Искусство отдыхать
Что мы в первую очередь ценим в отдыхе? Не сам же отдых, как таковой, в конце-то концов, а именно то, чем он наполняется, чем запоминается, причем желательно – безо всяких усилий с нашей стороны. Отдых, безусловно, индивидуален для каждого человека: один хочет отдохнуть от физического труда на диване (причем – чтобы никакой жены, тем паче – тещи на пушечный выстрел вокруг), другой – спит и видит себя загорающим на изумрудно-ласковых пляжах Мальдивов, третий - ….
И здесь главное – не перепутать! Что человеку на работе хорошо, то на отдыхе – смерть! Не будете же вы предлагать на югах, допустим, дворнику – прибраться на бережку за другими отдыхающими (хоть у него это и быстрее, и качественнее получится), столяру – подправить покосившееся бунгало, или же ученому прочитать аборигенам лекцию о пагубном влиянии философии Шопенгауэра на неокрепшие умы юных бюргеров? Правильно, что нет: «кругом – станки, станки…».
Впрочем, разумеется, музыкант вечерком непременно потренькает себе на гитаре, художник лениво, походя, черкнет карандашиком портретик какой-нибудь смазливенькой МальДивы, а рабочий, коли не найдет, чего здесь можно починить, то хотя бы поломает – все же одно творчество, не так ли? Вооот….
НО: есть ли это настоящий отдых? Нет, и еще раз нет, ответственно заявляю вам я! Не верите? Тогда учитесь, как нужно полноценно отдыхать. Причем – всего за пару суток!
Урок первый
Какой умник сказал, что нужно отдыхать непременно за тридевять земель, всему такому в пяти звездах, и чтобы обязательно ни одной знакомой рожи? Вот и неправда! Слушайте и внимайте! Ездить надо никак иначе, нежели чем с двумя-тремя друзьями, и чтобы никого из них за рулем, иначе рулевой будет всем немым укором, да и ему самому, бедолаге, тоже – что за кайф? Далее, ехать надо недалеко, не далее двухсот километров от города, и чтобы там хоть хижина, но была. Третье: уезжаем в пятницу вечером, возвращаемся – в воскресенье. Почему? Да попросту больше продуктов в багажник не поместится, да и в понедельник на работу.
Какая стоит погода – неважно, важнее коллектив и желание всех и каждого бороться за отдых до конца. До сих пор не ясно? Эх… Ну, тогда придется рассказывать вам всю неприкрытую правду, а там уж решайте сами.
Итак, пятница, за рулем Колямба – водитель, он довезет нас до места и уедет к себе домой, тоже отдыхать по-своему. Едем мы ко мне на дачу, на улице – пурга, но не холодно: градусов пятнадцать-восемнадцать, пустяки. Нас, окромя Колямбы, четверо: ваш покорный слуга, сис-админ Макс, логистик Леха и очкарик Сашка. Они едут со мной уже не в первый раз, и в их глазах, ежели обернуться на заднее сиденье, кроме обреченности, можно четко прочесть и предвкушение… предчувствие… радостную, азартную предопределенность, что ли?
Ага, вот и ворота, теперь надо мне идти, самому открывать: «дача» - это я так, громко сказал, у меня лишь участок в коллективном саду «Гагарский». Правда, какой-то умник умудрился отколупать железную букву «С» с вывески над воротами, и оттого она читается как «Коллективный ад Гагарский». Что есть, то есть, - и мои друзья это отлично знают:
-Чо, ключи потерял? – озабоченно просовывает Сашка очкастую главу меж сидений, - Обронил? В магазине?
Я продолжаю нервно шарить по карманам, мужики ёрзают, несмотря на тесноту салона, и лишь Колямба невозмутим, всем своим видом выражая: «Я, Иваныч, тебя обещал довести, в воскресенье забрать, больше кататься не намерен: меня мое законное пиво ждет». И ведь прав, редиска: еще при найме договорились мы с ним, что раз в недельку я его имею право «эксплуатнуть» в нерабочее время, а больше – ни-ни, не замай, мол.
-Фух, нашел, - демонстративно звеню я ключами, - карман, блин, прохудился, - и тут же поспешно выбираюсь из машины, чтобы не слышать, что там у меня прохудилось еще, кроме кармана.
