Когда Кальтенбрунер позвонил Шелленбергу, тот как раз отчитывал за невыполнение приказа одного из своих игрушечных солдатиков: «Я тебе где сказал стоять!? Под трибунал захотел!?» – орал он и, люди, проходившие мимо кабинета, втягивали головы в плечи и ускоряли шаг.
Когда он поднял трубку, то сделал вид, что принял стойку «смирно», то есть прижал трубку плечом к уху, и направил своего солдатика под конвоем другого, такого же, на гауптвахту.
- Вальтер, - Кальтенбрунер был как всегда краток, - нужен подвиг!
Солдатик, шедший первым споткнулся и едва не упал. Сам Шелленберг ощутил неприятную сухость во рту – на фронт не хотелось просто до слез.
- Лучшей кандидатуры, чем Штирлиц нет! - продолжал высокий начальник. – Организуй ему задание и доложи. Сроку тебе два дня! И учти, команда идет с самого верха! Вернее с самого низа.
Это была любимая шутка генералов по поводу бункера Гитлера.
- А я согласен. Штирлиц самый лучший офицер Управления. Недавно даже награжден рыцарским крестом.
- Ну, вот и прекрасно.
Шелленберг положил трубку и наклонился к солдатику:
- Ну все, все! Помилован!
Солдатик от радости, упал без чувств. Его конвоир насторожился…
* * * * * *
Штирлиц сидел на столе, спиной к окну, болтал ногами и пытался думать на непривычном испанском языке. Агенты наружного наблюдения грелись под тусклым апрельским солнцем и сушили одежду после ночного дождя. Один из них поднимал на веревке судок с едой. Рунге, непрерывно противно «пшекая», втирал в голову Марты какую-то, резко пахнущую мазь из чемодана Педро. Хозяин чемодана стоял перед гобеленом «Мишки в сосновом бору», тщетно пытаясь их сосчитать.
Полковник Исаев решал с чего начать. Совещание было просто необходимо. Еще со школы военной контрразведки, он знал, что выходом из всех затруднительных положений, несомненно, есть – совещание и протокол. «Протокол потом составим», - решил Штирлиц. Вместо непременного графина он взял загадочный сосуд из тыквы и поставил рядом с собой. Затем издал резкий гортанный звук, которого даже сам немного испугался. Все всё поняли правильно, и расселись напротив Штирлица на полу. Максим Максимович постучал сушеной рыбкой по тыкве, призывая к порядку и тишине. Мгновенно воцарился порядок и тишина. Исаев набрал в легкие побольше воздуха, и… ткнул себя пальцем в грудь:
- Штирлиц. – сказал он.
Все согласно закивали, и разведчик устало выдохнул.
* * * * * *
Шелленберг сгрыз уже второй карандаш. «Подвиг, подвиг…» - бубнил он под нос. Время неумолимо истекало. Скоро нужно будет докладывать Кальтенбрунеру, а мыслей нет. Поставив солдатиков в засаду на краю стола, за папками, Вальтер Шелленберг набрал номер Мюллера:
- Добрый день, дружище!
- Добрый, добрый… Какие новости в контрразведке? – Мюллер как всегда был сама душевность и краткость.
- Кальтенбрунер получил приказ дать задание подготовить и совершить подвиг. Нам с тобой надо все продумать… - на одном дыхании сказал Шелленберг и затих, ожидая реакции Мюллера.
Мюллер промокнул пресс-папье пот на лбу. На фронт не хотелось просто до слез. Он не знал, что совсем недавно до тех же самых слез на фронт не хотелось Шелленбергу. Мысль, несмотря на то, что она была одна, работала быстро. «Староват я для подвигов. Вот лет десять назад… Да нет, все равно страшно! А этим, из-под земли, ну из бункера, конечно виднее! Да что им там виднее!? Им подвиги подавай! А у нас не конвейер! А у меня радикулит! Может… Штирлиц! Ну, конечно, Штирлиц! ШТИРЛИЦ!!!»
- А может быть, Штирлицу поручим подвиг-то, - сказал Мюллер.
- Так о нем и речь! – Шелленберг позволил себе покровительственный тон, отчего Мюллер почувствовал себя эдаким недоумком.
