Степанович ушел домой. Нынче дежурит этот…круглоглазый…которому доверяют только больных « с подозрением на…»
Тело не ее… будто она отсидела сразу все…руки.. ноги…все внутри…Все онемело.
Медленно-медленно Варя поднялась с постели…Доволочь себя до двери, выйти…если упасть – то перед ординаторской… Какой порог высокий, однако… Она ударилась о него лицом, но  ей совсем не было больно.
Алексей увидел ее – дверь полуоткрыта, она лежит на пороге. Ее малиновый халат,
рука вытянута, как будто она попробовала ползти и не смогла.
- Варька…
И -  будить этого  Костика, про которого он для себя уже все понял. Гнать таких в три шеи… Никогда Костик не шел, если  больные позовут,
- Вы к медсестре подходили? – спрашивал он, - Пусть она сперва посмотрит. Если 
решит, что я нужен – она и сходит за мной…
Голос у него бесстрастный. Каждая третья фраза – «вот когда я перейду к папе в
институт…»
…Когда Костика тряханули за плечо, и он услышал короткое и грубое: «Вставай!
Пошел!» - почему-то в границу между сном и явью – он решил, что началась война. И уже – атака, и кто-то злой гонит его из блаженного окопа. Но попробуй не пойди – пристрелит.
- В палату ее, где кислород.
Алексей подхватил Варю на руки и понес в палату для тяжелых. Она стояла пустая.
Потом долгая возня – Варе перетягивали жгутом руку, кололи, вставляли в нос трубки и пускали кислород, а вид у нее был…  Алексею казалось,  она говорит – пытайтесь, если хотите… Это уже не важно…
Он достал мобильник – звать Ханыча, когда Варя приоткрыла глаза, и почти беззвучно сказала:
- Алена…
- Не разговаривать, - поспешил Костик, - лежать тихо-тихо…Люся, не отходи от нее.
Медсестра Люся - высокая, белокурая… Алексей знал – она не сразу находила вену.
В любом случае – он не мог уйти.
- Я посижу  здесь до утра, - сказал он, - Если что – я тебя сразу свищу, доктор…
Сказать свою привычную фразу Костик не посмел. А может, тоже перенервничал. Варя - молодая. Это вам не девяностолетняя старушка, о которой он легко бы сказал –
«умерла так умерла».
Свет Алексей не гасил. Всматривался в лицо Вари и читал про себя молитву. «Псалом девяностый», который его мама считала чудодейственным.

Часть 7
Город
Снег был синим, и совсем не холодным. Варя нагнулась и погладила его  - как пух.
Снег – из сна…В таком можно утонуть и не будет страшно. Горы в этот поздний час казались черными. Их зубцы  четко вырисовывались на фоне  неба. А в небе были звезды…
Варе захотелось лечь и смотреть на них. Никогда в жизни она  не видела столько звезд. Небо просто светилось. Звезды завивались в созвездия и галактики, вихрились, рассыпались салютами, мерцали, пульсировали белым, красным и голубым.
Варя знала, что если лечь, то покажется – сейчас она оторвется от земли и улетит
в это небо, и так и будет – летать между звезд и трогать их руками.
Как она оказалась здесь? Куда ей идти? Впереди была дорога. С одной стороны ее подымались горы, с другой - чернел лес. Она пошла по этой дороге. Долог ли путь  - неведомо. Но она знала, что будет идти, идти… Или ляжет,  прямо в этот пушистый снег, и заснет.
Воздух был чистый и пах, как хлеб. Если в свежевыпеченный хлеб погрузить нос и
вдохнуть  - он пахнет так же пьяно.

В доме были окна – как арки. И вместо обычных стекол -  цветные стеклышки. Она с детства любила цветное стекло. Взять, поднести к глазам, смотреть сквозь него, видеть мир - сказочным…
Варя толкнула дверь. У камина сидела старушка и вязала. На коленях у нее лежала кошка.  Кошка подняла голову и посмотрела на Варю прищуренными глазами.

Ступени были такими высокими… Так трудно было их одолеть…А потом -  маленькая комната, затопленный очаг, и в самом темном углу – постель с мягкой периной и двумя подушками. Она уснула, едва опустив на них голову….
Сперва она не видела ничего… Сон был глубоким, как омут, на дне которого – только темнота. И не знаешь – всплывешь? Останешься тут?  Но шло время, и она стала всплывать.


Варя открыла глаза. За окном летел снег. Крупными хлопьями - на фоне черного
неба. Летел чуть по косой – как бывает при ветре. Голова была такая ясная, ей было так легко…

Варя  не знала – сколько она проспала. Очаг все также горел. А на столе стояла супница, прикрытая крышкой. Но пар не желал томиться там вместе с супом, и поднимался к потолку.

…Я не знаю, сколько я живу здесь… тут иное время… Но с каждым днем понемногу
возвращаются силы, и все яснее становится на душе. Мне кажется, что раньше душа
была как дерево. Шумела себе листьями, гнулась от ветра, принимала все, что ей
выпадет. А тут из дерева родилась – скрипка. И она начинает звучать собственной
музыкой.
Эту музыку я теперь буду слышать всегда – покуда я есть.
И каждый вечер, в час заката, я иду к горам. Я смотрю, как за высокими зубцами
гор садится солнце. Подножья гор – синие, а вершины еще освещены косыми лучами.
Иногда дорога, идущая вдоль горного хребта, совершенно пустынна. Но время от 
времени, я вижу, что еще кто-то идет в наш город. Такой уставший, еле бредет.
Я иду навстречу. Всматриваюсь.
-Здравствуйте, вы, кажется, моего века?

Часы бьют…пальцы ласково гладят руку…перебирают волосы… так ласково…так нежно… это чувство безопасности,  нет ничего дороже …
- Ты тут? Алешка…
- Хочешь спать? Спи, еще рано…
- Сколько времени?
- Четвертый час утра.
- А…как  ты пришел?
- Я всегда приду, когда тебе надо.
- Мне это надо – всегда. Навсегда..

Она  притянула его, обняла, как-то по хозяйски – так она всегда обращалась с ним. Это было свое, родное. Она уткнулась в тепло  его рубашки,  в грудь его, и снова поплыла в сон.
И бой часов на городской башне  - слился с боем часов, которые висели в больничном холле.   Наступало утро.

Ведьма

Наследница Феди-богомаза
Лиля смотрела на воду сквозь чугунную решетку моста, и думала, что теперь темная глубина ее не пугает.  Она часто бывала здесь. Любила природу, а в этом городе было много камня, железа, стекла, но мало деревьев, цветов, воды. Только дождь. Да эта река на
окраине. Вода в ней всегда  холодная, течение быстрое.
        Глубокой осенью, и весной – ближе к берегам такое красивое кружево льда! Лиля не раз его рисовала. Краски ложились на бумагу, а в голове – целая история. О рыбах, которые живут в темных водах, и отблеск солнца во льду, для них как  что-то редкое и драгоценное. О том, что скрывает дно. Тонули ли здесь лодки? Топились ли красавицы от
несчастной любви?
Сейчас Лиле было холодно, очень холодно. Широкое серое пальто, которое она любила за то, что не сковывает движений, продувал ветер…А вода манила. В ней  было молчаливое, древнее понимание, обещание утешения.
Лиля всегда чувствовала родство с водой.
Она родилась в маленьком южном городе, где летом земля трескалась от жары. Даже в саду, если день не польешь. Мать включала шланг, бросала под деревья. Лиля присаживалась, смотрела, как прокладывает путь ручеек, строила через него мосты из щепок, пускала в путь лодочки-листья.
В изостудии ей лучше всего давались акварели – нежные, будто слегка размытые
дождем краски.
Она знала, что несколько ее работ до сих пор висит там, на стенах. Один из пейзажей возник по воле случая. Она шла в школу – это были первые числа сентября. И – волшебное утро. Тепло, а тучи опустились до их низких гор, и с гор будто тянется туман, и утро кажется седым. Тепло прощается, уходит – это последнее такое утро между летом и осенью. В полном пламени гроздья рябины, но еще зелень листьев, и тяжелый запах флоксов, и мокрый асфальт, лужи – отражение небес. Эта картина стояла перед ней весь школьный день, и еще неделю она ее рисовала.
Вторая работа из тех, что отобрал Евгений Леонидыч, была написана в том же году, в ноябре. Вся листва была уже сорвана, и постепенно темнела, уходила в прах на земле, Тонкие ветки поднимались в небо чисто японской графикой, гроздья рябины покрыл слой инея. А небо было голубым, горело  - и надо было не опускаться душой в эту позднюю осень, а помнить о небе.
- О доме надо помнить, а не о своих красках, - сказала бы мать.
Девчонка заканчивает школу, а в комнате бардак. Кровать кое-как застелена, стол
завален рисовальными принадлежностями, стеклянными бусами. Чешское стекло блестело и переливалось. Как дождь в Лилиных работах. Дома жизнь не играет стеклянными гранями. Она похожа на вагонетку, которую двигают плечом.
Мать воспитывала их с сестрой одна. У отца давно уже была другая семья. Мать говорила: «Я вас подымала, а он гулять хотел». Она была маленького роста, плотная. Волосы короткие, с сединой. Весной покупала себе легкое платье, одно, за лето его изнашивала. Осенью одевала какой-то  несносимый сарафан, просторную кофту. На лице у нее всегда было одно выражение:  терпеливой готовности к борьбе, к одолению жизни. Брови нахмурены до складки меж ними, губы сжаты.
Мать инженер, работала в службе электросетей. Придя со службы, усталая, она
обходила еще несколько магазинов, в разных районах города – знала, что где подешевле. Хозяйничала экономно, даже скупо. Обед варила два раза в неделю. Прятала в холодильник, разогревала.
Сестра Катя с детства увлеклась шитьем. Знакомые часто давали матери вещи, которые уже не носили сами. Одевать с чужого плеча было унизительно. Катя перекраивала, перешивала, у нее был вкус. Со временем начала одевать всю семью,
а позже – брать заказы. Она и пошла по этой стезе.
- Ты бы тоже, - говорила мать Лиле, - Хоть чашки расписывала бы. Что без толку
сидеть, время переводить?
В кого Лиля удалась? Был в роду такой Федя-богомаз, дальний родственник по матери.  Расписывал церкви, а когда пришла советская власть говорил, что если ему
отрубят руки, то он возьмет кисточку в зубы… Его выселили из дома, он поселился
в церковной сторожке. Жалостливые прихожанки  приносили еду ему, и он писал
старушкам то Николу, то Егория.