Наверное, я плохой начальник: попробовали бы они такое шефу сказать, а я ничего – терплю. Потому как – друзья, блин. Что хрисьянин, то и обизьянин, так его растак.
Чего же так темно-то?! Где тут эта замочная дырдочка? А, спасибо, Колька, дальний включил, сейчас-сейчас… А с чего, собственно говоря, это ему, и «спасибо»? Трубы, наверное, у мужика уже горят; не удивлюсь даже, если он весь наш скарб самолично (то бишь – саморучно) в дом перетаскает, лишь бы побыстрее от нас избавиться.
Дом у меня, кстати, неплохой, его еще мой дед рубил году этак в тридцатом, когда Уралмаш строили. Затем дед помер, дом пошел под снос, и отец решил его разобрать по бревнышку, покуда не поздно, и перевезти в сад. Нет, недолго возводили его заново, нет: за одно лето управились, как сейчас помню, восьмидесятый год это был, Олимпиада в Москве, отец с дедом Михаилом (который по матери), поднимают лебедками венцы наверх, а я – внизу, топориком бревнышко тюкаю. Из межоконных, вроде: старые-то подгнить снизу успели: подопрели, видать.
Но да я не о том, я же о доме: он средненький, в три окна, но даже такое «богачество» при «развитом социализьме» в коллективных садах не приветствовалось, тем паче – коли оно на каменном фундаменте. Сущее безобразие и явное отклонение от установленных (3х4 м) норм. Но – слава Богу, пополам пилить его не заставили (дед расстарался, бэушных труб из кочегарки в сад привез, вот и простили), и теперь в нем просторно, темно,… и – холодно! Блин, на улице, и то теплее!
-Иваныч! – топает ботинками за моей спиной Колька, - Пиво куда?
-Да вон, под стол пока, - шарю я ладонью в темноте в поисках главного рубильника. – А! Да будет свет! – и вместе со звуком «щелк» у меня в глазах аж темнеет от резкого света.
Дальнейший алгоритм прост донельзя: продукты и «енто самое» на месте, «авто», посигналив на прощание, торопливо фыркает выхлопной трубой все дальше и дальше, вот и печечка уже занялась, миленькая моя, скоро тепло будет. Причем – мне будет тепло от печки, а мужикам – от лопат: все тропинки – к бане, к колодцу, к сарайке с туалетом тоже расчистить надо, вот заодним и погреются, а то ишь! – на сладко позвякивающую сумку поглядывать начали! Рано! И вообще: работа делает не только свободным, но и сытым, и пьяным! Вот какой лозунг надо было над Аушвицем повесить! Евреи бы в очередь становились! Впрочем, на самом деле не такие они уж и наивные, не то, что мы, русские.
Ну, вот, на первый вечер все дела поделаны: покуда я тут в доме печку топил, музон настраивал на допотопной, застывшей, ламповой радиоле, да закусь подогревал, коллеги уже и водичку наносили, и в прихожке подмели. Молодцы, мужики! Теперь можно и…
Утром даже я рано просыпаться не хочу, но: «Ordnung muss sein», иначе получится непорядок. Да и в печку дров пора подкинуть: не успела изба по-настоящему за один вечерок прогреться. Затеплив огонь, постукиваю граненой стопкой по бутылке:
-Опохмел! Опохмел! Налетай – подешевел! – и сам, прорва такая, покуда никто не углядел, засовываю последнюю вчерашнюю котлетку в рот. – Вуммм, вуммм… Шлашть такая – не надо и Мани!
Ага, прибежали, голубчики! Как же, прямо сейчас и налью вам!
-Руки! – срывается у меня с языка цитата, - Руки – мыли?!
-Да иди ты…, - отбирает у меня Сашка бутылку, и, близоруко щурясь, наливает всем по чарочке. – Замерзли тут, как суки, а ты куражишься. Чо так холодно-то?
Нет, правда: хреновый я начальник… Рублем бы его, алкаша, рублем! Так самого же потом совесть замучает. Ничего: на вас, голубчики, еще сегодня отыграюсь, и вы это отлично знаете. Именно так: баню-то топить надо, а то, что дров нема, уж кому-кому, а вам это прекрасно известно.
-Вечерком погреемся, - подмигиваю я, поднимая стопарик. – Куда пойдем? Поблизости-то уже, считай, весь сухостой прибрали. Ну, за баню, мужики!
