Лекари великой зари сказка-роман

ЛЕКАРИ ВЕЛИКОЙ ЗАРИ

Это взрослая сказка-роман о стране, которую мы потеряли.
Мы привыкли считать, что есть человеческая жизнь, и есть смерть. По-граничного состояния не бывает. Я написала образ поэтессы Великой Зари, находящейся в состоянии фантома. В моём представлении, сознание, лишённое своего физического тела, продолжает существовать, наблюдать жизнь, пере-живать и анализировать прошлое. Вот только изменить в этой жизни уже ни-чего не может. Странно. Мы – не фантомы, а тоже порой изменить ничего не можем в череде фатальностей существующих порядков.
Сказка написана в 1986 году. Издана в 1998. Тираж уничтожен. Три не-опубликованных части сказки-романа утрачены...


ПРАЗДНИК ПЕРЕЛИВАНИЯ МОРЕЙ С ЦЕЛЬЮ ПОИМКИ НЕЛЮДЯ.

У подножия хрустальной скалы Пуантэ салютовала «Великая Заря». Об ис-тинной цели торжества пока не знал никто, потому как карабкающиеся по скале верблюды вели тихую разведку по поиску исчезнувшего во время захоронения тела Нелюдя. Нелюдсм считалась не известная великозорцам, но опасная для Господина поэтесса Аламея. Видимо, по этому поводу безутешный ливень спешил воссоеди-ниться с двумя площадными морями - Лихим и Возвышенным, а также с кипучими умами великозорцев, которые, не взирая на сплошные потоки воды, салютами раз-гоняли упорно толпящиеся над их головами тучи.
К двум микроморям, созданным на месте двух центральных площадей, шел сам Великий Лекарь - властитель и врачеватель великозорских дум. Надо заметить, что разум Великого Лекаря давно вернулся в свое младенческое состояние, но тело оставалось прежним, со значительно опущенным книзу животом. Складывалось впечатление, будто в этот живописный низ живота, похожий на выведенный нару-жу мозг, стекали все многолетние отходы интенсивно-мозговой деятельности Гос-подина.
Обнажая народу свою стоически чугунную улыбку, Лекарь неотступно сле-дил за верблюдами. Его государственная мысль заключалась в простой альтернати-ве: отрыли верблюды в хрустале след сбежавшего Нелюдя или не отрыли. При этом его длинный плед цвета накипи на днище коммунального чайника одобрительно касался гуттаперчевых  кукольных головок, старательно нанизанных великозорца-ми на придорожные прутики. Дело в том, что Великий Лекарь обожал детские иг-рушки, и устроители праздников, как могли, учитывали эту блажь.
Лекарь ступал по земле величественно и отстраненно, казалось, очарованный единственно лишь рождением своих великих идей. А поскольку серый цвет неба ничуть не способствовал развитию великих идей, следом за ним, внедряясь в плот-ную массу тумана, пирамидально двигалась свита эквилибристов. Свита, павлино-образно извиваясь, несла над знаменитым изголовьем паланкин из синего неба с румяно нарисованным солнцем. Следом за свитой, постукивая костяшками пальцев по инструменту из бараньих ребер и щеголяя костюмами красочного оперенья, шли глашатаи. Не жалея своих отполированных вином глоток, они созывали народ к Святоместу.
- Граждане великозорцы! На костылях и на колясках! Головастые и безголо-вые! - кричали они возвышенно и эпохально.
- Все - на великий эксперимент! Великий Лекарь начинает переливку морей и омоложение давно уже развалившихся святых храмов!
- Хорошо говорят, - ущипнув себя за низ живота, отметил Лекарь, уже спус-каясь по ступеням алого мрамора к стыку двух морей - Лихому и Возвышенному. С любовной ненасытностью разглядывал он часы, вытикивающие время из-под тол-щи вод. Площадно-морские часы Великий Лекарь считал одним из своих величай-ших изобретений. Ко всякому воплощению своих идей он всегда относился трога-тельно-нежно, а к часам - особенно. Ибо, посредством часовой стрелки он соеди-нялся с глубинами земли и воды, а посредством стрелки минутной - с кладбищем великих мыслей мудрецов. Благодаря минутной стрелке, он уворовывал с кладбища мудрецов заслуживающие внимания мысли и, присвоив их себе, тут же начинал претворять в жизнь уму не постижимые проекты. Проект по поимке Нелюдя был также уму не постижим. И Лекарь был уверен, что всей этой непостижимостью за-правляет сам дух не востребованной великозорцами поэтессы Аламеи. Но минутная стрелка площадно-морских часов этого духа почему-то не улавливала.
- Переливание морей! Шоковая терапия! - кричали глашатаи, уже во всю ку-выркаясь на ступенях красного мрамора.
И тут часы, вбитые по середкам двух площадных морей, ненавистно уста-вившись друг в друга, изрекли слегка поржавевший Великозорский гимн. Изно-шенный подбородок Великого Лекаря вытянулся было по стойке смирно, как вдруг раздался рев надвигающейся мусорной машины. Ответственный за праздник забе-гал по ступенькам, высекая из алого мрамора сногсшибательные искры:
- Граждане! Час великого торжества совпал с часом великого мусора! Разно-сите мусорные ведра по домам! Это же порча идеи!
Но великозорцы строго соблюдали час великого мусора, и порча идеи в такой час казалась им ничуть не опасной. Опережая торжественную процессию, на Свя-томесто въехала мусорная зверюга-мастодонтка. Распахнув свой помойный зев, она выжидающе застыла перед лицом Великого Лекаря.
- Сыпьте сюды! Вонюки проклятые! - выпрыгнула из люка зева бабулька с лопатой. - Да пошевеливайтесь. А то уеду – сами будете свои помои хавать!
Народ пошевеливался, спотыкаясь о мусорные ведра и распевая великозор-ский Гимн. Какой-то протекший арбуз вдруг отлетел от лопаты мусорщицы и раз-бился о пупок Великого Лекаря. От конфуза ошалелые глашатаи с ногами вошли в свои пестрые колпаки и усохли там по уши.
- Ка-ак? - слегка отвалился подбородок Великого Лекаря,
- Это мне? Признание народа?..
- Простите, Отче! - вывалилась одна из голов из недр сбившегося в гармошку колпака.
- Но час великого мусора совершенно случайно совпал с часом великого са-люта!
Как бы в подтверждение этих слов, мусорная зверюга-мастодонтка загудела еще призывнее, и ее рев уже походил на брачный зов бешеной слонихи.
- Глушить мусорку салютами! - завопил Великий Лекарь.
           На команду тут же среагировали, потому как по мере ускорения мусорных гудков происходило нарастание салютных залпов. Мусорку трясло от негодования, ибо небесные салюты мешали ей проводить очередное традиционное мероприятие, потому как граждане, услышав машинный зов, выскакивали с мусорными ведрами, а, услышав салюты, на полдороги бросали ведра и бежали переодеваться в белые одежды.
Заглушая залпы салютов и Гимн площадно-морских часов, по Святоместу проносился отборный мат немощной старушки.
На кончике ее лопаты, как земной шар, нависал многострадальный кровото-чащий арбуз. Великий Лекарь, почувствовав угрозу, стал потихоньку запутываться в паланкине.
- На помощь! - вяло простонал он, промокая уже наарбуженную голову не-бесной материей паланкина. Оглянувшись, он ощутил всю бессмысленность своего крика, потому что мир был пуст. Ни свиты, ни глашатаев. В продырявленное небо чисто символически уходил павлин. С хрипом пожирали друг друга размягченные рыхлые тучи, снующие над Великой Зарей в поисках, чем бы поживиться. Между землей и небом плашмя разлеглась черная дымовая стена, отделяющая взор прави-теля от народа. И странно, что никто даже не обращал внимания на внезапно исчез-нувшего правителя. Да и обращать внимание было некому.
Все великозорцы уже разделились на Честь имеющих и Чести не имеющих. Честь имеющие пытались своротить мусорку в Лихое море. Они подбоченивались, кряхтели, но Чести не имеющие закидывали Честь имеющих мусорными ведрами и между делом пытались плевками гасить салюты Честь имеющих.
- Мы вам покажем! - кричали Честь имеющие, отплевываясь от картофельных очистков, благотворительно выпадающих из небесной дыры.
- Мы на вашу показуху уже насмотрелись! - кричали Чести не имеющие, хва-тая мусорку за задние колеса, чтобы она в Лихое море не сиганула.
Небо, приподнявшее было Великого Лекаря над всем этим миражным смра-дом, вдруг выплюнуло его обратно на ступени красного мрамора. Слава Богу, они оказались очищенными от людских взоров. И в этой очищенной тишине Лекарь об-радовался даже царственной печати кленового листа на ступени красного мрамора. Перед глазами даже пронесся прекрасный облик печального лица со скалы Пуантэ.
- Увидеть бы ее еще хоть раз, - прошептал Лекарь, скрестив муслиновые ру-кава на своей розовато-грудной щетинке. Но грудь его тут же опала, потому как вместо прекрасного лица, рожденного томительным воображением, перед ним во всем своем неприличии предстало лицо бабки-мусорщицы. Она гордо держала пе-ред собой лопату, будто вела демонстрацию в единственном числе. С лопаты же скалился на Великого Лекаря его
собственный портрет.
- Шо, Отче, - прошипела она сквозь зубы, похожие на обломки прогнившей луны.
- Никак поганки нынче с неба сыплются... Исцеляй!..
Столько мистического ужаса просквозило в ее шипенье, что Лекарь весь сжался, будто усохшая квашня в дрянной кадушке. Уверенный и бодрый его оскал на лопатном портрете то и дело пытался воссоединиться со своей живой натурой, отчего Великий Лекарь то и дело подпрыгивал на ребрышках ступеней, опасаясь свалиться в свое дочернее море. А портрет все клацал и клацал железными челю-стями по голове:
- Исцеляй!
Едва не свалившись в морскую жижу, Лекарь издал тонкий с дребезжащим верещанием вой, похожий на звук в вентиляционной трубе. Убедившись, что этот позорящий правителя звук никто не слышал, он ответил старухе, как и подобает в таких случаях отвечать народу:
- На всех идеи целебной не хватит, матушка.
- Сатана тебе матушка! - проколола его своим мышьячим глазом мусорщица и уже подставила к горлу острие лопаты. Но тут площадно-морские часы не дали по-гибнуть своему родителю и отбили окончание часа великого мусора. Бабулька с ло-патой сиганула в зев своей зверюги -мастодонтки, и, гуднув напоследок, мусорка удалилась.
Честь имеющие покатили на каретах скорой помощи собирать разбросанных по Святоместу Чести не имеющих.
- Как их собирать, Ваше Величество, с собственностью или без? - сщелкнул арбузное семечко с головы Великого Лекаря ответственный за праздник.
Правитель, слегка очнувшись от неприятного наваждения, сразу подключился к делу:
- Какую собственность ты имеешь ввиду? Помойные ведра что ли?
- Так точно-с! Другой собственности у них нету-с! - отрапортовал ответст-венный за праздник.
- С ведрами бери! - распорядился Великий Лекарь, балансируя на ребрышке последней ступени.
- Понял-с! - козырнул ответственный и побежал оповещать растерявшиеся машины «скорой помощи».
- Эй, постой! - крикнул ему Великий Лекарь.
- Руку подай! Упаду же!
- Что вы! - обернулся ответственный. - Дотронуться до Вашей руки... Это для меня слишком большая честь! - и понесся по мусору, заваленному телами велико-зорцев с крепко зажатыми в руках ведрами.
- Болван! - ругнулся Великий Лекарь, зачерпнув в свою саламандровую туф-лю жидкости Лихого моря. - Мочалка алюминиевая!
Качество морского запаха было столь сомнительным, что Главный Великозо-рец мигом вскарабкался на верх мраморной лестницы и, как бы невзначай попав под струю поливальной машины, снова оказался с народом.
- Дорогие великозорцы! - воскликнул он, с привычной любовью возведя к на-роду руки. - Начинаем переливание морей! По этому случаю сбегайте домой и при-мите душ!
- Нету своего! - донеслось сквозь громыхание ведер.
- А мусор откуда выносили? - по-отечески поинтересовался Великий Лекарь.
- Из соседнего... - робко высунулся Коротышка в шерстяной основательно проеденной молью безрукавке.
- Вот и сходите в соседний! - все так же торжественно и по-отечески посове-товал Великий Лекарь. - У нас милосердие.
- Милосердие милосердием, да салюты кончились! - вмешался в беседу Лека-ря с народом запыхавшийся, словно угорелый пирог, сам ответственный за празд-ник.
- Где кончились? - выплюнув завалявшееся за щекой арбузное семечко, поин-тересовался Великий Лекарь.
- Там, где пушки мусором забило и запальники потекли, - плаксиво сообщил ответственный за праздник.
- А-бор-мот!- икнул Великий Лекарь и нечаянно плюнул в толпу еще одним арбузным семечком.
- Это вы мне?- робко спросил Коротышка, старательно засовывая семечко в развевающийся по ветру карман.
- Да не вам, а своему ответственному за праздник, - с раздражением пояснил правитель.
- А-а-а, - дурашливо улыбаясь, сделал шаг в сторону ответственного за празд-ник Коротышка. - Тогда возьмите, - и он протянул в раскрытой ладони арбузное семечко.
- Не по адресу вышло. Это они вам плюнули, а мне перепало...
- Да, ну, оставьте! - скособочился ответственный за праздник.
- Как оставьте? - тыкал в него семечком Коротышка, тем самым подчеркивая перед великозорцами свою честность.
- Вы что меня за мошенника считаете? Небритый, мол. Так мне нечем и негде, а все равно чужого не надо.
Такого поворота дела никто не ожидал, и лбы Честь имеющих готовы были разбиться о собственные мозги, не в силах что-либо решить. Но контролирующий ситуацию Великий Лекарь тут же принял решение:
- Бездомного определить на место жительства! Чего человеку мучиться!
Коротышку тут же впихнули в карету «скорой помощи» вместе с его рюкза-ком и арбузным семечком и отправили по известной великозорцам дороге. Некото-рые из Чести не имеющих сочувственно вздохнули вслед отъезжающему странни-ку:
- Зря высунулся...
Солнце в свой час великой зари никак не спешило закатываться. Оно подог-ревало посыпанные негодным съестным улицы и освещало на вечерней заре гус-теющий смрад.
- Святоместо посыпать ванилью! - сквозь зажатый нос скомандовал Великий Лекарь. - Остатки спихнуть в Лихое море, чтобы запашок к запашку был!
Глашатаи засуетились, потому как площадно-морские часы опять пробили час ужина и час вечерней свалки одновременно.
- Как там с пушками? - осведомился Великий Лекарь у эквилибристов.
- Затухли пушки. Надыть ассенизаторов вызывать, - ответила свита.
- Да, - из последних сил подумал Великий Лекарь. - Трудно с таким народом праздники проводить
Снял отведавшую Лихого моря туфлю и зашвырнул куда подальше.
- Праздник Переливания Морей отменяется! - крикнули во след разбегаю-щимся великозорцам глашатаи и вместе со свитой эквилибристов отправились на поиски паланкина с нарисованным солнцем, потому как опять засобирался дождь, а Великий Лекарь не выносил в своем присутствии серого неба, как и вообще не вы-носил всего одинакового.

АЛАМЕЯ ОБЖИВАЕТ СКАЛУ ПУАНТЭ.