У них в городе был единственный институт, тот самый, что закончила Катя. Технологический. Мать не сомневалась, что Лиля поступит туда.  Но дочка настаивала – хочет быть художницей. Возможно, мать и не разрешила бы – легла трупом на пороге, но тут Катя собралась замуж, и на какое-то время матери стало не до младшей. Если ей так хочется – пусть отправляется в областной центр, поступает в художественное училище.


Лиля сдала экзамены легко. Но общежития ей не дали. Вахтерша в училище вытащила  тетрадь с адресами и телефонами – у кого можно  снять жилье. У нее же, у вахтерши, Лиля попросила разрешения позвонить.
В одном месте комната была уже сдана, в другом оказалось дорого. Наконец, один
вариант показался подходящим. Она поехала.
Старинный дом. Лиля любила такие дома. Фасад – парадный, с колоннами, а двор – тесным, темным колодцем. Крашеный синей масляной краской подъезд, лестница с выщербленными ступенями.
Дверь ей открыла дама лет шестидесяти пяти Волосы были уложены в прическу, на
шее – нитка жемчуга. Дама внимательно оглядела Лилю.
- Надеюсь, мы не помешаем друг другу, - сказала дама и улыбнулась.

Дорогой гость
Комната Лиле  понравилась. Теплые солнечные блики лежат на дощатом полу. Окно большое, с балконом, выходит на набережную.  Обстановка скромная: кровать с железной решеткой, письменный стол, стул, и у окна – кресло. Анна не знала вкусов будущей постоялицы, и дала самое необходимое, не навязывая своего.
У Анны же в комнате был давно сложившийся,  обжитой мир. Постель кружевные накидки скрывали гору подушек. Диван и перед ним - столик. Буфет, где теснились фарфоровые чашечки и статуэтки. Люстра, переливающаяся сотнями оттенков хрустальных брызг.
Анна была  – вечерний житель. Вечер, и она в кухне, варит какой-то сложный
кисель, трет шоколад, заваривает кофе. Первое время общение ограничивалось приветливыми фразами:
- Не хотите ли чаю?  Не будете любезны, посмотреть в ящике: принесли ли  квитанции за квартиру?
Лиля училась у Анны  варить кофе, и  все время хотелось ей  нарисовать старую даму с острым взглядом темных глаз, седыми волосами в жемчужных бусах.
Теперь шел уже одиннадцатый год, как они жили вместе. После окончания училища
Лиля стала преподавателем в школе искусств. Домой не хотелось: у Анны ей было лучше.


