Соломон встал с первыми лучами солнца, лишь только взлетела розоволанитная богиня зари Эос, и до завтрака вместе с заспанным Дафаном пошел за город осматривать перевалочный пункт ливанского леса. Рабочие, проведшие ночь на войлочных подстилках среди кантуемых ими днём бревен, недавно позавтракали, медленно и хмуро разбредались по местам своей работы под ленивую ругань надсмотрщиков. Увидев низкорослого Дафана, все оживились, задвигались бойчее.
Толстенные бревна обвязывали канатом и вытаскивали из моря на берег, где петлями зацепляли дерево за специально оставленные выступающие сучья и четырнадцать ослов понуро волокли ствол вверх на просушку. Уже высохшие бревна жердями закатывали на двухсоставную повозку, и медлительные волы развозили по городам царства, где с большим трудом распиливали бронзовыми пилами на доски разной толщины.
— Площадки для просушки бревен не хватает, маловата, — пожаловался Дафан. — Увозят полусырыми, тяжелыми. Волов на это требуется больше. Правда, в иные города за время пути бревна достаточно хорошо подсыхают и уже годятся для распиловки.
Соломон оглядел изборожденное перетаскиваемыми бревнами место просушки, ограниченное с северной стороны оврагом глубиной в пятьдесят локтей, за которым начинались виноградники, огороды с редкими пальмами.
Если бы не этот извилистый овраг, заросший дроком, колючим кустарником, терновником, сикиморами, на дне лежали скелеты, кости животных, то площадь просушки была бы в полтора раза просторнее. Ранней весной овраг на треть заполнялся водой, которую заселяли тритоны, лягушки и личинки комаров. Змеи пугали вальщиков, не обходилось и без укусов. Запруда, не имеющая стока в море, медленно испарялась, успевая дать жизнь не одному миллиону существ.
— Где у вас находится городская свалка? — спросил Соломон.
— На востоке, ближе к северу. Там большой провал, который образовался после землетрясения, погубившего Содом и Гоморру.
— Почему бы горожанам ни отвозить мусор, отходы города в эту ямину? За пять-десять лет могли бы наполнить доверху, и площадка бы увеличилась.
— Сюда намного дальше. В два раза. Никто не станет утруждать себя лишней работой.
— Скажи Эфраиму от моего имени, пусть организует сбор мусора от каждого двора в специальные корзины, поставленные на улицах. По мере заполнения отходы вывозить в этот овраг. На это уйдет не так уж и много серебра. Нужно купить двадцать мулов, сплести пятьдесят, нет, лучше сто корзин, и поручить определённым рабам, ежедневно вывозить мусор. На субботу я не посягаю. Горожане охотно начнут заполнять короба, им же облегчение — не надо самим везти в провал. Да и на улицах станет чище. Чего только ни выбрасывают — ноги можно сломать.
— Я-то могу ему сказать, нетрудно, но у него не будет должного рвения, чем, если бы ты ему лично приказал.
— Согласен. Пошли раба, пусть Эфраим придет к обеду в твой дом, я дам ему указания. Заодно поговорим о финикийских кораблях, привозимых товарах, городских проблемах. Как он, справляется с управлением Яффы?
— Не совсем хорошо. Многие горожане на него жалуются. Я бы лучше управился.
— Не сомневаюсь. Ты бы науправлял. Уже проявил себя усердным вором-подрядчиком. Я не успеваю платить золотом за пропадающий лес. Удивляюсь своему терпению.
— Но, Соломон, лучше меня никто не знает нужды города. Я все дни провожу с горожанами. Эфраим обленился, его ничто не волнует. Он месяцами не показывается в порту, не заботится о должном сборе налогов на привозимые товары. Все дела поручил своим помощникам. Они судят неправедно, в пользу толстого кошелька.
— Ты бы судил иначе? Сначала докажи свою честность, а потом уже претендуй на большее. Я тебя знаю как вора. Честный Дафан мне незнаком.
— Эфраим утаивает не меньше, — буркнул Дафан, с досадой пиная сандалией кусок отвалившейся сосновой коры.
— Ты ведаешь что-то конкретное? Говори.
— Нет-нет, это я так, к слову, — замахал руками Дафан.
