Короткий зимний световой день заканчивался. Солнце, настойчиво слепящее через окно спальни, уже совсем приготовилось скрыться за лесом, уютно окружающим элитный дачный посёлок, расположенный в живописном подмосковном уголке. Генералу, испытывающему невыносимую боль, от которой уже не возможно было избавиться или хотя бы на мгновение заглушить её какими-нибудь даже самыми сильно действующими средствами, стало страшно. Ужас породило ясное осознание того, что боль прекратится лишь вместе с жизнью. Теперь избавление от физических страданий было тождественно только окончанию всего. Проклятая болячка мучила его не один год, обещая непременно доконать.
Считая себя человеком волевым, закалённым множеством передряг в предыдущие сорок лет милицейской карьеры, он сперва ещё был уверен, что обязательно одолеет смертельный недуг. Боролся за полное выздоровление с применением всех своих немалых возможностей. Потом пришлось всё чаще прибегать к лекарствам эффективно смягчающим болевые проявления недуга. Наконец генерал удалился на дачу и стал просто готовиться к неизбежной развязке. Даже представлял не раз, как это произойдёт. В действительности же всё оказалось гораздо прозаичнее и тяжелее. Ох уж эта действительность, как часто она обманывает наши ожидания и предположения. В организме больного возникло привыкание к обезболивающим препаратам, спасаться от прогрессирующих приступов боли становилось всё труднее. И вот пришла пора, когда единственным успокаивающим средством для него стал лишь наградной пистолет, который всегда, вопреки претензиям родственников, он держал у себя под подушкой. Холодная, равнодушная сталь «Беретты» с ажурной гравировкой на стволе, лапидарно гласящей "Генерал-лейтенанту Витковскому Б.Г – верному стражу правопорядка", как материализованная возможность выбора помогала ему в какой-то мере сохранять мужество и самообладание. Но сейчас, при последних ярких лучах уходящего солнца, скрывающегося за верхушками зимних заснеженных елей, генералу сделалось невыносимо страшно. Он вдруг закричал, заметался в окончательном осознании ужасного, безнадёжного тупика. Молодая супруга, Лара, эффектная, цветущая женщина, неохотно явилась на шум. Её появление не принесло больному облегчения, хоть она всячески пыталась изобразить участие и беспокойство, не в первый раз уже повторяя:
- Боб, ну что ты, Боб. Я позвоню в скорую. Я, я позову Жоржа, мы вытащим тебя, Боб! Возьми себя в руки. Всё обойдётся.
Больной издал протяжный стон и почти капризно отвернулся. В голосе жены за мнимым состраданием звучала нескрываемая усталость и раздражение молодой эгоистичной особы, вынужденной проводить бесценное своё время у смертного одра безнадёжно больного старика.
Лара нервно закурила, не отходя от постели умирающего. Ей ли было не знать, что Жорж, семейный врач, экстрасенс и по совместительству её любовник, который собственно и поставил уже давно неутешительный диагноз: Признавая полнейшее бессилие своих около научных методов лечения, попросил не беспокоить его более без особой надобности. Дежурная медсестра-сиделка ввела больному и без того запредельную дозу морфия и ничем помочь больше не могла. Лара, естественно, нервничала и даже со всем высшим своим образованием и жизненным опытом фотомодели не понимала, что ещё-то нужно этому умирающему старому дураку? Тут вмешалась домработница Клава, зашептала воровато на ухо генеральше:
- Вы, Лариса Евгеньевна, батюшку пригласите, священника нашего, отца Иоанна. Он хороший и живет недалече, километров тридцать в Сельце, там приход у него. Борису Георгиевичу, видно, исповедаться, душу облегчить треба, оттого и мается.
Несмотря на тактичную предосторожность простой доброжелательной женщины, Борис Георгиевич всё же услыхал её сочувственный шёпот и подумал:
- Сейчас попа позовут, станет он меня исповедовать. Отпустит нанятый батюшка прегрешения бывшему коммунисту и безбожнику. А сам-то бог простит ли? Ведь сколько их у меня? Всё было в жизни, длинном детективе, где и сыщик я и преступник. Вроде бы много заслуг, больших дел государственного масштаба, наград. Но вот пришло время умирать, и показалось это суетой, мелочью. Зато помнится и тяготеет гадкое, тяжёлое, то, что всю жизнь прятал от себя и небезуспешно пытался забыть. А что если и впрямь душевное беспокойство отягощает телесные муки.
Душу-то он действительно никогда не воспринимал всерьёз и как всякий уважающий себя материалист не находил её в своём организме. Вот и финал, неизбежный при таком попустительстве.
Ему показалось крайне необходимо именно сейчас припомнить самые первые свои неприглядные поступки, увидеть в себе тот изначальный корень зла. Первый роковой эпизод, с которого началось его приближение к сегодняшнему ужасному состоянию. И многое проходило перед его глазами, страшного, подлого, непорядочного.
Припомнилось, сколько раз случалось отказываться от своих убеждений, унижаться, предавать, беспринципно соглашаться, причём вовсе не ради спасения собственной жизни, здоровья своих детей или улучшения благосостояния человечества. Нет, всего лишь ради получения очередного жирного куска, ради сомнительных наслаждений, карьеры, славы или просто спокойствия. Воспалённое сознание выхлёстывало из памяти какие-то давние, по большей части неприятные события. Развод с первой женой - дочерью большого партийного начальника, причем, естественно, уже после того как тот перестал быть и партийным и начальником. Распад страны, которой он, по собственному убеждению, верно, служил и когда-то не представлял своей карьеры, да и самого физического существования без установившегося здесь казалось бы незыблемого порядка вещей. Однако, и к переменам приспособился, даже неплохо нажился на них; очень скоро готов был принять другие идеалы и преданно им служить . Потом готов был служить и вовсе без идеалов, просто за хорошее жалование. Затем череда бессмысленных, кровавых заварух в стране, которые пришлись на время его наиболее успешного продвижения по службе. Впрочем, тогда он был уже здоровым циником, имея за плечами большой багаж компромиссов и сделок с совестью. Была пора стяжания материальных благ, когда он вынужден был обогащаться, ведь так поступали все, уважающие себя представители верхушки. Богатство и власть, как сиамские близнецы, не могли существовать раздельно при новых российских порядках. Именно тогда у генерала появилось высокомерное, презрительное отношение к соотечественникам, особенно к тем, кто внизу, в убожестве, копошится, подобно червям, и всегда что-то выпрашивает у власти. Он презирал их за то, что в большинстве своем они недостаточно умные удачливые, трудолюбивые. Ему только сейчас, перед лицом смерти стало очевидно то, что когда-то в юности, воспитанный на высоких гуманистических принципах и правильных литературных примерах, он сознательно, почти всю жизнь поступал вопреки им. Но с чего же, с чего же всё началось? Наверное, с какого-нибудь пустяка, мелочи. Дьявол, как известно, достаёт нас на мелочах…
И вдруг Борис Георгиевич припомнил один незначительный, но крайне неприятный эпизод из своей давней молодости. Октябрьское утро в областном провинциальном городе в преддверии празднования пятидесятой годовщины советской власти и ту жалкую старушонку с выплаканными светлыми глазами. Она вдруг возникла перед заканчивающим земной путь генералом как воплощённая его совесть, оставленная, похеренная на том распутье, куда возвратиться уже не в силах человеческих. Суетная, неправедная жизнь пролетела. Её практически уже не было, как и возможности что-либо исправить в ней. Чего стоили теперь сомнительные успехи, награды почести, богатство власть?