А потом Анна умудрилась подвернуть ногу. Постель ее была застелена скользким атласным покрывалом. Перед сном Анна поднялась на цыпочки, чтобы снять книгу с верхней полки, поскользнулась, и мгновение спустя - оказалась на ковре, сидящей на подвернутой ступне.
Анна не была бы Анной, если бы позвала на помощь. Она осторожно приподнялась,
освободила ногу, попробовала пошевелить пальцами – получилось. Добралась до кресла, рассмотрела ногу, увидела, что дело плохо – по бокам ступни проступает не синева даже, а чернота, и очень больно…  И осталась сидеть в кресле, перелистывая журнал.
Только через час, когда Лиля заглянула к ней, она сказала:
- Деточка, не поможешь мне добраться до постели? И, если можно, намочи полотенце холодной водой.
К утру нога опухла, но Анна, сжав зубы, все же передвигалась по самым неотложным надобностям.
- Перелом, - сказала Лиля, - Или трещина. Доктора надо.
Анна посмотрела на нее грустно. Она сама понимала, что так не обойтись, но мысль
о больнице вызывала у нее страх.
- Ладно, - решилась она, - Позвоним Игорю. Дай мне записную книжку, пожалуйста.
Этот тон Лиля знала – она называла его «дорогие пожарные, мой дом горит, не заедете ли, если случайно будет проезжать мимо?»
- Как  дела, дорогой мой? Знаешь…я тут случайно…ужасно глупо, но, боюсь, придется просить тебя приехать.
И, прикрыв трубку ладонью:
- Лилечка, ты сможешь через полчаса открыть ему дверь?
Первое впечатление Лили было – на пороге мальчик. Невысокий, изящный, в легкой
дорогой куртке. Тон чуть ворчливый:
- Можно?
Он проходит к Анне, приглаживая волосы. Нет. Не мальчик. Волосы иссиня-черные,
с проседью. Средних лет. Восточный, наверное, человек.
- Ну? – совсем другим тоном, весело и ласково спрашивает  он Анну, - что у вас
случилось?
- Вот, - говорит она с виноватым видом, демонстрируя ножку тридцать третьего
размера, но марсианского цвета.
- Много танцевали?
У Лили челюсть чуть не клацает о колено, но у них, очевидно, такой стиль
общения, потому что Анна смеется.
А он устраивает в кресле какой-то необыкновенный старинный саквояж, и склоняется над Анной.
Пальцы быстро, стараясь не причинять боли, пробегают по ступне то так, то этак.
Пробуют повернуть, наклонить в одну сторону, в другую. Несколько секунд Игорь ничего не видит и не слышит, и не стоит его спрашивать. Но вот он распрямляется.
- Перелома нет, - говорит он, - Только связки растянули. Ночью спали?
- Шевельнуться боялась.
- Я сейчас сделаю обезболивающее. Но ничего страшного. Эластичный бинт, мази – я сейчас напишу какие, и лежите несколько дней.
Лиле он передал рецепт, и она задержалась в комнате – может, что-то еще будет
нужно. Ей казалось, что у Анны вовсе не медик, а гость – из любимых, кого давно не видела. Она расспрашивала Игоря о родителях, о работе. Так говорят с ребенком
лучших друзей, который вырос на твоих глазах, которого помнишь малышом – любителем сладостей и дворовых игр. С мамой которого обсуждала его детские хвори и редкие двойки.
Игорь отвечал ей с тою же лаской, в которой был оттенок почтительности. И
удивительно быстро, красиво работал. Туго забинтовал ногу, и уже незаметно, каким-то чудом – у него в руках наполненный шприц, он рассказывает Анне о своих последних операциях, пациентах  - и она смеется и не вздрагивает даже, когда он делает укол.
- Мой дорогой, я вас без кофе не отпущу. Лилечка тебе не будет трудно…
К тому времени, как Лиля вносит поднос с кофейником, сахарницей, сливками и
маленькой чашкой – Анна уже дремлет.
Лиля наливает гостю кофе и присаживается напротив. Ее заинтересовало лицо. А
когда художник в ней побеждает человека, она забывает о робости.
Есть восточные лица грубой лепки, есть – удивительно изящные, как камея. У него
– ни то, ни то. Нос – в нем есть орлиное, красиво очерченные губы, глаза – глубоко посаженные. Но именно в глазах все. Взгляд пристальный, цепкий –  человека, которому надо понять суть, а не заботиться о том, какое он производит впечатление.
- Я испугался, - говорит он, - Если бы был перелом, ей было бы тяжело это выдержать.
Подчеркнул – ей.
- Почему? Из-за возраста?
- Нет. Она очень чувствительна к боли, и очень тяжело переносила бы беспомощность. Вы заметили, как ей трудно просить об одолжении?
Лиля кивнула.
- Это дорогой для меня человек, - продолжал он, - подруга моей мамы. Мои родители
врачи. Им всегда было некогда – то дежурства, то частные вызовы. С утра до ночи работали. Домой возвращались, чтобы упасть и спать. А когда приходила Анна - это был праздник.
Он замолчал, не умея передать словами свое чувство к Анне.  Он хорошо помнил ее - довольно молодую женщину, такую еще красивую, со светлыми пушистыми волосами. Вечер становился светлым и наполненным, когда она приходила.
Казалось бы – ерунда, мишура, но он непроизвольно начинал улыбаться. От нее
пахло тонко – дорогими духами. У нее на груди переливались бусы. Он помнил, как
совсем малышом, все тянулся их рассмотреть, и Анна порвала нитку, и ссыпала
сверкающие шарики ему в ладони – играй.
         При ней мама ставила пластинки, и они танцевали,  Анна приглашала танцевать его
отца, и это было  красиво. И был чай, и женский смех, и все кругом сияло отражением  улыбки Анны.
Он до сих пор не мог говорить с ней иначе – не как врач с больной, не как молодой человек со старухой, но как мужчина с женщиной. Так говорил с ней его отец, и позже – всегда – все мужчины.
Когда отец умер, Анна, легкая, бесхарактерная, мало что умеющая Анна вытянула
его мать. Она не уходила от них, стояла на коленях, держала голову матери, лежащей на
диване, целовала ее, прижимала к груди, плакала, и тут же говорила об отце – помнишь, Вика, помнишь?
Видимо, это было то, что тогда его матери было нужнее всего – говорить и
плакать, плакать и говорить.
А потом Анна принесла платье: шелковое платье, синее, с розами. И заставила мать
встать перед зеркалом, потому что это ужас что будет, если такое платье попадет в чужие руки.
- Я не могу, - отнекивалась мать, - Мне теперь…
- Хоть спи в нем, - твердила Анна, - но оно твое…
И мать стояла перед зеркалом, и ощущала прикосновение мягкого шелка, и платье
стекало по ней, почти до полу, облегало («Ты в нем королева» – Анна), и видно что-то просыпалось в матери, потому что через некоторое время она уже говорила:
- Здесь глубокое декольте. Сюда нужно нитку жемчуга.
- У меня есть некрупный, - отвечала Анна, - У тебя длинная шея – будет замечательно смотреться.
Анна любила жемчуг. Он глядел на нее, отвернувшуюся к стене – между локонами
совершенно седых волос, и воротом халата – привычно мерцали бело-розовые зерна.
- Скоро она поправится? – шепотом спросила Лиля.
- Несколько дней полежит.
Лиля разливала кофе – в маленькие чашечки,  очень крепкий, как учила ее Анна.
Они перешли на полушепот, чтобы не тревожить больную.
- Зайдите ко мне завтра, в городскую больницу. Хирургическое отделение знаете?
Белое, двухэтажное здание справа от входа, у самой ограды. Не нужно Анне тратиться на лекарства, я все дам.
- Всегда удивлялась, - сказала Лиля, стыдясь немного своей наивности, - Я
понимаю, что здесь, у Анны – это совсем не страшно. Но выглядит-то – ого! Я смотреть боялась. Как вы свыкаетесь видеть то, что  каждый день видите?
- Вы про операции? Но нас же к этому в институте готовят много лет. К этому
привыкаешь, то, что вы имеете в виду – вздор! – он слегка махнул рукой, - Но вот
детским хирургом я вряд ли смог бы быть  - тяжело видеть, когда ребенок страдает. Онкологом - тоже. Многих сейчас вылечивают – очень успешно. Но остается кто-то, к кому надо ходить, успокаивать, обнадеживать… Говоришь всякую ерунду, а сам видишь, что человек уходит. И родственники это видят, и уже не верят тебе.
Лиля начинала понимать, почему с этим человеком так ласкова Анна. Он еще не стал
циником, как многие от этой профессии. Может, он был циничным на словах, но ему все еще было жаль людей.
- Так не забудьте завтра, после обеда зайти ко мне – за лекарствами и рецептом, -
сказал он, прощаясь.
…Анна проснулась только к вечеру, лежала задумчивая, умиротворенная. Ей уже было легче.
- Приятный у вас знакомый, - сказала Лиля, подавая ей ужин.
- Да…Очень хорош. Я думала, его судьба сложится более счастливо. Он талантлив.
По-настоящему талантлив, как врач. Он с детства видел для себя - только это. Кошек лечил, собак. А потом – сколько сидел за книгами! Он считал, что это непростительно – если что-то нужно знать, а он знать не будет. Но на работе пока не оценен. Там старые кадры – не сдадут ни пяди. Куда там – дать дорогу молодому, способному! Они будут сбрасывать ему – самое сложное, и его же ругать, чтобы не зазнавался. И с женой разведен, живет один, - Анна приподнялась, устраиваясь поудобнее в подушках и потянулась к чашке с чаем.