- Как я могла с ними жить?.. - шептала Аламея, отодвигаясь от слюдяного ус-тупа скалы Пуантэ. Весь праздник Переливания морей она наблюдала перед собой так близко, будто это была всего лишь навсего картина, на которой силой вообра-жения не сложно заставить говорить и двигаться всех, отмеченных божественной кистью дьявола. Их жизнь - это, пожалуй, то единственное, что словами не выра-зишь, ибо Оно вне сознания.
Аламея сплетала травы: полынь с кукушкиным льном, овес с васильками. Так странно росли они все вместе из глубины черных зеркальных пластов, рассыпаясь между слюдяными пластинами. Никогда прежде пальцы ее не соединяли трав, да и было незачем. Она всегда жила, едва лишь прикасаясь, любуясь, отходя. Но пришла пора уйти совсем. И вот теперь внизу город. Город с чудовищным миром людей, где никто не хотел Ее существования, не желал и был категорически против. И то-гда, она решилась...
Пусть это безумно, но что остается человеку, когда душа его странствует сре-ди людей, а судьба стоит на отшибе? Что остается?..
Репей уколол палец. Какой-то случайный репей. Его не было среди собран-ных трав. Но почему-то он отыскался и сделал свой неожиданный укол. Самая не-значительная из всех последних ран вдруг разорвала ткань ее отчаянного терпенья. И она заплакала прямо на кукушкин лен, застрявший в прозрачности пальцев, на отрешенность васильков, на царственную горечь полыни. Будто сейчас им всем, ис-сушенным, нужна была беспредельная живопись ее слез.
Из глубины черных зеркальных пластов вдруг забили фонтаны золотистых сосновых стружек, и всей своей желтой и мягкой лучистостью крышка стола уже сама попросилась к рукам. Будто скала Пуантэ преподнесла ей свой первый жиз-ненно важный подарок. В той Великой Заре у Аламеи никогда не было своего сто-ла, за которым так просто можно разложить рукописи, и не искать, и не откапывать в мучительной суете неустроенного быта просящуюся к прочтению страницу. Ала-мея села в кресло рядом и положила руки на стол. И тут поняла, что и стол, и крес-ло - это всего лишь мерцанье, но как раз то самое мерцанье, которое появляется в момент необходимости писать. То мерцанье, которое само распоряжается всеми удобствами, скорее, легко подменяет все удобства, когда теченье небесных созву-чий ищет дорогу на землю.
В открытом сумраке неба с уже погасшей зарей так отрешенно и прекрасно стоял на уступе скалы Пуантэ сосновый письменный стол. И так торжественно, от-кровением перламутровой раковины сиял на нем свечеобразный светильник. Це-почка мерцающих искорок лишь слегка обозначала вдумчивый изгиб спины Ала-меи, погруженной в свое, четвертое «Не быть».
Она знала, что теперь все, что рождается под ее пером, уйдет в никуда. Но во имя того, чтобы оно все-таки могло рождаться, она согласилась на инобытие, она предпочла не быть, но вдохновленное рождать, нежели - Быть, не рождая, и давя себя обретающим темницу вдохновеньем.

...Немая в ладушки играет,
На том крыле серебряно разлитого окна,
Повисшего на собственных звонцах,
Она, как прутик, перегнулась и
Качается, заглядывая в бездну несущихся машин,
Сама себе смеясь, сама себя танцуя...

Прилетел ветер из сиреневых цветов и унес со стола страницу. Кто-то же в вечернем небе на сон грядущий ее прочитает… И так родилась еще страница, и еще. И каждую уносил сиреневый ветер, не спросясь. А зачем спрашивать то, что ей уже не принадлежало.
Потом она легла на каменный уступ и, свесившись с него, долго смотрела вниз, на листки бумаги, как на собственные оторванные крылья. Белая стая стихов уже долетала до высоченных труб Великой Зари. Аламея замирала в ожидании мо-мента, когда кто-то первый поймает ее листочек с неба. Но стихи, не долетая до земли, почему-то сворачивались в трубочки и уходили в какие-то маленькие черные крапины. Будто высота над городом обрастала мелкими крысиными глазками, рья-но стерегущими земную оторванность от небес.
- Господи... Последняя надежда на иную жизнь... Почему последняя? Нет-нет... Я же снова смогу сесть к столу и к новому порыву ветра успеть... Как они за-сыпают небо проклятьями, так я буду засыпать их белыми стаями стихов. Чтобы однажды, какой-нибудь старый конюх остолбенел вдруг от красоты мира, и прокля-тья провалились в его горле, не выходя на свет, не омрачая... Плохо, что скоро дождь, а я не успела соткать травяную крышу на ложбину в скале. Ничего, скло-нюсь низко, и дождик не намочит слов, а спине моей дожди не опасны.

И странные запахи мертвой воды в нее проникали,
в нее проникали,
Под толщей слюды пробегали
лощеные празднеством льды.
На приступ полыни себя васильки обрекали
в безвременье мертвой воды...
А та так легка ли? Легка ли?..

Дождь проходил сквозь волненье ее волос и бил по бумаге. Будто тыкались чьи-то пальцы в строчки ее стихов. Чего-то указывали, чего-то не хотели, чтобы и в иную жизнь привнести эту удавку «как всегда».
- Нет, - говорила она этой нарождающейся удавке, - нет. Там, где поэзия про-сыпается, там всегда вырастает сосновый стол, и удобное кресло, и мягкий све-тильник, и никаким Великим Лекарям не лишить возвышенную душу этого дрожа-щего состояния. Потому что, если убрать и стол, и кресло, и светильник, они все равно возвращаются хотя бы мерцаньем, обязательно возвращаются к своему обла-дателю... Хотя бы мерцаньем...
Тишина вздрогнула. Чьи-то ступни ног стряхивали камешки со скалы. И вдруг, запутываясь в синих прозрачных занавесях, зазвенел дождь из хрусталя. Хрусталины отскакивали от черных зеркальных пластов, раскачивая в воздухе ультрамариновый звон. Но все равно, чьи-то ступни ног продолжали стряхивать камешки со скалы и незвано-торжественно приближаться. И был уже не дождь, а сплошной поток, осыпь из хрусталя. Но кто-то продолжал приближаться, и скала Пуантэ не сбрасывала его, а вела, со спокойной радостью, как привычного знакомо-го, всегда осветляющего состояние тьмы.
Писать дальше было невозможно. Хрустальная осыпь забила светильник так, что ничего больше не горело в душе Аламеи, только бессмысленное ожидание: ко-му принадлежат шаги? Очередная смерть, которая переведет ее в еще более тонкое состояние? Посланцы Великого Лекаря для ее непрерывных мучений внизу? Чтобы существовать отбросом на отбросах с понурыми глазами и гнилой опущенностью плеч? И прославлять шоковую терапию, и быть в шоке, если не прославлять. Эти шуршащие в хрустале шаги... Так близко. Что они принесут? Может быть, они воз-вратят на землю и предоставят возможность ладить с людьми, когда единственное твое желание теперь - не видеть. Но кто посчитается с единственным твоим жела-нием теперь? Тебя вернут к непринимающей и своим неприятием уничтожающей толпе, и ты будешь говорить им «здравствуйте», как можно естественнее улыбаясь, чтоб не заподозрили в незаслуженном высокомерии: «Как же, спустилась со ска-лы!» «Здравствуйте», - будет говорить тебе толпа и основательно думать, как бы снова загнать тебя на скалу...
Шаги совсем близко... Сквозь зависшие в воздухе нити хрусталя показалось лицо.
- Что же это я? - заметалась Аламея, - так и не успела сплести крышу для сво-его ущелья... Куда усадить гостя? Даже неизвестно какого... Но ведь гостя! За стол не усадишь: стол - мерцанье. Опять, как в той жизни, гостя принять негде. О, какое чудное дерево с той стороны света! Что же я мокла, а оно было рядом... Какие гро-мадные на нем листья! Связать три-четыре листа - вот и крыша. И какая получится крыша!..
Пробежав по рассыпающимся от хрусталя камням, она остановилась у дерева и уже собралась сорвать лист, как... нет, такого еще в природе не было. Листья ока-зались привешанными к веткам мощными цепями.
- Вот и сорви... Но что же мне делать?
- Что же мне делать, скажите, что же мне делать? - Это на площади Великой Зари, на последней площади, не занятой морем, кричал сумасшедший.
- Иди сюда, иди... - поманила его Аламея. Но сумасшедший не умел смотреть в небо, и Аламеи на скале не заметил. Тогда она свернула листок самолетиком, по-садила в него белую стаю стихов и отправила вниз, сопроводив самолетик легким вскриком: «Эй!».
Сумасшедший протянул руку летящему с неба листочку: хоть какое-то да по-даянье! - и взглянул на скалу. И приклеился глазами к прокалывающим воздух ос-таткам хрустального дождя. И легкое ликованье обнесло Аламею: еще один нау-чился смотреть на небо... Такая незначительная малость, пустячок с точки зрения Великой Зари. Кто-то посмотрел в небо. Впервые в жизни. Пустячок. Но где-нибудь, на неведомо каких воздушных страницах это будет записано самыми сияющими буквами: «ЧЕЛОВЕК НАУЧИЛСЯ СМОТРЕТЬ В НЕБО».
Смотреть с неба на землю - проще, а вот с земли на небо - куда сложнее. Но что это, за ближним камнем показалась вся изломанная, измятая соломенная шляпа. И прежнее чувство неловкости, как и раньше, в Великой Заре, заставило ее сделать-ся суетливой и растерянной. Неловкость за невозможность красиво принять гостя. Ведь все равно, какими материями ты живешь, но гостя всегда хочется встретить, как лучшего человека, чтобы и себя почувствовать человеком тоже.
- А здесь, - металась Аламея от дерева к ложбине, - ни лежанки, ни крыши, ни хотя бы маленького домашнего коврика. Вот он идет... Осыпь из-под ног его слы-шу...
И что-то подсказывало ей, что-то подсказывало, что не смерть идет, не враг, потому как с его приближением теплый и благостный туман растворял тело, такая энергия блаженства, какой Великому Лекарю не собрать и за сотни прожитых ве-ков.
Но вот он поскользнулся прямо перед ней. Поскользнулся на черной слюдя-ной пластине, будто на черной, отполированной звучанием ночи звезде. Он по-скользнулся, и по хрустальной осыпи покатилась его соломенная шляпа, неуклюже размахивая в воздухе искривленными, торчащими в разные стороны полями. Вул-канами заклубились избавленные от шляпы волосы. Такими буйными седеющими вулканами. Потом она увидела живущие под вулканами глаза. Будто дремучие пти-цы-дремы, свили они себе гнезда в кустистых бровях и приготовились сидеть там до скончания мирового пространства. Руки, торчащие из чего-то безрукавного, в свете хрусталя заманчиво посверкивали. И сбитый на бок рюкзак с развевающимся по ветру карманом...
На мгновенье она огорчилась, узнав в пришельце того Коротышку с никчем-ным арбузным семечком на ладони. И скала Пуантэ представилась ей пустынным лунным пейзажем с давно провалившимися кратерами рассыпавшихся, отгремев-ших свое вулканов... Но это только на мгновенье, показалось...
- Вы меня узнали? - спросил пришелец, снимая с себя рюкзак и усаживаясь под странно светящееся дерево с огромными лохматыми листьями на цепях. Теперь только Аламея увидела, что на скале Пуантэ он выглядит вдвое выше, чем на земле во время праздника переливания морей. Он не походил ни на человека в уме, ни на человека без ума. Это было что-то другое, третье, так располагающее и притяги-вающее к себе.
- Вы убежали от них? - спросила Аламея, присаживаясь рядом на теплый су-хой лишайник. Ей стало уютно от мысли, что каждый полюбившийся человек - это пришелец. Но не из будущего и не из прошлого. Просто пришелец из настоящего, предназначенный одному тебе. И тут она увидела свое отражение в граненом квад-ратике хрусталины, так покойно светившейся на его ладони. Из пронзительной чис-тоты хрусталя на нее смотрела юная эллинка в длинном белом хитоне.
- Ну что, зажжем свечи? - тихо произнес пришелец.
- Но у меня нет свечей, - вздохнула Аламея.
- Зажжем мои... - Он раскрыл рюкзак и вынул из оклунка несколько восковых витых палочек. - Сейчас расставим вокруг дерева, прямо в лишайники, в мох и при-близимся к всепоглощающим звездам...
Он раздавал свечи разлапьям лишайников, и Аламея следила за движеньями его рук. Какую-то спокойную и в то же время энергетически насыщенную силу притяжения слышала она в этих руках. Будто всего за минуту до их встречи весь мир стекался к его рукам, чтобы отдать им свое тепло. К ладоням подходили дома и терлись о кончики пальцев своими мягкими теплыми стенами, и розовой мякотью абажуров, и занавесками, всегда выносящими из окон природу своих хозяев. Он гладил домам крыши, и они утекали за горизонт, довольно покачивая трубами и мурлыча. К его рукам только что наклонялись длинношеие телеграфные столбы. Они тыкались в его пальцы крохотными рожками, словно передавая живучий ток проводов. А еще полминуты назад по его ладоням с бешеной скоростью протекли все реки мира. Протекли, оставляя его коже глубину и чистоту проникновения.
- А как мы зажжем свечу? - тихо проговорила Аламея. - Ведь солнце уже уш-ло в свой колодец и унесло огонь...
- Зажжем? Глазами... Это в человеческих глазах сохраняется огонь уже после того, как солнце уходит.
И он прищурился, а потом вдруг внезапно раскрыл глаза, и, словно камни драгоценных пород, заиграли, залучились гранями его медленно плывущие, словно колесо обозрения в ночном парке, зрачки...
Свечи вспыхнули разом, золотым колье оторочили блеск хрусталя и черную зеркальную глубину слюдяных пластов. На телеге проехала вечность, груженная феминистками-лунопоклон-ницами и вакханками небесных садов. Часть лунопо-клонниц, привлеченных густым свечением, перелетела на дерево, листья которого отражали своей плотной поверхностью блики свечей и, как маятники, раскачива-лись на цепях, гулко ударяясь о древесную кору. И долго еще после каждого такого удара в воздухе перекатывался мелко рассыпанный звон. Ночные птицы слетелись на таинственное дерево. Они пикировали на свой ночной аэродром - серебряную полянку в огоньках свечей - единственный светлый островок в черном космосе ска-лы и неба. Все ухало, шелестело и хлопало крыльями. Это феминистки-лунопоклонницы искали приют в опушке огромных птиц.
И вдруг во все сущее вцепилась тишина. Мертвой хваткой вцепилась она в горло скалы. И над Пуантэ зависла гигантская хрустальная люстра. Бесшумно про-неслась по небу хрустальная буря. На этот раз она не миновала и Великую Зарю. Зарю завалило хрусталем по колено. А в каждой хрусталинке на скале Пуантэ от-ражался язычок свечи. И возможно, неспящие в Великой Заре так и поняли, что на скале Пуантэ вспыхнул пожар, или, не дай бог, внутри ее завелся вулкан.
- Там паника… - произнесла Аламея, заглядывая вниз. - Сейчас они начнут тушить скалу... Нам пора уходить...
- Еще рано, - многозначительно улыбнулся пришелец. - Я не все вам расска-зал...
- А разве мы говорили? - изумилась Аламея. – Кажется, сквозь молчанье мы рассматривали тишину...
- Это и были мои главные слова. А насчет тушения скалы... По-моему, они не соберутся раньше, чем дня через три. Хрустальная буря помешала им напасть на вас сегодня ночью.
- На меня готовилось нападенье? - переспросила Аламея почему-то без ма-лейшего испуга в голосе. - Я думала, что на скале скрылась от них навсегда...
- Ну, если можно скрыться на всеобщем обозрении, - улыбнулся пришелец, - то считайте, дорогая муза, что вы скрылись. Великозорцы уже разработали целую операцию по поимке Нелюдя, который поселился на их скале. Ну а теперь, пока они разгребут хрусталь над своими помойками, операцию по поимке Нелюдя так же, как и великое действо по переливанию морей, придется отложить. Великий Лекарь уже приказал арестовать Мусорщицу и отлить клетку для Нелюдя, который разгу-ливает по скале Пуантэ и насылает на Великую Зарю всяческие напасти, типа сего-дняшнего совпадения часа Великого празднества и часа Великого мусора. Впрочем, эти часы равноценны, потому и совпали. Невозможно празднество, когда слишком много мусора...
- Да, но что же им сделала я? - не удержалась от вопроса Аламея. - Я покину-ла их, чтобы спасать свою душу и писать стихи...
- Это вы так считаете, а на самом деле, живя среди ничтожества, всегда помни одно: не делай никому хорошего, и тогда никто не сделает тебе плохого.
- Но я не заводила среди них друзей...
- Но вы же здоровались с ними, вы им улыбались. И лицо ваше не сотрешь, а оно выражает нечто большее, что великозорцам не по уму, а потому раздражает и бесит, и покоя не дает. Вы для них отщепенка. Вы посмели удалиться из Великой Зари на какую-то там скалу поднебесную. Да еще глядите теперь на них свысока. Одна на весь город - свысока. Да разве вам такое простится? Разве Великий Лекарь перенесет такое? Вот он и сочинил поначалу сказку про Нелюдя, а потом и сам в нее поверил. Над Великой Зарей уже весь космос смеется и пять ближайших сол-нечных систем.
- А что, - показала Аламея на тихо позванивающую в небе хрустальную люс-тру, - они там все видят?
- Абсолютно все. И не только видят, но еще и учитывают, и понимают. Коми-ки мирового кино уже пишут смешнейший фантастический сериал «Великая Заря». А поскольку они любят фантазировать с натуры, то специально подбрасывают в скопище глупцов какое-нибудь арбузное семечко, вокруг которого глупость, обна-жаясь, сама по себе начнет хороводить и сама себя разоблачать, создавая вокруг комическую ситуацию. И только поэты способны смотреть на все это трагично. Как ни печально...
- А что же вы делали в Великой Заре? - спросила Аламея.
- Я?! - засмеялся пришелец, - я разыгрывал эпизод с арбузным семечком. А вообще, конечно, ни за что не пожелал бы оказаться на месте того Коротышки, да еще в их великозорском пристанище, ну, вы сами понимаете, что речь идет о сума-сшедшем доме. Если судить по нашим меркам, то это богадельня для тех, кто лечит, а не для тех, кто лечится. Людей со столь суженным мышлением мы не встречали ни в одной галактике.
Аламея вдруг почувствовала, что выходит из-под обворожительного оцепе-ненья его слов, его образа. Теперь ей захотелось понять, почему он говорит ее мыс-лями? Почему это совпадение вызывает в ней тревогу? Быть может, он все-таки су-масшедший? Откуда он?
- С той стороны света, - опять подкупающе улыбнулся пришелец. Я каждый раз являюсь на эту сторону, примеряя на себя разные человеческие состояния. Со-чиняю философский труд о множественности человеческого характера...
- Значит, эта хрустальная ночь на скале Пуантэ - всего лишь одно из ваших состояний? И душа ваша вовсе не принадлежит мне с того часа, как мы встрети-лись?
- На уровне бредней милых гимназисточек? Нет, не принадлежит. Да и с чего вы взяли? Кстати, вы оказались правы. Нам пора уходить. Слышите крик верблю-дов? Это великозорцы решили проявлять энтузиазм и штурмовать горящую скалу ночью, пока сама не погасла. Сейчас спрыгнем на Лысую горку, а там до Пустею-щей полшага...
И хотя Аламее жалко было оставлять диковинное дерево с прикованными це-пями листьями, но она пошла, по пояс утопая в хрустале. Пошла за неизвестным человеком, сумасшедшим ли, провидцем, циником. Не зовущим, не влекущим, не притягивающим. Просто им обоим пора было уходить.
Они уходили, оставляя догорающие в россыпях хрусталя свечи. Сначала спуск и подъем на Лысую горку. Скатываться в длинном хитоне по хрусталинам было звонко и здорово. Аламее казалось, что это со всего неба в одну гору сгребли устаревшие звезды, чтобы по ним можно было пролететь сверху вниз. А для полно-ты ощущения на небе развесили новые ожерелья из звезд. Дорога уже поднималась вверх, на Пустеющую скалу, самую высокую.
Человек шел впереди, почти бесшумно снимая со скалы и отправляя вниз ла-вины хрусталинок. А может, и не человек вовсе... Иначе почему он одним мигом раздавил все тонкое и воздушное, что разрасталось в ее душе?..
- Эй, погодите! - позвала его Аламея. - Я так и не успею узнать, кто вы сего-дня на этой земле? Чье примерили состоянье?
Что говорить, ущемленное самолюбие болело. Так отчужденно, не вытянув из него теплых слов, она не могла расстаться. Так примитивно расстаться, отстав по дороге, застревая в завалах хрусталя.
- Кто вы?
- Я - сказочник. - Его губы сделали резкое движенье и сжались, будто сжали-лись. Он подал Аламее руку и перетянул ее через хрустальный гребень.
- А сказки ваши можно слушать?
- Попробуйте, - посмотрел он на нее чуть насмешливо. - Сказка от имени де-вушки, забывшей свое имя. Идите и слушайте.
- Но я боюсь потеряться, - прошептала Аламея. - Там впереди темно, и я могу отпустить вас нечаянно.
- Ну, хорошо, в моем оклунке есть еще одна свеча... Хотя, мы не можем зажи-гать ее сейчас. Придется идти в полной темноте. Держите руку! - И он пошел быст-ро, почти не задыхаясь на ходу и не интересуясь, тяжело ли ей. Они шли по уснув-шим ветрам, и в полной темноте он рассказывал ей совсем неожиданную сказку:

« - Ала-мея! - кричали мне болотные лилии.
 - Ала-мея!
- Господи, почему они меня так зовут? Я - Соломина! - объясняю желтым ша-рам. А они и слышать ничего не хотят.
- Ала-мея!..
- Ну, хорошо, ну, пусть так. Ну, пусть я - она. Но скажите, чем она лучше ме-ня настоящей?
- А разве не понимаешь? - сказал Богомол, молитвенно сложив руки, - твое имя в воздухе. Аламея - воздух. Соломина - земля.
И он спрыгнул с желтого шара. И стал человеком. Что-то вроде королевского пажа или юного студента, поющего на клиросе.
- Они сейчас проскребутся...
- Кто они?
- Созвучия! Слышишь - восторг!
- Но зачем мне чужое имя?
- Ты... Чужое... Не все ли равно? - сказали желтые шары болотной лилии. - Мы тебя так видим.
Богомол пнул меня молитвенно-сложенными руками прямо в колокольное небо:
- Радуйся, что тебя хоть как-нибудь видят. И какая разница - как...
- А-ла-мея, - позвали желтые шары, наклонив головы. - Пройдись по нашим головам! Мы позволяем!
- Я не умею по головам!
- Тогда стань пыльцой! Мы тебя так видим.
И я полетела маленьким желтым облаком, сладкой пыльцой, непознанным раем.
- А где я?
- Где ты? - кричал мой старый друг Шмель.
- Кто я - Соломина или Аламея? - и стало смешно от своего вопроса на лету. - Какая разница, кто я. Я - то, чем видят меня окружающие. Я - Аламея, желтый пыльцовый запах, меня так видят. Вот и все. И все мы зависим от того, как нас ви-дят.
- Знай это, - сказал Шмель, - и не смотри на других плоско.
- И все?
- И все. Оглянись напоследок».

И Аламея оглянулась, и увидела крохотную полянку вдалеке. Она еще мерца-ла и светилась в последних всполохах угасающих свечей. Будто кто-то далекий и могущественный уносил эту полянку на другую сторону света. Уносил от ее по-следнего взгляда, от ее сердца. Ну вот. Теперь уже совсем все. На том месте, где еще только что теплым желтым светом горела полянка, остались холодно побле-скивающие на лунке хрусталины и сливающаяся со всем миром темнота.
- Ну все, - сказал пришелец, снимая с себя состояние сказочника. - Мне пора уходить.
Аламея знала, что он все равно произнесет эти слова, но еще надеялась до по-следнего их звучания:
- Вы оставите меня здесь одну, в столь поздний час, когда я уже стала привы-кать к вашему присутствию и рассчитывать на вашу защиту?..
- А вот этого никогда не надо делать, - сказал он, подняв подлетевшую к но-гам старую соломенную шляпу.
- Перед временем мы все беззащитны...
 И он шагнул на четвертую скалу, которой здесь никогда не было.
Аламея сделала себе лунку из хрусталя и свернулась в этой лунке калачиком.
На скалу Пуантэ уже врывались через каменные ворота великозорцы с соба-ками и дрессированными верблюдами.
- Гей! Гей! - кричали они. - Ищите Нелюдя!

ВЕРБЛЮДЫ ВЗЯЛИ СЛЕД.

- Верблюды взяли след! - сообщил Глашатай Великому Лекарю, зрящему в корень событий из своей передвижной спальни. Он вглядывался в скалу Пуантэ, и великие думы застилали ему глаза.
- Спит, - перешептывались взбегавшие на скалу люди, попутно загляды-вающие в передвижную усыпальницу Великого Лекаря.
                - Думает, - поправлял взбегавших Глашатай.
- Я вот чего думаю, - не то во сне, не то на самом деле, сладко причмоки-вая губами, заговорил в своем ложе Великий Лекарь.
Представители общественности из Честь имеющих быстренько выстроились вдоль передвижной спальни:
- Мы-с вас слуш!
- М-да, - не то во сне, не то наяву распоряжался Великий Лекарь. - Сума-сшедшего задержать! Нечего ему из больниц по важным стратегическим объек-там бегать!
- Мы-с вас слуш! - еще выше вытянулись представители общественности из Честь имеющих.
- М-да, - скала - важный стратегический объект. Запишите!
          Честь имеющие зашуршали блокнотами и, невзирая на темноту, стали запи-сывать.
   -  М-да, чтобы найти сумасшедшего и не дать ему соединиться с Нелюдем или Нелюдихой, как там у них?.
- Нелюдем! - подсказали представители общественности.
           - Или еще и Нелюдем, - не открывая глаз, повторил со своей кружевной подушечки Великий Лекарь. - Надо срочно очистить все три скалы от хрусталь-ных завалов. Мобилизовать всех подметальщиков. Пущай себе скалы метут!
           - Куда, куда хрусталь девать? - закудахтали оседлавшие свои метла под-метальщики.
           - А всё, чего тут хрустальная буря понакидала, - многозначительно от-топырил указующий палец Господин всех чудеснейших преобразований, - смести в Лихое море!
           - В Лихое уже некуда...- зароптали подметальщики. - Туда весь час вели-кого мусора скинули. Вода циферблату на подбородок наступила. Время вот-вот ржаветь станет...
           - Я вам кажу... надо на Третьей площади еще одно Лихое море создать!- руководил сквозь опущенные веки Великий Лекарь.
- Мы-с вас слуш! - взмахнула макетами плакатных крыльев стая Честь имею-щих и кинулась выполнять команду.
- Да, ну его, этот хрусталь! - отмахнулся от ночной бабочки Великий Лекарь. - Кажу я вам... хрусталь надыть в землю закопать!
- В землю закопать! - закричала вдогонку мчавшейся половине вторая поло-вина Честь имеющих, завозившаяся в своих сикось-накось перекошенных крыльях.
- Нет, море вырыть! - заспорила первая половина, уже успевшая поменять ма-кетные крылья на фирменные великозорские дельтапланы. Выполнять разнокали-берную обойму лекарских указов легче всего было на дельтапланах.
- Отойдите! Разметитесь! Разъедьтесь! - стал распихивать Честь имеющих главный Глашатай Сивка. - У них тут дозор ночной в кроватном режиме, - пояснил Сивка, попутно съездив в нос зазевавшемуся подметальщику.
- Понял, - сказал подметальщик, спрыгивая с метлы и ставя стульчик у крова-ти Великого Лекаря.
Сивка же, словно преисполненный должностной гордостью регулировщик, вскарабкался на стульчик и стал расфасовывать великозорцев по ночным участкам интенсивного труда.
- Первый строй! Взрыть площадь! - визжал Сивка, по уши влезая в граммо-фонную трубу. Эту сверкающую трубу он позаимствовал у любимого граммофона на случай особо важных команд.
- А как же асфальт? - выкопался откуда-то из-под хрустального завала прима-топодобный Исполнитель Сивуч.
- Асфальт - к чертям собачьим! - распорядился Глашатай.
- Бульдозеров нагнать!
- Да ночь ведь, шум ведь, народы храпака дають, - заартачился Сивуч, выка-зывая недовольство взмахами своих шерстисто-лоснящихся ушей.
- Кто храпака давит, - в «обезьянник»! - скомандовал глашатай. - Великая За-ря всегда на посту. И днем и ночью в свершениях! И коли главный наш Отче поже-лал море к утру, значит, чтобы море к утру было!
- А как же сумасшедший и эта Нелюдь? Мы ведь за отвлекающей работой идеологических противников упустим! - высказал свое опасение Сивуч.
- Зоологических противников беречь надо! - шепнул в шерстяное ухо Испол-нителя главный глашатай. - Этих уберем, где новых взять? Пока еще эти новые вы-растут, у государства интерес пропадет: Лекарю играть не во что будет... Так что, исполняйте!
И уже слышно было, как съезжаются со всей Великой Зари бульдозеры, нава-ливаются на Третью площадь и со звериным беспощадством вгрызаются в музы-кальные клумбы на асфальте. И вот уже заходятся в хрусте ирисоподобно торчащие из земли органные трубы. И фиалковые, и тюльпанные трубочки рассыпаются кро-шащимся звоном, издавая нервную музыку своей преисподни.
А три скалы, олицетворяющие собой великозорскую корону, раздевались на глазах почтенной публики, оглашая Великую Зарю своим никому не годным хру-стальным звоном.
- М-да, - продолжал командовать в кроватном режиме Великий Лекарь, - коня моего подальше от каменных ворот откатите, чтоб хрусталем случайно не присыпа-ло! Где там у нас эти службы безопасности?
- Не дремлют! - волнообразно выпрямился Глашатай. - Службы безопасности! Все на марш-бросок с кроватью! То есть с конем!
Великого Лекаря слегка тряхнуло, и команды его стали носить несколько тряхнутый оттенок.
- Наша взяла! - дрыгнул розовенько-волосатой ножкой Великий Лекарь. - Эй, на коне! По степу!
- Но, - замешкался глашатай Сивка, - у нас нет коней. Одни верблюды...
- У турок возьмем! - гарцевал на своем воображаемом коне из помеси пуфика и банкетки Главный Великозорец.
- У турок за инвалюту, - шепнул имитирующему коня глашатаю Исполнитель Сивуч.
- Трусцой, рысцой колонной! - командно икнул Лекарь, и из его рта выполз пузырь величиной с лошажью голову.
- Все по скале пусть рысцой галошной бегают! - передал наскальным смотри-телям Глашатай.
- И носки на веревки вешают, - выпихнул еще один пузырь Главный Велико-зорец. Пузырь этот выпихнулся теперь из носа, и значение его для многих оказа-лось непонятным.
- Веревки по скалам натянуть! Пусть носки вешают! - скомандовал Глашатай.
- И верблюды тоже? - донеслось с вершины скалы Пуантэ.
- И верблюды пусть вешают! - рявкнул наверх Глашатай.
- Но верблюды не желают носки вешать и рысцой галошной ходить, - донес-лось сверху.
- Провести висячую дорогу от Лысой скалы до скалы Пустеюшей и по дороге верблюдов этих пустить! Сразу затрусят на высоком идейном уровне! - сообразил Глашатай.
- Помилуйте верблюдов, скотина же! - понеслось по осыпям хрусталя.
- Скотин к трибуналу! - крикнул Глашатай. - Мы это, скотов, скотин-с не держим!
- Сравнять с землей вражьи полчища! - сообразно своим кроватным грезам вопил Великий Лекарь, отплевываясь от манжетных кружавчиков.
- Сивуч! - тут же распорядился Глашатай. - Беги за динамитом! Скалу взры-вать будем!
- Во дает! - присвистнул Сивуч. - Скалу-то зачем?
- Зачем, зачем... - с раздражением стеклянной цацки изрек Глашатай. - Надо же ее как-то от хрусталя избавить.
Ночные команды сыпались из Великого Лекаря, как песок из дырявого меш-ка.
- Рот что ли ему чепчиком прикрыть, пока последний ум не сорвал... - неожи-данно для себя подумал Глашатай и тихонечко так чепчик Лекаря на его шлепаю-щие губешки надвинул. Но тут как на грех пузырь с лошажью голову рассекретил-ся, окропив при этом глаза спящего.
- Покушение! - подпрыгнул на попоне белого атласа Великий Лекарь.
Глашатай хотел было задравшуюся ночнушку на зад Великого Лекаря натя-нуть и на свою беду руку протянул. Вот Главный Великозорец и поймал его за ру-ку.
- Убийца и злодей пойман за руку! - заполошно загорланил Лекарь. - В лик-вид его!
Представители общественности от Честь имеющих прямо как только этой команды и дожидались, потому что все остальные они не знали, как выполнять. Все великозорцы с ног посбивались: то копай, то подрывай, то веревки натягивай. Один великозорец так вообще скалу веревкой за пояс обмотал и себя тоже - и пошел. Хо-рошо, службы безопасности заметили. А то так бы и увел скалу на глазах всего че-стного люда. Во, убытку было бы!
Честь имеющие сложили Глашатая пополам и связали.
- Подождите следующей команды! - взмолился несчастный.
Он хребтом чуял, что любая следующая команда спасет его. Но тут, к несча-стью, Главный Великозорец погрузился в безмятежный глубокий сон.
Глашатай еще с мучительной надеждой поводил ухом в воздухе, но воздух, как назло, был предутренне свеж и тих. Честь имеющие в целях безопасности быст-ренько пришлепнули надоевшего трубадура и зарылись в хрустальную осыпь ча-сок-другой поспать.
Наутро будить великозорцев было некому, и они проспали так утреннюю за-рю и продолжали спать до вечерней