А солнце окончательно скрылось за массивом ближайшего леса. В наступивших сумерках и последующей полной темноте не оставалось никакой надежды на новый рассвет.
===================
Бабку задержали за безбилетный проезд, в трамвае.
- Стыд головушке. Старуха – «заяц».
- И надо же этим бабкам болтаться на общественном транспорте в будний-то день, у людей под ногами путаться.
- Сидела бы за печкой старая кошёлка, благо на работу ходить не надо, сиди да посиживай. Нет, куда-то потащилась спозаранку, да ещё и за проезд не платит.
Так высказывались по поводу задержания пассажиры переполненного трамвая, громыхающего хмурым октябрьским утром 1967 года по улицам областного провинциального города.
А всё началось с появления транспортного контролёра Славика Хамыкина -рыжего коренастого молодца двадцати трех лет от роду, знакомого многим постоянным пассажирам этого маршрута. Он появился сообразно обстоятельствам в час пик, встал как лист перед травой, весь такой крупный, зубастый, решительный и, как полагается, приступил к исполнению своих фискальных обязанностей, бесцеремонно протискивая в толпе своё массивное тело:
- Контроль, контроль. Предъявляем, граждане билетики, - деловито и громко раздавалось среди трамвайного гомона. Люди в тесноте нервно сторонились, ворчали, но законопослушно предъявляли билеты. А контролер, очень быстро вертя головой на короткой шее, казалось, вовсе не утруждался их разглядыванием. К группе лиц мужского пола вульгарно-пролетарской наружности, занимающих заднюю площадку вагона и агрессивно беседующих между собой, он вообще приближаться не стал. Только угодливо кивнул им, засветив на своём щекастом, румяном лице приветливую улыбку. Зато очень сноровисто пробрался к маленькой согбенной старушке, которая после посадки в трамвай почему-то замешкалась, а позже, затёртая молодыми дюжими телами, оказалась лишённой всякой возможности не только приблизиться к билетной кассе, но и просто пошевелить руками. Так и стояла она теперь неподвижно, придерживая самодельную клюку и жалостливо поглядывая снизу вверх на окружающих светлыми, старчески выцветшими глазами. Да, оплошала старушка: Не успела вовремя достать завязанный узелочком носовой платок, служивший ей кошельком, и всего-то три копейки для оплаты за проезд. Но такая нерасторопность имела серьёзные последствия, ведь её уже заметил опытный глаз контролера Хамыкина.
- Ваш билет, гражданка, - прозвучало вдруг обращённое к старушке, грозное требование.
Женщина вздрогнула и, виновато глядя на детину с красной повязкой на рукаве демисезонного пальто, попыталась оправдаться:
- Ох, сынок, не успела я с билетом. Никак мне, милой, денег не достать. Замаялась я, закружилась, закружилась, как кругосветное путешествие.
От волнения и конфуза старческий голос её неприятно срывался на высокие нотки. Вот тут-то и прозвучали колючие реплики пассажирского сообщества. Тогда контролёр Хамыкин, многозначительно обозрев присутствующих, молвил нарочито громко:
- Что такое? Билету нет? Тогда платите штраф, – и привычно протянул свою широкую, ухватистую ладонь к нарушительнице.
Публика вокруг злорадно, одобряюще загудела:
- Надо таких штрафовать. Чтоб неповадно было.
- На билет ей жалко, пешком пусть ходит.
- Ишь, старая карга, покататься задарма надумала.
Правильные граждане, вовремя оплатившие свой проезд, теперь, разумеется, по праву могли обозначить свое отношение к происходящему. Люди вообще неловких и слабых не любят. Сильных тоже не очень, но, их по крайней мере боятся или уважают. А слабому надо знать своё место. Ведь той же старухе, появись она где-нибудь на церковной паперти или у гастронома с протянутой рукою, любой из правильных граждан протянул бы копейку, другую, может, даже целый пятачок и посочувствовал бы непременно. Но вот хмурым осенним утром в немилосердной давке переполненного трамвая вовсе ни к кому сочувствия нет.
Вдохновлённый одобрением большинства пассажиров, Славик Хамыкин окончательно осмелел. Решительно прихватив старуху за ворот её перелицованной ветхой тужурки, чтобы нарушительница, не вздумала покинуть трамвай, минуя расплату, он, не утруждая себя излишней вежливостью, легко перешёл на простое обращение.
- Ты что, старая, не врубаешься? Штраф, говорю, плати. Рубль!
И, обогащая речь общедоступным языком жеста, обозначил свой, похожий на сосиску указательный палец перед носом старушки. Туговатая на ухо безбилетница не сразу уяснила требуемую сумму, но, уяснив, сделалась, как мел, бела, ибо вся её пенсия составляла шестнадцать рублей в месяц. Из этих денег надо было ещё отложить себе на гроб и внучкам на гостинцы. В носовом платочке, завязанном узелком, всей наличности у неё имелось тридцать семь копеек серебром и медью. Старушка затравленно огляделась, ища участия и спасения, но тут как раз случилась очередная остановка. Трамвайный люд пришёл в движение, и никому не было до бедняжки дела, кроме огромного неумолимого контролёра. Нет, не разжалобить этого ревностного исполнителя закона, очерствевшего на своей собачьей должности. Впрочем, может быть должность здесь не причём?