Честно говоря, дрова у меня есть, но они в гараже, и это – эНЗэ. Наколотые, сухенькие, но – нельзя, такая вот у меня суть, кулацкая. Наследственное, наверное. А куда мы сегодня пойдем – я и вправду затрудняюсь сказать: ведь все уже, вплоть до самой «железки», прошерстили. То бишь – пролесничили: ни одной захудалой сосенки не осталось, которую срубить не жалко. Придется, видимо, на ту сторону подаваться: когда летом по грибы ходил, видел там сухостой. Ежели, конечно, кто-то наперед нас не подсуетился. Да и новые сады там, гады, недавно понастроили, совсем вольного житья не стало. Понаехали из города тут…
Что настоящему русскому мужику надо с собой в лес брать надо? Правильно: топор, двуручную пилу типа «Дружба-2», подходящую амуницию, и, в первую голову, руководящую и направляющую, а именно – меня, умного да разумного. Да, еще бы надежду про дырку в заборе, чтобы круги вокруг сада не наматывать, в доме не оставить. Будем рассчитывать, что ее за будни эта сволочь – сторож не залатал. Хотя куда ему: вчера даже с собакой, вроде, не гулял по улице. Пьет, верно, иначе бы непременно на огонек зашел. Собачке, дескать, косточку бы, а мне за хлопоты – рюмочку. Знаем мы его рюмочку! Упаси Господь за стол пригласить! Все! Кирдык! Одного раза хватило, едва спровадил его тогда. А обижать нельзя: он по совместительству еще и электрик, и это чревато…
Подходящую сосенку мы нашли метров через пятьсот после железнодорожных путей. А ведь от сада до них, стальных да холодных – еще пятьсот! Да еще и по саду топать сколько, ёлки вы зеленые… Обратного пути больше километра, да с грузом, получается. Зато сосна – на загляденье! Сухая вся, в два обхвата: красотища! Мачтовый лес! Ма… ма… мамочка моя, и на кой нам такая офигенная?! Но – других-то нету вокруг, вот в чем проблема.
Так-так, мой деда Миша в двадцатых на лесоповале был, и он меня учил в детстве, как с такой напастью справляться (вот оно, эхо времен: полагал, наверное, что от сумы да от тюрьмы в России зарекаться попросту глупо), надо только вспомнить, что он там говорил. Думай, башка, думай: ежели быстро не придумаешь, эти охламоны тут же фунфырик, что у тебя для общего сугреву в кармане, реквизируют! Выпьют, блин, и даже стопарь с закусью не попросят, снежком зажуют.
Итак, первое: ветер. Помним и второе: изгиб ствола. Куда коромысло, туда и будет падать. Третье – крона, тоже немаловажно. Смотри наверх с умным видом, Иваныч, палец слюнявь, обушком по стволу стукай, бороду гладь, хоть в затылке чеши, главное – соколиный взгляд чтобы у тебя был! Как у Муссолини, блин! И нижнюю губу вот так оттопырь! Вот-вот, теперь пойдет, тебе уже верят, можешь дать добро на децал, а сам покуда на месте будущего надруба затеши, вот так, молодец.
-Сухая, как моя глотка! – стучу я обухом топора по зарубке на стволе, и тот отзывается мне морозным звоном, - Дайте хоть, взмок тут весь за вас. Работаю-работаю… Лоботрясы. Ага, спасибо.
Рассказать вам, как мы валили эту Останкинскую башню гагарского разлива? Ну, да: иначе зачем писать – не смешно будет. Я честно пытался вспомнить все, что касается рубки этаких исполинов. И я вспомнил. Почти все: определил удобное, чтобы промеж других сосен, место падения; указал, где рубить, а где – пилить, и мы приступили. Час, наверное, промучились, и наконец я приказал шабашить.
Обошел вокруг, потыкал ствол плечом: шатается, да причем так, что остальные аж разбежались, и за деревьями попрятались со страху. Мне, разумеется, тоже боязно, но вижу я, что сосна должна лечь не туда, куда они, дурни, сховались, а совсем в другую сторону. В ту, куда меня и коврижками не заманишь: вон растения вымахала какая здоровенная, да тяжеленная! «Мяу» сказать не успеешь, как задавит.