Пасха
Лиля собиралась в храм, на пасхальную службу. Она уже несколько лет ходила так –
к полуночи, и уже Пасха не в Пасху была ей, если не услышать от священника первое – торжественное и радостное:
- Христос воскресе!
Анна каждый раз переживала:
- Лилечка, неужели на всю ночь?
Опасностей ей всегда представлялось много. Еще совсем холодно, снег не стаял, а
на Лиле –  тонкое пальто и павловский расписной платок. Заболеет непременно. А шальные ночные машины? А злоумышленники?
У Лили прозрачные глаза смеются:
- Да кто ж в пахальную-то ночь…
- И Александра Меня на рассвете убили, и оптинских монахов – на Пасху.
- Ну я-то не праведница, чтобы в такое время кто-то… Анна, не пугайте!
Она даже засмеялась. Тронула грудь, показывая, что крестик при ней, и как-нибудь
все обойдется, и вышла.
На улице она остановилась и вдохнула воздух. Пахло волшебно. Весной, самой
ранней, самой тонкой, освященной благим дыханием пасхальной ночи. Дуновением 
весны – водою, скорым разливом. И здесь, в их темном дворе, где не мешал свет фонарей, столько звезд можно было увидеть  - все небо в искрах. Открытое небо. Сегодня о чем ни попросишь – сбудется.
Лиля шла, время от времени закидывая голову, и закрывая на несколько мгновений
глаза. Надо было напитаться весной, как губка. Идти было недалеко: миновать парк, а потом еще два квартала. В парке, в двенадцатом часу, еще много было молодежи. И не все, верно, знали, что вот-вот праздник. Мат, пиво… Лиля ускорила шаги.
А у храма, конечно, уже собралась толпа.
Храм был новый. Когда-то здесь стоял просто барак – молельный дом.  В девяностых
на его месте решили строить церковь – место намоленное… О пяти куполах поднялся храм в честь Рождества Христова.
Лиля  раз здесь рисовала. Зимою увидела:  проходил священник. Среди белых падающих хлопьев – как черная птица. Лиля торопливо набрасывала прямо в блокноте. Снег – с небес. И птица, не совсем житель земли. Связь земли с небом.
Сейчас Лиля вошла не в центральную дверь храма, а в правую, боковую. Там у входа торговали свечами.  К этому часу, когда заканчивалась вечерняя, в храме стояла нестерпимая духота. Множество горящих свечей,  обилие людей – и нечем было дышать. Лиля вспомнила, как в прошлом году, когда она была здесь, и приезжал епископ – народу пришло столько – руки не поднять, чтобы перекреститься. Но ангельски пел хор, и только
благодаря высокой, светлой печали голосов, завороженная ею, Лиля и отстояла службу.
Но в настоящем раю Лиля почувствовала себя, когда вышла на улицу,  и ртом начала
хватать холодный, свежий воздух.
Она купила свечи: медово-желтые, жуть липнущие к пальцам: зажечь за себя и 
Анну. И подумала, что когда зазвонят колокола – непременно наберет ее номер по
мобильнику, чтобы Анна хоть звон услышала.
Сегодня, как никогда, можно было просить о сокровенном, и Лиля, не дожидаясь
общей молитвы, не подойдя даже ни к одной из икон, беззвучно шевелила губами:
 - Господи, я так устала жить с пустотою в душе…  Нет, иначе: я устала идти через
пустыню. То, что я вижу временами – когда рисую, или забываюсь мыслью, или нахожу
схожее в людских душах – только ли это мираж? Мираж красоты, вечной истины?
Пусть цель моя будет далеко, очень далеко – искоркой – на краю этой пустыни,
пусть я буду сворачивать не на те пути, но дай мне прийти – к предельной
насыщенности чувствами – каждой минуты бытия, к подлинному осознанию красоты
жизни. И дай мне спутника, Господи, ибо я слаба…Я только из ребра, Господи, дай
же мне того – из чьего ребра я. Дай мне знак, Господи, что я встречу его в этой
жизни!
Она подняла глаза. Перед нею была икона Спасителя, нарисованная так, что ярко
она видела краски – золото, пурпур, но не черты лица.
Она вспомнила другой храм, в Ивановке, полуразрушенный, служивший в советские
годы складом для удобрений. Химия разъела стены, но когда она вошла – и сквозь
потемневшую от времени штукатурку вдруг проступил лик Христа, его огромные
глаза…
В них была – Вселенная. Все принимающая, ничего не отвергающая.
Все будет понято, и обретет свое место, В этой гармонии всепрощения был такой
покой, что Лиля склонила голову, как путник, который наконец может расслабиться,
 и поняла: родное.
С той поры она и уверовала.
Храм стих в преддверии торжества. Внезапно стоявшая слева от Лили девочка в
белом платочке, покачнулась и начала медленно, картинно, с разворотом, падать.
На глазах Лили впервые падали в обморок, и она не сразу поняла, что случилось. Но девочка уже лежала у ее ног, и лицо ее было таким же белым, как платок. Старушки  засуетились вокруг, но без аханья и оханья. Деловито - видимо, картина была привычна.
- Ну-ко, подымай ее.
- На скамеечку, сюда вот давай посадим.
- Воды передайте! Воды говорю, кто-нибудь передайте!
- Нюра, подвинься!
Бабка-калека, вольготно расположившая на лавке и себя и костыли, с неохотой чуть
сдвинулась. Девочку усадили, спиною облокотив о колонну, и еще придерживали. Но
она все никак не приходила в себя и была все так же бледна. Ей подымали голову,
брызгали в лицо водой, но голова тут же падала на грудь. Несколько раз девочка
шевельнула губами, точно засыпающая рыба на берегу.
- Зря они это сделали, - подумала Лиля. Она вспомнила: человека, упавшего в
обморок. надо оставить лежать так – чтобы кровь к голове приливала. И ей бы еще
воздуху…
Боясь своей смелости, Лиля вмешалась:
- Ее надо вынести на улицу…
Одна из старух, та самая, которая брызгала водой, обернулась:
- Так нельзя сейчас уходить!  Грех!
- Ей на воздухе лучше будет, - робко настаивала Лиля.
- Ничего, - с привычной жестокостью к человеческим слабостям отвечали ей.
Священник бы разрешил. В этом Лиля не сомневалась. Но все священники были сейчас в алтаре.
- Пожалуйста, - шепотом призывала Лиля, - Давайте ее вынесем…
И кто-то протиснулся ближе, одним легким движением поднял девочку и понес к
выходу. Лиля поспешила следом, потому что это она предложила, и значит - должна
побыть с девочкой, пока та не придет в себя. Она пробиралась меж людей и следила, чтобы с девочки не слетели туфли – на ней были разношенные лодочки.
…У церковной ограды стояли несколько скамеек. Мужчина уложил девочку, присел
рядом, взял ее тонкое запястье. У него были на руке часы. Старые, «Победа», с секундной стрелкой.
- Все хорошо, - сказал он, потому что она уже начинала осознавать себя, - Только не вставай пока.
На девочке были вязаная кофточка и юбка. Мужчина сбросил куртку, укутал ее.
- Мне лучше, - тихо сказала девочка. Она видимо поняла, что произошло.
- Как тебя зовут?
- Катя.
-Хочешь, я отвезу тебя домой?
Она подумала несколько секунд.
- Нет, не хочу…Я так ждала…
- Тогда посиди здесь. Сейчас выйдет крестный ход, и ты все увидишь.
Катя кивнула, и неуверенно попробовала сесть. Мужчина помог ей. Все это время Лиля стояла зрителем.
- Где твои вещи?  Я принесу, чтобы ты могла одеться, – предложила она.
-На вешалке  пальто, синее такое, оно сверху…
Лиля кивнула. Она еще успела принести пальто, и Катя только вдевала руки в рукава, когда двери храма отворились. Сперва шло духовенство, потом миряне. Лиля
уже видела это, и ей вновь показалось, что вокруг храма потекла огненная река –
горящих свечей. Мужчина вынул спички, взял у Лили свечи – она все еще машинально
сжимала их в руке - зажег. Одну передал Лиле, другую Кате.
Они опоздали идти – теперь крестный ход пришлось бы догонять. Лиля наклонилась
над маленьким пламенем свечи. Ей хотелось поцеловать его, как целуют икону, присягнуть ему. Она склонялось, пока горячий воздух не обжег губы.
- Опали меня огнем, Господи, только чтобы жизнь моя не прошла впустую, не утекла
равномерно и серо, как песок в часах…
Вот уже процессия в воротах – огоньки наполняют двор. И поднявшись на ступени к
дверям  храма, обернувшись к прихожанам, отец Павел провозглашает  - много раз
за жизнь повторенное, и все-таки с ликованием первого раза:
- Христос воскресе!
- Христос воскресе! –  гулом отвечает толпа.
И снова, и снова… И  - в сияющую, залитую огнями церковь.
- Я сейчас вернусь, - мужчина поднялся.
Через минуту они услышали шум машины, подъехавшей к воротам, и он уже шел к ним через двор.
- Поехали, Катя. Не надо тебе сегодня больше там стоять.
…А Лиля еще вернулась в храм, но ненадолго. Напряжение, страсть в молитве давались на несколько минут. Ей не хватало сил с тою же внутренней силой молиться часами. Сегодня ею все было сказано. Она приложилась к иконе Спасителя, перекрестилась и вышла.
 -Пожалуйста, Господи! – сказала она  небу – не черному сейчас, но отливающему серебром звезд. И это «пожалуйста» было  - «помни, о чем я тебя просила…»