— Просто так и волдырь на ладони не вскакивает. Если что-либо о нём знаешь — не молчи, откровенно поведай, домыслов и без тебя хватает. Все наговаривают друг на друга, стремятся занять чужое место, спихнуть с должности. Не понимают, то же самое и их может ожидать. Бог любит закольцовывать события, которые люди по-наивности принимают за случайность.
Позавтракали в прибрежной переполненной харчевне, пропахшей горелым жиром, мясом, кислым пивом, винным уксусом. Едва нашли свободные места. Длинные столы стояли под открытым небом на краю скалы, откуда открывался ошеломляющий вид на порт. Туда же, в провал, все сбрасывали обглоданные кости, любовались их коротким полётом. Никто царя не узнал, и это было хорошо. Можно спокойно пить хмельное сирийское пиво, закусывать сочными креветками и любоваться обширной акваторией с бирюзовой водой под ярким солнечным светом, разногабаритными кораблями со спущенными парусами.
Дул ощутимый юго-западный ветер. Стояли финикийские кебенеты, египетские и греческие галеры с длинными рядами приспущенных вёсел, встречались даже двухъярусные. Парусные и гребные лодки сновали между плавающими громадинами галер, развозили провиант, громоздкие тюки с товарами. Деловая суета царила в порту, словно в гигантском муравейнике.
Вспомнилась огромная, неповоротливая восьмиярусная галера Суссакима. На ней, в сопровождении сотни разукрашенных легких парусников, чтобы всё население Египта прониклось его могуществом, фараон совершал ежегодные поездки вверх по Нилу к Нубии, к верхним порогам, к скальному храму Абу-Симбел, высеченному по распоряжению великого Рамзеса. Это там вырезаны иероглифы с пророческим смыслом:
«Когда человек узнает, что движет звездами, Сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет».
Что означало: Никогда этому не быть. Реки не текут вспять. Горам не передвинуться на другое место. Что и славно, жизнь должна продолжаться без потрясений. Хотя, если рассудить, предостережение неизвестного пророка ясно указывало, что рано или поздно наступит такое время, когда человек сможет всё узнать, и это ни к чему хорошему не приведёт. К счастью, это время наступит нескоро. Значит ли это, что не нужно стремиться к знаниям? Чушь! Вероятно, эту фразу сочинил враг всего нового, а таких немало во всех царствах.
Сыто отрыгнув пивным хмелем, они вышли в шумный город. Долго рассматривали товары, разложенные на площади и по краям улиц, примыкающих к порту. Соломон ничего не приобрёл, не нашел привлекательного и нужного товара, да и не желал отягощаться в дорогу лишними вещами. Предложенные манускрипты не заинтересовали, — копии с копий давно известных рукописей, математические трактаты ассирийских и индийских мудрецов, сложные рецепты бальзамов, настоек, советы по домоустройству, хозяйству, мистические заклинания.
Ласково расспрашивал кормчих, купцов. Тем льстило внимание, как они думали, знатного вельможи, охотно рассказывали о своих приключениях по дальним странам. Не все блистали красноречием и могли складно изложить свою историю, нудно искали нужные слова, повторялись, и тогда Соломон с досадой морщился, хлопал рассказчика по плечу, благодарил за желание поделиться сокровенным знанием, и продолжал путь в сопровождении почтительного Дафана, которого здесь все знали и уважали.
Во время неторопливого обеда в доме подрядчика и продолжительного разговора с правителем Яффы, за кувшином розового сидонского вина, когда начинает тянуть на откровенность, Соломон неожиданно спросил:
— Эфраим, ты знал, что Дафан ворует мой лес?
Вельможа смешался, косо взглянул на сидящего напротив Дафана, который заметно напрягся, и неохотно ответил:
— Как я мог это знать? Я не вмешиваюсь в его дела, как и он в мои. Ходили среди нас такие разговоры, но никто точно ничего не знает, потому что всё это недоказуемо. Он всегда может ответить, что продает бревна по твоему распоряжению. Из Яффы бревна везут во все стороны царства. Каждого возчика не спросишь, как он приобрел бревно? Законно ли? Дафан не первый год принимает и распределяет лес по городам. Значит, ты ему доверяешь, так мы думали. Я не прав? Заподозрить всех можно.
— В этом я с тобой согласен. Но и вы должны помнить, что о любом злоупотреблении, казнокрадстве рано или поздно становится известно. Лучше вовремя остановиться. Кара может быть грозной.
