Лето заканчивалось. Беззаботная и счастливая жизнь подходила к концу. От учебников отвык напрочь, но об этом, беззаботно, не думается. Лето пролетело как один день.
Мать решила снять мне угол у чужих людей, особо не задумываясь, как 12-летний мальчик будет жить без присмотра и ухода? Личное счастье, прежде всего, она вышла замуж за Ветохина, младше её на десять лет. Чтобы разница в годах была не столь существенна, она уже давно, словно предвидела, в своем паспорте переправила тройку на восьмерку. Про мой возраст уже некому говорить. Кому какое дело?
При поступлении в школу №15, мать подсказала, объявиться пионером, чтобы избежать лишних вопросов, почему до сих пор не в пионерской организации — все ученики давно уже пионеры.
Пошла и на другой подлог: в свидетельстве, которое мне дали за первую четверть учёбы в пятом классе, мать поставила все пятерки и за остальные четверти, благо, печать уже стояла. Она не подумала, что я почти год не учился, и моих знаний, в лучшем случае, хватит на тройку.
На Кофеиновом поселке, состоящим из пяти небольших домиков на склоне горы, от самого верха до низа, обитали около десятка семей. Там, на самом верху, в длинном бараке жила подруга матери — Аня, которая и подсказала, определить меня к одиноко живущей женщине, сын у неё служил на линкоре «Новороссийск», взорвавшемся по непонятной причине в час ночи на 29 октября 1955 года в Севастопольской бухте.
Разумеется, в нашей печати об этом взрыве не напечатали ни слова. Свой народ не должен знать, что враги империализма нанесли нам ущерб. Такая установка не стыковалась с заявлениями правительства, что наш социалистический лагерь окружают империалисты, которые только и мечтают нанести нам урон. Казалось, коли ущерб нанесен, то русский народ должен знать об этом, чтобы усилить бдительность и не допустить повторения. Но подобных нестыковок слишком много в советской жизни, чтобы обращать на них внимание.
Как потом рассказывал Николай, сын моей новой хозяйки, его, взрывом, выбросило за борт. Он успел подобрать тонущего офицера. Погибла уйма матросов и офицеров. Спаслись немногие. Вполне возможно, что Николай присочинил: никого он не спас. Но, как было на самом деле, никто не знал
Лишь 14 мая 1988 года газета «Правда» впервые напечатала статью Николая Черкашина. Потом к концу года его же публикация в журнале «Смена», «Дружба народов», где писалось, что после окончания войны итальянцы по договору передали часть своих крейсеров, и, вполне возможно, установили на «Чезаре Борджиа» взрыватель с дистанционным управлением, по радио. Еще через шесть лет капитан 2-го ранга в отставке Бар-Бирюков напишет более подробно в журнале «Вокруг света».
«Вдруг в 1 час 30 минут в носовой части линкора глухо прогремел взрыв. Сильный толчок выбросил из коек и разбудил спавших матросов. На всех палубах сразу же погасло электрическое освещение. Те, кто прибежал в носовую часть корабля, увидели перед первой башней главного калибра многометровый пролом в средней части полубака, с трещинами в палубе, доходящими почти что до борта. Рваные, вспученные края металла были загнуты вверх, некоторые из них едва касались стволов орудий. Из широкой и глубокой впадины исходил сильный запах пороховой гари, доносились стоны, крики, шум клокочущей воды.
Была объявлена аварийная, а потом и боевая тревога. После полутора часов почти вся передняя часть линкора ушла под воду. Это не позволяло перерезать толстенные якорь-цепи, которыми крепко держался корабль за носовую бочку, не давало возможности буксировать его к берегу. А между тем крен на левый борт неудержимо возрастал.
В 4 часа 15 минут линкор опрокинулся на левый борт и, пролежав так какие-то мгновения, вдруг перевернулся верх килем, обнажив в своей корме громадные гребные винты. Даже те счастливцы, которым удалось выбраться из морской пучины, не могли впоследствии передать то, что происходило на их глазах. Моряки, только что стоявшие на палубе, сваливались с корабля на головы своих товарищей, не успевших отплыть. Другие не смогли вынырнуть после падения с высоты. Многих накрыл широченный корпус линкора.