Во всем виноваты туфли

Лиля ругала себя за то, что надела не сапожки, а туфли. Если на тебе – лодочки
на шпильках, следует идти в театр, или хотя бы  -  по асфальту. Она же, после того, как закончились занятия в студии, отправилась в городской парк, чтобы посмотреть – насколько тут стаяло, и можно ли на следующее занятие привести сюда ребят.
Дорожки выглядели вполне прилично: снега  уже не было. Но в целом вид  показался ей не очень. Она еще полезла на холм, откуда все было видно: и раскинувшийся в долине меж гор – город: крыши домов, купола церквей, и Волгу вдали, и огромное, по-весеннему глубокое и синее небо.
Вот тут обувке и пришел конец. Лиля сперва провалилась в жидкую грязь, прикрытую сверху слежавшейся листвой. Чертыхаясь, попыталась оттереть измазанную туфлю носовым платком. Поняла, что ей это не удастся. А минуту спустя не заметила еще
одной ловушки – и в туфли полилась ледяная вода. Теперь нужно было возвращаться домой,  и побыстрее.
Кое-как Лиля спустилась с холма, и осторожно пошла по улице. Хотя терять уже
было нечего: мокрая, грязная, и замерзшая. Но на туфлях налипло столько земли, что они были скользкими. Она боялась подвернуть ногу, и сломать в довершение каблук. Новую обувь купить сейчас было не на что.
Перед большой лужей она беспомощно остановилась: не зная – плюнуть на все и
попробовать перейти ее вброд, или обойти вон по тому краешку, держась на ветки кустов. Она раздумывала с полминуты.
- Проходите же, - сказал позади немного ворчливый голос. Потом крепкая рука взяла
ее под локоть и помогла переправиться на ту сторону.
Ей показалось – она узнала этот голос. В вечерних сумерках она вгляделась – и
точно. Смоляные волосы…
- Игорь?
- Лиля? - и после паузы, - Как поживает Анна?
- Уже ходит по квартире с палочкой, почти не жалуется.
- Ну, она и не будет жаловаться, - сказал он.
Они шли рядом – видимо, обоим было в одну сторону. Но он все же уточнил:
- Домой сейчас?
- Да, занятия окончились. А вы?
- Даже не знаю, - сказал он.
Игорь смертельно устал. Дело не в том, что у него было четыре операции, и не в том, что на него наорал заведующий отделением – хам, любивший устраивать разносы по поводу и без оного. Есть такие люди, которые могут чувствовать себя хорошо, только продемонстрировав свою власть, унизив другого.
Но сегодня в приемной покое у Игоря на руках умер человек. И не шапочный
знакомый – одноклассник. Часть детства ушла с ним.
По всем законам, божеским и человеческим – Сашка должен был умереть еще там, в
покореженной машине. Но этот парень со «скорой», Герман, каким-то чудом додержал
его до больницы. И Игорь еще пытался что-то сделать, хоть Сашка лежал без сознания, и ничем помочь уже было нельзя.
За это он и получил выговор  от начальства – нельзя принимать безнадежных. Заведующий, правда, сказал «таких тяжелых»,  надо сразу везти их в областной центр. Игорь, конечно, не смолчал, и было короткое, грязное выяснение отношений. Заведующий
кричал, что Игорь зарабатывает дешевую популярность, а Игорь – что он хоть сейчас
уйдет: или работать по совести или не работать вообще.
Но уходить в общем-то было некуда: в их городе имелась только одна больница, и в
отделении Игорь был ведущим хирургом. А уехать – хотя и звали его в тот же областной центр – значило бросать родителей или забирать их с собой.
- Старое дерево с корнями не пересаживают, - сказал отец, когда они обсуждали эту
возможность.
Родители жили отдельно, но когда сын рядом – в десяти минутах ходьбы, это совсем
другое, чем вызванивать его из другого города. Отцу было под восемьдесят, и он перенес инфаркт. У матери с годами отказывали ноги. Игорь об этом не забывал.
Теперь ему хотелось куда угодно, только не в тишину своей квартиры. Анна была
одной из тех немногих, кому он доверял. И эта милая девушка, ее жиличка – она была, во всяком случае, тактична… Вульгарность он порой допускал, иной раз терпел рядом с собой девицу, о которой думал, что у нее и трех мыслей в голове не наберется. И все же, когда на душе тяжело, лучше, чтобы рядом был человек, рядом с которым можно не только говорить, но и молчать.
Впереди замигала вывеска кафе: свечка оплывала неоновым воском.
- Зайдем? – спросил он.
Это прозвучало не просто небрежным вопросом. В его тоне слышалась просьба.  Лиля очень редко бывала в кафе. Мороженое здесь стоило втридорога, а она экономила скудную зарплату.  Прежде всего,  на краски, кисти, бумагу. Ну и книги, диски. Музыка помогала ей работать. Часто, когда Лиля рисовала –  она надевала наушники, включала плеер. Мелодия помогала удержать настроение.
Они сели за столик у окна. Здесь была полутьма – лишь падал косой свет  от уличных фонарей. Освещен был противоположный угол кафе, где за стойкою ждал бармен.
Лиля не стала раздеваться – ей все еще было холодно. Она только расстегнула
верхние пуговицы пальто.
Игорь принес коньяк, бокалы, коробку шоколадных конфет. Лиля подумала, что,
наверное, сидеть вот так - для него привычно.
Он разлил коньяк, не спрашивая: ей полбокала, себе – полный. Сразу же выпил и
налил себе еще. Он даже не попытался сказать тост, и вообще не развлекал ее. Сидел, опершись подбородком на руку, задумавшись.
Лиля почувствовала его усталость. Подумала, что она совсем иного порядка, чем у
нее. Она чаще, чем физически, уставала морально – от своих замыслов, от напряжения творческой мысли.  Но она же не спасла ни одного человека.
Полгода спустя Анна будет почти кричать на нее:
- Нельзя так умалять себя! Ты думаешь всех, кроме подвижников от медицины надо
просто передушить за никчемность?
Сейчас это благоговение только просыпалось в Лиле. Она так любила жизнь. А он ее
возвращал тем, от кого она уходила.
Игорь же просто сидел, прислушивался к тому, как все расслабляется внутри, и был
благодарен девушке за ее молчаливое присутствие. Это все равно, что просыпаться от страшного сна, держа чью-то руку.
- Поехали ко мне, - сказал он так же просто, как предложил зайти в кафе.
На улице шел дождь. Первый весенний дождь, который окончательно смоет снег. 
Волосы  Лили покрылись мелкими каплями, засияли в свете фонарей. Игорь стер влагу
ладонью, прижался губами к ее волосам, ощутил, как и она прижалась к нему – еще
скованно, но была в ее движении детская искренность – она хотела быть с ним.
…Ночью на постель вспрыгнул кот. Еще полу-кот, подросток. Он шел по пушистому
пледу, шел изящно, бесшумно и был почти невесомым. Он шел по дорожке из лунного
света, который падал на постель, пробиваясь между штор.
Лиля не спала.  Она лежала на спине, и горячая рука Игоря, спящего – тяжелая, бессильная сейчас – на ее груди. Она наклоняла голову так, чтобы коснуться губами его пальцев.
Никогда и никто не волновал ее так. Он, ее чувство к нему было много больше того, чем она могла бы выразить в своих картинах. Служить ему – хоть в мелочах – о, вот это было её дело.
Котенок улегся возле ее лица и замурлыкал. Здесь был его дом. Он останется здесь
и завтра, и на всю свою кошачью жизнь. А ей – какое место будет здесь? Вернется ли она еще раз сюда?
Рассвет уже занимался, а она лежала и тихо плакала. В этих слезах было: восхищение Игорем, жалость к себе и зависть к коту.
Утром, пока Игорь брился, она торопливо одевалась, чтобы он не разглядел ее поношенного белья. И умыться она за это время успела – в кухне. Даже осмелилась включить чайник.
- Сейчас будем завтракать, - сказал он, появляясь.
На нем были отглаженная рубашка, галстук. Она застеснялась своего трикотажного
платья – «и в пир, и в мир»…
Он нарезал колбасу, сыр, разливал чай, не позволив ей помочь. А она все вглядывалась в его лицо, пытаясь понять – что же он думает теперь о ней, стала ли она хоть немного нужна ему? Обычно интуиция ее не подводила, но сейчас она не могла понять ничего.
- Едем? – спросил он.
На часах была половина восьмого. Она знала, что к восьми ему нужно быть в больнице. Лиля не сказала ничего, ни о чем не спросила.
У него была черная «десятка». «…Моя смерть ездит в черной машине – с голубым огоньком…» Лиля так ясно услышала голос Гребенщикова, как будто на ней были наушники.
Игорь остановил машину у подъезда. Лиле  оставалось подняться к себе домой.

Игорь ничего не сказал, только накрыл рукой ее руку.
- Счастливо тебе, - сказала Лиля.
Она подхватила пальто, и стала подниматься по лестнице. Впереди был долгий пустой день. А если он не позвонит, то и… Она судорожно вздохнула и достала ключи.