— Соломон, у нас много врагов, завистников. Наговаривают напраслину, — фальшиво молвил Эфраим, отводя взгляд на нагнувшуюся Исмену с оттопырившимся задом, которая подбирала осколки уроненной Дафаном чашки.
— Наговор легко отличить от истины. Я вижу, когда человек обманывает. Ты это тоже умеешь. Хитрость не велика. Не пытайся выдать ромашку за одуванчик, оборвав ей лепестки, лошака за лошадь.
Упрямство и несогласие подданных раздражало. Нет, чтобы покаяться, или хотя бы пообещать вести честную жизнь. Соломон сердито поднялся из-за стола и вышел на веранду, где Зелфа о чем-то оживленно разговаривала с его телохранителями. Увидев хмурого царя, все замолчали, словно говорили о запретном, или не желали, чтобы знал царь. Всюду свои тайны, секреты.
Рядом стояла четырнадцатилетняя Нахама. Она тут же уставилась на царя, приоткрыв рот с крупными передними зубами. Миловидная девочка, но и только, без изюминки, которая сводит его с ума в Зелфе. Игра богов. Вероятно, от другой матери.
— Зелфа, ты не покажешь мне Яффу? Говорят, где-то у вас располагается бухта Андромеды и Персея.
— Это моё любимое место. Я проведу. Ты хочешь сейчас?
— Да. После обеда нужно прогуляться, лишнего выпил. Вино коварное — пьётся легко, но стоит подняться из-за стола, как ноги начинают заплетаться.
— Нам пойти с вами? — осторожно спросил Халев, явно надеясь на обратное.
И Соломон не обманул его ожидания:
— До вечера свободны. Пиво и вино пейте, но до разумных пределов. Ни с кем не задирайтесь, даже если вас обидят. За нас здесь некому заступиться.
— Обижаешь, Государь. Мы же всё понимаем.
Соломон и Зелфа вышли за ворота, а стражники с удовольствием направились в противоположную сторону, к уже знакомой харчевне. На царя и Зелфу прохожие не обращали внимания; хорошо одетых горожан ходило много по улицам, особенно прилегающим к порту.
Никто не знал о приезде царя в Яффу, его не узнавали. Больше смотрели на разнообразные товары, лежащие на земле, на листьях пальмы, тростниковых циновках, от ювелирных изделий, отрезов легчайшего шелка всех цветов и оттенков, белоснежного льна до пряных благовоний, ладана, мирры, редких и дорогих специй в эбеновых коробочках и керамических сосудах, пурпурной краски из морских улиток.
— Ты наговариваешь на себя, Соломон, — сказала Зелфа. — Ты вполне устойчиво держишься. Зачем много пил, если знаешь, что вино коварно?
— Хотел, чтобы Эфраим потерял бдительность, не сторожился при виде царя, опьянел и выболтал то, о чем желал бы умолчать, будучи трезвым.
— Ну и как, Эфраим проговорился?
— Нет. Может быть, ему не о чем было пробалтываться? Если не намеренно излишне подробно рассказывал о своих лошадях.
— Это его страсть. Всё золото в них вкладывает. Довольствуется одной женой, но имеет вместительную конюшню. Весной и осенью устраивает скачки с призом победителю. И почти всегда получает свой приз. Лишь один раз лошади царя Хирама удалось первой завершить большой круг. Эфраим всю зиму ходил смурым. Весной его трёхлетка стала победительницей и он снова воспрял духом. Обещал вывести новую породу лошадей, которую никто не сможет обогнать.
— Пусть тешится, лишь бы не злоупотреблял своим положением. Этого редко удается избежать моим приставникам, чиновникам, то и дело приходится делать внушения, грозить наказанием.
— Но не наказываешь?
— Пока ещё ни одного не наказал. В той степени, которую они заслуживают. Обычно заставляю возвращать украденное, или как-то иначе расплачиваться.
— Красивыми рабынями?
— И ими тоже. Но красивые рабыни на торгах — большая редкость. Их мало кто продаёт, придерживают для себя, для подкупа чиновников, вельмож. Даже левиты не гнушаются брать девочек в качестве подарка. Поговорим о другом. Яффа — чудесный и прекрасный зелёный город. Тебе повезло здесь жить. Эйлат его крайность — порт в безжизненной обжигающей пустыне, и намного меньше размерами. Там голо, неуютно, словно в шеоле. Даже финиковые пальмы не растут. Но люди как-то живут, привыкли.