НА УЛИЦЕ ДОБРОГО ВОЛКА.

Приблудившийся свет с робостью побирушки прокрался к хрустальной лун-ке, где спала Аламея. Чуть коснулся складок ее хитона, прильнул к лицу... Не видя и не чувствуя жизни, еще плутая в глубинных дорогах сна, она отпустила руки ле-теть в клубящееся небо, неосмысленно приподнимая над скалой свое устремившее-ся вслед за руками тело.
- Хорошо еще, что она не возомнила себя летающей статуей, - послышался голосок, очень похожий на мякоть виноградины.
- Вот и до меня добрались, - подумала Аламея. Глухое пространство не под-сказывало спасенья. - Сейчас схватят, посадят на дрессированного верблюда, хоро-шо упакуют и отправят в Тудат. За что? За то, что жила среди них и познала тайну несуществованья. Не умирая, смогла не быть... А может, не ждать? Нырнуть в лож-бину, где море хрусталя! И пусть тогда какой-нибудь дрессированный верблюд по-пробует наступить... Надо уметь себя защищать, даже когда защищаться нечем. И когда ничего нет под рукой, можно нащупать в воздухе только тебе навстречу ле-тящий шар, зацепиться за воздух и в небе растаять... А можно утечь по ручьям хру-сталя в хрустальное море, но только в руки из мира чужого себя не отдать... Пусть попробуют выключить мою мысль...
- А она и так похожа на летающую статую, - послышался другой голос, тоже из мякоти виноградины, но уже не золотистых сладких сортов, а терпких, рубино-вых.
От этого голоса Аламея окончательно очнулась. Она оказалась не где-то, ос-тавленной исчезающим пришельцем, а на своем привычном месте на скале Пуантэ. И рядом из густого воздушного комка, дрожащего на краю хрустальной лунки, воз-ник привидевшийся ей вчера дощатый письменный стол и кресло. На поверхности стола, собравшись в кружочек, сидели очень маленькие изящные женщины. И де-рево, бывшее с Той стороны света, стояло тут же, позванивая своими громадными листьями на серебряных цепях.
Феминистки-лунопоклонницы, увидев открытые глаза Аламеи, с легким шуршанием взметнулись на свое дерево. Дерево, разрываясь на мириады искр и от-даляясь, стало растворяться в излучении еще более ярком, чем его собственные ли-стья. До Аламеи донеслась еще одна фраза исчезающих феминисток-лунопоклонниц:
- Ей никогда не стать летающей статуей: у нее слишком тяжелые мысли...
К счастью, она не была летающей статуей даже в мечтах и потому не больно доверялась ветру на каменном обрыве. Она чувствовала, как не случаен этот ветер из хрустальной чистоты и прохлады. Он может унести в более высокое обитание, где душе ее пока не быть. От неготовности и поспешности душа не удержится на случайной высоте и сорвется в случайные мраморные погреба и слюдяные колод-цы, откуда невозможно расти и улететь невозможно.
И потому Аламея отодвинулась от соблазнительной магистрали хрустальных ветров. И вместе с ней отодвинулись письменный стол, и кресло, и светильник. По-ра садиться за работу. Ничем иным не может начинаться ее день.
Красным перешейком был обозначен от поверхности ее стола путь в небо, по которому вчера только ушел от нее человек в соломенной шляпе, с оклунком, в ко-тором все-таки осталась последняя запретная свеча. Когда и в каком обличье он явится снова - неизвестно. Зато теперь ее пустеющую оболочку наполнило ожида-нье. Каждый миг существования стал особенно дорог, потому что каждый миг мог объявить Его. Неожиданно, ирреально...
Но почему так тихо на скальном пятачке? И не пишутся стихи. Им неоткуда браться. В голове напластовывалась пустота. Шумы всех вакханалий мира, пожа-луй, не действуют так на человеческое состояние, как спрессованная пустота, про-буксовывающая в жаждущем творческих токов головном мозгу. Это молчит Вели-кая Заря, измученная переливанием морей и поимкой Нелюдя.
- Ах, да...- спохватилась Аламея, - что там, внизу?
Потрепала загривок проплывающего мимо косматого облака, такого ленивого и безучастного ко всему мирскому, такого отстраненного, каким бывает совершен-ство углубленного в себя человека, спокойно проносящего сквозь земную грязь свое накопленное за жизнь сокровище.
Аламея свесилась с уступа скалы. В нос ударили испарения двух площадных морей - Лихого и Возвышенного. Эти искусственные моря в центре слегка волнова-лись отсутствием великозорцев и перекидывались грязно-желтой информацией, плотно устилавшей дно. Часы обеих площадных морей то и дело поворачивались в сторону третьей площади, насмешливо гудели, указывая на нее стрелками. Третья площадь представляла собой удручающую картину. Кверху ногами валялись на ней разметанные бульдозерами клумбы. Сами бульдозеры, как только что выкопанные птеродактили, безмолвно стояли с опущенными ковшами среди пластов взрыхлен-ного асфальта. Зубья одних предостерегающе блестели. Другие, ощерившись, мерт-вой хваткой вцепились в землю. Чуть в стороне стоял всеядный «Самурин» - рас-пределитель пищи. Сквозь стеклянные окна было видно, как, скрутившись гигант-ским кренделем, безмятежно спит в нем многострадальная очередь. Спит продав-щица, облокотившись на тумбу с пакетиками. Даже сон не смыл с ее лица лающего выраженья.
По головам спящей очереди ходили аморфные кошки, между делом вытаски-вающие из карманов и авосек приютившихся там мышей. Избыток отловленных мышей кошки складывали на прилавок. Они делали это с глубоким пониманием си-туации, будто выполняли очень важный подрядный договор, связанный с усовер-шенствованием продовольственной программы.
- Куда пойти? - лихорадочно думала Аламея, расправляя фалды хитона. Когда ее покидало творческое состояние, всегда хотелось куда-нибудь пойти. - Пока ве-ликозорцы спят, сбегаю на улицу Доброго Волка, посмотрю почту...
Спускаясь со скалы, она почувствовала странную вибрацию. В поле зрения оказалась кровать Великого Лекаря, так и не въехавшая в свою опочивальню. Иная суть вечно недоступного правителя вдруг сама вышла на связь с Аламеей. Его аст-ральное тело теперь уже находилось на черном слюдяном камне, густо посыпанном прозрачными горошинами.
- Зачем ты оторвалась от нас? - спросило его грубо скроенное мерцающее в сухой полыни лицо. Лицо качалось в воздухе само по себе, освобожденное от мяси-стых рук и отяжелевшего живота.
- А что мне оставалось? - спросила Аламея, воздушно расположившись на осыпи хрусталя. - Вы не даете мне дышать и не признаете мой труд...
- А ты пиши для нас, - угодливо сморщилось лицо. Освобожденное от тела, оно уже не выглядело таким величественным. - Ты не признаешь искусства для на-рода, а оно в таком случае мертво. Пиши так, чтобы людям было понятно, прослав-ляй мои идеи, а я прославлю тебя. И будет у тебя свой сад и свое жилище. Лучше быть богом на земле, чем с ободранной душой стучаться к небесным богам...
- Если бы можно было так, - чуть приподнялась на своей хрустальной осыпи Аламея, - но наши жизни не соприкасаются. Все ваши деяния лишают меня здраво-го смысла и ума. Я для вас - никто, но и вы для меня меньше птичьего крика. Такая вот странная величина несоизмеренья. А земля одна...
Сквозь уродливое мерцание лица Великого Лекаря метеоритом пронеслась ворона. Лик исчез, освободив Аламее путь.
Будто вселенский гипноз напал на Великую Зарю только дл того, чтобы Ала-мея могла спокойно спуститься и незамечено пройти среди спящих, быть неузнан-ной в свите ловцов.
Дорога к ее четырехэтажной хрущобе отыскалась не сразу. Покинутое жили-ще с провисающими друг над другом тремя этажами притягивало ее, как непрожи-тая мера прошлого. Выщербленные, проеденные камнеедами балконы, как вечное предупреждение об опасности, скосились над ее головой. В городе, сплошь усы-панном хрусталем вперемешку с мусором, трудно было отыскать прежнюю себя. Отыскать проход. Но вот и знакомый повалившийся забор с горбатыми балясинами - вечный символ ее выхода в свет. Вот и родное крыльцо, сбитое набок всегда спе-шащими и нещадными подошвами. Подошвы - вот мера понимания всему и участь. Окна без стекол и занавесок зияли чернотой глазниц на обглоданной белизне чере-па. Не так давно все жильцы этого дома попадали друг к другу в гости, и теперь им представилось место жительства в великозорской больнице. Дом пока пустовал. Почтовый ящик болтался на одном проржавленном ушке, и внутри его пауки уско-ренно свивали паутину.
Аламея толкнула дверь. Но дверь в их коммуналке почему-то не открывалась. Тогда она нажала топорщуюся кнопку звонка.
Слышно было, как с кухонной плиты свалилась кастрюля.
Внутри кто-то ругнулся, и, рассерженно топая тяжелыми комнатными тапка-ми фирмы «Заря», в дверном проеме появилась та самая мусорщица. Ее пальцы с костяными мозолями свирепо вцепились в покривившиеся ушки кастрюли...
- Вообще-то я здесь живу... - нерешительно помялась Аламея, глядя в выжи-дающие глаза старушки. Даже не выжидающие, а выедающие или проедающие на-сквозь.
- Заливай! - брызнула в нее слюной старушка. - Меня здесь поселили за от-сутствием жильцов. А ты чо... - взглянула на нее старушка из-под реденькой щети-ны бровей, - с того света сбежала? В саване покойницком тут шлындаешь...
Кастрюлька ее с запахом протухшей колбасы опрокинулась на подол Аламеи.
- Да это не саван, бабушка, это хитон, - принялась поднимать кастрюльку Аламея.
- Не трожь, мое!.. - зашипела старушка.
Аламея отпрянула, ухватив взглядом черные шерстяные ноги старушки. Из дырявого тапка высовывались шесть плотно сросшихся пальцев. Перепуганная ви-деньем, она выскочила в закопченный проем лестничной площадки. Пробегая мимо почтового ящика, в котором только что ничего не было, она увидела бледно-розовый конверт с нарисованным в уголке жасмином. Конверт сам вылетел из ящи-ка и упал ей прямо под ноги.
Схватив неизвестное послание, она вылетела на сверкающую хрусталем ули-цу Доброго Волка. Едва вскрыла конверт, как навстречу ей выкатился очнувшийся от спячки газетчик. Он одиноко плыл по одичалому тротуару и, размахивая газетой, кричал:
- Заметка о горном хрустале! Читайте размышления профессора Гуляй Васи о том, что нам делать с этим хрусталем! Главное сообщение дня! Покончил с жизнью вражеский лазутчик и шпион, искажающий идеи Великого Лекаря - Глашатай! Ве-ликая Заря скидывает серые одежды! Великозорцы приступают к выборам нового Глашатая!
Улица безмолвствовала хрусталем. Газетчика никто не слышал, но он про-должал по привычке хорошо и старательно выполнять свою работу.
Наконец заполошный газетчик свернул на другую улицу, и Аламея прочитала узенькую полоску листа: «На Святоместе. Седьмая мраморная ступень».

«НА СВЯТОМЕСТЕ. СЕДЬМАЯ МРАМОРНАЯ СТУПЕНЬ».

