Оттуда открывался живописнейший пейзаж на синее море, зелёные горы с редкими крышами домов среди деревьев. Оставалось лишь досадовать, что зрение не орлиное, не рассмотреть всё до мельчайшей подробности, только общая панорама.
Дома жителей на южном склоне горы, почти не видны из-за густой кроны плодовых деревьев и тутовника. Здесь многие разводят шелковичных червей.
Если бы не гора, идущая от ущелья реки Гумиста, то весь Сухуми был бы, как на ладони. На краю этой горы и находится дом Нины.
Под нами поселок Нижние Эшеры, куда мы иногда ходим в магазин – у нас, наверху, ничего нет, кроме частных домов и начальной школы из трех классов. Спокойная размеренная жизнь.
Кто бы смог предсказать, что через 43 года в Сухуми и Нижних Эшерах развернется боевое сражение за абхазскую независимость от грузин? Не с русскими, которых изначально не любили, лишь вынуждены были терпеть, мириться, словно с раковой опухолью, которая оказалась доброкачественной. Опасность же представляла совершенно другая болезнь.
В школе, больше похожей на побеленный сарай, нам выделили комнатку с одним окном на южный склон горы. Но даже эта маленькая комната была для нас просторной. Кроме стола, двух табуреток и кровати, у нас ничего нет, да и то, не своё, казенное.
Через коридор, напротив, жила пожилая русская уборщица, у которой, видимо, никого из родных после войны не осталось. Занесло в абхазскую глухомань, где нет ни одного русского лица. Как-то, умудрялась жить на мизерную зарплату уборщицы.
Вокруг заросли крапивы. Вот ею и питалась: варила. Угостила и нас, не имеющих даже этого — до магазина ещё нужно дойти, спуститься в Нижние Эшеры.
Мы никогда до этого не ели крапиву, но голод не тетка. Пресная вываренная трава, ничем не приправленная, даже мукой, которой не было. Нужно ощущать жуткий голод, чтобы это съесть. Мы не смогли, а она только крапивой и жила.
Мать, наедине со мной, посмеивалась над уборщицей, мол, нашла, чем угощать, я такого не ем. Была горда сознанием, что она учительница, статус которой выше, чем у уборщицы, которая поделилась единственным, что у неё было.
Мать не догадалась даже поблагодарить, или же, потом, в ответ, сделать человеку какое-то одолжение. Считала, что если у неё ничего нет, то и незачем чем-то делиться, когда что-то появится.
Чувство вымышленного превосходства мешало понять одинокую женщину и, как-то, ей сострадать. Христианская религия, которой она увлекалась, почему-то не смогла привить ей смирение и сострадание.
Она поняла то, что ей хотелось: она может стать святой, то есть она выше всех уже сейчас. Не могу вспомнить, что мы ели и, где мать доставала продукты? Магазина в деревне нет.
Видимо, ели самую грубую пищу с большим содержанием клетчатки, которая полностью выходила. По мальчишеской непонятливости ленился бежать к туалету, заходил за школу и справлял свои дела за окнами первого класса. Кучи выглядели как от взрослого.
Директор сделал матери замечание, которая возмущённо ответила, что такие кучи может сделать только взрослый человек, то есть уборщица. Та, естественно, отказалась от своего участия.
А я, услышав, как мать при мне клянет уборщицу за наваленные кучи под окном, что такие кучи может сделать только взрослый человек, не осмелился признаться.
Было стыдно. Не приучен переступать через стыд, каяться. Моя мать этим тоже никогда не занималась. Так, из-за меня поссорились две русские женщины.
Скоро недоразумение перешло во вражду и ненависть. Мать посылала проклятия старухе. Я молчал, зная, что нужно не так уж и много, чтобы разозлить мать, поэтому старался всегда быть послушным и, не давать повода быть мною недовольным.
Моё общение со старухой прекратилось, почти не видел. И она старалась нас не замечать. Жили каждый сам по себе в чужой республике, приютившей голодных и сирых – все мы бежали от российского голода. Но и здесь сытыми редко бывали. Выживали.
Неизвестные мне обстоятельства подвигнули мать на очередной религиозный раж. Ей не терпелось стать святой и получить от этого дивиденды.
В комнате сделала «святой уголок», куда повесила картонную икону, тщательно вымыла этот дальний угол, напротив окна, не тронув остальной пол, чтобы показать Богу: вот я живу в грязи, а у тебя чисто и уютно.
До этого я никогда не молился. Сейчас мать подсказывала, что нужно говорить. Слова казались фальшивыми, пустыми. Я не представлял Бога, к которому обращался. Какой он?
Мама же, часто перед сном становилась на колени и долго что-то про себя шептала, не хотела, чтобы я слышал её просьбы. Стыдилась их передо мной? Перед Богом не стыдно. Поэтому я и не знал, как надо молиться.
Но Бог не спешил исполнять её просьбы. Наша жизнь не менялась к лучшему. Если только молитвы не сводились к тому, чтобы просить не оставить нас без еды? То еда, явно, была не божеской. Из-за неё не стоило сотрясать воздух и беспокоить Бога.
До этого мать не забивала мне голову рассказами о Боге, лишь давала читать Библию, единственное доступное развлечение. Других книг просто нет, и я даже не подозреваю об их существовании, нигде и ни у кого не видел.