— Да, я люблю бывать в порту, наблюдать за прибывающими кораблями. Они все такие разные. Если б только не извечный страх из детства — быть украденной. Братья не всегда охотно брали меня с собой в прогулки по окрестностям. У них свои игры, за которыми девочке не пристало наблюдать. Это Шемай показал мне место, где была прикована Андромеда, рассказал удивительные греческие мифы. С тех пор я ими увлеклась, начала собирать рукописи, переписывать, а потом, по мере взросления, поняла прелесть мифов всех народов ойкумены. И начала их копить, записывать. Завуф как-то говорил, что у тебя кроме шумерских и ассирийских мифов, есть и митаннийские.
— Есть и китайские, но прочесть не могу, нет переводчика. Балкис обещала прислать уже переведенные индийские тексты. Жду уже год. Путь не ближний. Если не забыла о своём обещании. Хотя, если верить сплетням иерусалимских женщин, то она уже родила от меня мальчика, которому я пообещал отдать Ковчег Завета. Чего только не придумают! Ты посмотри, как прелестны и забавны эти малыши. Бегают наперегонки без одежды, и солнца не боятся.
— У родителей зачастую нет даже куска ветхого полотна. Всё идет на выживание. Я тоже в детстве так бегала.
— Жаль, не видел. Забавно взглянуть на маленькую голую Зелфу.
— Я тогда была страшно некрасивой, тебе бы не понравилась: худая, черная от загара. Отец называл меня Угольком. В шутку вытирал свои руки, когда я его обнимала, прибегая домой, говорил, пачкаю. А ты, каким был?
— Я мало что помню из своего детства. Сплошные запреты взрослых, угрозы наказанием. Слишком всё безрадостно, тоскливо, скучно. Для старших братьев — обуза, тоже редко брали с собой. Однажды на прогулке, чтобы привлечь их внимание, придумал свою примету, что, мол, стоит кому-нибудь из них дотронуться до моего темечка, как у меня сразу же польются слёзы. Остановлюсь лишь, когда дотронусь до стены царского дворца.
— Забавно. И что же? Чем закончилось?
— Адония не преминул воспользоваться, проверил. Дотронулся. Ничего не оставалось делать, как громко зареветь. И сразу понял, что не нравится плакать в то время, когда мальчики собрались рыть пещеру на косогоре, чтобы иметь своё убежище от взрослых. Все с удивлением смотрели на меня, громко плачущего и выдавливающего из себя слёзы, а мне нужно было срочно бежать к дворцу, чтобы остановиться рыдания. Адонии пришлось поспешать за мной, чтобы хоть как-то успокоить. Но меня могла утешить только стена дворца. Вирсавия из окна увидела меня плачущего, и Адонию, бегущего за мной, подумала, что это он меня обидел. Ему пришлось долго оправдываться. И я его защищал, когда успокоился, дотронувшись до стены, но нам она не поверила. Это был единственный раз, когда Адонию незаслуженно упрекали. С тех пор никто не рисковал дотрагиваться до моего темечка. Со временем всё забылось. Я сейчас недоумеваю, почему тогда мне ничего более умного не пришло в голову, а только эта глупость, которая мне же и навредила. Не очень приятно беспрерывно плакать.
— Ты хотел стать мудрым с детства? — засмеялась Зелфа. — Так не бывает. Все дети проходят через слёзы непонимания взрослыми, тумаки старших братьев, сестёр. Постигают жизнь, набираются опыта. Мне тоже частенько от всех доставалось. Бегала к матери жаловаться.
— Приятно быть с тобой. Обычно в таких прогулках меня всегда сопровождал Завуф, мы много беседовали, и нам было хорошо вдвоём, — печально добавил Соломон.
— Я знаю. Он мне говорил. Твоя тень всегда шла рядом с нами.
— А мне рассказывал о тебе, и мы смеялись над твоими проделками.
— Они были случайными, непроизвольными, — польщено улыбнулась Зелфа.
— Лукавишь. Чтобы вырядиться Бирзаифом нужен смелый характер, и он у тебя есть.
— Любящая женщина способна и на бо;льшие безрассудные поступки.
— Я бы хотел, чтобы ты меня любила так же сильно как Завуфа.
— Соломон, сильная любовь сжигает. Она редко приносит влюбленным счастье.
— И сейчас ты права. Может быть, не я мудрец, а ты?
— Одно другому не мешает. Дуракам легче живется.