* * * * * *
Максим Максимович напряженно думал с чего начать. Марта для старта не годилась. «Темперамент, да и француженка… Стоп! Какая француженка!? Но все равно, как ей объяснишь, что клин клином вышибают? Нужен тупой, покладистый и не очень сильный. Вот Педро – это ДА!». Штирлиц спрыгнул со стола, сделал рукой успокаивающий жест, прямо как фокусник или костоправ перед операцией, чем достиг совершенно обратного эффекта, и двинулся к Педро. Решимость, горящая в глазах разведчика, не сулила собравшимся ничего хорошего.
Педро начал говорить какую-то длинную тираду на «родном» немецком, но Исаев крепко взял его за мохнатые уши, и без размаха грохнул затылком об стену. Лечить - так лечить. Эффект превзошел все ожидания, то есть был неожиданным. Педро глупо улыбнулся и промямлил «Рахмат!». Штирлиц повторил движение, чуть усилив нажим на левое ухо. Педро выдал что-то непереводимое на японском или может на китайском… После седьмого соприкосновения головы Педро со стеной, между которыми Исаев уже почти не делал пауз, наконец донеслось знакомое:
- Buenos dias!
- Один есть, - плотоядно поводя глазами, сказал Штирлиц, и все попятились.
Дальше события сменялись стремительно как в калейдоскопе. Максим Максимович изловил Рунге и, загнул его над лежащими в чемодане проводами и перегоревшими лампами. Держа портного как нашкодившего кота за загривок одной рукой, Штирлиц дважды грохнул по голове Самуила Яновича кованой крышкой. Рунге кричал что-то гневное, но на свое счастье непонятное. Когда он совсем устал дергаться, то обмяк, безвольно свесив в недра чемодана голову, на которой набухала, скрытая бархатной шапочкой шишка.
- Шоб я так жил…, - эта фраза была его пропуском в привычный мир, где Штирлиц, может быть, не будет его больше бить крышкой чемодана по голове.
С Мартой было сложнее. Несмотря на солидный бюст, она иногда соображала быстро. Поэтому, представив, что ее будут долбить по довольно привлекательной головке чугунной крышкой от сливного бачка, начала метаться по квартире, сначала взглядом, а затем и телом. Три пары все еще мужских, несмотря ни на что, глаз следили за ней. Марта метнулась в прихожую, но наступила на молельный коврик Рунге и, проехав на нем до входной двери, распласталась вертикально на дерматине обивки. «Просто, гербарий…», - подумал Штирлиц, сжимая в потной ладони ключи.
- Ой, коврик! – обрадовался Рунге и, приблизившись к Марте, с силой потянул его на себя.
Марта попыталась удержаться на ногах, вцепившись ногтями в ткань обивки. Рунге с упорством и неожиданной силой тянул коврик на себя, а Марта оставляла длинные прямые разрезы на обивке, пока окончательно не утратила равновесие и не рухнула лицом вниз на любимые резиновые сапоги Штирлица.
Некоторое время она лежала в прихожей, лицом к двери, ногами к мужчинам, вынуждая последних усиленно держать себя в руках. На левом чулке была едва заметная «стрелка», но это не портило общего впечатления, потому, что правого чулка не было вовсе. А потом Марта, на мгновенье приятно выпятив форменную юбку, встала на ноги, осмотрела ногти и сказала ТАКОЕ! Слава Богу, что на немецком языке. Все зааплодировали. Все, кроме Штирлица.
«Ну вот и все! Haste la vista, baby!».
Максим Максимович прикинул варианты и вдруг осознал, что кроме этих странных, абсолютно разных, не похожих на своих собратьев по классификации Дарвина, людей – у него никого нет! Нет, ну есть, конечно «Алекс», но он далеко, а вопрос надо решать сейчас.