Затем мы ее, сволочь длинную и толстую, дружно толкали и вдвоем, и все вчетвером, а она – хоть бы хны! Слышим, что жилы-суставы ее надорванные трещат, как пулеметная очередь, вершина качается метров на пять почти из стороны в сторону, но: стоит, гадина! Стоит, и валиться никуда не хочет! Я же правильно все делал, так отчего же она не падает?! Ветки ейные, суки толстые, отмершие – валятся сверху почти на башку – знай, отпрыгивай, а само дерево – ни в какую, хоть тресни. Выпили в раздумьях еще по одной.
-Шо, бояре, не хотит? – задал философский вопрос невесть откуда возникший мужик со штыковой лопатой в руке (и зачем она ему зимой?), - Не хотит, значитца. Стимула у нее нету, братцы. Нальете – подскажу, - и засунул, наглая рожа, рукавички в карманы, явно нацеливаясь на угощение. - Семен я, а вы откуда? Городские, небось?
А то по нашим рожам не видно, что городские! У деревенских цвет лица от природы загорелый, а носа – и вовсе с нашим знаменем цвета одного. Мы же, обитатели каменных джунглей, в экстремальных ситуациях схожи разве что с мухоморами: здесь – белое, тут – красное, и так далее, причем – вперемешку, как будто Дед Мороз пошутил зимой понарошку.
Вы знаете, что такое унижение? Вот я тогда его в полной мере и хлебнул: Семен же открытым текстом мне, дурню, сказал, что делать надо, я – не дотумкал! А еще латынь в универе учил! Было же ясно мне сказано: «стимул»! То бишь – «палка»! Ох, дедушка, слава Богу, что ты меня сейчас не видишь, позору моего не разделяешь: ты же, будучи жив, так взглянул бы на меня, что… Да, умел дед смотреть. Хоть под землю потом провались: всё одно взгляд тебя от лопаток до копчика свербить будет.
Сгорая под дедушкиным взглядом, жгущим меня с небес, я, позабыв про возлияния и мерзлую колбасу, вооружился топором, и побежал в чахлый, подтопленный по веснам водами овражком, подлесок. Топора почти не потребовалось: ёлочка имела весьма условные корни, и сдалась на милость победителя, то есть – меня, при первом же рывке. Упала, и все. Оставалось лишь лишить ее сучков – и на тебе, Иваныч, идеальный шест для упора. Сопромат, блин! Деревня! И чего нас в городах учили? Тьфу!
Грядущее, как ему и предначертано судьбой, было предопределено изначально: сосна легла туда, куда надо, Семен у нас допил всю водку, а мы, дураки, не зная, что делать с тем, что уже сделано, сидели на стволе поверженного монстра, и курили. Тонна ведь… А может – и две… Как енто всё – и переть до бани, что скрывается от нас за лесами, за долами, да за железными дорогами? Да еще и насыпь железноподорожная метра три высотой, и чего же нам, горемычным гоблинам, делать?! Ох, грЕхи наши тяжкиЯ… «Кругом – пятьсот, и кто там после разберет»…
Но – опять выручил «пришелец» Семен:
-Пилить – помогу, мужики, - и он без спроса пошурудил в Лехиной сумке; убедившись же, что там, кроме пустого вплоть до запаха стакана ничего нет, выдохнул горестно. – Ради вас, мужики, помогу: жалко мне вас.
Чего?! Чтобы абориген, да добровольно на муку шел?! Ни за что, ни в жизнь не поверю! Явно же подвох какой, это уж к бабке не ходи: вон он как наше (наше!) дерево нежно наглаживает, словно ляжку красны девицы какой. Я бы и сам сейчас… Э, стоп, Иваныч! Вон она, твоя девка, на снегу валяется! И, что самое досадное, ее еще до бани тащить, и тащить, чтобы такую вот… одним словом, групповщинку от ее тепла получить.
Смирившись в конце концов с судьбой, я с горечью в душе принял неизбежное: Сеньке – корешки, нам же – вершки. То есть: мы забираем то, что можем утащить от вершины древа, Семкина же доля та, что упереть мы не в состоянии. Ёлки, сколько же мы тогда там оставили!!!! Камаз, наверное: килограммов триста (от силы) уволокли на веревках, матерясь и чертыхаясь одновременно в четыре пересушенных глотки. Но – дошли! Доперли! И - разрубили!