— И снова ты права. Мне везет на умных женщин.
— Потому что ты выбираешь, а не тебя выбирают.
— Будь иначе, я был бы самым несчастным человеком.
— Почему ты ничего не говоришь о моей рукописи. Ты читал её вечером?
— Потому и молчу, что читал. Не знаю, какими словами рассказать о своём впечатлении.
— Неужели так плохо?
— Вовсе нет. Даже хорошо, если бы я не был Соломоном и впервые прочитал о нем. Для меня слишком наивно. И всё потому, что ты ничего не знаешь обо мне. Вернее, знаешь, но со слов Завуфа. А он был пристрастен. Я не такой, каким ты меня описала. Но это поправимо. Скоро ты меня узнаешь и напишешь новую историю, в которой я, может быть, буду не столь возвышенным. Это, конечно, если писать правдиво. Но ты личность заинтересованная, ты не можешь быть беспристрастной, — хороший летописец из тебя не получится. Хотя, кто знает, как всё может случиться. Можно представить, что эта рукопись о ливанке Ламии вдруг затеряется и найдется через сто, двести лет, когда обо мне все забудут, и тогда читающий может принять всё за правду, написанное там. Других источников может и не случится. Мир нашего царства слишком хрупок, а папирусы хорошо горят. Тиглатпаласару ничего не стоит нарушить перемирие, если захочет повышенной дани, — мы не сможем её выплатить. Хетты пока притихли, им не до нас. На них наседают более воинственные восточные и северные племена: хурриты, амореи, луллубеи, фракийцы — дают нам передышку. Нам нужен длительный мир, чтобы окрепнуть всем царством. Нас слишком мало для противостояния сильным царям, поэтому я ценю каждый мирный год. Наши женщины успеют нарожать детей, а мужчины тысячами не погибнут в войнах, защищая жён и детей. Даст Бог, наш малый народ выживет среди сильных народов. Я очень на это надеюсь. Слишком много горя перенес наш народ, чтобы так просто исчезнуть.
Беседуя, они вышли за город, где не стало озабоченных прохожих. Вдоль изрезанного берега моря начались сады, пальмовые и миртовые рощицы, огороды, виноградники среди редких каменных домов местных чиновников, вельмож и купцов. Прыгая по скалистым уступам, словно по лестнице великанов, спустились к бурному морю — ветер не утихал. Волны с шумом окатывали блестящие под солнцем мокрые валуны. Терпко пахло морем, йодом, соленые мельчайшие брызги оседали на губах.
— Вот это место. Здесь была прикована Андромеда, под нависающей скалой, — Зелфе пришлось повысить голос. Она показала рукой на отшлифованную прибоем скалу в сорока локтях над уровнем моря.
— Неужели на такой высоте когда-то били волны? — поразился Соломон.
— Ты же видишь. Если только берег не подняло во время землетрясения. Но тогда было бы хоть какое-то искривление скалы, а здесь всё слишком ровно.
— Строители говорят — вертикально.
— Ты меня понял, — чуть обиделась Зелфа.
— Ты должна знать новое слово. Пригодится точнее выразить мысль. Можно зримо представить, что здесь творилось во время землетрясения. Хорошо, что ты не Андромеда, я бы не смог там тебя освободить. Недоступное место.
— Может быть, тогда здесь всё было иначе?
— Чтобы яснее вообразить, не хватает обнаженной Андромеды. Сбрось платье и стань под этой скалой.
— Ты думаешь, она была обнаженной?
— Это же наказание.
— Андромеда должна была лишь искупить вину своей матери Кассиопеи, которая прогневала морских нимф, сказав, что она всех прекрасней, за что нимфы умолили Посейдона наказать Кефея и Кассиопею. Отдуваются как всегда дочери. Сыновей берегут. Несправедливость даже среди богов.
— Зато сыновьям дана возможность стать героями.
— Однако они, в большинстве своем, предпочитают не сражаться с чудовищами, а спокойно лежать у очага, смотреть на пламя, пить вино, пиво, закусывать орешками и многословно хвастливо рассказывать, всем желающим слушать, о себе любимом. Бедные их жены. Положение рабынь предпочтительнее, их могут продать другому хозяину, а эти всю жизнь терпят самодуров. Знаю по своим братьям. Достаток отца не пошел им на пользу. В семьях ремесленников сыновья намного приятнее, послушнее, они знают, что если не будут помогать отцу, то прозябнут в нищете, погибнут от голода. Впрочем, когда царь приказывает, положено повиноваться.