Всего погибло 608 моряков – матросов, старшин, офицеров.
Но главная ошибка командования – это запрет всем морякам покидать корабль. Видимо, не хотели сеять панику, надеялись, что всё образуется само собой. Человеческая жизнь у нас в стране никогда не ценилась.
В январе 2004 года газета «Труд» опубликует статью о том, что бывший итальянский линкор «Чезаре», советское командование готовило для стрельбы атомными снарядами весом в 550 кг. на расстояние в 32 км. У нас было всего четыре корабля способных стрелять снарядами подобного калибра. Вот один и взорвали, то ли итальянские, то ли американские водолазы».
Ещё позже напишут: «…в феврале 1949 года нам был передан устаревший линкор «Джулио Цезаре» постройки 1910-1913 годов, ровесник отечественных линкоров «Петропавловск», «Севастополь», «Гангут» постройки 1909-1914 годов.
Будут выдвигать различные версии подрыва. Самая реальная, думаю, это подрывники-диверсанты князя Боргезе. После этого взрыва бухту перекроют огромными железобетонными «ежами». Был оставлен только небольшой проход, закрываемый тяжёлой металлической сетью, открываемой и закрываемой дежурным катером. Морские волны перестали гулять, и бухта постепенно превращается в болото, заиливая дно.
Позже всплывали и другие рассказы. В середине 2000-х известный офицер-исследователь Октябрь Бар-Бирюков вспоминал, как в США встретился с бывшим советским офицером-эмигрантом. И он поведал ему такую историю: в 1997 году того пригласили отметить американский день победы. Среди гостей был некий Николо, офицер-подводник, который прекрасно говорил по-русски и рассказывал о Крыме, где базировался его отряд подводных диверсантов... Во время следующей встречи Николо вдруг спросил: известно ли его русскому другу о взрыве «Новороссийска»? А следом показал фото, на котором были он и еще семь диверсантов. По его словам, это и были те, кто уничтожил линкор. Он выдал немало деталей (см. схему): как пришли, как ставили заряды, как ушли обратно... А теперь вдруг еще одно признание... мина маловероятна?
КОММЕНТАРИЙ СПЕЦИАЛИСТА
Александр ЗДАНОВИЧ, президент Общества изучения отечественных спецслужб: «Версия о мине была удобной...»
«Трагедия случилась через год после создания КГБ, руководить которым пришел Серов. И Хрущевым ему была поставлена конкретная установка очистить структуру от абакумовцев и бериевцев. Тогда ушло очень много профессионалов, в том числе из особых отделов флота, службы были ослаблены. И на этом фоне очень сильно сомневаюсь, что кто-то из КГБ захотел высовываться, выяснять истинные причины. Ведь если это действительно была диверсия, досталось бы всем: и вновь набранным сотрудникам, и противодиверсионным службам, да и самому Серову не поздоровилось бы. Так что версия о «забытой» немецкой мине всех устроила. Но я уверен, что расследование по линии особого отдела флота все же проводилось, но, видимо, этот отчет до сих пор не рассекречен, и поскольку материалы особого отдела ЧФ сдавались в КГБ Украинской ССР, то, скорее всего, его можно найти в архиве СБУ Украины. Возможно, из него и прояснятся какие-то детали...»
«В свое время Лепехов, командир трюмной группы, одним из первых ступил на борт линкора, переданного итальянской стороной. Лепехов рассказывал, что в нижней носовой части «Джулио Чезаре» обнаружил отсек, где были недавно заварены три отверстия. Моряк доложил командованию о странном факте. Но никакой реакции не последовало. Остается недоумевать, почему никто не обратил внимания на «потайной карман» линкора…
Лепехов считал, что именно там был спрятан диверсионный снаряд. И его детонацию спровоцировал в ночь на 29 октября 1955 года наружный взрыв. По мнению моряка, диверсию совершили англичане, ибо линкор долго стоял на британской военно-морской базе «Лаволетто».
Тогда же, я ничего не знал, даже того, что у старой женщины есть сын. Спал в темной комнате без окон, свет шел через застекленную веранду, где стоял топчан и обеденный стол.