Сквозь хрустальные завалы Аламея пробиралась к Святоместу. Следом за ней, мерно мыча, по ступеням из красного мрамора шли великозорские, на глазах пустеющие коровы. Слышно было, как на хрустальные россыпи шлепаются их гус-то клубящиеся лепешки.  Пробуя хрусталь на зуб, коровы недоумевающе мычали и сплевывали. Они многозначительно переглядывались и трясли рогами, наконец, за-драв, как по команде, хвосты, медленно и плавно вошли в Лихое море.
Поджав колени, Аламея присела на седьмую ступень. Ничего вокруг не про-исходило. Только площадные моря, Лихое и Возвышенное, слегка вышли из бере-гов, да штук пятнадцать близлежащих контор понуро торчали из воды.
От вышедшего на купанье коровьего стада уровень воды значительно повы-сился. Окна сразу нескольких контор первых этажей с треском раскрылись, и отту-да, навстречу волнам Лихого моря, освобожденные от своих стен и столов, потоком хлынули отчеты, ведомости, списки, разбухшие от перенасыщения папки с личны-ми делами, чайники, счетные машинки и коробки с тортами. Следом за своими причиндалами из окон выплывали сонные конторщики за одно с начальством.
Аламее казалось, что все это происходит не само по себе, а кто-то невиди-мый, со зложелательной душой,  сочиняет пасквиль на нормальную человеческую жизнь. И пасквиль этот, как ни странно, воплощается в реальную материю, вытес-няя этой материей все поистине здоровое и живое, подменяя не лишенных ума лю-дей какой-то чудовищной биологической эманацией, вне всякого уважения к себе и чувству собственного достоинства. Как бы подтверждая ее мысли, на простор пло-щадного моря выплыли пять барахтающихся мужичков, самоотверженно глотаю-щих скользкую тину и прочую нечисть. Откусывая от коровьих лепешек, лезущих прямо в рот, мужички аккуратно, с особым чувством преисполненного радения, поддерживали широкомасштабную черную папку, вцепившись в которую и остер-венело колотя ботинками по воде, отдавал последние распоряжения Главбух Ки-сель Иванович.
- Чего расплавались, как дохлые рыбы! - кричал он визгливым, но все-таки строгим начальственным тоном, отдуваясь от лепешек фонтанами тухлой воды. - Это вам не Дом отдыха! Это - работа! В 11 ноль-ноль планерка, и никаких измене-ний не будет!
- Какая планерка! Тонем ведь! - крикнул прыщавенький мужичишка с брош-кой на нежелающем погружаться в воду атласном галстуке.
- Тонуть тоните, - отпарировал барахтающийся Кисель Иванович, отмечая про себя неугодность прыщавенького мужичишки, которого, видимо, увольнять придется за разговорчивость, - тоните, а дела спасайте!
- Эх, ма, - пробулькал мужичишка, подпирая чешуйчатым плечиком оседаю-щую и как бы стремящуюся смыться с глаз черную особых дел папку. - Велика За-ря, а плыть некуда.
Тем временем черная папка заволновалась в руках ее держателя, сделала эки-вок в воздухе и показала рога.
Явленные конторщикам рога привели барахтающихся и в без того шаткое по-ложение. Главбух Кисель Иванович принял показавшую рога папку особенно близ-ко к сердцу.
- Ма, - хлюпнул он двумя пузырьками, - пришло... - После чего качнулся по-плавком на воде и медленно пошел на засыпанное хрусталем дно.
Выглянувшая из воды голова коровы спокойно сжевала сверхсекретную пап-ку с важными великозорскими планами на будущее и, выплюнув розовую тесемоч-ку, заглянула в глаза застывших на плаву конторщиков. В глазах этих, мимикри-рующих под рыбьи, отражался ужас, навеянный непредсказуемой ситуацией, воз-никшей в Лихом море.
Коровья голова понятливо кивнула с достоинством флагмана коровьего стада и скрылась под папкой с годовыми отчетами. Часть конторщиков ощутила сиюми-нутный прилив обморока. Эта слаборазвитая часть конторских завсегдатаев болта-лась кверху животами на неудобной для возлежания, сырой и скользкой поверхно-сти Лихого моря.
Знала бы голова великозорской Буренки, какой фурор произвела она в стане спускающих на нее ускоренные планы по надоям молока, так, наверное, продыря-вила бы не одну папку, упражняясь в искусстве ныряния. Продержавшись под во-дой какое-то время, флагман великозорских Буренок вынырнула, при этом уложив в обморок оставшуюся часть конторщиков. Еще бы! В прореженных хрустальной пищей коровьих зубах воинственно дергалось оживающее тело Главбуха.
Выталкивая из своей ненасытной до гадости утробы остатки поглощенного моря, Кисель Иванович спешно глянул на часы.
- 11 ноль-ноль, - завопил он, - начинаем планерку!
Повинуясь его команде, лежащие кверху животами быстренько переверну-лись и стали усердно барахтаться.
- Как тут было предложено, голосуем за цифру 2 в синей папочке! - выкрик-нул Главбух. - Кто ЗА?
Барахтающиеся сослуживцы попробовали было поднять руки, но всякий раз при попытке это сделать они с головой погружались в воду.
- Ну вот, я же говорил, что все будут против, - с вытекшей изо рта улыбкой сказал Кисель Иванович, опершись на подплывший к нему конторский стол. - Я же говорил, что тут цифра 10 нужна.
- Цифра два нужна! - робко понеслись возражающие возгласы.
- Кто против цифры 10, прошу голосовать! - забираясь на крышку во время подвернувшегося стола, снова предложил Главбух.
Рук опять не было видно, потому что поднимающие их сослуживцы тут же погружались в воду.
- Все ясно, - сказал Главбух. - Совещательный комитет планерки свою работу закончил. - И, горделиво восседая на конторском столе, слегка подгребая волны, Кисель Иванович деловито поплыл к окну своей конторы, где не тронутый волнами Лихого моря ожидал его сухой, до последнего дырокола родненький кабинет.
- Кисель Иванович! - с подобострастием в голосе окликнул Главбуха один из вечно барахтающихся, но никогда не тонущих конторщиков, - Глазенкин утонул!
- Нет проблем! Один звонок, и спасатели прибудут, - заверил свою тонущую братию Главбух и еще активней погреб от места событий, то и дело комкая навора-чивающуюся улыбку. Что означало: «Наконец-то этот инициативщик Глазенкин навсегда отвязался от него со своими инициативами».
А рядом с барахтающимися конторщиками оказалось множество пучеглазых коровьих голов, которые, вылавливая папки с раздувшимися от воды цифрами заго-товленных кормов и выплевывая в море скрепки, степенно похрумкивали бумагой.
Конторщики, как им было велено, из последних сил проводили в Лихом море свое собрание.
-  Давайте решать, что нам делать с этим хрусталем! - подражая Главбуху, кричал прыщавенький с чешуйчатым плечиком из-под сползшего ворота рубахи. - Хрустальная буря завалила все городские помойки... Простите, я хотел сказать «скверы», - быстренько поправился он. - Как избавиться нам от этой напасти? В ка-ких цифрах будем измерять нанесенный Великой Заре урон?
Над волнами Лихого моря пронесся вой сирены. Это вереница паралоновых спасательных машин вошла в Лихое море.
- Сначала спасаем коров!- возвышаясь на белом пуфике, скомандовал глав-ный спасатель.
- Людей сначала бы надо!- хотел было натолкнуть спасателей на верную мысль прыщавенький с чешуйчатым плечиком.
- Людей у нас больше, чем коров, - заявил Главный спасатель, - значит, коро-вы дороже. Последнее реликтовое, можно сказать, стадо...
И спасатели приступили к отлову Буренок на воде. Время было к обеду, и на третьей городской площади очухались бульдозеры. С присущим всем великозорцам энтузиазмом, лязгом и рыканьем они прогрызли соединительные каналы между площадными морями. Вода с Лихого и Возвышенного, извиваясь мехами рудой ко-былы и спаиваясь в хлябь единого потока, побежала на третье площадное море, от-чего уровень двух предыдущих морей значительно сник. Барахтающиеся контор-щики почувствовали себя на отмели, перекрестились, кто умел, и, отряхнувшись от остатков воды, побежали по своим рабочим местам. Двое из побежавших все-таки вернулись и подхватили почивавшего среди дохлых ракушек и битых стаканов ис-паряющегося Глазёнкина.
- Нет уж, - подхватывая Глазёнкина, шепнул своему коллеге Прыщавенький, - пусть этот Глазёнкин до конца рабочего дня на службе отбудет, а то как ему за два с четвертью часа платить? Пусть отбудет...
- Конечно, - кивнул головой коллега, - а потом объявим, что умер на трудо-вом фронте в битве за выполнение государственных планов...
- Везучий был этот Глазёнкин, гад, - волоча утопленника, приговаривал пры-щавенький. - В самом начале трудового дня помер.
- Конечно, - кивнул головой коллега, - нет бы дома, на заслуженном вечернем отдыхе. То-то бы досада была...
Ни с того, ни с сего, полуденное небо Великой Зари разверзлось салютами. Салюты как прорвало. Спасенные и выдворенные на берег коровы снова было ки-нулись в море, которое теперь уже не доставало им и до копыт. Площадно-морские часы, качаясь на своих несколько оголенных стропилах, заиграли великозорский гимн.
- К месту Великих свершений прибыл Великий Лекарь! - еще громче и выра-зительнее прежнего провозгласил новый Глашатай.
- Чудодейство свершилось! - вторила свита под теперь уже красным паланки-ном. - Великий Лекарь мечтал о Венеции и создал Венецию на своей собственной родине. Скоро мы все будем плавать в челноках и играть на мандолинах. Ура Вели-кому Лекарю в его великих свершениях и глобальстве ума!

НАЧАЛО НЕСКОНЧАЕМОГО ГЛАЗЕНКИНА.

В конторе, где, не дождавшись конца рабочего дня, почил Глазенкин, творил-ся ажиотаж. Осведомители донесли главбуху, что Великий Лекарь непременно за-глянет в их контору.
- Надо что-то делать, - теребил свое мозолистое ухо главбух, сортируя канце-лярские папки.
В соседнем кабинете прыщавенький с напарником пытались втиснуть раз-бухшего Глазенкина в его прежнее рабочее кресло. Принять участие в этой проце-дуре сбежались все кабинеты. Пять старших научных сотрудников столпились во-круг кресла с покойным и думали.
- Надо бы у этого Глазенкина ляжку отхватить, - первым придумал профессор Пеньколодович.
- Не успел человек глаза закрыть, так ему уже и ляжку отхватить готовы, - возразил кто-то из лаборантов.
- Пожалуй, вы правы, - взявшись за бороду, произнес Пеньколодович. - Это место Глазенкину может еще пригодиться. Вполне может так случиться, что поло-жим Глазенкина в гроб, а тут какая-нибудь проверяющая комиссия. Начнет его в гробу переворачивать, спросит, почему ляжка урезана? У нас с вами спросят, това-рищи!
- Может, мы ему окружность бедер общими усилиями уменьшим? - предло-жил лаборант. - Положим в сушильную камеру и...
- Не пойдет! - возразил влетевший главбух. - Положим Глазенкина в сушиль-ную камеру, а тут вдруг Великий Лекарь нагрянет и захочется ему в сушильную камеру посмотреть... Давайте лучше ножки у кресла раздвинем...
- Побойтесь Бога, главбух! - воскликнул Пеньколодович. - Кто вам позволит государственное имущество портить? Хватит и того, что ваш стол в Лихом море наплавался, лак теперь отко-лупливаться будет...
- А давайте его просто привяжем, - нашел выход из положения лаборант. - Как есть, так и привяжем. Пусть криво сидит. Ежели что, так объясним, что не со-всем здоров, но трудовую дисциплину блюдет, рабочего места не покидает. И тем самым покажем Великому Лекарю героический настрой нашего ученого коллекти-ва.
На том и порешили. Часть ученых кинулась в бюро проката за коврами к воз-можному приходу Великого Лекаря, часть – за напольными вазами  с цветами. А Глазенкин, храбро сражавшийся в морском голосовании, теперь скособочено сидел в своем кресле и с едва уловимой укоризной смотрел на своих сослуживцев. Он как будто не понимал, зачем столы и подоконники к приходу Великого Лекаря полива-ются киселем.
Глупый Глазенкин. Если со стороны Того света смотреть на Эту сторону, то многое покажется непонятным. Даже самое простое. Ведь столы и подоконники поливаются киселем для того, чтобы все сладко блестело. И тетя Маша, размазы-вающая кисель по подоконнику, так и объяснила это глупому Глазенкину... Когда она опрокинула последнюю полушку киселя на подоконник, в контору вошел сам Великий Лекарь.
- Товарищи конторщики и ученые по совместительству! - начинал он сходу создавать обстановку радушной встречи. - Нам всем надо подумать о том, куда де-вать последствия хрустальной напасти!
И тут великую идею, созревшую в простом мозгу представителя народа, вы-сказал Главбух.
- Я думаю, - сказал он, подергивая дистрофичным плечиком и подвозя Вели-кому Лекарю самое мягкое в конторе кресло, - надо провести мусоропровод к на-шим идейным врагам и спустить по этому мусоропроводу весь хрусталь к загни-вающим капиталистам.
- Спустим! - как дитя, на радостях захлопал в ладоши Великий Лекарь. - По-строим мусоропровод «Великая Заря - Амстердам». Завалим врагов нашими хру-стальными горами! А то всем остальным уже заваливали - не помогло.
- Господин Великий Лекарь, - осмелился подать голос Пеньколодович, - взгляните на наше последнее изобретение: сладкая краска для детских учреждений!
- Давайте, - нехотя поднимаясь с кресла, согласился высокий гость.
Его завели в тот самый кабинет, где тетя Маша только что покрасила киселем подоконники, а у своего стола накрепко привязанный к креслу скособочено сидел Глазенкин.
- Нет, нет, - увивался перед Великим Лекарем Пеньколодович, - Вы лизните подоконник! Сделайте одолжение! Ну, лизните!
Великий Лекарь сделал одолжение и под общие одобрительные взгляды лиз-нул подоконник, тем самым окончательно разрядив обстановку и сделав ее более непринужденной. И все бы ничего, но тут Лекаря отвлек стук карандаша, выпавше-го из застывшей руки Глазенкина. Главбух и прочие мгновенно покрылись потны-ми волдырями. А ну как...
- Что этот человек уже десять минут не шевелится? - спросил Великий Ле-карь, с удивлением рассматривая изрядно накренившегося Глазенкина.
- Думает! - нашелся лаборант. - Крепко задумался.
- А что он как мертвый? - выходя бочком из кабинета, спросил Великий Ле-карь.
- А мы все, когда крепко задумаемся, становимся как мертвые, - пояснил профессор Пеньколодович. - Иначе мы задумываться не привыкли.
- Вона что... - собираясь покидать контору, изрек Великий Лекарь. - Вы этого Задумавшегося ко мне потом переправьте. Мне хорошие исполнители нужны. И вот медаль ему вручите.
Отбывая, Великий Лекарь оставил на столе коробочку с медалью и столпив-шихся у Глазенкинского кресла ученых.
- Везет же этому Глазенкину, - покосясь на медаль, изрек Пеньколодович.
 
ВЫХОД ИЗ «ВРЕМЕНИ».

...Первым со ступеней сошел красный цвет. Центральная площадь, замешан-ная на глине, и впрямь походила на дно только что испарившегося моря. Хрусталь-ные насыпи исчезли.
С Аламеей часто такое случалось - жизнь между двух проваливающихся про-странств. Нельзя сказать, что какое-то из них было или прошлым или будущим. Нет, это что-то совсем другое - как будто менялся общечеловеческий угол зрения, и все невидимое вдруг обнажалось.
Аламея подняла голову. Как бы исподлобья смотрело на нее издательство «Время». В одном этом названии таилось что-то роковое и невероятное. «Время», не впуская в себя поколение «немых», считало, что люди ничего нового не желают ни читать, ни слышать, ни знать. И великие держали «Время» в узде, тем самым тщательно охраняя сделанную из «Времени» кормушку.
Представители поколения «немых», не сознавая реальность, ломились в дверь «Времени», потряхивая своими ни одной собакой не прочитанными рукописями.
- Про-рвем-ся! - кричал какой-то лысый с бесноватыми глазами.
Аламея хотела прорваться сквозь толпящихся у входа, но ее тут же оттеснили к мусорному ящику, затолкали, смяли... И тут она увидела другую дверь, рядом. Через нее спокойно проходили почтенные великозорцы. Аламея задрала нос, сдела-ла походку извивающейся и, презрительно оглядывая кланяющегося вахтера, про-шла за мужичком в огромного масштаба варёнках.
- Ну, и чего вы за мной идете? - обернулся он на втором этаже лабиринта.
- А я и не за вами, - пожала плечами Аламея. - У меня сегодня экскурсия в из-дательство,
- Ну, коли экскурсия, - серьезно дернул ощипанной бровкой человек в варён-ках, - заходи. Стишки, небось, принесла?
Аламея кивнула, хотя слово «стишки» ее покоробило. Но что делать, когда все монастыри вокруг - чужие.
- Кто вас рекомендовал? - спросил редактор, вешая на спинку стула свою ва-рёную куртку.
- П-н, - неловко замялась Аламея.
- П-н? - дернул бровкой редактор. - Странно. П-н в последнее время только себя рекомендует. Что ж, поглядим, чего тут П-н рекомендовал.
Он вытянул из рукописи страницу и стал читать: «Боже мой. Боже, каждое утро все ту же молитву слышу...»
Оторвавшись от листочка, редактор пожал плечами:
- Что-то не помню, чтобы П-н по утрам молился. Ведь он так занят строи-тельством своего памятника. Видать, продвинулся, моде подался. Сейчас все, кто во что горазд. Кто по церквям, кто по кооперативам, кто вспоминает прежнее увлече-ние курсом доллара. Интересные были времена. Жаль, тоже в небытие канули. Ни курса теперь, ни доллара. Одна небесная дыра осталась. Так, что у вас там дальше?- покрутил он карандашом в ухе. - «Цепями к деревьям прикованы листья».
- Ну, это уже клиника, - сказал он, подпустив к голосу некоторое недоуменье и незаметно повертел пальцем у виска, как бы обмениваясь мнением об авторе с молодой редакторшей за соседним столом. Решимость почитать мораль молодому автору вздувалась под барханами складок фирменной футболки КЭМАЛ.
- Где вы видели, - начал он вкрадчиво, как разговаривают с нервнобольными и слегка помешанными, - чтобы листья к деревьям были цепями прикованы?
- Но это же поэтический образ! - попробовала возразить Аламея.
- Непонятный образ, - заметил редактор. - Если листьям хочется падать, пусть падают. Нечего их наверху удерживать. Чем скорей упадут, тем лучше. У нас ли-стьев, как людей... Не жалко во всяком случае.
- Это как же людей не жалко? - попробовала возразить Аламея.
- Да, ну, - отмахнулся редактор, не отрываясь от стихотворных строчек. - Что у тебя тут за «высохший праздник»? Я понимаю моря можно высушить, хлеб… А праздник? С сухим вином, что ли. Ну, тогда еще можно понять, если праздник с су-хим вином праздновать, то можно его и высушить, но у тебя про сухое вино ничего не сказано.
- Вы что-нибудь понимаете в поэзии? - спросила Аламея, забыв о диплома-тии, которая просто необходима в таких случаях.
- Вы свободны!- захлопал щеками редактор. - Свободны! А рукопись я отдам на рецензию!
Аламея и вправду почувствовала себя свободной и от этих стен и от поэтиче-ского дракончика в варёнках. Позади оставалась только тревога за рукопись. Сла-бая, почти нереальная надежда на то, что кто-то третий, прочитавший ее стихи, окажется человеком, сведущим в литературе и к тому же честным. Ведь давно уже для всех, еще с курсодолларовских времен, ни искусство, ни литература сами  по себе ничего не значат. Для литературных управителей это только корыто, в которое можно по уши засунуть свои расфуфыренные пятачки и питаться до тех пор, пока волей прожитого века не отпадешь от его кусанных-перекусанных краев.
 