Зелфа рывком сбросила платье на сухой камень, подальше от волн, и, наклонив голову к левому плечу, покорно встала в позу прикованной у отшлифованного прибоем огромного валуна. На ней были лишь плетеные кожаные сандалии с ленточной парчовой перевязью под икры.
Прелестное личико с падающей гривой вороненых волос, розовое тело с плавными изгибами критской амфоры, и волнующий треугольник тёмной опушки под уже заметно выпирающим животом. У Соломона перехватило дыхание, он облизал соленые губы, скинул халат и подошел к молодой женщине.
— Как тебе — беременная Андромеда? — спросила Зелфа, с улыбкой глядя на вздымающуюся плоть Соломона.
— Это лучшее из видений, которое я когда-нибудь наблюдал в своей жизни. И не скоро снова увижу. Ты прелестна!
— Но в предании не сказано, что Персей сразу же овладел Андромедой. Они вели долгие предварительные разговоры, узнавали друг друга. Она ему рассказала, за кого страдает, чтобы Персей случайно не подумал, что заслужила эту кару, — быть съеденной морским чудовищем.
— Хотел бы я видеть того мужчину, который пустится в пространные беседы и удержится от соблазна сразу же овладеть беззащитной обнаженной красавицей, — проговорил Соломон, ритмично, под шум волн, вдавливая тело Зелфы в теплый камень. — Я уже чувствую себя крылатым Персеем, Гераклом, освобождающим прикованную Гесиону, дочь царя Трои Лаомедонта. Это очень приятно. А каково быть Андромедой?
— Тоже славно. Но в спину больно колет камешек. Передвинь.
— Возьми меня за шею, — сказал Соломон, беря её вес на себя, и приподнимая от скалы.
Сейчас они представляли собой мифическое двуполое существо — Андрогина, которое жило в древние времена до разъединения богами, и было счастливо, ибо не приходилось бестолково метаться по ойкумене в поисках своей половины, и страдать, неправильно соединившись с чужой. Соломон впился в упругие губы томно застонавшей Зелфы, и в блаженном состоянии излился в её лоно.
— Ты лучше любого афродизиака. Стоит на тебя взглянуть, и мертвый поднимется со смертного ложа.
— Это память об Андромеде тебя так возбуждает, а не мой вид. Боги! Нас же видно с корабля! — вскрикнула Зелфа, подняв голову.
Соломон посмотрел на проплывающий вдали парусник в направлении Яффы. Десять полетов стрелы.
— Кебенет — библский корабль. Нужно соколиное зрение, чтобы оттуда разглядеть наши лица. Видны только наши фигуры. Да им из-за волн не до нас. Если и заметят, то тебя примут за Андромеду, а меня за морское чудище, пожирающее жертву. За какую бы твою часть приняться? Все аппетитны. Ты создана для любви. Богиня Гера, сошедшая с Олимпа.
— Ради тебя богиня готова поселиться на этих скалах, чтобы ты каждый день её так освобождал.
— Согласен. Но скоро наступят зимние холода. Лучше оставайся Зелфой. Я буду приходить к тебе, и освобождать, хотя бы от груза дневных забот.
— Я стану твоей пленницей?
— Нет, моей повелительницей. Помнится, Завуф говорил, что ты хочешь поехать в Элладу и разыскать Гомера? Зачем? — спросил Соломон, надевая халат.
— Чтобы познакомиться с ним и побеседовать, — ответила Зелфа, ныряя в платье, поднятое над головой. — В Яффе почти нет мудрецов. А кто и есть — высокомерно отворачиваются от меня. Не могут представить, что я могу поддержать беседу и тоже что-то знаю о мироздании и звёздах.
— Я думаю, всё дело в твоей красоте, от которой у любого мужчины все благочестивые мысли куда-то исчезают напрочь. Невозможно смотреть на тебя и спокойно рассуждать о природе вещей и устройстве различных государств. Всё, о чём Гомер знал, он написал в своих творениях. Не спеши. У него всё впереди. Он ещё весьма молод, тридцать два года. Такой возраст Гомера недавно назвал эллин в разговоре со мной. А я почему-то считал его намного старше. Молодому пииту не под силу сочинить столь гениальные творения. Тем лучше, прочитаем и новое. Когда-нибудь напишет.