===================
В детстве Славик Хамыкин был тихоня и увалень. Ему частенько здорово доставалось от старших и даже сверстников, ведь, несмотря на его немалые габариты и вес, трусоватый и слабохарактерный Славик не мог добиться признания в мальчишеском сообществе. Сначала он сильно страдал от этого морально и физически, но постепенно смирился с незавидной участью слабака и засранца, потому что сделался хитрым и рассудительным, научился выкручиваться и приспосабливаться, во всём, как ему казалось, находя свою выгоду. Умело лебезя перед вожаками или просто сильными ребятами, подкупал их разными штучками: кому яблоко, кому пирожок, для кого двадцать копеек у мамки стырит и принесет, кому подпоёт на сходке, а кому и просто пятки почешет. В общем, это помогало. Уважения, конечно, никакого не было, зато били значительно меньше, и место, какое никакое, он получил в дворовой иерархии, а с ним и погоняло - Сява Рыжий. Не очень-то благозвучно, но, как говорится, чем богаты, тем и рады. Если Сява Рыжий порою лез из кожи вон, чтобы угодить силачам и авторитетам, то в отношении тех, кто его слабее, или не дай бог, зависел сколько-нибудь от него, наоборот, был цинично высокомерен и безжалостен. Вся его натура торжествовала, если вдруг случалось отыграться на ком-то за многие свои унижения. Впрочем, среди дворовых пацанов, да и в школе, пожалуй, не встречалось тех, кто бы его боялся. Ведь любой шкет мог обидно пнуть Сявку Рыжего в широкую задницу и задорно посмеяться, не опасаясь схлопотать за свою дерзость. Проучить бы сопливого наглеца, чтобы впредь неповадно было. Врезать бы ему леща. Да вдруг, у него старший брат-мордоворот, так глядишь, потом себе дороже обойдётся. Так рассуждал Славик, потому что отличался он рассудительностью и хитростью. Зато уж швырнуть бездомного щенка, забить раненую ворону или разорвать лягушку за лапки было для него деянием обычным и вполне допустимым, потому что безнаказанным. Ещё он любил отыграться на своей младшей сестренке Зойке. Эта Зойка была пухлая, туповатая дурнушка, которую многие обижали, но больше всего, как ни странно, доставалось ей от родного старшего брата. Хитрый Славик научился колотить её так, чтобы не оставалось следов от побоев, и когда несчастная Зойка пыталась кому-нибудь жаловаться всегда сумбурно и косноязычно, над нею все только смеялись, даже мамка.
Мамка Славика и Зойки трудилась на заводе производящем для страны синтетический каучук, Там же прежде трудился их отец. Как и многие работяги этого предприятия, он злоупотреблял древесным спиртом, незаменимым компонентом для данного производства. Вследствие такого злоупотребления Хамыкин-старший скорее всего должен был тихо загнуться от банального цирроза печени. Но развязка наступила значительно раньше. Однажды узрев наяву нечто невообразимое, под сильным впечатлением, он повесился в уличном общественном сортире, предоставив мамке, дальше тянуть семью единолично. Ей, понятно, одной было нелегко: то глажка, то стирка, то уборка или на работе профсоюзное собрание. Словом, крутилась мамка как белка в колесе. Не удивительно, что чада предоставлены были по большей части сами себе да улице. Если Славик не колотил Зойку, то проделывал с нею всяческие омерзительные штучки. Самой безобидной из них была, например, такая. Славик говорит сестре:
- Зой, а Зой, хочешь конфетку?
- Хочу, Славик, очень хочу.
- Ну, тогда закрой глаза и открой рот, – приказывает брат, интригующе пряча свои руки за спиной.
Глупая Зойка зажмурится, раззявит рот, а Славик туда и плюнет, сопровождая выходку нехорошим смехом.
Вот такой-то хитрый и рассудительный был Славик Хамыкин с детских лет. Но к наукам способностей не обнаружил, и с грехом пополам закончив семилетку, подался в трудовую жизнь. Выбор профессий для него был не велик, но повторить карьерный путь своего родителя Хамыкин не желал, и потому наотрез отказался поступать на завод синтетического каучука. Сначала он устроился грузчиком на хладокомбинат. Работа посильная и веселая; мороженого - завались, однако уже через неделю Славик им фантастически обожрался, угодил в больницу и решил род деятельности сменить. Потом безуспешно пытался работать учеником портного, дворником, санитаром, приёмщиком стеклотары, заготовителем шерсти, ночным сторожем. Но всё никак не мог найти себе занятие по душе. Вообще-то Славик всегда очень хотел стать милиционером. Ведь в милицейской службе привлекательности много: бесплатная форменная одежда, табельное оружие и главное - власть. Вот уж когда бы он всем показал кузькину мать, и где раки зимуют, и куда Макар телят не гонял. Но, по счастью, в милиционеры Хамыкина не взяли, так как требовалось сначала отслужить в армии, а этого Славик не хотел ужасно, и потому, следуя наущению бывалых людей, полежав с месяц в «дурке», сделался обладателем белого билета. С белым билетом опасность призыва миновала, но и устройство на приличную работу оказалось под большим сомнением. Тогда Сява Рыжий и устроился трамвайным контролёром, где успешно реализовал свою природную хитрость и рассудительность.
=============
- Ну что, бабка, будешь платить или как? – совсем уже беззастенчиво хамил Славик, обращаясь к задержанной старушке, которая, окончательно припёртая к стенке, покорно достала из кармана тужурки носовой платочек завязанный узелком. Скрюченными дрожащими пальцами торопливо развязала с тем, чтобы извлечь деньги и поскорее избавиться от постыдного шельмования на виду у стольких людей. Но после того как вся её наличность тридцать семь копеек серебром и медью, была высыпана в контролёрскую длань Сява Рыжий, изображая праведное возмущение, разразился гневной тирадой.
- Да ты что же, издеваешься, трухлявая? Я ж тебе квитанцию за рубль дать должен, документ отчётный. Это ж тебе не шуточки государственный штраф, а ты мне суёшь какую-то медь. Кто до рубля доплачивать будет, я что ли? А может быть, Пушкин? Короче, гони рубль бабка!
- Так ведь нетути боле, сынок. Ей богу же ни копеечки боле нету. Прости ты меня, Христа ради, прости сынок старую, оскоромилась, обмишурилась, прости!
Но не тут-то было. Хамыкин твёрдо стоял на букве закона. И хоть старухины мелкие деньги всё-таки, невзначай перекочевали в его глубокий накладной карман, репрессивный процесс вовсе не был остановлен:
- Тогда бабка, ай-да в отделение, на всю катушку будем оформлять, - громко, на весь трамвайный вагон провозгласил контролёр.
Хамыкину почуялась реальная возможность легко выслужиться, обозначить себя, и, главное, насладиться властью. Пассажиры трамвая, которые за время конфликта успели значительно обновиться в своём составе, тем не менее опять дружно поддержали ретивого молодца:
- Правильно. В милицию её.
- Знаем мы этих бабок: надерёт утречком с клумбы цветов да на кладбище торговать.
- Наверняка побирается где-нибудь, божий одуванчик, глазами хлопает, а у самой в кубышке денег… на «москвича» хватит!
Так под раздражённое утреннее брюзжание трамвайного люда злосчастная старушка была задержана и доставлена бдительным контролёром Хамыкиным в ближайшее от остановки отделение милиции этого областного провинциального города.
В отделении контролёра с нарушительницей встретили прохладно:
- Славка, опять ты нам бабку какую-то притащил? Делать тебе нечего, - лениво проворчал дежурный, молодой лейтенант Александр Фертов, и зевнул, прикрывая ладонью большой редкозубый рот.
- Да я-то как раз при делах, - осклабился Хамыкин, бесцеремонно проталкивая перед собою в дежурное помещение задержанную старушонку. - Вот, принимайте нарушительницу: билет не купила, штраф платить не хочет денег - нету. А ведь куда-то едет, ведьма старая. Короче, посодействуйте, оформите как-нибудь, желательно на всю катушку.