Хозяйка спала у противоположной стены. Над кроватями дешевые расписные коврики. Она работала на кофеиновом заводе аппаратчицей. С помощью сильнейшего яда дихлорэтана извлекали кофеин из чайного раствора. Иногда по чьей-то небрежности, или конструктивной особенности аппарата, дихлорэтан стравливался в воздух, отравляя работников, которым не повезло находиться поблизости.
Однажды ночью хозяйка вернулась с завода после сильнейшего отравления. Почти всю ночь я слышал её стоны, рвотные позывы, но мне ничего не говорила, и я не знал, чем ей помочь? Отравление среди аппаратчиков были, чуть ли не нормой, не существовало ни одного, кто бы когда-нибудь ни попал в отравленный воздух и не мучился. Никто и не думал отправлять их в больницу или как-то облегчить состояние.
Сейчас понимаю, начальство всячески скрывало такие факты, чтобы не лишиться премии. А на рабочих им всегда было наплевать.
Хозяйка пролежала три дня и снова вышла на работу, где от дихлорэтана не существовало защиты, даже не было противогазов, с рабочего места не уйдешь, не спасал и шестичасовой рабочий день, и ранний уход на пенсию, до которой многие не доживали, избавляя государство от нахлебников. А дармовых работников сколько угодно, с гор спускались аджарцы, которым даже такой заработок казался большим.
Я стеснялся хозяйки. И она не старалась найти подход. Наше совместное проживание было вынужденным. Она получала 150 рублей в месяц за моё присутствие, а я старался уйти из дома, если хозяйка не на работе.
В нижнем доме жил мужчина, у которого была инвалидная коляска. Изредка, на зависть всем мальчишкам, он выезжал по своим делам. Мотоциклетный двигатель сильно тарахтел, но зато ездил! Но не долго. Уже через два-три года я не видел эту коляску, и хозяин, возможно, умер.
Но Батуми держал рекорд по осадкам в Союзе, слишком часто идут дожди, под которыми на улице не погуляешь. Надо делать уроки, варить самый простой, вермишелевый суп без жира, которого просто не было. Несколько картофелин, да горсть вермишели.
Хозяйка лишь посматривала за моими действиями. Сварив суп, выключал керосинку, и сразу же наливал суп в тарелку, потому что давно был голоден, даже такой суп уплетал за милую душу. С удивлением смотрел, как хозяйка, молча, брала мою ложку и наливала мой суп в блюдце своего кота.
Почему-то мне это не нравилось, но понимал, что нужно терпеть, как она меня терпит: я пользуюсь её услугами, не хожу за керосином, пользуюсь её вещами. Но когда приехала мать, наябедничал, что она из моей тарелки кормит своего кота. Мать сильно возмутилась и выговорила хозяйке. Она четко знала, когда может заступаться за меня, а когда молчать, как в случае передразнивании меня кацапом.
Дом длинный, барачного типа. Единственное различие, что в бараке проход внутри помещения, а здесь все двери на улицу, вход в комнату через застекленную веранду.
В соседней, торцевой комнате, жил Николай Кагляк, старше меня на два года, поэтому дружба не сразу случилась. Позже узнаю, что он с матерью переехал с Украины в 1946 году, когда там было голод, а здесь жила тётка. Я с матерью уехал из России на три года позже.
На другом краю дома обитала странная пара: старик 60 лет и его жена, вдвое моложе, и вполне пригожая на вид. Они держались особняком, ни с кем не дружили, и о них мало кто знал и мог, что-либо рассказать, иначе знал бы больше. Я их видел всего лишь один раз, когда вышел из деревянного туалета на склоне горы, а они молча проходили мимо, таинственные своей необычной судьбой, и равнодушные к встречному пацану.
Он работал электриком. Однажды взял с собой Колю в помощь, надо было поменять проводку в особняке Берии, который располагался неподалёку, в километре от посёлка, среди живописных стройных кипарисов. Коле же поручал приглядывать за квартирой, когда они были в отъезде. Мальчика поразило обилие книг, к которым приохотился читать.