— Наверное, ты прав. Не может быть, чтобы он все свои знания выплеснул в двух историях! О чем-то и умолчал. Я хотела бы спросить: всегда не понимала, почему Гектору понадобилась именно Елена, уже знавшая Париса и Менелая, когда вокруг полно красивых девственниц? Ты же находишь их, и не одним десятком. Да и Пенелопа была не так уж молода и привлекательна, чтобы окрестные цари годами увивались вокруг, пока через десятилетия не приплыл Одиссей.
— Ты забываешь, что в Элладе имущественное право принадлежит женщине. За Еленой были записаны богатейшие плодородные земли. Кто владел Еленой, тот и получал доход с этих земель. То же было и с Пенелопой. К её увядшей красоте претенденты были равнодушны. Будоражило её богатство, оставшееся без защиты. Не нужно сражаться с сильным соседом, проливать собственную драгоценную кровь. Достаточно протянуть руку к вдове. Поспешим, чтобы засветло вернуться домой, — солнце уже начало спускаться к Гомеру. Я бы тоже хотел знать, о чем он сейчас думает, какие творения слагает? Впрочем, это несложно представить. Наверняка, размышляет, чем бы поужинать, где преклонить голову? Ему часто приходится бродить по царствам. Не все цари понимают величие его творений, относятся свысока, если не пренебрежительно.
— Поэтому об этих царях и ничего не останется в памяти потомков.
— Людская помять коротка, с воробьиный нос. В веках сохранится лишь то, что высечено на скалах, каменных барельефах, стелах, записано, особенно на обожженных глиняных табличках. Сырые — слишком хрупки. Папирус легко гибнет в пожарах. Не счесть, сколько их сгорело в Египте. Но и осталось не один десяток тысяч. Возмущает, что из них клеили картонажи, мастерили саркофаги, являющихся моделями загробного мира. Крышку изнутри расписывали, как небо, изображали богиню Нут, а на днище саркофага располагали карту иного мира, помогавшую покойнику добраться да Зала Двух Истин, где происходил суд над умершим. Анубис взвешивал сердце покойного. Жрецы сами решают, какие папирусы им не нужны, и отдают клеильщикам саркофагов.
— Мыши едят, — добавила Зелфа. — Я плакала, когда в первый раз увидела испорченные папирусы — в тот же день купила трёхцветного котенка. Сейчас у меня три кошки и один кот, не успеваю раздавать котят.
— А ты продавай.
— Нет времени стоять на улице. Рабыню тоже не пошлешь торговать, нужна в доме для работ. Сейчас кошки почти в каждом дворе есть, но мышей ловит редкая, разленились, слишком их балуют. Мама говорит — кормить не нужно, тогда будет ловить, а как её не покормить, когда она так умиленно смотрит на тебя?
Соломону пришлось несколько раз подать ей руку, вытягивая на очередной камень, прежде
чем они выбрались наверх и ступили на выжженную траву. Ещё раз оглянулись на море, откуда надвигалась чёрная гряда облаков. Ветер шевелил пряди чёрных волос, закрывая глаза, относил слова. Приходилось повышать голос.
— Неужели будет дождь? — с надеждой прокричал Соломон. — Всё уже пересохло.
— Лучше не загадывать, — откликнулась Зелфа. — Обидно разочаровываться.
— Каким богам помолиться и принести жертву?
— Всё лето наши жрецы приносили жертвы. Никто из богов не откликнулся. Все как один отвернулись от нас. Ты не можешь задержаться ещё хотя бы на сутки?
— Меня ждут. Я обещал через три дня приехать.
— Я всё не могу поверить, что мы будем вместе. Всё думается: ты уедешь, забудешь меня и всё вернётся на свои места.
— Тебя невозможно забыть. Я о тебе думал, даже когда мы не были знакомы.
— Но я знала о тебе с детства.
— Не только меня, но и всех детей Давида в народе ведали.
— Но о тебе больше. Ты был сыном красавицы Вирсавии, отнятой от Урии. Как всё замысловато складывается в жизни, неожиданно.
— Лучше или хуже? — спросил Соломон, на миг привлекая Зелфу.
Подгоняемые свежим ветром в спину, они уже входили на улицу Яффы. Отягощённые поклажей прохожие с некоторым удивлением посматривали на странную парочку, налегке входящую в город со стороны огородов.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/03/20/535