ЛЕТАЮЩЕЕ КОРЫТО С АНАНАСАМИ.

Аламея вышла из издательства. На площади и в самом деле стояло огромное корыто, загруженное побрякушками, наклейками и значками. Вокруг толпилась и куражилась вся братия, которая только что осаждала двери «Времени».
- Про-рвем-ся! - по-прежнему громче всех кричал лысый с бесноватыми гла-зами.
- Не хотим нового «Времени»! Верните нам старое! Хотим корыта с ананаса-ми! - орало поколение узаконенных писателей.
- Плевать на корыто с ананасами! Хотим печататься! - потрясая рукописями, орало поколение «немых».
- Про-рвем-ся ! - опять завопил лысый с бесноватыми глазами. Только теперь уже он орал не в сторону издательства, а в сторону корыта. И все лезли к корыту, собственными ногами затаптывая в грязь собственные рукописи.
- Вот видишь, - сказал появившийся рядом с Аламеей иностранец в соломен-ной шляпе, - не прорвавшись к признанию, они прорвались к корыту. И неизвестно еще, что важнее. Не хотите попробовать?
- Мне это не грозит, - усмехнулась Аламея.
- Не зарекайтесь, - вполне серьезно предупредил иностранец. - Вам бы не ме-шало испытать на себе состояние человека, рвущегося к корыту.
- У меня не получится...
- А давайте вместе! - поправил рюкзачок иностранец. И Аламея сообразить не успела, как оказалась среди давящихся у корыта. Пробраться к нему становилось все невозможнее. Стояли такой дикий вой и визг, что в локтях Аламеи, помимо ее воли, стал проскребаться зуд. Локти, помимо ее желания, начинали распихивать тех, кто только что отпихивал ее. В этот момент из ее мироощущения исчезло все живое, осталась лишь дикая, тупая устремленность к тому месту, где предполага-лось полное до краев корыто. Вдруг кто-то из тех, кто уже был на подступах к ко-рыту, сделал сообщение:
- Наклейки и значки кончились. Жвачки тоже...
- У-У-У-У, - со звериной болью пронеслось по толпе. И Аламея, сама от себя такого не ожидая, тоже завопила: «У-у-у-у»,
- Тиха ты! - ткнула ее в грудь проталкивающаяся рядом бабулька. - Из-за тебя сообщение прослушала...
Аламея узнала в бабульке уже знакомую мусорщицу и хотела отпрянуть, но тут раздался ободряющий голос:
- Корыто новыми ананасами загрузили! Цена ананасов та же, что и у велико-зорских помидор!
Рассеивающаяся было толпа ухнула и с новой силой рванулась к ананасам. В тот же момент Аламея увидела, как шерстяная стопа мусорщицы взметнулась в воздухе и, оттолкнувшись от чьих-то зубов, оказалась в центре корыта.
Молодые литераторы из «немого» поколения пытались согнать ее плакатом с лозунгом: «СТЫД НЕ ДЫМ - ГЛАЗА НЕ ВЫЕСТ».
Но мусорщица грабастала ананасы и плаката с лозунгом не замечала. Не в си-лах захватить сразу все лучшие ананасы, она уцепилась старчески-сморщенными губами в мыльные края корыта и невероятным усилием воли заставила себя и ко-рыто тоже подняться в воздух.
Корыто с ананасами взвилось над толпой и закружилось, словно подранен-ный дракончик, над памятником знаменитого писателя П-на, прижизненно сотво-рившего себе в центре Великой Зари столь знаменательное произведение искусства.
Полегшая друг на друга толпа, глотая слюни, совместными усилиями гипно-тизировала корыто. Но последнее не поддавалось гипнозу и опускаться не думало. От его кусаных краев на толпу, словно кружась в мелодии вальса, ниспадала неж-ная ананасовая чешуя. Толпа рыдала, задыхаясь от запаха экзотического фрукта.
Западная разведка быстро сообщила всему миру о событии, произошедшем в Великой Заре.
- Можно разоружаться! - радостно захлебывались в эфире вражьи голоса. - Великая Заря мрет от одного только запаха ананасов. Нам не нужны ни бомбы, ни танки! Закидаем Великую Зарю ананасами!
Великий Лекарь уже отдал распоряжение сбить корыто, позорящее велико-зорскую действительность. Но никакая новейшая техника уже не могла заставить мусорщицу отпустить свое колоссальным трудом и борьбой завоеванное корыто. Усилием чавкающей воли отводила она от себя лучи лазера и свистящие как пули сельскохозяйственные самолеты. На самолеты отечественного производства села вся команда великозорского, неизвестно откуда возродившегося агропрома, загру-женного кабачками, помидорами и баклажанами.
- Скрыть с глаз трудящихся ананасы! - командовал Великий Лекарь. - Загру-зить корыто отечественными овощами! Долой прилив желудочного сока! Да здрав-ствует прилив патриотизма!
Исполняя приказ, самолеты агропрома пикировали над и под корытом с ана-насами, но бабка-мусорщица держалась крепко. Она остервенело жевала ананас за ананасом, не желая наполнять свое корыто отечественными кабачками.
В это время появились «мессеры» и «боинги». Они с трудом ползли по небу и натужно гудели, потому как на борту их кишмя кишели отборнейших сортов анана-сы американского происхождения. И все эти ананасы разом полетели на землю. Полегшая было толпа тут же взметнулась и, как лучшие баскетболисты мира, вели-козорцы стали ловить ананасы в воздухе. Пользуясь случаем, бабка-мусорщица не-заметно отвела свое корыто от поля зрения сограждан и посадила его на крышу особняка самого Великого Лекаря.
Растерявшийся было флот агропрома стал забрасывать «мессеры» и «боинги» отечественными кабачками и прочим достижением великозорских овощеводов.
- Самолет с капустой - направо! Самолет с редиской - налево! Шага марш! - командовал Великий Лекарь сквозь внезапно наползающую на глаза сонливость.
Кабачки и помидоры отличались особенно точным попаданием в самолеты провокаторов. Не прошло и пяти минут воздушно-овощного боя, как пилоты «мес-серов» и «боингов» почувствовали себя дурно и, прекратив сброс ананасов на вели-козорскую землю, поворотили восвояси.
Откушав свои порции ананасов, Великая Заря моментально успокоилась. Только подметальщики подставляли к памятнику великого П-на косые стремянки и счищали с него метлами чешуйки заморского фрукта, чтобы великий П-н на вечер-ней заре не казался оплеванным никому не известной мусорщицей.
П-н прибыл к месту событий сам. На глазах насытившейся толпы он демон-стративно грыз желтый кабачок, тем самым показывая свое пренебрежение к на-шумевшему десанту заморского фрукта и заодно свою идеологическую подкован-ность.
- Ишь, жрёть, - фыркнула глядя на него тетя Маша из конторы, засовывающая свой недоеденный ананас в хозяйственную сумку для внучиков. - Ананасы-то ему не в диковинку. Он их, поди, как тыкву, каждый день в духовке печет...
Но народ к злословию тети Маши не прислушался. С песнями, довольный и сытый, народ покидал центральную площадь. И все, кто только что пинал друг дру-га, шли теперь в обнимку. Представители «немого» поколения собирали с земли неведомую миру литературу.
- Ну, ёшкин свет! - выругался иностранец в соломенной шляпе. - Сытый на-род на революцию не поднимешь. Придется ждать до завтра, пока великозорцам опять ананасов не захочется.
Опять раздались зазывные гудки мусорной машины, и небо снова разверзлось салютами. Это опять час великого мусора совпал с часом доблестного прославле-ния агропромовской флотилии. Новый Глашатай заводил бронированный «мерсе-дес» вождя искривленным железным ломиком.

ЧТО ДЕЛАТЬ С НЕБЕСНОЙ ОПУХОЛЬЮ?

- Вам пора наверх, - подтолкнул Аламею иностранец, - хрустальная скала за-ждалась... И я провожу... Но сначала давайте заглянем в одну научно-исследовательскую контору. Там будет решаться вопрос о небесной опухоли.
- Пойдемте, - вздохнула Аламея, - у моего времени все равно уже не сущест-вует границ.
В уже знакомой конторе, где по единому наряду в тесном содружестве рабо-тали уравнявшиеся в правах и зарплате и профессора и учетчики профессорских мозгов, участники собрания сидели вокруг Глазенкинского стола и вдумчиво жева-ли ананасы. Перед привязанным к креслу Глазенкиным тоже стояло фаянсовое блюдечко с ломтиком вожделенного фрукта.
Когда коллективный хруст плавно перешел в такое же коллективное облизы-вание в сторону блюдечка с уцелевшим ломтиком, со своего места поднялся про-фессор Гуляй Вася. Рука его потянулась было к соблазнительному ломтику, но на полпути вернулась в свой продырявленный, зато честный карман.
- На повестке дня, - начал профессор, пружиня свой пергаментный лоб, - про-блема Небесной Опухоли, которая тайно, как наваждение темных сил, растет и пухнет вокруг дыры над Великой Зарей...
- Не согласен, - перебил профессора главбух Кисель Иваныч. - Небесная опу-холь - это проблема вечная, и решить ее мы всегда успеем. Есть проблемы более насущные, в связи с сегодняшней напастью. Я предлагаю изобрести удобрение, в результате которого из великозорских кабачков будут вызревать заморские анана-сы. Думаю, эта идея обрадует Великого Лекаря, кто ЗА?
Все, кроме Глазенкина, протянули руки.
- Все ЗА. Один против, - сказал довольный главбух. - Один не в счет. Глазен-кин ПРОТИВ по уважительной причине.
Тут площадно-морские часы пробили 18 ноль-ноль. Все засобирались домой, чтобы подумать в семейном кругу по поводу чудодейственного удобрения.
- Погодите! - попробовал остановить коллег профессор Гуляй Вася. - Куда со-служивца девать будем? Надо его как-то домой переправить.
- Переправили бы, - на бегу согласился лаборант Прыщавенький, - кабы зна-ли, где он живет...
- Не будем решать этот вопрос в спешном порядке, - поставил авторитетную точку на рабочем дне главбух Кисель Иванович, - отложим до завтра.
- Куда отложим? - засуетилась тетя Маша, соскребая кисель с подоконников.
- Можно в подсобный шкаф... - уже проталкиваясь сквозь дверной проем, по-советовал Кисель Иваныч. На этом весь ученый коллектив дружно рассыпался по домам.
Бедная тетя Маша, то покусывая дольку заскучавшего на блюдечке ананасо-вого остатка, то укладывая ломтик в карман, засуетилась вокруг Глазенкина.
- Эх, сыночек, - щебетала она, отвязывая веревки, которые опутывали Глазен-кина, словно кокон. - И что тебе умирать приспичило?
Она отошла, поглядела на Глазенкина из дальнего угла кабинета, поскребла пучок под косынкой и произнесла почти пророческую фразу в момент переклады-вания Глазенкина в шкаф со швабрами и метлами.
- А можа ты и впрямь не помер, а задумался... Поглядел на жисть, глотнул тухлой воды из Лихого моря и крепко задумался. Ну, думай, думай... - грустно за-ключила тетя Маша, поворачивая в дверях своего подсобного шкафа никогда не ржавеющий ключ.

В ЗВЕНЕ ВЕЛИКОЗОРСКОЙ КУЛЬТУРЫ.

Аламея и иностранец в соломенной шляпе взбирались вверх к Пустеющей скале. На скале и в самом деле царило запустенье.
Клочка живого на ней не было. Снизу доверху все травы и кусты с корнями выдраны, все камни из своих гнезд выворочены.
- Тебя искали, - сказал иностранец, и из-под его соломенной шляпы на Ала-мею глянули вчерашние смеющиеся глаза Пришельца.
- Вы? - вздрогнула она счастливо и испуганно.
- Конечно, - выдохнул он и сел на вывороченный камень, погружая голову в облако. - Наше межведомственное Пространство поспорило с вашим межведомст-венным Пространством, что совершит у вас культурную революцию. А соседнее межведомственное Пространство заявило, что легче все реки Земли повернуть вспять, нежели приобщить великозорцев к современной культуре. Вы существуете в какой-то другой эпохе, неведомой вселенскому разуму. Наши сверхученые маши-ны, прослеживая цепь развития общества, никак не обнаруживают в ней звено ве-ликозорской культуры.
- А вы можете объяснить мне причину ананасовой напасти? - спросила Ала-мея, присаживаясь на такой же вывороченный камень напротив.
- Конечно, это были наши исследования. Ведь прежде чем провести у вас культурную революцию, мы должны обнаружить тень наличия культуры в велико-зорском народе. Как и следовало ожидать, она оказалось чрезвычайно неуловимой.
- Но ведь я не хотела к корыту, почему меня туда поволокло?
- Это сила инерции и отсутствие сопротивляемости. Даже такие личности, как вы, не выдержали эксперимента.
Аламея поднялась с камня и отряхнулась от облака:
- Скажите, а какое у вас право проделывать эксперименты с нашим народом?
- Милая моя, причем тут мы! Ваши собственные пришельцы, инородцы среди народа, уже не одно столетие творят над вами эксперименты почище наших. Голод физический и голод духовный, отсутствие творческой реализации, униженное бы-тие приравнивает ваш народ к нашим альдебаранам. Во всех Галактиках только они еще способны боднуть друг друга из-за недостающего комочка звездной пыли. А так у всех живых существ нормально устроена жизнь: все сыты, все имеют возмож-ность развивать лучшие стороны своей натуры. Да плевать они хотели на еще ка-кие-то там ананасы! А если бы наших молодых служителей муз в издательство не пускали, так они бы это издательство со всеми его столами в черную дыру скинули. У нас выше всего талант ценится и человеческое достоинство. А у вас все как по кривой лестнице с гнилыми перекладинами. Нет более безумного деяния в мире людей, чем попытка остановить время. Ну да ладно. Хватит об этом. Тебе ведь надо крышу из трав сплести. Я тут с собой машинку специальную захватил. Три минуты - и все готово!
Он нажал кнопочку крохотного устройства, и травы сами стали сплетаться в стены домика, потом в потолок...
Когда на уютные травяные стены легла такая же уютная травяная крыша, Пришелец кивнул соломенной шляпой и, раздвинув облако, скрылся.