И – растопили. Её, родимую, горячую и отзывчивую к каждому твоему ковшику. Что дальше? Да все по программе: в предбанник – свежие, еще не успевшие потерять аромат мороза, простыни, чуток пивка, запарили венички, воткнули в розетку настоящий японский Панасоник со сломанной антенной и давно неработающим кассетником, и…
Вам рассказать, как нужно парить? Вы, вообще, знаете, как нужно париться?! Что-что?! Знаете?! Да ни хрена-то вы не знаете! Что? Простое парилка-сугробчик-баня-отдых-парилка-сугробчик-отдых?! Раз-два-три, раз-два-три… Это вам не вальсы какие отплясывать! Это – песня! Когда уж петь силы нету, а ты – поешь! Душа – поет! Тело – поет! Веселится!
А то, что уста безмолвствуют, так это они от усталости. Или же – от избытка чувств. Зато музыка из японской балалайки нежненько так играет. Как сейчас помню: сидим мы в предбаннике втроем (Макс после парилки отчего-то залез под скамейку, и ему, наверное, там хорошо), слушаем «Город золотой», пивко безмолвно потягиваем, да….
Третий заход – это вам не шутка, особенно со мной (видать, у меня все друзья – мазохисты: как в баню – так «поехали с нами», а как парить их – так «хватит, хватит!»), и мы молчим, тишину за парящей дверью слушаем. Умиротворенно так: я лениво кошу глаза то на Сашку, то на Леху (голову поворачивать лень), и тут вдруг – шубуршанье внизу. Банник, верно, очнулся. Разбудили. А чего? Медведь – шатун бывает, вот, видать, и баннику та же участь: с кем поведешься. Хотя: ему ли на меня обижаться? Я ему завсегда ополоски, как завещано, оставляю, да веничек душистенький, чтоб опосля хозяина (то бишь – меня), дедуля потешить себя смог.
Однако вместо банника на свет Божий (вернее – рукотворный, электрический) выбрался отнюдь не мифологический персонаж, а вполне реальный Макс. Оглядел внимательно, как строгий судия, всех нас, сидящих перед ним, словно бы на скамье подсудимых, и без слов зарядил Лехе оплеуху. Довольно кивнув, он так же, без слов, пробрался меж наших коленей, и вновь залез под лавку.
«The rest is silence», так, вроде, шекспировский Гамлет заканчивается, верно? Вот и мы молчали все втроем (тот, что под лавкой, не в счет: он, видимо, уже оказался за границей добра и зла, бытия и молчания), недоуменно переглядываясь: «Что бы это значило?». Абсурд, как есть – абсурд…
Но – абсурд интересный: почему, к примеру, «угостил» он не меня, а именно Леху? Я же его и работать заставлял (и сегодня, и вчера, и … ну, когда его видел, тогда и заставлял), и парил от всей души, веников не жалея. При чем здесь Леха?! Почему Макс ударил именно его? Ведь Сашка-то тоже гад отменный: то сигареты у него закончились, то деньги. А Леху я уважаю: завсегда безотказный хлопец, наизнанку вывернется, но дело сделает. Неужели взбалмошная Судьба в лице Макса выбрала самого из нас лучшего? Отметила, так сказать? Обидно…
Посидели, помолчали, еще разок слегка поддали парочку, помылись, растолкали Макса, чтоб тот ночью в выстывшей бане не замерз, двинули в хату, и опять потеряли. Кого? Да Макса же, разумеется! Стоит, снежок желтеньким кропит, да звездам улыбается, скотина. Хорошо ему… Понятно, что хорошо: поработал, выпил, попарился, поспал, по мордасам надавал – чего ж не лыбиться? Все тридцать три счастья – да в одну корзину, эх… Хотя Макса понять можно: вон какое сегодня небо ясное: хоть прямо в снег со счетами садись, да звезды пересчитывай.
На следующий день мы жарили шашлыки, прибирались в бане, и непроизвольно приглядывались к Максу: вчера-то вечером нам к консенсусу так и не удалось прийти – почему Лехе досталось, и каковы тайные помыслы этого компьютерного демона, а также – что за всем за этим стоит. Очкарик Сашка после очередной рюмки даже стучать кулаком по столу начал:
-Лечить его, мужики, надо, лечить! Вирусы в ём! Пропадет ведь! Жалко!