Фертов выслушал информацию с желчной ухмылкой:
- Да уж, дело куда как серьёзное. Хотя у тебя Хамыкин других-то и не бывает. Штраф, видите ли, не заплатила. Надо, Славик, с населением разъяснительно-воспитательную работу уметь вести. Вот, учись у нашего Самсона, Самсон у нас большой по этой части специалист.
Лейтенант привстал из-за своей конторки и громко крикнул: "Самсон!" - обращая призыв в пространство смежной с дежурным помещением комнаты, из которой ожидалось появление Самсона. Самсоном оказался огромный, устрашающего телосложения, стриженный под машинку белобрысый сержант. Он усиленно работал чудовищными челюстями, дожёвывая что-то очень вкусное, потому несоразмерно маленькие, колючие глазки на массиве его невероятно крупной и столь же безобразной физиономии, от удовольствия выглядели почти добрыми.
Дежурный лейтенант нарочито серьезно обратился к нему:
- Вот, Лёха, прикинь, Славик нам опять "зайца" притащил. "Зайчиху", блин, старую. По убогим специализируется. Прошлый раз вообще инвалид был. Чего делать будем? Воспитательную работу проводить?
Самсон, в миру Леха Самсонов, не прекращая жевать, деловито приблизился к маленькой старушке, которая, казалось, при желании могла бы поместиться на одной его ладони, и, склонившись к ней, пробасил гораздо громче требуемого:
- Покаталась, значит, на трамвайчике. Всё, теперь тюрьма тебе, бабка, - и, сделав из своих огромных пальцев перед носом старухи, символическую решётку, почти добродушно по-идиотски заржал.
Дежурный за своей конторкой и Славик, присевший на небольшую лавку у входа, тоже хихикали. Ввиду ничтожности объекта воспитательной работы сержант Самсонов этим ограничился. В нелёгкой милицейской жизни иногда необходимо немного расслабиться. Сейчас явно был для этого подходящий момент: не шпану, не жулика, не бандита, бабку - сморчка повязали. Ну как тут не повеселиться!
Тем временем старушка, милицейских шуточек вовсе не понимающая, боязливо съеживалась, крестилась и шептала молитву:
- Спаси Христос! Спаси Христос! Спаси и помилуй. Царица небесная, Матушка - заступница...
Её старорежимная манера поведения милиционерам-комсомольцам тоже была непонятна. Древняя бабка, похожая на ту, которая в ступе летает, не вызывала в них ни симпатии, ни сочувствия. Контролер Славик, хоть и относился к несоюзной молодёжи, тоже верующим не симпатизировал. А в милицейской дежурке давно уже считался практически своим человеком.
- Одно дело делаем. Закон и порядок блюдём, - любил говаривать он порою в неформальной обстановке с друзьями милиционерами, поднимая стакан водки и квалифицированно опрокидывая его в свою вместительную утробу.
И, выдохнув, продолжал:
- Главное - больше приводов, больше задержаний. А кого задержал, кого привел, да хоть козла на верёвочке. Протокол, штраф и шабаш.
Сегодня с чувством выполненного долга, деловито приглаживая редкие, рыжие волосёнки на черепе и заискивающе улыбаясь, Славик осторожно посоветовал дежурному:
- Надо того, Саня, нарисовать протокол да старуху на комиссию исполкома. Слышишь, яга? - обратился он уже к задержанной. - Там-то ты и десяткой не отделаешься.
Славик знал об этой замечательной комиссии от некоторых своих домашних соседей, частенько по пьяному делу или из-за каких-нибудь мелких нарушений правил социалистического общежития попадавших туда на разбирательство.
Лейтенант Фертов, нехотя разложив перед собою стопку пустых бланков, покусывая черенок перьевой ручки, компетентно изрёк:
- Нет, на комиссию слабовато, такое не прокатит. Вот если бы сопротивление при задержании или недостойное поведение в общественном месте присобачить. Тогда, пожалуй...
- Вот- вот, - подхватил Славик, - она считай, мне почти сопротивлялась и штраф платить не хочет, форменное недостойное поведение в общественном месте, в трамвае то есть, и всё прочее.
Было совершенно непонятно, что подразумевал Хамыкин под этим "все прочее". Но общая мотивация контролёрской активности просматривалась весьма определённо. Перед юбилеем советской власти можно выслужиться на почётную грамоту, а там, глядишь, премия от трамвайного парка рублей двадцать пять - тридцать, ведь лучшие показатели по штрафам у него. А если на старуху больше навешать, так получится, что вроде бы он опасного правонарушителя задержал. Так, пожалуй, и до поощрения по линии УВД недалеко, а там премия, уж никак не меньше тридцати рублей. Никто ведь не станет разбираться, каких, собственно говоря, нарушителей он, Славик, задерживает.
Лейтенант, почесал за ухом, поковырял в носу, все тем же черенком перьевой ручки, поморщился. По всему было видно, что неохота ему с утра возиться с какой-то старухой, стряпать бумажки и выслушивать этого придурка из трамвайного парка. С другой стороны, начальство опять же требует больше протоколов, задержаний, словом, показателей.
- Ладно, разберёмся, Хамыкин, с твоей старухой, но с тебя причитается. И старух больше не води. Води кого помоложе. Сделаем так. К нам тут недавно одного салагу стажёра прислали, на практику, курсанта высшей школы милиции. Он уж вторую неделю в отделении околачивается, кроссворды разгадывает да за квасом бегает. Пущай образование применит да оформит бабку как положено, на всю катушку.
Приняв столь разумное решение, лейтенант опять громко позвал Самсона, который после зубоскальства над старухой скрылся было в смежной комнате и продолжал там приём пищи. На зов он явился, исправно продолжая жевательную функцию.
- Всё головой работаешь, спортсмен ты наш, мамино горе, - съязвил при виде жующего великана лейтенант, - поработай-ка ногами; сходи, поищи практиканта этого Витковского, где он там, карась, прохлаждается? Найдешь - срочно зови сюда.
Флегматично выслушав распоряжение начальника, Самсонов неспешно удалился из дежурного помещения, но через некоторое время вернулся, ведя за собою курсанта Витковского, молодого человека лет двадцати, приятной наружности, но помятого, как будто недавно разбуженного. Витковский оглядев присутствующих, недовольно, чуть задиристо пробубнил:
- Ну, чего надо-то так срочно?
- Ты, юноша, того, не борзей, - назидательно посоветовал дежурный, - приведи-ка лучше себя в порядок и займись вот делом. Дело простое. В трамвае задержана бабка- безбилетница. Контролёр Хамыкин на неё обижается, доставил вот на нашу голову. Короче, он тебе расскажет, как оно там было, семь вёрст до небес... Что надо, подмахнёт. В общем, протокол грамотно нарисуй. Чтобы бабку, значит, на всю катушку «нагреть». Чтоб неповадно было старой без билету на трамвае кататься. Оформишь - тебе в практику зачтётся.