САМОВОЗВЕДЕНИЕ САМОПАМЯТНИКОВ.

В травяном домике спокойно горели светлячки. Глядя в оконце на крыше, Аламея вдыхала в себя высокий ночной мир. Все в этом мире было странно и не-объяснимо, как воздух, звезды и ультрамарин. Она смотрела в дрейфующее меж звезд облако, в то самое, в которое вошел Пришелец, и думала о возможности хоть как-то ощутить ту галактику в своей душе, где людей ценят лишь по таланту и по достоинству, где благодаря времени, идущему без остановок, спокойно и неуродли-во развивается живая мысль. Можно вдыхать летящий впереди тебя воздух и ощу-щать миры, из которых он пришел. Ощущать без боязни и страха, что это не тем от-тенком падет на твою мысль, повернет талант не в ту сторону. Талант в любой сто-роне - талант, и нет у него нужных и ненужных, наших и не наших ветвей. Все, что рождается в душе творца, имеет место быть. Оно реально, потому что уже роди-лось. И только пастухи альдебаранов способны сортировать это родившееся на угодное и неугодное их кнуту, на опустошающее или наполняющее их собственное корыто, лишая тем самым возможности свободное человечество свободно думать. И обращая это человечество в стадо адьдебаранов, уныло мычащее в музыке небес-ных светил, в гармонии необъяснимого космоса, тихо смаковать сконструирован-ную реальность.
Аламея перебирала в памяти всех встреченных за день людей и не могла по-нять, кого из них можно назвать человеком в истинном значении этого слова. Каж-дый из встреченных существовал не в мире и даже не в своем маленьком мирке, а в каком-то механизме вращения. Время шло в одну сторону, а человек в сторону во-обще. В беспрерывном горжении за свою Великую Зарю великозорцы как бы пома-хали времени рукой и отошли в сторону.
Горжение застилало в их глазах любые проблески разума. Загордившимся ве-ликозорцам невозможно было объяснить, что пора отменять час великого мусора, что час великого мусора несовместим с часом великого торжества. Немощный, ста-рый, выживший из ума от бесконечных возвеличиваний и прославлений Великий Лекарь уже не в состоянии был оценить положения, в котором оказалась Великая Заря. Из всей великозорской культуры он признавал только писателя П-на и то лишь за умение при жизни сколотить себе собственноручно памятник. Великий Ле-карь, всякий раз проезжая по площади мимо этого памятника, с восхищением по-вторял начертанные на серебре слова: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Лекарь был глубоко убежден, что слова эти принадлежат великозорскому П-ну. Чтобы завоевать любовь Великого Лекаря, остальные писатели: М-ов 1 и М-ов 2 стали возводить себе памятники, по высоте вдвое переплевывающие памятник уже постаревшего П-на. Нет, они возводили эти памятники не по ночам пером и серд-цем, а в буквальном смысле.
Выглядывая в окошко своего травяного домика, Аламея наблюдала, как в свете ночных прожекторов соревнуются они друг с другом, восседая на своих недо-строенных памятниках.
Каким-то странным зрением Аламея видела, как в этот момент по обе сторо-ны лестничной клетки издательства «Время» плакали две седенькие редакторши, переправляя на хоть сколько-нибудь читаемый язык рукописи самопамятниковых творцов.
Аламее становилось жаль этих седеньких редактрис, которые, рыдая над га-лиматьей, завтра же погонят из издательства лучшие таланты от поколения «не-мых». Ей жаль было этих подневольных. И еще жаль было главбуха, за своей тол-стой папкой вечно не замечающего истинной жизни, и жаль было людей, которых бодрят час великого мусора и вдохновляют салюты «во славу». Всю свою жалость она обратила в строчки и по привычке или по мечте скинула стихотворение со ска-лы.
Восседавший на своем памятнике поэт М-ов 1 воскликнул:
- О! Я сочинил! - и прочитал слова с только что упавшего к нему листочка.
- Чепуха, - сказал М-ов 2, сидя на своей верхушке памятника, - спрячь, а то посадят.
- Не посадят!- усмехнулся М-ов 1, - я уже высоко сижу, далеко гляжу! — И поджег листочек с чуждой великозорцам поэзией.

ЯВЛЕНИЕ ЛУНОЛИКОЙ МУТЯРЫ.

В эту лунную ночь, пока бабка-мусорщица отдыхала в корыте с ананасами на крыше особняка Великого Лекаря, сам Великий Лекарь не спал и думал, что бы еще такого хорошего сотворить для своего народа. Он прислушивался к стуку молоточ-ков, доносившемуся из скверика, и знал, что это знаменитые М-ов 1 и М-ов 2 воз-водят себе памятники, по высоте вдвое превышающие памятник уже постаревшего П-на. Они всегда строили эти памятники по ночам, сидя на двух высоченных гра-нитных глыбах и плотно обмотав себя веревками, чтобы при случаях засыпания или толчках особого вдохновения внезапно не упасть. Вскоре молоточки умолкли. Ви-димо, писателей одолело вдохновенье...
Погруженный в свои глубокие раздумья Великий Лекарь смотрел на звезды... Вдруг он услышал, как с крыши доносится какое-то хрумканье и чавканье.
- Свиней что ли на моей крыше пасут? - проговорил он сквозь дрему.
Хрумканье становилось все громче и жаднее и уже мешало думать. От этого Великий Лекарь испытал крайнее неудобство. Мысли уже не хотели заползать в го-лову. Они висели над крышей, как сладкая вата или миндальная халва, и гнали по всем мозговым траншеям густую длинную слюну. И во всем его существе затрепе-тало что-то возвышенное, томное, тягучее, как льющийся с луны мед.
Он вглядывался в ночь и вслушивался, как к чему-то хрумкающему подбира-ется по крыше что-то шлепающее. Это был последний миг рассудка Великого Ле-каря, видно, дало себя знать командование воздушно-овощным боем. И вот в мер-цании светил ему открылся прекрасный лик лунной нимфы.
Конечно, на самом деле все было чуть прозаичней.
Это в поисках бабки-мусорщицы пробиралась по крыше Великого Лекаря страшная, как стадо шакалов, и пьяная вдрабодан девка Мутяра. Мутяра уже оббе-гала всю Великую Зарю, чтобы отыскать бабку с ключом от коммуналки. Но вы-жившая из ума мусорщица грызла ананасы и ничего не желала понимать. Она толь-ко грызла и приговаривала урча:
- Всю жисть думала, как бы ананасов поисть. Как поим, так и умирать можно. Вот только поим...
- Ба, - труднодоступным для слуха языком уговаривала свою бабку Мутяра, - плюнь ты на это корыто! Пошли!... Ба, ну Ба!.. - Оголяя свои грязные в разводах ко-ленки, тянула на себя бабку-мусорщицу шальная внучка. Но бабка послала внучку чуть дальше луны и осталась у своего трудом добытого корыта.
Великий Лекарь, находясь в состоянии лунной качели и полной прострации, вскарабкивался на крышу. Забыв про свою выездную кровать, вмонтированную в бронированный «мерседес», он бежал за Мутярой, скользя по водосточным трубам, догонял ее, скребясь по одиноко торчащей у стены развалившегося дома пожарной лестницы. Наконец она его заметила.
Сердце три тысячи раз перевернулось в груди Великого Лекаря.
- Че, хрыч, - обернулась к нему Мутяра, - огурчика хочешь?
- Хочу... – кивнул, младенчески улыбаясь, Великий Лекарь.
- Ну, пошли до хаты, - мутно оглядела его Мутяра. - Дряблый ты больно, но ниче, сойдешь! - И помахивая добытым ключом, она пошла, по нюху отыскивая свое жилище.
И великий Лекарь, путаясь в кружевах ночнушки, спотыкаясь и падая, едва поспевал за Мутярой, которую бросало по всей ширине улицы Доброго Волка.
Загулявшие Чести не имеющие граждане, наблюдая этакую картинку, срочно начинали принимать снотворное. А Честь имеющие граждане начинали объяснять Чести не имеющим, что это самый добрый и самый Великий Лекарь провожает до-мой девочку, заблудившуюся на его крыше.
- Никак не понимаю, - шепнул один Честь имеющий другому, - почему бы нашему Лекарю с этой Мутярой у себя дома ночь не провести?
- Дома он чистоту любит, - ответил второй Честь имеющий первому и взял под козырек. - Да и потом, чего ему скрывать от народа! Весь на виду, как есть. Озарила любовь - так пусть все видят. Ночь - самое подходящее для этого время.
Оба Честь имеющих козырнули друг другу и разошлись по запасным постам.
В дверях дома без стекол, с провисающими этажами Великий Лекарь спо-ткнулся о кастрюльку с затхлой колбасой и, чуть оцарапав мизинец, хныкнул:
- Эй, прислуга!
- Глохни! - тихо и властно пихнула его Мутяра. - А то ща покажу прислугу!
Нет, он не понимал смысла ее слов. Он только слышал медовую, нежно лью-щуюся речь луноликой нимфы.
Мутяра расположила свою добычу на пропахшем кошками тюфяке и стала остервенело тискать, воображая себе прекрасного Томаса Андерса.
Иногда она приходила в сознание и взругивала:
- У, козлина!..
Великий Лекарь, лишенный девственности на девятом десятке жизни, в эй-фории метался по тюфяку.
- О дорогая, не уходи! - то и дело протягивал он руки к коридорным дверям. Мутяра, свернувшись макарониной на его дряблом вместительном животе, мучи-тельно храпела. В это время в дверь влетел один из Честь имеющих,
- Развратники, паскуды, а ну вываливайте отсюда! Уже дом падает! - заорал он в тот романтический момент, когда Великий Лекарь молитвенно произнес: «Лю-бовь моя, ты хочешь?».
- Тише, - прошептал вбежавший следом второй Честь имеющий, - это же наш Отче! Он полюбил спасенную им на крыше девочку. Это прекрасно. Я уже подог-нал для них спальный «Мерседес», выносите!
- Прямо с этой на животе? - спросил в некотором замешательстве первый Честь имеющий.
- Выноси же! Дом рухнет! - притопнул на него Честь имеющий напарник. И оба Честь имеющих осторожненько подхватили Великого Лекаря за руки и за ноги и прямо с возлюбленной на животе погрузили в автоспальню.
Толпящимся у подъезда Чести не имеющим Честь имеющие сообщили, что Великий Лекарь всю ночь, не смыкая глаз, осматривал больную девочку, спасенную им на крыше. Поэтому весь выдохся до умокрения одежд.
 Чести не имеющие сочувственно кивали головами и схихикивали в носовые платки.
На заре Великий Лекарь проснулся на своем водяном матрасе вместе с воз-любленной. Слегка отрезвев от перегара юной нимфы, он собрался было схватиться за государственные дела, но сладкая нега патокой разлилась по его вымученному телу.
- Погладь меня, любовь моя! - прошептал он и чуть не помер.
Из-за кресел и портьер выглядывали слуги. Они сбежались со всего дворца посмотреть на небывалое зрелище. Посмотреть на зрелище сбежались также и род-ственники слуг и соседи родственников со всех близлежащих улиц Великой Зари. Приближенные решали, как быть. Выгоднее, конечно, было вышвырнуть эту пар-шивую собачку из постели Великого Лекаря, дабы не порочила его честное имя. Но мнения в наспех сколоченном парламенте разделились. Левые Честь имеющие, по-становили, что недемократично вышвыривать из постели Великого его возлюблен-ную и что лучше объявить великозорцам месячник любви.
Художники всей Великой Зари, прослышав про халяву, тут же расписали все Дома Культуры лозунгами примерно следующего содержания: «Да здравствует ме-сячник любви!», «Ничто так не возвеличивает душу, как любовь!», «Пьем за лю-бовь к отечеству!».
Последний лозунг написал один очень старый художник, который за свою жизнь наелся всяческой любви по уши и признавал теперь единственную, которую до сих пор не удалось ему испытать. Это и была любовь к Отечеству.
Мутяра, очнувшись в благовонной спальне Великого, моментально сообрази-ла, что делать дальше.
- Почему меня не обмыли! - закричала она, разглядывая свои грязные в разво-дах коленки. - В этих холостяцких перинах! - плюнула она на хрустально чистые в накрахмаленных кружевах простынки, - грязи не оберешься! Как вы содержите гла-ву отечества? Кто посмел!
- Круто берет... - поправил галстук один из приближенных Честь имеющих.
- А ведь я с этой Мутярой не одну славненькую ночь провел. Кто бы поду-мал...
- Тише ты, - цыкнул на него другой приближенный. - Теперь за такие слова знаешь, что может быть...
Мутяра, отмывшись в душистых водах и обрядившись в сиреневый пеньюар, величественно дефилировала по дворцу президента. Зажиревшие было слуги теперь не успевали бегать, блаженно исполняя все команды юной лекарши. Мутяра, хоро-шо помня мазню модерновых художников в пивнухах и кабаках, понимая, насколь-ко престижно быть служителем искусства, тут же занялась живописью. Ей принес-ли лучшие холсты и краски из всех запасников худсалонов. Ей принесли лучшие каланковые кисти, лучшие золоченые рамы и подрамники, и Мутяра принялась творить. Все вокруг вздыхали и охали, прохаживаясь на цыпочках мимо шедевров.
Бабулю Мутяры оторвали наконец-таки от корыта с ананасами, сняли с кры-ши и назначили министром культуры. На следующей же неделе все съехавшиеся в Великую Зарю искусствоведы в один голос твердили, что творения Мутяры вдох-новенны, самобытны и свет еще не видывал столь великой художницы. Картины Мутяры, благодаря великому буму, в один миг разошлись по всему миру. Во всем мире теперь показывали ее картины, как образец мирового искусства.
А когда еще через одну неделю Мутяра принялась сочинять стихи, то даже П-эн окончательно замолчал, а два М-ова, не ожидая такого пассажа, прекратили строительство своих памятников. Весь мир говорил теперь, что поколение велико-зорских «немых» наконец-то заговорило своим ни с чем не сравнимым голосом. Все издательства (и в особенности издательство «Время») издавали теперь только поэзию Мутяры с ее же иллюстрациями. Мир глох от экстравагантности юной слу-жительницы муз.
Даже Великий Лекарь, глядя на талант Мутяры, однажды вышел в сад и все деревья исписал там посвящениями своей возлюбленной. Чтобы все эти посвяще-ния срочно издать, редакт-рисы толпились по саду и списывали все, начертанное на стволах деревьев, а заодно и на столбах, и на заборах.
П-эн и оба М-ова выбрали верный тактический ход и первыми стали возвели-чивать мудрую поэзию Великого Лекаря и его возлюбленной.
- А что, - спросил однажды за обедом разомлевший правитель, - неужели и вправду среди всех поэтов мы с Мутярой единственные остались? Значит, теперь она говорит за все поколение «немых», а я за все поколение «громких»!
- Так точно-с, - сказал приближенный к столу Честь имеющий, - не считая одного Нелюдя в скалах. Нелюдь посыпает Великую Зарю стихами, которые портят читательский вкус, и иногда даже стихи эти принимают за Ваши. Ведь люди знают, что никому больше во всей округе не велено писать стихов.
- В недельный срок принести мне Нелюдя! - топнула ножкой Мутяра. - Или я прикажу снести все три скалы.
На следующий день уже неслось по всей Великой Заре, что месячник любви завершен досрочно и пора формировать бригады по поимке Нелюдя в скалах.
- Итак, чего делаем? - спросил одни Честь имеющий другого.
- Опять Нелюдя ловим!- козырнул другой Честь имеющий.