Штирлиц распахнул объятья, отдаваясь во власть присутствующих. Пришедший в себя Педро, нехорошо улыбнулся и скосил глаза на трансформатор…
* * * * * *
Отправив Рунге под присмотром Педро в магазин за «поесть-попить», а Марту за свежими газетами, Максим Максимович расслабился и прилег на кровать, задумчиво пожевываю кусок провода от рации. Он еще не знал, что участь его решена, каждый шаг продуман, и все это записано на бумаге с массой печатей. Что бумага эта положена в пакет, который вручен не лучшему, но преданному Холтоффу. Что этот самый Холтофф в данный момент направляется на квартиру к Штирлицу…
Холтофф, окрыленный доверием руководства, пулей вылетел из дверей Управления, даже махнув рукой на туалет, в который собирался зайти. Он быстро бежал вперед, и, каска, привязанная к ремню, била его по низкой широкой заднице. Чем ближе была квартира Штирлица, тем больше был страх не успеть… Не успеть, в основном, в туалет. В подъезде он ускорился до своего максимума. Холтофф скакал через две ступеньки сразу по нескольким причинам. Во-первых, он должен был передать Штирлицу пакет с инструкциями, относительно подвига, а во-вторых – в животе бурчало так громко, что на этот звук даже выглянул водитель из люка, проезжавшего мимо танка!
Штирлиц открыл сразу. А кого бояться! Все свои! Кто не свой – тот думает, что я такой же… Холтофф, на ходу надевая каску, метнулся в туалет, успев крикнуть что-то про подвиг…
Полковник Исаев расправил плечи и нахмурил брови. «Чуть что – сразу ко мне! А как иначе? Да-с…».
Холтофф начал совершать свой подвиг сразу, едва за ним прикрылась дверь. Заглушая естество, он даже пытался петь. Сначала. Потом прекратил ввиду бессмысленности.
Сначала Штирлиц пытался курить. Затем он сунул нос в банку «хорошего бразильского» кофе и ходил с ней по комнате, размышляя - что же такое мог съесть Холтофф… Глаза начало резать не сразу. Два ватных шарика в носу не столько спасали, сколько раздражали.
Через сорок минут Штирлиц не выдержал и, не приближаясь к двери, прокричал:
- Вы бы хоть покурили там, что ли….
Холтофф сжег в туалете очередную газету и снова замахал каской, изображая вентилятор. Глаза, слезившиеся последние два часа, просохли, а носоглотка задубела. Голова была ясной, так как мысли в данной атмосфере объявили забастовку и не посещали Холтоффа.
Система вентиляции доставила ароматы Холтоффа на этаж выше, отчего «Движение сопротивления Франции» понесло утрату в виде худого противного петуха, который мешал жить Штирлицу и мешал слушать, как живет Штирлиц, наружному наблюдению.
Шарль Дювиль, по паспорту Фриц Браузен, худой и противный как его петух, в знак траура одел на голову черный берет; выйдя на балкон, развернул огромное полотнище французского флага и, красиво грассируя, спел два куплета «Марсельезы». Из окна дома, стоящего напротив, на него наорала крепкая фрау в переднике и платке, завязанному по-баварски. Снизу раздался свисток жандармского патруля. Из машины с пеленгатором высунулся радист со сдвинутыми на шею наушниками и коротко обругал сразу всех. С чердака выглянул снайпер и сделал какой-то жест дворнику. Широкоплечая мамаша с коляской и трехдневной щетиной пригрозила автоматом радисту. На лавочке шестеро читали одну газету. А через двор, держась за руки и улыбаясь от уха до уха, в сторону подъезда шли Рунге и Педро…
Штирлиц по пояс высунулся из форточки кухни, поздоровался с филерами в люльке и жадно, со свистом, втянул в себя чистый воздух, отчего на улице резко упало давление.
Воздух оказался не совсем чистым. «Сквозняк!» - подумал Штирлиц. «Сегодня ветер зюйд-зюйд-вест! Вот и сквозит из подъезда. А вонь из квартиры выгоняет через форточку…». Агенты из строительной люльки не мигая смотрели на Штирлица загнанными, слезящимися глазами обреченных.
Максим Максимович рывком преодолел коридор и вывалился на лестничную площадку, едва не наступив на сидевшую там собаку. Герой Советского Союза сразу проникся к ней доверием и быстро, не вдаваясь в подробности, рассказал о себе все. К концу рассказа Штирлиц выглядел куда более вдохновленным, чем его собеседница. Это раздражало. Правда, не так сильно как Холтофф. Максим Максимович приблизил свое лицо к наглой морде и прямо спросил:
- Ты меня уважаешь!?
Собака устало посмотрела на Штирлица и сказала «Гав!».
- Гав – Да или Гав – Нет? – настойчиво поинтересовался Исаев, и его, в конце концов укусили…
Когда из газетного киоска вернулась Марта, газеты были уже не нужны. Ну не читать же их, в самом деле!