Картина маслом
 
         - Как красиво… - тихо сказала Анна.
Лиля не очень любила, чтобы ей смотрели через плечо, но работа была почти
закончена, и теперь  можно. Она провела рукой по лбу, как бы снимая паутину,  и сама всмотрелась в картину.
Обычно она начинала понимать – получилось или нет, удался ли ей замысел – не сразу, через несколько недель. Но эта вещь была ей особенно дорога, она тянула к
себе и завораживала.
Городскую площадь Лиля «состарила». Перенесла ее  -  на век  назад. Окружавшие
площадь дома с колоннами, ныне смотревшиеся архаично, на картине ожили и зажили
своей жизнью.
Новогодняя или рождественская ночь. Сугробы по краям площади высоки. И светится огнями и серпантином наряженная елка. Ночь маскарада. Музыка – глядя на картину и Лиля и Анна ее явственно слышали – каждая свою.
И все, кто пришел на гулянье – в костюмах.  Веселье - почти детское  - в
разгаре. А эту даму господин уводит с площади. Он обернулся к ней, предлагает ей руку. Лица его не видно – лишь статная фигура в черном. А на ней шубка из чернобурки – мех точно снег, идущий с ночного неба. Волосы убраны в высокую прическу и ничем не покрыты. Она подает спутнику руку – узкую руку в кольцах, но не смотрит на него: она вся ушла в себя. И взгляд ее – так решаются на крестный путь…
Анна смотрела на женщину. Она напоминала ей ее мать – когда та узнала, что отец
не вернется из лагерей. Она не видела больше «декораций старины». Только лицо…
- А почему он больше не женился? – вдруг спросила Лиля.
Вопрос прозвучал бесцветно, почти без интонаций, но Анна поняла, что в этом было
– доверие, и не надо отделываться шуткой или скользящим ответом.
- Не знаю, - сказала она, - Он очаровательный юноша, но очень самолюбив. Мне
кажется – тогда он пережил большое унижение. Она сделала аборт уже на таком сроке…И сразу снова вышла замуж.
- За богатого?
Анна свела брови.
 -Нет…по-моему нет. Вероятно, этот человек просто мог держать ее в руках. Ей это
было нужно, чтобы ей хотя бы так уделяли время. А Игорь…ты видела…у него свобода
какими-то урывками, и чаще всего, когда уже совсем нет сил.
Лиля кивнула. Когда она заходила к нему за рецептом для Анны - еле в коридоре за
рукав ухватила. И потом, у него в кабинете… Он всем был нужен.  Если у него не звонил телефон, то он объяснял что-то зашедшему. Потом впивался в бумаги. И уже его звали – срочно  больного поглядеть.
- Исключительный юноша, - повторила Анна.
Юноше было под сорок.  Имела ли в виду Анна, что вне работы он почти не имел
опыта жизни, или просто сравнивала его годы со своими.
- Я дошла до маразма, - сказала Лиля, - Рисую варианты. Аппендицит или автокатастрофа – неважно. Главное, чтобы он в этот день дежурил. Привозят меня, всю такую из себя сложную, и почти безнадежную…бледную и красивую, например, с
ножом в спине. Дура? Да ни одна блондинка не сравнится…
Анна почти хихикнула.
- Он носит кольцо, - продолжала Лиля, - Серебряное, на правой руке. Наверное,
обручен с какой-нибудь медсестрой, Клавой Шиффер больничного разливу…
- Лилечка, - нежно сказала Анна, - Как бы ты сейчас ни мучилась, ты еще любить не
умеешь. Ты молиться умеешь – ты говоришь избраннику: да будет мне по слову твоему. А все гораздо проще, поверь.
- Даже с ним?
- Даже с ним. А что такое он?
- А что такое я рядом с ним? – Лиля говорила, как сама с собой, - В нем все в превосходной степени. Начиная от того, как он одет. Изысканно – цепочки для часов не хватает. Он знает все на свете, уверенно знает. Его слушаешь – открыв рот. Он делает – по настоящему нужное, не то, что я… Способен на жест, на поступок – ведь не за деньги, как все сейчас - копейки не возьмет, спасая. А я что? Так, дуновение… Нет настроения – и я ничего не могу? Что я сделала? Исправляю за детьми каракули – вместо: точка, точка, огуречик – человечка рисую? Две картины на выставку отдала – вот моя победа!
Анна помолчала.
- Знаешь, какая моя любимая фраза из Грина? – вдруг спросила она, - Помнишь
«Дорогу никуда»: «Что милая? Беззащитно сердце человеческое? А защищенное – оно
лишено тепла – не хватит даже, чтобы согреть руки». Так вот – твоего тепла – хватает, чтобы другие грели руки. А он – как бы ни был хорош – старается защитить сердце. И он в этом преуспеет, поверь мне.
Анна поднялась с кресла, тяжело поднялась – опершись на Лилино плечо, и побрела
к себе. Ей надо было полежать.
Лиля тоже свернулась калачиком у себя на диване, надела наушники…Испанский
романс сейчас звучал ей, переборы гитары. Рябь по воде, лунный луч по волнам.
Она вспомнила то, что сто лет не вспоминала. Виденное на практике, на этюдах, когда они ездили за город – озеро Ведьмы. Стало ли оно нынче местом, куда идут туристы, или заросли к нему все дорожки? Лиля  вспомнила черное зеркало воды, и кувшинки, неподвижно  - лежащие на глади, или чуть тревожимые рябью… И легенду, о девушке, утопившейся здесь от безнадежной любви, и сделавшейся ведьмой. Было ли той – страшно уходить в это озеро, навсегда сливаться с ним?
- Иногда, - услышала она рассказ у костра,  – тут можно дождаться…Если тебе очень
нужно, приди и жди… Заклубится над озером туман, и встанет она. Прекрасная – рыжие волосы, по плечам, и до ног струятся плащом. Она идет – как древняя пророчица, как воительница любви. Потому что она уже ничего не боится. И она скажет – в чем тебе, именно тебе искать счастья.
Но в чем сейчас могло быть Лиле счастье – кроме, как в его имени?  После той
ночи они встречались иногда. Иногда – это было единственно точное слово, потому что она не знала – когда он позвонит и позовет ее и позовет ли вообще. Она держала телефон в руке. Не выпускала. Рисовала, а в другой руке был телефон.
День, и два, и три - тишины, и тихих слез по ночам. А потом – звонок. И на
телефоне – его имя, и в нем звучанье рушащегося снега, и рушащегося – ее сердца.
- Да?!
Наверное, там, он улыбался ее торопливому, задохнувшемуся счастью, ее готовности
–  спешить к нему: куда угодно, и когда угодно.
- Заехать за тобой сегодня? – спрашивал он.
- Да!
- После семи, - он был немногословен, он больше ничего не добавлял.
А дети в студии дивились ее рассеянности.
- Рисуйте сказку! – говорила она им, - А сама все стояла у окна. И не подходила, и не смотрела, как рисуют они. Ждала,  хотя до семи было еще далеко. За окном цвела сирень. Сквозь белые гроздья, как сквозь штору, она вглядывалась в дорогу, прислушивалась к шуму редких машин.
Город был слишком мал. Он привозил ее к себе. И не было нескромности кафе, где их могла бы узнать каждая собака. И унизительности гостиниц или выездов на природу.
Ожидание его звонков - это была капля меда. Но такая золотая, такая сияющая, такая сладкая…
Потому что впереди еще жила надежда.  Хотя он ни слова не говорил о будущем. А Лиля – как верно угадала Анна – и не смела спрашивать. Что будет, то будет, только не отнимай то, что теперь… Дай слушать его, смешить его, беречь его сон, и каждое его прикосновение ощущать, как саму жизнь – подлинную, полную жизнь, которая, наконец, была дана ей.