Витковский не без удивления обозрел нарушительницу утреннего спокойствия, которая между прочим продолжала стоять у стенки, опираясь на свою видавшую виды самодельную клюку. Время от времени что-то шептала и крестилась.
- Так чего же она натворила? - поинтересовался курсант, обращаясь к Хамыкину и намереваясь, всё-таки получить информацию из первых уст.
Славик резво подскочил и принялся даже чересчур эмоционально и непоследовательно разъяснять суть конфликта:
- Безбилетница она значит. Ну вот, едет на трамвае, а денег у неё, оказывается, нету. Непристойное поведение, значит, себе позволяет сопротивление, хулиганство и прочее. Я говорю, плати штраф. Она не хочет...
Пытаясь повесить на бабку больше всяческих грехов, контролёр, едва не запутался в своих объяснениях и даже почувствовал себя неловко. Возможно оттого, что юная, с умной, ироничной усмешкой физиономия Витковского была новым непривычным явлением для знакомой ему структуры, в которой всегда, без лишних вопросов могли сделать приличного слона из самой паршивой мухи.
- Что же, выходит, бабушка оказывала сопротивление и хулиганила, - убийственно иронизировал Витковский. – Наверное, еще и выражалась нецензурно?
- Ну да, да! - закивал Хамыкин, испытывая неприятное раздражение, скорее от личности этого молодого умника, нежели от необходимости повторять свою наглую ложь.
Ситуация практиканта несколько забавляла и он продолжил эпатировать контролёра:
- А оружия, иностранной валюты при ней часом не было? А не призывала ли старушка к свержению существующего общественного строя?
- Что? Да ты, что?! - румяная, щекастая рожа Славика даже побелела, он едва не подавился слюной. - Ты, того, думай, чего говоришь-то.
- Все ясно, – резюмировал Витковский.
Ему действительно стало ясно, что контролёр - бессовестный дурак, что дело вопиющее своей нелепостью выведенного яйца не стоит. Но тут дежурный, лейтенант Фертов, который, конечно, всё слышал, вдруг неожиданно, приняв сторону Славика, осадил школяра:
- Курсант, ты не очень-то умничай. Думаешь, мы здесь хернёй занимаемся? Делай, что говорят, а то получишь у меня характеристику такую, что и в тюрьму не возьмут.
Спорить с лейтенантом сегодня было небезопасно, ибо нынешнее дежурство началось у него после вчерашних, затянувшихся проводов братухи в родную деревню, откуда тот приезжал погостить и кое-чем отовариться. Последствия проводов, на которых был взят не один посошок на дорожку, еще отзывались с утра в организме молодого милиционера комплексом муторных ощущений. Кроме того, перед дежурством, имел место напутственный нагоняй от начальника отделения. Нагоняй закончился, как водится, очередным напоминанием о предстоящей юбилейной годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, и необходимостью в связи с этим знаменательным событием расширения устранения, укрепления, увеличения. Словом, усиления имитации бурной деятельности. Не нужно было отличаться особой сообразительностью, чтобы понять состояние лейтенанта Фертова и, по возможности, держаться сейчас от него подальше. Именно так поступил практикант Витковский и, пригласив старушку-нарушительницу в смежную комнату, проследовал туда же сам.
====================
Боря Витковский рос вполне домашним, благополучным книжным мальчиком. Волею судьбы он получил рафинированное женское воспитание от матери и бабушки. Потому что его отец, крупный инженер-конструктор, почти сразу после рождения Бори ушёл из семьи. Мать сосредоточила всю свою любовь, нежность и внимание на сыне. Была она женщина правильная самостоятельная (работала в школе преподавателем русского языка и литературы) и после разрыва с мужем не стремилась более к устройству своей личной, интимной жизни. Бабушка происходила из старинного, но, разумеется, захудалого дворянского рода. Ещё при царизме она получила в Петербурге блестящее институтское образование и в своё время тоже занималась преподавательской деятельностью, специализируясь на иностранных языках. Во внуке она души не чаяла. Неудивительно, что сделался Боря для неё смыслом дальнейшего существования. Мальчику до поры было вполне комфортно являться своеобразным центром вселенной для родных беззаветно любящих его интеллигентных женщин. Он превосходно учился в школе, освоил фортепьяно и гитару, свободно разговаривал на двух иностранных языках. Но со временем мужского влияния и примера стало ему очевидно не хватать. Отец, хоть помогал им материально, но общался с сыном крайне редко, потому что жил в другом городе. В связи с каким-нибудь очередным этапом взросления Бориса он делал ему дорогие эффектные подарки, но не более того. А между тем назойливая женская опёка начала тяготить. Повзрослевший юноша вдруг ощутил в себе природную склонность к брутальным занятиям. Сначала стал заниматься боксом и едва не погубил тем впечатлительную бабушку. Пожилая женщина никак не могла смириться с тем, что её Бобу кто-то на законных основаниях и достаточно регулярно бьёт по физиономии. Вторым испытанием для матери и бабушки, стало увлечение Бориса мотоциклом, который был подарен ему отцом по случаю шестнадцатой годовщины жизни и получения гражданского паспорта.
Бабушка негодовала:
- Ольга, твой бывший муж - убийца! Подумать только, подарить ребёнку этот трескучий кошмар, - взволнованно вещала бабушка, своим прокуренным, низким с французским прононсом голосом, обращаясь к дочери. - Нет, он решительно убийца, если даже каким-нибудь чудом Боба уцелеет, гоняя на этом жутком драндулете, то уж я обязательно наживу апоплексический удар, зная, что мой единственный внук постоянно подвергается такой чудовищной опасности.
Мама тоже имела переживания из-за Бориных занятий боксом и мотоциклом. Но всё же они казались ей пустячными в свете нового увлечения сына девочками и весёлыми компаниями, которое, по её глубокому убеждению, пагубно могло отразиться на моральном здоровье детища. Все попытки воздействия на ребёнка гуманитарными методами, включающими в основном душеспасительные беседы, были уже абсолютно исчерпаны. Что поделаешь, ребёнок вырос. И, как положено в этом возрасте, отбился от рук. Когда перед Борей Витковским встал вопрос о выборе профессии, то он в очередной раз шокировал любимых маму и бабушку, заявив, что желает посвятить себя работе в милиции. Женщины недоумевали: откуда у мальчика могло появиться такое призвание? Ну, ладно бы ещё поступить на юридический факультет. Стать квалифицированным юристом, адвокатом, аудитором, наконец, нотариусом. А он, подумать только, милиционер! Даже сверстники Бориса удивлялись такому неожиданному выбору отличника, спортсмена и комсомольского лидера. «Не иначе как Борька "Дядю Стёпу" начитался», - говорили они. Борис действительно начитался, но конечно же не только бессмертных виршей С. В. Михалкова. Он фанатично увлекался детективной классикой. Сначала его интересовали расследования Шерлока Холмса, Ната Пинкертона, комиссара Мегре, отца Брауна, майора Пронина и прочие серийные вещи развлекательного свойства. Позже герои О. Уайльда, В. Гюго, Ф.Достоевского, Л.Толстого, Н.Чернышевского. Постепенно юноша пришёл к выводу, что, по сути, сама жизнь - увлекательный детектив. Для того чтобы прожить её с интересом, необходимо погрузиться в её драматические события, стать участником её коллизий и эксцессов, чтобы в конечном счёте внести свой вклад в её улучшение. Где же, как не на службе в милиции, можно было молодому человеку осуществить эти свои благие намерения. Не без серьёзных усилий Боре Витковскому, окончившему школу с золотой медалью, удалось, блестяще выдержав экзамен, поступить в высшее учебное заведение МВД. За время обучения многие его представления о жизни изменились, хоть ещё не стали разительно отличаться от прежних. Боря ещё не сделался циником, не потерял интереса к благоустройству общественной жизни, но уже в литературных пристрастиях, Н.Г. Чернышевскому, предпочитал ненадолго разрешённого, А.И. Солженицына. Между тем всё было еще впереди, предстояла практика, работа на земле, открытие нескончаемо новых сторон действительности.