Аня – крупная, миловидная женщина ахматовского типа, лет за 35. Видимо, разведена. Меня не посвящают в детали. Жила с матерью. Новый муж появился недавно. Коренастый крепыш с уверенным взглядом, усики делали похожим на армянина, но говорил без акцента. Несколько лет просидел на севере, привез кучу денег, чему я позавидовал, вот бы мне так.
Хотелось порасспросить, как он так хорошо устроился? Но он был неразговорчив, как бы осторожно ко всем присматривался. Работал шофером, где-то в другом городе у него была семья, дети.
Научил сына на шофера и с гордостью рассказывал, что у него всё хорошо получается. Мне тоже захотелось стать шофером. Не понимал, почему он не живет с женой, а здесь? В нем чувствовалась сила и угадывалась жестокость. Вероятно, был «в законе» или паханом на зоне. Но вел себя сдержанно, ничем не выдал.
Позже, спустя несколько лет, от матери слышал, что он стал выпивать и поколачивать Аню. Не знаю, за дело или нет? Часто ссорились, исчезал. Возможно, вернулся в семью или уехал. Так я и не узнал, за что же он сидел? Возможно, за уголовку.
В нижнем доме посёлка жил мужчина, у которого была инвалидная коляска, мог рядом посадить и пассажира. Изредка, на зависть всем мальчишкам, он выезжал по своим делам. Мотоциклетный двигатель сильно тарахтел, но зато ездил! Но не долго. Уже через два-три года я не видел эту коляску, и хозяин, возможно, умер.
Класс большой и светлый, чуть меньше, чем в железнодорожной школе, и учеников поменее, около сорока. Меня посадили, чуть ли не в центре класса. Хотелось бы у окон во всю стену, но там все места заняты старожилами, отличниками и хорошистами.
Классный руководитель – преподаватель математики, молодой, красивый грузин с тонкими усиками, увидел моё свидетельство с пятерками и на первом же уроке назначил меня старостой.
Будь у него опыт, он бы не сделал подобной ошибки. Он ничего не знал обо мне, поверил липовому свидетельству. Новичка можно назначать старостой, если он сильная личность. А я им не мог быть, потому что в семье не могут быть две сильные личности, мне постоянно приходилось уступать, я был сломлен властным характером матери, которая никогда не считалась со мной. А если и снисходила к моим запросам, то в мелочах.
И со свидетельством оказала медвежью услугу, не подумав, каково мне придется в классе с моими незнаниями?
Я не имел представления, в чем заключаются обязанности старосты? На моей памяти в нашем классе никогда не было старосты, не было такой необходимости. Но и отказаться не мог, чтобы не ставить учителя в неловкое положение, как бы своего непослушания, неподчинения воле педагога.
Своей дальнейшей пассивностью дал понять, что он ошибся с выбором. Да и скоро он сам это понял, когда на втором уроке вызвал к доске, чтобы я продемонстрировал, подтвердил свои пятерки: надо было решить простейший пример с дробями.
Хотя я и пытался самостоятельно заниматься по учебнику Киселева, но это было эпизодами и так редко, что я забыл всё, что знал. Классному пришлось мягко подсказать, а я сел на место, сгорая со стыда, досадуя на мать и её честолюбие, ей так хотелось иметь сына отличника. А мне было бы не так стыдно, если бы в свидетельстве были одни тройки.
Скоро назначили нового старосту – отличника. Но и он был номинальным старостой, лишь числился. Зачем высовываться, если никто от тебя этого не требует?
Ребята приняли меня спокойно, никто не задирал, не обижал, не было противопоставления, хотя в классе учились дети офицеров из ближайшего военного городка. Они и одевались лучше местных мальчишек, и домой шли разными путями, они направо, мы — налево, к воинской части.
В классе не существовало явного лидера, и даже хулиганы не проявлялись, то ли потому, что родились в страшные военные годы и многое повидали, то ли окружающая среда не давала повода для плохих поступков. И само существование старосты было нужно для галочки, для отчётности. Все это понимали даже учителя, поэтому и назначения проходили спустя рукава, лишь бы отчитаться.