Когда невмоготу от скуки, достаю из узла тяжеленную книгу, весом, чуть ли не в три килограмма, и осторожно, так наказывала мать, листаю, подолгу рассматриваю непонятные иллюстрации, которые особенно интересны в начале, где описан потоп, люди в окружении левиафанов, чудовищ с лошадиными мордами, гигантские змеи.
Понимаю, что таких творений на свете нет, но четкого оформления мысли не происходит. В фараонов и в других библейских героев верил, они могли существовать. Но трудно понять, почему надо со священным трепетом читать про их жизнь, которая, по всему видно, была не очень-то и праведной, и заставляла негодовать Бога?
Всё подряд читать очень скучно, слова с ятем, стиль — топорный, выискивал лишь самые интересные истории, пояснения к иллюстрациям.
Смотрел на героев, пытался представить их жизнь, и не мог. Не хватало знаний. И не видел рядом с ними Бога. Но мать постоянно говорит про Бога. Она всё знает. Но Библию постоянно читать не будешь, и я не знал, чем себя занять, маялся от скуки.
Развлечением было, походы к родителям учеников. Меня, обязательно, угощали фруктами.
Запомнился большой деревянный дом на подпорках, просторная веранда, на которой в кресле сидел хозяин и лезвием ножа очищал яблоко единой стружкой — получалась спираль, выбрасываемая за ненадобностью, а само яблоко, по мере съедания, отрезалось по кусочку.
Хозяин, явно, был сибаритом. На меня внимания никто не обращал, поэтому и я никого больше не заметил.
Но этот двор и дом возникли в памяти, когда много лет позже начал читать рассказы Фазиля Искандера о Сандро, живущем в Мухусе — странно, что помешало автору назвать город истинным именем — Сухуми? Он точно так же, чистил фрукты.
Переход к зиме почти не заметен. Снег так и не выпал. Холод не запомнился. Хватало тепла от железной печки, которая согревала, на ней готовили обед. Дров не на что купить. А их надо покупать кубометрами — новое для меня слово, и непонятное.
Как-то, мы шли в Сухуми, мимо нас проехала арба с корявыми дровами. Мама сказала, что здесь два кубометра дров. Именно столько нам нужно купить на следующую зиму, чтобы не мерзнуть и иметь возможность приготовить обед.
Я получил наглядное представление об объеме, было с чем сравнивать.
Пока же, в поисках дров, я облазил всю местность, хорошо понимая, если не будет дров, то не будет и обеда. А есть хотелось постоянно.
Знал, мать не пойдет собирать и искать дрова, она учительница, ей это не пристало. Но вблизи не было леса, даже кустарников не видно. И, чтобы я сделал голыми руками? Соблазняла цитрусовая плантация, где тонкие деревца подвязывали к палкам, чтобы они не прогнулись под снегом и не сломались.
Под южным солнцем палки давно уже высохли и прекрасно горели. Одной охапки, как раз, хватало на обед. Но есть нужно каждый день.
Я сознавал, что совершаю воровство, как это же понимала и мама. Если меня задержат, она может отговориться, что не знает, что там вытворяет хулиганистый сын. И про Бога забыла, который утверждал, что воровать нельзя.
Для меня было мучением, каждый раз проникать на плантацию и видеть, что палок становится всё меньше и меньше. Весной обязательно заинтересуются, куда подевались все подпорки? Хорошо, хоть снега нет, и деревца не погибнут, за лето окрепнут, и подпорки больше не понадобятся.
С каждым днем становилось всё теплее. У нас нет даже керосиновой лампы, для которой нужно покупать керосин. Его здесь негде взять. Свечей тоже нет. Ложились спать с приходом сумерек. В баню ходили, когда бывали в Сухуми. А это случалось очень редко.
Поэтому мать решила воспользоваться дармовой, солнечной энергией. Налила воды в белый алюминиевый таз и поставила на зеленую траву под солнце, возле раскидистого дуба, чтобы вода нагрелась.
Физику мать не знала. Чуда не произошло. Белый таз великолепно отражал солнечные лучи, и через два часа вода была такой же холодной, как когда её и наливали.
С этим временем у меня ассоциировалась песня из кинофильма «Сердца четырех», которую мать иногда пела под гитару:
«Всё стало вокруг голубым и зеленым, ручьи потекли, и запела вода».
Мелодия очень нравилась, как и другая песня из довоенного фильма «Заключенные» — «Перебиты, поломаны крылья, тихой болью всю душу свело, кокаина серебряной пылью все дороги мои замело…» — пела романтичная Сонька под гитару, а неотразимый урка Костя-капитан распивал водку.
Часто звучала песня про Рокоссовскую гитару. Словосочетание прочно врезалось в память, хотя и не представлял, то ли Рокоссовский любил играть на гитаре, то ли гитара была его имени. И последующие годы не смогли раскрыть эту загадку.
Стоял голышом в тазу, а мать обмывала мыльной водой, сначала прохладной, но, потом, довольно приятной.
Я даже пожалел, что купание быстро закончилось, столь необычное и живописное: на косогоре, откуда виден весь мир с изумрудным морем под голубым небом среди весенней зелени. День беззаботного детского счастья.
продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/06/726