=======================
В смежной с дежурным помещением комнате, куда Витковский провёл задержанную старушку, в углу возле окна уютно расположился сержант Самсонов, и, увлечённо поедая сладкий бублик, запивал сдобу чайком из потемневшей фаянсовой кружки. Самсонов, вообще-то бывший спортсмен-тяжелоатлет, выступал за "Динамо" и на службе только числился. По окончании же спортивной карьеры был водворён на своё штатное место, которое до того, естественно, пустовало. Впрочем, и после этого водворения, по меткому замечанию начальника отделения, место так и осталось пустым. Занятия тяжёлой атлетикой выработали в характере Лёхи Самсонова уверенность в себе, умение сосредоточиться на достижении цели и фантастическую прожорливость. Говорили, что однажды он практически в один присест слопал целое ведро варёной картошки. Но вот в службе сметливости и тем более усердия не обнаружил. Ему боялись что-либо серьёзное доверить. Начальством воспринимался он как большой трудно управляемый и непредсказуемый в своих действиях механизм. И всё-таки Самсонов в деле охраны правопорядка мог быть полезен одной своею наружностью. На правонарушителей его вид действовал устрашающе, впрочем, на законопослушных граждан, к сожалению, даже более того. Маленькие же дети, увидав его, вообще по ночам плакали. Нахождение Самсонова при разбирательстве со старушкой было вовсе не обязательно, но переместить его куда-нибудь, не представлялось возможным. Потому Боре пришлось терпеть присутствие сержанта в качестве дополнительной, громоздкой, непрерывно жующей части казённого интерьера.
- Присаживайтесь, пожалуйста, - вежливо предложил Витковский старушке, указывая на один из нескольких свободных стульев находящихся в комнате.
Она присела, устало опершись обеими ладонями на клюку и боязливо озираясь на не прерывающего свою трапезу Самсонова. Практикант обосновался за небольшим столом, разложив перед собою протокольные бланки и письменный прибор.
- Давайте по порядку: скажите вашу фамилию, имя, отчество, год рождения. Пожалуйста, отвечайте, бабушка, я записывать буду, - мягко начал Витковский, ощущая некоторую неловкость от происходящего.
Впервые за сегодняшнее утро, услыхав вежливую спокойную речь, обращённую к себе, старушка вдруг странно преобразилась. На её морщинистом бледном лице засветилась открытая, доброжелательная улыбка. От того нарушительница сразу перестала походить на одиозный сказочный персонаж летающий в ступе. Глаза её оживились, в них не было больше страха и гнетущей тоски, свойственной человеку, в отношении которого осуществлён привод в милицию.
- Надежда Ивановна Тумакова я, неграмотная, из крестьян. Родилась я, сыночек, стало быть, в девяносто первом годе, так и в пачпорте в моём прописано. Тольки сама-от я, пачпорта не читала. Муж мой, Пётро Ляксанрович, царствие ему небесное, читал и сказывал, что в аккурат так прописано, в девяносто первом годе.
- Место рождения? Где вы родились, Надежда Ивановна?
- Родом-то я из деревни Середа, Даниловского, стало быть, району.
- Где проживаете?
- Не знаю, сынок, му быть, на Чкаловской, номеров ти я не знаю. А добираться недалече; как значить с транваю сойдешь и всё бочком, бочком, и вдоль заборчика, садик еще там у нас и киосок рядом.
- Да, адресок, бабуся, конкретный. Родня-то хоть у вас имеется?
- Как же, у дочери я, стало быть, у дочери и зятя. Зять, он сапожник. Хочь инвалид, стало быть, без ноги, но сапожник хороший; сапоги, польта шьёт, кожаны всякие. И человек хороший; Любашу, это значить, дочерь мою, почти не обижает. Тольки разве когда запьянствует или по елевизору хотей глядит, тут уж его не тронь; кричит как тать и, другой рядь дерётся. Да оно и понятно, сынок, ведь человек он – увечный, на войне раненый.
В светлых васильковых глазах Надежды Ивановны лишь на мгновение тенью промелькнула какая-то неизбывная печаль. Дальше она заговорила охотно, видимо, нечасто случалось ей рассказывать так, чтобы слушали да еще и записывали.
- А другой мой зять, тот человек почетный и шибко грамотный, потому гухгалтером служит. Лидушку, старшенькую мою, любит, холит и одевает, потому человек он состоятельный. И ребятишек у них двое. Прежде к малым звали меня на вожение. А теперь подросли, потому не зовут.
Говорок Надежды Ивановны струился мягко, свободно, завораживая какой-то неподдельной искренностью и простотой:
- Вот Лёвка, Олюшки, тоже дочери, стало быть, моей сожитель. Почитай что зять, только не записанный. Тот как есть непутёвый, с ножиком ходит, потому из тюрьмы надысь воротился. В тюрьме-то он, мать моя, так ти озлился. И то сказать, в тюрьме-то рази сладко житьё? Только за Олюшку, касатушку мою, шибко я опасаюсь. Он ить за нею с ножиком всё гоняется - страсть.
Тут сержант Самсонов, ненадолго прервав свое основное занятие, - поглощение пищи, видимо заинтересованный рассказом старушки подал голос из своего угла:
- Про зятьёв, да дочерей твоих, бабка, мы наслушались. А сыны-то у тебя есть?
Бабка, вдруг затихла, задумалась, отрешённо глядя перед собой, как будто на минуту, невзначай покинула действительность. Затем неожиданно мягко, светло улыбнулась, и от этого невероятно преобразилось её морщинистое старческое лицо:
- Николаюшко, старшенький мой, пригожий да ладный, на деревне первый был молодец. А уж до девок ить охочий, прямо беда. И они его, девки ти, шибко жаловали, сраму не боялись. В аккурат перед войной батько-то Пётро Ляксандрович его оженил. Уж больно озоровал Николаюшко; ить он двух девок обрюхатил в соседних деревнях. Ну батька-то ему и наказал: "Женись, - говорит, - сук-кин сын, на которой-нибудь из двух. Не позорь семейство!"