На занятиях сидела младшая группа. Лиля прочитала ребятам отрывок из «детей
подземелья», и раздала уголь.
Хрупкий уголь передавал черноту подземных сводов. Маленькая Маруся с куклой,
прижатой к груди… У каждого должна быть любимая игрушка. Лиля старалась, чтобы те часы, которые дети проводили в студии, стали для них дороги.
Остались считанные уроки до конца учебного года. Лиля слышала, как малыши обсуждали – кто куда поедет с родителями на каникулы.
Звучали, ставшие привычными в последнее время русскому уху названия турецких курортов. Впрочем, упоминались и Сочи, и Адлер, и близлежащие деревни.
Лиля подумала, что ей – на протяжении длинного отпуска –  нужно вставать на рассвете. Не затем, чтобы бегать – она просто не сможет заставить себя бежать на глазах у людей. Но утром природа необыкновенно хороша – можно уходить в парк, в лес…
Она подумала о своей мечте – завести собаку. Наверное, Анна не будет против.
Еще надо было сходить в парикмахерскую. Чуть ли не впервые в жизни она в последнее время занялась собой. Покупала в киосках журналы и  задавалась вопросами: какая помада сочетается с тенями перламутрового цвета, и какие джинсы модны в этом сезоне?
До этого она думала: образ. Образ может быть настолько законченным, настолько
своеобразным – что прекрасен сам по себе, вне отношения к моде. Старушка в
старинных кружевах и с зонтиком. Рыжий парень в тельняшке, заснувший на лавочке
в парке. Девушка с длинными ногтями, выкрашенными черным лаком и настороженным
взглядом жительницы Тьмы…
Ее собственный образ до этого был прост:  мягкие и удобные джинсы блекло-голубого цвета, черная водолазка. Верхняя одежда – достаточно теплая и не стесняющая движений. Широкое пальто – на осень, и куртка-пуховик на зиму. А волосы Лиля просто забирала в хвост, или заплетала в косу – чтобы не мешали.
Теперь она пошла в парикмахерскую, но не умела объяснить толком, что ей надо.
Модные картинки в журналах сбивали с толку. Сделать египетскую челку? Вертикальную химию? Выкрасить волосы?
Парикмахерша – толстая тетка с обесцвеченным пучком, собранным резинкой, мяла
Лилины волосы
- Да… надо красить. А то у вас цвет какой-то мышиный. Прямо не знаю – стричь
если, так они тонкие, лежать не будут. Если только будете укладывать каждый вечер.
- Как укладывать?
- С любыми волосами надо возиться, - наставительно сказала парикмахерша, -  Ну
химию вам сейчас сделаю, думаете, так и будет – встала с кресла и пошла шесть месяцев гулять? Полно таких ходит – на голове…. Ой выразилась бы, да неудобно… Не знаете чего делать, да? Ну, давайте попробую по своему разумению.
Когда Лиля глянула в зеркало – на нее смотрела модная женщина, у щек волосы короче, дальше спускаются на плечи, прядки светятся, золотисто-рыжие как осень.
Впервые Лиля подбирала для себя косметику, духи. Юбку купила, длинную, черную в алых цветах – цыганская юбка. Туфли на каблуке.
- Замуж собралась? – спрашивали  коллеги.
Девчонки из старшей группы оценивали с подкупающей искренностью, и приятно ей
было это слышать:
- Ой, Лилия Павловна, вы такая красивая!
Анна оказалась не только не против собаки, но и почти пришла в восторг:
- Лилечка, я давно хотела! Но ты знаешь, с моими ногами – гулять…  И еще – я ее
забалую. Ты у меня ее, пожалуйста, отбирай…
Через газету «Из рук в руки» они выбрали объявление. «В добрые руки…кокер-спаниель…недорого…»
Приехал мужчина. Следом за ним из машины выскочил энергичный песик. Золотистый, шерсть струилась, как шелк. Песик был весел – он приехал с хозяином гулять. Он не знал, что его сейчас продадут.
- У жены, понимаете, аллергия, - грустно сказал мужчина, - Она его сперва, любила. Шапочку связала, чтобы уши не тонули в миске. А потом, когда увидела, что я вечерами с ним вожусь…
И тут же, торопливо:
- Команды – он знает! Даже ползать умеет по ковру за мячиком. У меня его уже
просили, но там такая женщина суровая… Ему бы там плохо было. А вы… чем его сегодня кормить будете?
Прижался щекой к ушастой морде, передал Лиле поводок. Машина уехала, а она
осталась с собакой в обнимку и чувством, что ей дали на подержание чужого ребенка.
Пса звали Терри. Первые дни он вел себя как гость: относился к Лиле и Анне
дружески, но все время держался возле входной двери. Так прыгал на каждый звонок! На прогулках не отрывал нос от земли – искал знакомые следы.
Но с Анной всем было хорошо. И как-то, вернувшись с занятий, Лиля увидела
картину. Спаниель блаженно  развалился на заваленном подушками диване, Анна же,
устроившись на краешке, осторожно расчесывает щеткой его роскошную шерсть, и
разговаривает, как с ребенком.
- Сейчас мы еще правую лапку…вот так…чтобы никаких мерзких колтунов…мы немножко потерпим, а нам за это печенье.
Терри жевал творожное печенье, доверчиво подставляя живот. И Лиля впервые
заметила, что у него были и вправду глаза ребенка, который уже бесхитростно привязался к ним.
С Игорем же все оставалось сложно, очень сложно. Лиля была робка необыкновенно.
Не надоедать ему самой, не показываться лишний раз на глаза. И самое печальное, что такая политика оказалась правильной. Будь она настойчивее, предъявляй какие-то права на его время – он уже давно сказал бы ей: «Нет».
А так – это были редкие праздники -  встреч, но они были.
Как-то в выходные он взял ее «на природу». Они поехали в старинное село, куда до
сих пор частенько приезжали рисовать художники. Широкие тихие улицы, дома – в деревянном кружеве наличников, желтые солнца подсолнухов…
Неподалеку от села бил родник. Считалось, что он находится под покровительством
святого Николая Чудотворца. Узкую дорогу, ведущую к роднику, окружали горы. Сосны, растущие на их склонах, уходили в поднебесье.
Неподалеку от родника, на склоне горы они разбили палатку. Здесь росло много
полыни.  Она сидела, перебирала в пальцах, растирала серебристые веточки, вдыхала горький запах.
Он шел мимо с котелком – набрал в роднике воды. Нагнулся,  коснулся губами ее плеча, нагретого солнцем. Она замерла. Она настолько не знала – будет ли у нее «ещё», даже в таких мелочах. Может быть, никогда больше он не поцелует ее? Может, через пять минут скажет что-то резкое.
Не думать об этом…Просто лежать на траве,  над головой –  бесконечное  небо, океан неба, тонешь в нем. Если ей недоступно никакое другое море – пусть будет хоть это.
Ветер шумел в соснах, потом легким дуновением спускался к земле. Игорь лежал
рядом – его тепло, его запах… Она не могла понять, как двое, ставшие одним, могут потом разойтись, оставить друг друга. Ей думалось, что такое соединение – навсегда, и ничем не может быть изглажено, если не из жизни, то из души.
Но ничего, ничего о будущем – она не смела спрашивать.
Лиля  веселила Игоря, рассказывая какие-то истории о себе – ее речи всегда присущ был мягкий юмор, и он слушал с удовольствием, смеялся, как мальчишка, и глаза его смотрели ласково
А ночью ей жаль было спать – ведь и эта поездка могла быть последней. Когда он засыпал, она выходила, садилась у входа в палатку и смотрела на острые, мелкие  звезды – не упадет ли одна, нельзя ли загадать желание? И – уже бездумно  - на то, как отражаются в волжской воде – золотыми бусами – огни плывущих судов.