-Ты закуси, закуси, - заботливо подаю я ему успевшую подостыть банку тушенки, - Лед Зеппелин вон играет, слышь? Твоя же любимая: «Когда рухнет плотина».
-Рухнет! Нахрен рухнет! – отмахивается от банки, словно бы от бомбы, Сашка, - Уже рухнула! И у Макса – тоже! Макс! Ты меня слышишь? – орет он в спальню, где прямо на полу растянулся наш сис-админ, - Да ни-хре-на-ты-не слы-шишь! Во! Шиш! Не слы – шиш! И пошел ты нафиг, шиш! – и, вздохнув, тянется к рюмке, - Давай выпьем, эта… Давай, а то я уже устал.
-Вижу, - (хватило же у меня ума сказать). - Дрова рубить – это тебе не в шахматы играть, здесь особый подход нужен.
-Шахматы?! – почище ксеноновых ламп дальнего света загорелись Сашкины глаза, - Иваныч! Я же знаю, они там! Видел! – рванул он в комнату, чуть не наступив на дрыхнущего Макса. – Вот! Нашел!
Эврика, блин. Сколько раз зарекался с Сашкой играть: мало того, что он – разрядник, и пока два раза подряд не выиграет, не уймется, а ежели еще разок и сам выиграть умудришься, то и вовсе беда: проверено на себе, как на сапере. Всю душу вынет, и покуда сам спать не свалится, не отстанет.
Вот и сейчас: я тут шашлычки при нашем робком уральском солнышке жарю, а эта бестия шахмотьями возле меня трясет, да так громко, что каждый стук отзывается в моей измученной изобилием кислорода черепной коробке:
-Иваныч! Партейку ж всего!
-Похмелился? – отворачиваюсь я от него.
-Выпить с утра – еще не значит похмелиться! – твердо заявляет Сашка, и продолжает долбасить фигурками в этой чертовой коробке с бело-черными квадратиками.
Наверное, ему «Черный квадрат» Малевича дай, и то будет гадать, из какой он партии здесь объявился.
-Отстань, а то пожрать не дам! – огрызаюсь я. – Максу вон предложи! Леха, а ты чего? Мясо вон сбрызни: не видишь, что ли, подгорит ведь!
Сколько мы ни пытали во время поглощения шашлыков нашего сис-админа, за что тот в бане Леху с правой угостил, тот так и не сознался: не было такого, мол, да и быть не могло! Ныне, и присно, и во веки веков, Аминь! Приблазилось вам, мужики, а наша хата с краю. А что у Лехи синяк под глазом – так это вы сами, сволочи, его вчерась приголубили, а на меня, уставшего, валите! Не помню я ничего, и что пристали?
Он-то, может, и на самом деле не помнит, зато я помню: было. Это было, потом это, затем… И еще я одно, и самое важное, помню: напрочь мы забывали в таких незамысловатых поездках о работе, просто – подчистую забывали, словно бы и не работали никогда. И не надо кивать на выпивку: в пересчете на чистый алкоголь в сутки выходило не больше граммов ста пятидесяти, да и ни к чему оно больше: природа.
Зато… зато домой возвращаешься так, словно после длительной командировки, а на работу идешь с утра в понедельник, словно бы не двое суток, а целый месяц отдохнул. И пускай мышцы побаливают, и у Лехи фингальчик: быть может, судьба у него такая?
Зато отдохнули-то как! Вот, даже и детям рассказать есть что.
Примечание для профсоюзов: написано не по заказу алчных работодателей, желающих сократить законные отпуска работникам.
Примечание для директоров: не является руководством к действию (КЗОТ еще никто не отменял).
Примечание для отдыхающих: отдыхайте и веселитесь!
Примечание для жен отдыхающих: верьте своим мужьям, когда они не ночуют дома! Вы на отдыхе им и вправду вовсе не нужны, когда с ними есть такие директора, как я!
Примечание для детей отдыхающих: растите побыстрее, дорогие вы наши, взрослейте, мужайте, набирайтесь сил! А то вон, сухостоя окрест уже почти и не осталось. Придется вам, смена вы достойная наша, за сухостоем аж за десять километров скоро ходить, даже отдохнуть потом не успеете.
Примечание для читателей: инструкцию не распечатывать! Переписать вручную: так лучше запоминается.
Запомнили? Так чего еще ждете?! Чего вам еще надо? А, вспомнил: привет вам всем от Семена! Ждёт!