- И которую же он выбрал из двух? - опять со скабрезной улыбкой осведомился Лёха.
- Дык не он ить выбирал, батька ему и выбирал; раньше батьку-то сыновья слушались. Женился Николаюшко, стало быть, на Алевтине. Когда война случилась, она уж на сносях была. Родила девочку, хорошую. А Николаюшку в армию забрали, и сгинул он без всякого известия. А вот Федюшка, другой сынок, тот не шибко гулящий, с девками-то не очень озоровал, но до работы страсть какой злой. Всё у него в руках спорится да ладится. Лучший у нас в деревне работник. Бывало на косьбе двоим за Федюшкой не поспеть. Он, как у нас бают, и запрягит и поедет, он и вспашет и засеет. И красивый был - кучерявый да чернявый такой. Батька-то, Пётро Ляксандрович, всё шутковал да говаривал про Федьку: "Эх, матка, уж не цыганский ли тут грех?" Из Федюшки ить добрый хозяин бы плучился, да перед войной, в аккурат, на срочную пошёл. Когда война случилась, он ить одно только письмецо-то и прислал из-под города Киеву. Нюшенька, младшенькая наша, то письмо в голос читала. Пишет Федя мол так и так, обстановка сложная. Немец, стало быть, порывается. Но вы, маманя и батя, не шибко тревожьтесь, воюю я исправно, хоть с вами, мубыть, боле не свижусь. Остаюсь мол, ваш сын и брат, младший красноармейский командир Тумаков Фёдор Петрович. Нюшка читает и ревёт. А я её браню: Федя-то живой, вон ить и письмо отписал собственноручно. Грех по живому-то плакать. Тогда Пётро Ляксандрович меня заругал, а после смурной сделался и хворать стал часто. А писем с того времени от Феди не было, потому пропал он без вестей.
Старушка опять прервала свой рассказ, как будто задумалась, мысленно возвращаясь в ту далекую свою, ещё не порушенную, не растерзанную жизнь.
- Вот Мишатка наш, тот в четырнадцатом годе народился. В аккурат в том годе, тоже ить, война случилась. Так он, мать моя, какой был парень бедовый, драчун, забияка, страсть. Ему хлеба не давай, а только бы с кем подраться да юшку пустить. На деревне у нас в прежнее-то время ребяты часто ить задирались. Их тогда молодцов ти много было, поболе, чем девок даже. Так уж как задирались-то, как задирались... Прямо до смертоубийства. Стенка на стенку ходили озорники. Мишатка он завсегда встревал. Ну тут, бывало, прости господи, всем ить от него доставалось. А в семье-то послушный был, тихий и малых никогда не обижал. Пётро Ляксандрович его стращал: оторвут тебе гойда, здесь башку совсем. После срочной службы армейской оставайся, Минька, в городу. Он и остался, только на сверхсрочную в армии, стало быть. Так ить с самого сорок первого году и не объявлялся Мишатка. Гумага была о нём. Прописано в гумаге, что без вестей пропавший. Как та гумага пришла, Пётро Ляксандрович хмурее тучи ходил. А когда младшенький наш сынок, Иванко от ранения в гошпитале преставился и схоронили там его, сердечного, кровиночку нашу, в братское захоронение. Вовсе Пётро Ляксандрович слёг. Заговариваться начал. Иванко-то любимчик его был из всех. Учёный ить наш. До войны в самой Москве на дохтура учился. Там, под Москвой городом, изранили его, сказывали, в народном ополчении. Так-то и остались мы без сыночков. Девчоночки ти наши, которые постарше, по трудовой мобилизации пошли, а мы с малыми в город перебрались. Племянница Пётро Ляксандровича Лизавета посодействовала. Лизавета женщина хорошая, фелшаром в гошпитале служила. Там, в гошпитале, в другую зиму батько-то Пётро Ляксандрович и помер. Отошёл тихо, под приглядом, стало быть, Лизаветы. Она сказывала, что никак его было не выходить: жить он боле не хотел. Здесь, в городу, его и схоронили. Осталась я сирая, горемычная. Одначе жить-то надо, ить живою в гроб не ложиться; девчоночки со мной, стало быть, трое душ. Хочь помощницы, а всё-таки ить, дети малые. После деревни куда податься? Я в гошпитале робила, уборщицей да санитаркой. Тяжело прежде было, хлеба до сыти не едали. Ну, теперь-то ить, слава богу, детки все в людях, все при деле. Сыты, обуты. И моя жизнь понадобилась: у внуков на вожении, покуда ить не подросли. А как подросли, видать, и мне грешнице пора к своему Пётру Ляксандровичу сбираться, чай заждался он меня там. Чего уж мне боле свет застить. Только в земле ти, рядом с ним места мне нет. На Леонтьевском он ить погосте, а там ныне боле не хоронят. Да сносить хотят погост тот. Сказывают, парк там ить будет с каруселями. Вот нынче собиралась я съездить на могилку к нему да на послед поклониться, а ить в транвае обмишурилась, замешкалась, мать моя, срам-то какой паренёк энтот толстый да злющий ить прищучил, как есть меня прищучил.
- Сколько же всего детей-то у вас, Надежда Ивановна? – поинтересовался Витковский, находящийся под впечатлением от рассказа этой простой русской женщины.
- Было девять душ, за них мне и медаль в сельсовете, стало быть, вручили.
Старушка улыбнулась с затаённой печалью, и на мгновение показалась Борису существом из какого-то другого измерения, вроде бы чужым в этом материальном, подлом и несовершенном мире. И всё же таким простым, понятным, обнадёживающим своим присутствием. Впрочем, молодой курсант Боря Витковский, имеющий устойчивое, атеистическое мировоззрение, конечно, не мог вполне понять всей глубины христианской добродетели, присущей этой маленькой старой женщине. Но, казалось, исполнился жалостью и сочувствием к ней. А вот Лёха Самсонов, который вряд ли предавался размышлениям высокого порядка, всего лишь, фамильярно осведомился:
- Чего ж ты, бабка, медаль на виду не носишь?
- Нельзя, милой человек, никак нельзя. Православные мы, на груди ить крест, а с крестом нельзя, – будто бы оправдывалась бабка.
И продолжила, обращаясь к обоим милиционерам:
- Уж вы, сынки, меня старую не срамите, штраф от я уплачу, как есть, уплачу. Я ить теперь и пенсию получаю за Пётра Ляксандровича, за сваво потерянного, стало быть, кормильца, шешнадцать рубликов. Зять ить мой, который гухгалтер, тот говорит: хлопочи, мамаша, пенсию за сынков убиенных, только как же можно? Ить, грех какой за мёртвых-то деньги получать. А может, кто из них ещё и живой, может, мается где-нибудь в лагерях ли, на чужбине? Ведь пропали все, почитай, без вести.