Рыцарь свободы
Он отстаивал свою свободу всегда, во всем. Ему, видимо, и в голову не приходило пригласить ее хотя бы недолго пожить у него. Как теперь говорят – «пробным браком».
Когда у него изредка выдавался свободный вечер, Лиля могла внести в него ноту праздника. Вот и все.
И говорить с ней было хорошо. Она все понимала, и он знал, что все, что им будет
сказано останется между ними – это тоже была редкая для него роскошь искреннего общения.
И ее ласка – столь же искренняя, непередаваемо нежная, была приятна ему. Она как ребенок…Он не хотел задумываться о том, что ее ждет, если она не повзрослеет душой.
Сам он повзрослел рано, должно быть потому, что у него, несмотря на его профессию было обостренное чувство боли, и он закрывался от ударов.  Всегда был сдержан, почти ничего не рассказывал о себе, даже в компаниях, где все давно знали друг друга, оставался молчалив.
О медицине же говорил подробно – здесь он времени не жалел. И когда ему звонили
знакомые, а телефон его почти не умолкал, он консультировал обстоятельно: вставляя, впрочем, шутку, чтобы успокоить встревоженного больного, или его близких.
- Я, конечно, приеду, как добрый доктор Айболит, но если потребуется в больницу –
не отказывайтесь. Маленький ребенок, как можно! Сделаем снимок, и будете жить спокойно.
Лиле казалось – есть у него знакомые, с которыми он говорит больше и ближе, чес
с ней. Ласково, внимательно, уважительно: Василий Петрович, Марья Николаевна… Позже оказывалось – это или очень сложные больные были, в том числе старики, которым он уже не надеялся всерьез помочь. Или люди в городе известные, обеспечивавшие ему частную практику. Такого признания он тоже был не чужд.
Но Лиля не сомневалась, что рано или поздно Игоря оценят и «официально».  Так и
случилось. В городскую больницу пришел новый главврач, и спустя месяц всего, присмотревшись, предложил Игорю возглавить отделение.
Лиля повторяла себе:
- У каждого своя жизнь. Одиночество не должно быть невыносимым. Надо научиться в нем жить…
Ее нежность,  преданность, даже ее нетребовательность как любовницы – все пошло прахом… И сил рисовать нет, и ничего, ничего не надо…
Времени для встреч у него оставалось все меньше. Но все больше открывалось перед
ним возможностей. Тот же отпуск. Он загорался, как мальчишка,  – выбирал:  Франция, Италия. Лиля знала их по книгам. Могла мысленно идти по  улицам их городов. Причем - разных веков.
Но зачем он бы повез  туда ее? На него весь город смотрел ласково. Круг его знакомств стал совершенно иным. Его обнимали при встречах,  приглашали к себе. Заметив, наконец, его талант – не сомневались, что он будет – новым главным.
Теперь он мог жениться на молодой девушке из хорошей, богатой семьи. Скажи ему это Лиля – он бы возмутился: «За кого ты меня принимаешь?»
А что ей оставалось? Отсутствие денег и молодости – у нас вина. Просто устроить ему сцену, и уйти – это нельзя было. Он ей ничего не обещал – это, во-первых. И второе: он был замечательный человек. Его нельзя было не то, что обидеть – огорчить.
Поэтому она решила – отвыкать, уходить – потихоньку. Как? Да просто перестала обращаться к нему сама, напоминать о себе. Это было просто. Он становился все более занятым.  Звонил, извинялся.
А Лиля, как могла, ласково:
- Что ты дорогой… Когда будет время. Я не обижаюсь. Я сама загружена…
Был единственный способ – не думать. Думать о чем угодно, но не о... Для этого
нужно много сил. Потому что -  слишком много боли. Потому что - когда реально знаешь, что нужно  жить без него – хочется  повеситься.
А ей  хотелось все время говорить  о нем. Хотя бы говорить. Чтобы слышать его имя – синее, напоминающее рушащийся снег. Но и это было нельзя. Наоборот, надо было заслониться от советов чужих людей – что ей следует делать.
Лето миновало, близилась осень. Но рельсы еще пахли, прогретые солнцем. Перестук колес – поезда уходили. Ее отпуск заканчивался, ему – только предстоял. Она не знала,   куда он поедет в этом году. Но ей уже хотелось, чтобы это расставание, пусть временное, но случилось, чтобы немного отдохнуть от этой пытки – его постепенного отчуждения.
В октябре он сказал ей, что улетает на Мальдивы.
Две недели спустя Лиля сидела в уголке магазина, там открылось маленькое кафе.
Можно было выпить кофе или апельсиновый сок. Но Лиля была голодная, потому что весь день рисовала в городском парке. Поэтому к кофе она взяла еще и сардельку, и наслаждалась. Сарделька была огненная, с горчицей, из нее тек сок на кусок черного хлеба. И кофе был горячий, возвращал силы.
Она прихлебывала горячий кофе. И тут увидела Игоря. Он выглядел как всегда,
замечательно. Легкая куртка, стремительные легкие движения…  И с ним была девушка. Блондинка, загорелая так, как это возможно на дорогом курорте. Тяжелые золотые серьги, браслет…Он пошел покупать коньяк, а она остановилась у отдела сладостей и стала выбирать конфеты.
На обратном пути, уже с бутылкой «Черчилля» в руке, он увидел Лилю. Пару секунд
вглядывался, узнавая. Она была в вязаной шапочке, и пуховике, который не жалко испачкать.
Потом – радость все же была в его глазах – он кивнул, и вроде хотел заговорить с
ней, но блондинка уверенно взяла его за руку, о чем-то спрашивая… А Лиля так и не ответила ему, опустила голову.
Когда она подняла ее – их уже не было. Она тяжело поднялась и  пошла. Мыслей не было. Только чувство полной опустошенности.Ее тянуло, она сама не знала, куда. К воде, наверное...К реке, к мосту.

Ведьмино озеро

В ту же ночь она слегла с тяжелым гриппом. Уже к вечеру у нее сильно болела голова, она ходила, терла виски, бросила на язык «цитрамона».
Но вообще, она сейчас путала душевную боль и физическую. У нее болело все – и
пойди разбери, в чем причина. Она свернулась у себя на диване под одеялом, и сморщившись, тянула «м..м..м…» как будто у нее еще и зубы болели.
Анна зашла, увидела этот стонущий холмик, тихо приподняла одеяло, приложила руку к Лилиному лбу. И как могла торопливо - пошла к себе за градусником.
Лиле стеклянная палочка, которую всунули ей под мышку, показалось ледяной. Правда ее почти сразу убрали, и она услышала, как тихо ахнула Анна – за сорок! Лиля еще хотела сказать, чтобы не вызывали «скорую», но сон захватывал ее, и не
было сил сопротивляться.
Анна же выглядывала «скорую» в окно, и когда увидела, что машина подъехала,
поспешила встретить врача на пороге. Вошел высокий мужчина с тем же самым металлическим чемоданчиком, который Анна помнила с незапамятных времен.
- Доктор, я очень боюсь за нее…
А у него лицо было бесстрастное и усталое. Шел третий час ночи.
Он шагнул в комнату, и тоже не сразу заметил Лилю. Анна торопливо убрала одеяло.
Рыжеволосая девушка спала, и только лицо у нее было прозрачно-красным.
- Очень высокая температура… Бредит… Не воспаление ли легких?  - повторяла Анна.
Он присел на стул и около минуты всматривался. Держал запястье Лили, слушал
дыхание. Потом приложил к ее груди фонендоскоп  –  и неторопливо передвигал его, глядя при этом на Анну и сквозь нее.
- Нет, успокойтесь…Пневмонии пока нет. Но лучше я ее заберу. Такая температура,
неизвестно как сердце среагирует… Очень частит… Надо, чтобы ее понаблюдали. Сложите в пакет: туалетные принадлежности, тапочки… Полис страховой не забудьте..
- Нет-нет! – с ужасом сказала Анна. Она так же боялась больниц для своих близких,
как и для себя.
- Лилечка, детка, - она нагнулась к постели, - Слышишь, тебя хотят увезти в стационар.
Лиля открыла глаза. У постели сидел кто-то в белом халате. А она была…в каком чудесном месте она была…и снова окажется там, стоит только закрыть глаза. Теплая,
янтарная вода Ведьминого озера. Кувшинки лежат на неподвижной глади. А там, впереди у маленького острова, начинает клубиться туман. И подымается сама ведьма и идет…Прекрасная, высокая, рыжие волосы мягкими волнами…
Но  дурные же комары у этого озера! Один из них впился ей в руку. Ладно, пей мою
кровь, ее все пьют. Угощайся, комар! Лиля прищурившись смотрела на врача, убиравшего шприц. Его лицо то прояснялось, то расплывалось. Он снова слушал ее пульс. На руке у
него были старые часы «Победа». Что-то знакомое…
- Что ж будем делать? – спросил врач, - И сидеть у вас долго не могу, один вызов
за другим, и оставить тревожно.  Водка есть?
Анна поглядела беспомощно. У нее стояла бутылка дорогого коньяка, который она
понемногу добавляла в кофе. Заменит ли коньяк водку? Потом ей пришла в голову
мысль. Она вышла.
-У соседа Васи заняла, - сказала она, возвратившись через минуту и протягивая
початую «Пшеничную».
Лиля дремала. Врач плеснул водки на край полотенца и начал обтирать ей руки, 
потом приподнял рубашку, прикладывал пропитанное спиртом полотенце к телу. Как
куклу перевернул Лилю и стал обтирать спину. Лиле было холодно, она тянула одеяло на себя.
- Тихо, а то сейчас в больницу увезу, - сказал врач.
- Лучше под бок к неизвестному предку, - откликнулась Лиля, - Я пить хочу.
- Она еще и бредит, - Анна чуть не плакала, - Доктор, ей можно чаю с лимоном?
- Горячего не давайте.
Он легко приподнял Лилю, устроил поудобнее на подушках.
- Сделаю-ка я еще сердечное. А снотворное не буду – чтобы вы не проглядели, если
ей станет хуже. Дежурьте возле нее. Вы бабушка?
-Уже давно, - сказала Анна.
Еще раз врач заехал на рассвете, в конце смены. Лиля спала, и лоб ее покрывала испарина.
Температура снизилась почти до нормальной. А сон длился, длился…

- Как мне найти любовь, которая не кончится, которая не предаст – спрашивает Лиля
тихо, но Ведьма ее слышит.
Туман обволакивает Лилю, ее обнимает человек, тот самый, единственный для нее человек, за которого она жизнь готова отдать. Им идти одной дорогой, но долго ли идти?
 -Ты будешь скрипкой, - слышит она голос Ведьмы, - А он музыкантом. Он будет любить тебя как свою душу, и никогда не разлюбит. Но в руках у него ты всегда
будешь петь своим собственным голосом.
И Лилино тело уже – изящное, темно-коричневое тело скрипки, и пальцы его перехватывают гриф, и смычок…
Лиля открыла глаза.
- Доктор – спросила она, - Вы умеете играть на скрипке?