Учителя не сильные, средние, заурядные, как и по всей стране. И я постепенно начал нагонять класс, хотя за мной и не было должного присмотра. Возможно, стыд сыграл свою роль.
Я прилежно делал уроки, от чего давно отвык. Этого, явно, было недостаточно, и я перебивался на тройках. Отвечать у доски было мучением. Я боялся большого класса. Вылетало из головы и то, что знал. Когда слушал ответ других, то удивлялся, почему сам не смог это ответить, я же знал!
У некоторых учеников постоянно вылетали слова «паразиты», чуть ли не через два слова. Это было так нудно и противно слушать, что я никогда их не произносил. Вспоминая урок, просто замолкал, не тянул время словами-паразитами, а у учителя лопалось терпение, и он сажал меня на место. Другие спасались этими паразитами. Учитель был вынужден слушать — ученик-то отвечает.
На переменах мальчики из старших классов, скуки ради, останавливали пионеров и хватали за концы галстука, спрашивая:
— Что символизируют три конца красного галстука?
Если неправильно отвечал или не знал, что именно нужно говорить, получал щелобан. Но, даже если и отвечал правильно, находили, к чему придраться, поэтому многие мальчики перестали, вообще, носить галстук, без него проще.
Глядя на них, и я перестал надевать галстук, хотя мне ещё никто не отвешивал щелобана. Учителя заставляли, и даже отправляли домой за ним, того, кто жил неподалёку. Тогда мы приноровились запихивать галстук в карман, подходя к школе, надевали. Никто не допытывался, почему галстук такой мятый. Главное, формальности соблюдены. Овцы целы и волки сыты.
Самым суровым наказанием было, когда учителя отнимали портфель, без которого каждый ученик чувствовал себя лишенцем, человеком без прав. Дома сразу же спросят:
– А где портфель? – И наказание неотвратимо.
Впрочем, отнимали редко. И родителей редко вызывали, никто из нас не давал повода. Тогда и позже, никогда не слышал простую фразу:
— Прости, я не прав.
Это самая трудная, невозможная фраза для любого. Говорящий, как бы, рассчитывал на прощение. Это подразумевалось. Но нас приучили: признание вины – это уже вина, за которую надо наказывать. Причем, довольно жестоко. Даже мы, мальчики, играя, иногда кричали:
— Я нечаянно!
Своеобразная форма признания вины. Но каждый раз слышали торжествующую злость:
— За нечаянно – бьют отчаянно!
То есть нет тебе прощения. А коли признался, то и будешь бит, чтобы в следующий раз был более внимателен, не делал неположенного, и не признавался. И скоро уже никто не кричал: — Я нечаянно!
Бесполезно. Уже знали, что за признание бьют. Лучше промолчать, сделать вид, что это не ты, а кто-то другой сделал. Если учитель спрашивал:
— Кто разбил стекло? – То надо указать на виновника, лишь в этом случае, ты был настоящим пионером.
Но на улице свои законы. Быть сексотом — самое последнее дело. Тогда никто из нас не понимал этого слова, которое было просто синонимом – ябеды. Мы знали, что лежачего не бьют, воровать у своих – нельзя. Если жуешь бутерброд и слышишь: — оставь сорок, то, значит, есть кто-то голодней тебя, поделись хотя бы последним куском. Если просивший, получал половину, то тоже мог услышать:
— Оставь сорок.
Что это такое, никто из нас, думаю, не знал. Почему-то не все могли брать с собой бутерброды. То ли не было заботливой руки, то ли дома не было даже куска хлеба, как у меня. Да мы и не думали, что нам захочется есть. Вспоминали, когда кто-то доставал бутерброд, тогда невольно приходилось глотать слюнки.
Лишь один раз я взял с собой хлеб с маслом, завернутый в листок бумаги. Но в портфеле всё сбивалось. Масло пачкало учебники, тетради. Учительница недовольно выговаривала.
Буфета в школе нет, как и денег у учеников. Неподалеку находился маленький магазин канцелярских товаров, мы изредка заходили, и покупали на копейки, реже – рубли. Пожалуй, на зарплату продавщицы уходило больше, чем выручал этот магазин за месяц.
продолжение следует: http://www.proza.ru/2014/01/06/443