Старушка всхлипнула, но слёз не было в её глазах. Слёзы были выплаканы давно и без остатка.
В это время, Боря Витковский, мальчик из интеллигентной семьи, мог ли не понимать мелочность и подлость своего вынужденного крючкотворства? Нет, конечно же, понимал. Но перед молодым человеком обозначился выбор. Можно поступить бессовестно, то есть состряпать на неграмотную старуху протокол любого содержания, что не составит труда. Направить этот гнилой протокол на рассмотрение административной комиссии. Разберут, вынесут постановление - словом, проделают определённую работу. Контролёр Хамыкин получит поощрение. Он - Витковский - хороший отзыв о практике и блестящую характеристику. Отделение милиции в целом улучшит показатели к юбилею Великого Октября. У Лёхи Самсонова сохранится хороший аппетит, у дежурного Фертова - сознание выполненного долга и абсолютная уверенность в том, что он здесь занимается отнюдь не хернёй. Но как же быть с совестью? А совесть требовала действовать в противоположном направлении: отпустить бабушку, извиниться перед ней, отвезти ее, куда она захочет. Выгнать из комнаты этого жующего непрестанно Самсона, чтобы он, скотина, занимался делом, а не протирал здесь свои огромные форменные галифе. Затем следовало бы вступить в конфликт с дежурным и объяснить ему популярно, что очковтирательство не украшает советского милиционера, а контролеру Хамыкину просто-напросто дать в морду, ибо ничего другого этот негодяй своей "кипучей" деятельностью не заслужил.
Выбор на жизненном распутье случается, вероятно, у каждого человека. Не каждый, правда, догадывается, что отвечать за него придётся персонально. И спрос будет тем строже, чем больше тебе было отпущено свыше. Так получилось, что сейчас существовало как бы два Бори Витковских. Первый - чистый бескомпромиссный юноша-идеалист, с рафинированным, книжным воспитанием. Отважный рыцарь добра, носящий в себе неистребимое желание преобразования мира. В будущем, скорее всего, диссидент, неудачник и нищий правдоискатель, который действуя по велению совести; нажил бы себе кучу врагов и неприятностей. Однако был и второй, - реалист рассуждающий примерно так: «В конце концов формально бабка виновата; она всё-таки не купила билет в трамвае и вообще не вовремя потащилась на это грёбаное кладбище, которое уже скоро сравняют с землёй и построят на освободившемся месте что-нибудь весёленькое, современное, нужное для живых людей. Во всех бабкиных сыновьях зятьях и внуках, как говорится, без пол-литра не разберёшься: кто погиб, кто ранен, кто без вести пропал, а кто, может, и в плен сдался. К чему отягощать свои мозги чужими бедами. Вот сержант Самсонов - молодец, опять уже что-то трескает, как всегда с завидным аппетитом. Но это он всего лишь разминается перед обедом».
Второго Борю Витковского, баловня судьбы, расчётливого конформиста, безусловно, ожидала блестящая будущность и все то, что в молодости представляет собою абсолютную ценность. Ей богу, не стоило долго задумываться, он решил:
-Пусть всё идёт своим чередом. Не надо рефлексий по мелочам.
Выбор был сделан, с этого распутья всё пошло своим чередом. Только вот куда?
===========================
В наступивших сумерках и, последующей темноте не оставалось никакой надежды на новый рассвет. Агония продолжалась невероятно долго. Ужасная боль не отпускала ни на мгновение. Генерал уже желал только одного, чтобы смерть поскорее поглотила его чувства и сознание. Как темень за окном поглощает всё сущее, ещё недавно назойливо сверкавшее под солнечными лучами. Но смерть, сулящая избавление, распространяя свой холодок где-то совсем рядом, всё же не спешила к генералу, как будто в последний раз предлагая ему какой-то выбор, который был не велик: глубоко раскаяться, принять судьбу с кротчайшим смирением, облегчить душу, испить до дна чашу боли, тоски и обречённости беспросветной ночи или форсировать события и самому поставить точку. Он опять в который раз дрожащей, потной рукой извлёк из-под подушки свой наградной пистолет. Прохладная равнодушная сталь "Беретты" с ажурной гравировкою на стволе послушно коснулась его воспалённого, покрытого испариною лба. Выбор был сделан.
=================
Отец Иоан, приглашённый ночью соборовать умирающего, возвращался домой по тёмной зимней дороге за рулём старенькой приходской "девятки". Возвращался с тяжёлым сердцем. В элитный дачный посёлок на исполнение обряда он, к сожалению, опоздал. Священнику пришлось в очередной раз констатировать губительность человеческого неверия и гордыни. Не желая проводить остаток ночи под кровом вельможного самоубийцы, батюшка решительно отказался от приюта в богатом доме, вежливо отклонив, впрочем, не очень уж настойчивое приглашение молодой вдовицы, и, невзирая на темноту и крепчающий мороз, решил возвратиться в своё село незамедлительно. Путь был недалёк: вся дорога при благополучном исходе заняла бы не более часа. Но на беду двигатель злополучной "девятки" стал вдруг терять мощность и безнадёжно заглох. На глухом лесном просёлке нечего было и думать о его починке. В машине почти сразу же сделалось холодно. Отец Иоан был окончательно раздосадован происшествием, дополнившим его огорчение от своей неудавшейся миссии. Тяжёлые размышления не оставляли его. Зимняя ночная тьма и неприветливое соседство леса имели угнетающее действие. Однако оставаться здесь и дожидаться помощи от кого-то было бессмысленно. По этой лесой дороге, кроме его "девятки", только днем единожды проехал трактор и более никакого транспорта из-за позднего времени не предвиделось. Священник выбрался из машины с тем, чтобы продолжить движение пешком, захватив с собою лишь документы и ритуальные принадлежности. Мороз донимал его не на шутку. Идти приходилось всё быстрей. Дорожная колея иногда совсем терялась в темноте. И тогда отцу Иоану становилось жутковато.
- Вот так же, - думал он, - и душа человеческая, порою блуждает во мраке неверия и мирского соблазна. Как просто ей сбиться со стези, как близка её погибель, как бесприютно и страшно ей в безбожии.
Батюшка шел долго, почти выбился из сил, потерял ощущение времени и едва не отчаялся. Но, как известно, дорогу осилит идущий. Наконец лесной массив поредел, колея пошла под гору и просматривалась теперь уже достаточно четко. Вскоре казавшийся бесконечным мрак стал как будто рассеиваться. На безоблачном горизонте, обозначив силуэты сельских построек, среди которых обособленно возвышалась церковь, блеснул краешек солнечного диска, знаменуя наступление нового дня. Озарённый яркими лучами отражёнными медью церковных куполов мир вдруг сразу же удивительно преобразился. Зрелище нового утра завораживало божественной гармонией, простой красоты и величия, приводящей душу в восторг и благовествующей её спасение.