ЛОВЛЯ НЕЛЮДЯ.

- Опять Нелюдя ловят, - вздохнула Аламея, услышав гремящее над Великой Зарей сообщение.
Она свернула свой травяной домик, легко уместившийся в пакет для рукопи-сей, и спустилась со скалы.
В то же время на скалу поползло бригадное оцепление.
На улице Доброго Волка Аламея почувствовала, что один из Честь имеющих подозрительно плетется за ней.
- Выслеживает, - вздрогнула Аламея и, вспомнив про темные коридоры НИИ, скрылась за углом. Там, прижавшись к пробиркам стенного шкафа, благодаря кори-дорной темноте, она слышала и созерцала разрастающуюся в стенах благопристой-ного заведения ругань.
- Ну куды этого задумавшегося девать? - в сердцах кричала тетя Маша, под-пирая плечом вываливающегося из шкафа Глазенкина. - Метлы все отсидел, ведро нормально не возьмешь, все о мой лоб своей задумавшейся головой стукается. Да приведите же его в чувства, наконец!
- Аи! - спохватился главбух Кисель Иваныч. - Полмесяца из шкафа в шкаф перекидываем... Жена-то хоть за ним не заходила?
- Да какая жена! - шлепнул распухшими губами Пеньколодович, - месячник любви сейчас!
- А вот и нет! Кончился месячник любви! - закричал ворвавшийся в кабинет Честь имеющий Мурик. - Нелюдя ловим. Сам сейчас видел, как сюда Нелюдь за-скочила.
Профессор Пеньколодович смахнул слюну со своей узорно постриженной бородки, и они с главбухом многозначительно переглянулись.
- Нелюдя, значит, ищите, - выдвинулся вперед Пеньколодович. - Уберите тё-тю Машу! А то старушке дурно будет!
Тетю Машу увели, отобрав предварительно ключик от подсобного шкафа.
- Да, так точно-с, Нелюдя, - отрапортовал Честь имеющий Мурик.
- Ну такой у нас тут в шкафу спрятался и дверцу за собой захлопнул.
- Отхлопните! - приказал Мурик.
Пеньколодович с главбухом открыли шкафчик, и оттуда, увлекая за собой каскад ведер и швабр, вывалился Глазенкин.
- Этот у вас недели две как валяется, - зажал свой нос, напоминающий купи-рованный хвостик рыжего пуделя, Честь имеющий Мурик.
- Да ну что вы! - изумленно глянул на него Кисель Иваныч. - Только что вбе-жал и сразу в шкаф - нырь! И дверцу за собой захлопнул.
- А то, что дурно попахивает, - поддержал Пеньколодович, - так это он специ-ально запах распускает. А где ж вы видели, чтоб Нелюдь да еще и с хорошим запа-хом!
- Но я сам видел, как Нелюдь в образе дамы вбежал, - отпихивался от навали-вающегося на него Глазенкина Мурик.
Но Пеньколодович с Кисель Иванычем, заворачивая Глазенкина в упаковоч-ную бумагу, крепко наседали на влетевшего в их апартаменты сыщика. Еще бы, Глазенкин им и так по горло надоел, а тут представился случай избавиться, и глав-ным теперь было - не упустить случай.
- Ну да, - развел руками Кисель Иваныч, - вбежал в виде дамы. Как гикнул: «За мной гонятся!» - и в шкаф. А уж из шкафа мы услышали: «Фиг он теперь меня узнает!». И сначала было вывалился из шкафа уже в таком виде, но мы его обратно засунули, на случай, если кто искать будет.
- Чтоб Мурик да не узнал! - попался на удочку сыщик.
- Да я козу через тыщу лет после ее смерти опознаю! - и он стал изо всех сил вглядываться в черты Глазенкина. - Ну вот, брови те же, только разлет и густота поменялись, нос скукошенный... Чего ж не узнать!
- Берите, берите, - тыкал в него свертком Пеньколодович, - Нелюди, они во что хочешь превращаются. Мама родная не узнает!
- А вы узнали, надо же! - ускоренно заматывая упакованного Глазенкина ве-ревкой, разразился добродушным смехом Кисель Иваныч. - Истинный профессио-нал!
- Да что там, - давясь заслуженной улыбкой, просопел Мурик. - Вот можа и медаль дадут...
- Дадут, конечно, дорогой! В чем дело! - радостно подпрыгнул Кисель Ива-ныч. - И мы первые дадим вам медаль от сообщества ученых, правительственную! За доблестный труд при исполнении служебных обязанностей.
 И они в четыре руки прицепили на грудь Честь имеющему Мурику медаль, оставленную Великим Лекарем для Глазенкина, теперь уже не имеющего никакой чести. И если прежде Пеньколодыч мучился мыслью, что проклятому Глазенкину и после смерти повезло: медаль дали, - то теперь, привесив Глазенкинскуго медаль на чужую грудь, Пеньколодович ликовал, как фонтан в первомайском сквере.
Аламея дрожала в коридоре. Ей все казалось, что вот не удастся ученым сплавить шпику своего почившего коллегу, и тогда в ее собственной, непонятно ка-кой жизни, все оборвется. И странно было представить, как от оборотистой мысли научных сотрудников зависела теперь ее миражная судьба.
Наконец, поблескивая медалью и с трупом через плечо, Мурик промчался по темной части коридора и пулей вылетел на белый свет. Гордо выпятив медальную грудь, он шел по размытому в недавнем времени тротуару и впервые осознавал, что думает по-государственному. И, чтобы все слушали, как это он умеет думать по-государственному, Мурик думал вслух:
- Сначала я самолично доставлю этого Нелюдя Великому Лекарю. И чтобы человечество прекратило скалы с хребта земного сворачивать из-за паршивенького нелюдишки! Костер надо на площади приготовить, чтобы Нелюдя сжечь и прах по Великой Заре развеять...
Стоило Мурику пробормотать так на протяжении десяти шагов, как по всей Великой Заре уже пронеслась весть:
- Вспахивание скал отменить! Нелюдь найден!

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ НАГРАДА МУРИКА.

С высоких хрустальных скал уже сползали с грохотом и флагами трактора за-ревской артели, поднявшиеся на высоту три тысячи метров над землей и честно бо-роздящие там поднебесные скалы. Спускались вниз и взрывники, которым в случае не обнаружения Нелюдя предстояло вместе со скалами улететь в туманный космос.
Один из тракторов уже выламывал площадно-морские часы - памятники двум бывшим морям - Лихому и Возвышенному.
Ломали их отнюдь не потому, что они памятники, а потому что именно в них, площадно-морских часах, крылась причина извечных совпадений часа Великого мусора с часом Великих деяний и салютов. Площадные часы всхлипнули, треснули друг друга стрелками напоследок и добровольно положили свои циферблатные го-ловы под гусеницы тракторов.
Мурик, шагая с упакованным Глазенкиным на плечах, был счастлив, потому что чувствовал себя причиной творящихся обновлений. Его медальная грудь тряс-лась, испытывая потребность в веселье. А когда Мурик ощущал потребность в ве-селье, то обычно заходил в пивную «Восход», расположенную прямо на Святоме-сте. Вот и сейчас, перекидывая Нелюдя с плеча на плечо, он мучительно раздумы-вал: «Свернуть в пивную или с весельем обождать?». Наконец уговорил себя «свер-нуть» и свернул в «Восход». Упакованного Нелюдя посадил за столик рядом, а сам направился за кружкой пива.
У служительницы зала Дарьи Гранатовны при виде такого большого и без присмотра оставленного свертка разгорелись глаза...
Когда Мурик вернулся на место с положенной кружкой пива, Нелюдя за сто-ликом уже не было. Подобное событие для Мурика оказалось страшнее, чем если бы его ударило экскаваторным ковшом по голове. Заливая себя пивом от козырька фуражки и до штиблет, бедный Мурик обнял стул, на котором только что сидел па-кет с Нелюдем, сулившим и предстоящие награды, и продвижение по службе, и ус-пех среди женщин... И вот, обняв стул, как бы обняв отсутствие всего этого, Мурик по-детски всхлипывал, и слезы его капали в недопитую кружку на зависть и осуж-дение окружающих. Он поминутно проваливался в свои скорбные мысли, потом вдруг встряхивал бороденкой, рудой и пегой, с надеждой пошаривал рукой по стоящему рядом стулу, будто упакованный в оберточную бумагу Нелюдь мог уже вернуться на свое прежнее место, но не показывать виду... Но Нелюдь отсутство-вал, и Мурик снова уходил в состояние глубокой печали.
- Что же теперь будет? - раздумывал он, целенаправленно уставившись в пив-ной сосуд. - Великая Заря мне этого не простит...
Он представлял, как уже у пивной его поджидает охрана из самых строжай-ших Честь имеющих.
- Где Нелюдь? - спрашивают они строгим, припечатывающим к стене тоном. - Потерял? Упустил? Так значит теперь по твоей прощелыжье-выпивошной милости будет рассекречена строжайшая государственная тайна!? Казнь! Сто ночей под верблюдом! Сто дохлых кошек на обед!
- Согласен, согласен, - кивал он, подчиняясь всевозможным мистическим на-казаниям, - только медаль не отбирайте! Миленькие, родненькие! Только в Чести не имеющие не разжалуйте!
Сотоварищи по пивной, несколько обескураженные столь странным бормота-нием человека в служебной форме, слегка вытянули шеи со вздувшимися пупы-рышками и напряглись. Зал поутих, только стулья как бы сами собой стали при-ближаться к месту муриковой драмы. А Мурику грезилось, что это стулья, оброс-шие руками, тянутся к его честным трудом заработанной медали. И он, сложив од-ну квадратную ладонь на другую, вминал эту медаль в свою выпуклую, сросшуюся с брюшком грудь.
- Я добыл этого Нелюдя! Выследил! Я спас от него великозорское человече-ство! Разве я недостоин всяческих наград и похвал? Ну что вы смотрите на меня, как на таракана? Я не таракан! Я нес его вот на этих плечах! - и он гордо поводил плечами, напоминающими обвислую платяную вешалку. Вдруг он вцепился в кружку и стал вертеть ее перед своим шерстяным носом. Он точно видел, как в пи-ве плавала килька с выпученными, словно у морского окуня, глазами. Эти киличьи глаза были странного поведения. Один смеялся над Муриком и подпрыгивал, дру-гой - надрывно плакал.
Мурик стал лихорадочно вылавливать кильку из пива, но она, окаянная, не цеплялась на его крючковатые пальцы. Тогда Мурик решил устроить кильке само-личную казнь без суда и следствия. Он принялся медленно наклонять кружку и то-ненькой струйкой лить на свои мундирные штаны пиво, то и дело поглядывая вспо-тевшими глазами за тем, куда вывалится килька. Странная догадка осенила Мири-ка:
- Так эта килька и есть Нелюдь! - хлопнул он себя по мундирным бедрам. - Ну надо же, хитрец, в кильку превратился! Да я тебя прямо так в кружке - во дворец Господина! В жаровню Великого Лекаря!
     - Эй, погодите, - метнулся к Мурику один из случайно протрезвевших. - Тут Дарья Гранатовна мусор убирала. Может, она, как изволите выразиться, вашего Нелюдя, того?.. Заграбастала.
- Уйди, не до баб-с! - отмахнулся от протрезвевшего Мурик и с кружкой на вытянутых руках выпрыгнул из витрины пивного «Восхода»,
- Вы слышали, что он сказал? - невзирая на звон лопнувшей витрины, обра-тился к присутствующим случайно протрезвевший.
- Кильку в жаровню Великого Лекаря! Тем самым он обозвал нашего Главно-го Великозорца китайцем!
- Почему китайцем? - поинтересовался из зала кто-то не совсем протрезвев-ший.
- Потому, как известно из научных источников и служебных командировок, именно китайцы питаются жареными селедками. Надо задержать хулителя!
И протрезвевший с кружкой на вытянутых руках вылетел в ту же разбитую витрину следом за Муриком.

МЯСОРУБКА НА ПЛОЩАДИ.

На Пустеющей скале бессовестнейшим образом жарило солнце. Народ Вели-кой Зари выходил в очереди. Очереди выстраивались везде, где только позволяло место. Самая помпезная очередь колыхалась на площади у гигантской мясорубки, стоящей посреди долгоиграющей клумбы. Через мясорубку перегоняли картонные ящики на фарш, поэтому вся клумба была завалена эстакадой размокшего картона. Заляпанные картонным фаршем великозорцы давились вокруг мясорубки, загребая фарш в домашние тележки. Рядом с этим уникальным по форме фаршекомбинатом громоздились газетные корпуса «Окоема».
- Не попытать ли счастья? - подумала Аламея, глядя на сверкающие голубиз-ной буквы. - Ведь в «Окоеме» тоже иногда печатают стихи.
Как бы подслушав ее тайную мысль, мясорубка на площади, задрав ручку, ржаво заскрипела, выдавая очередную порцию картонного фарша. В ее скрипуче-насмешливых вращениях прокручивалась одна и та же мысль, утверждающая, что поэзия - это и есть картонные коробки, переработанные в фарш, ничего, что кар-тонный. Потому что настоящий фарш обещали только в будущем, а будущего мог-ло не быть. Ведь помимо новых звезд Володи и Анны астрономы случайно открыли небесную опухоль, которая разрасталась над Великой Зарей, как символ разру-шающегося организма. И зря поэты поколения «немых» пытаются пробудить вели-козорцев к разумной деятельности. Все равно их поэзию пропустят к народу не иначе как через мясорубку.
Аламея закатала в трубочку стихи и приготовилась к спуску со своей Пус-теющей скалы. По привычке она еще раз окинула взглядом Великую Зарю. Что-то невероятное происходило на улице Бизэ Алябьева. Среди вывесок-пеструшек и ша-ров-фонарей, среди клоунов с петушиными перьями на костюмах бегала пушечка на колесиках и все время выстреливала пеной по заборам. Толпящиеся у заборов люди отпинывали пушечку, но она снова разбегалась и оплевывала всех с головы до ног.
 Спустившись с Пустеющей скалы, Аламея решила подождать с «Окоемом» и направилась на улицу Бизэ Алябьева. Первое, что она там получила, это солидную порцию пены на свой холщовый хитон. Пушечка уже вращалась вокруг себя, как какая-нибудь центростремительная собака, откусившая себе хвост, и обстреливала всех входящих.
Невзирая на выходки странного орудия власть имущих, Аламея прорвалась к забору, оклеенному стихами. Человек интеллигентного склада, худой, как щель в заборе, читал срывающимся голосом стихи. Любопытные, желая зрелища, сбега-лись на чтиво. Кто-то демонстративно плевался горохом. Последнее время все ве-ликозорцы возлюбили эту культуру и ходили по улицам, шурша гороховыми кар-манами. Кто-то обзывал плюющихся хламидо-монадами. Что такое хламидо-монада, никто не знал, но в качестве ругательства это выглядело впечатляюще.
- Ты, хламидо-монада, - подходил какой-нибудь великозорец к неприятелю и выворачивал его набитый горохом карман.
Вот в такой веселой обстановке тощий, как щель в заборе, интеллигент читал свои вирши:

- Сумрак встает над Зарею, сумрак.
Короли окрашивают свиную щетину в брызги Ангарского водопада.
А их восхваляют слепые...

- Чушь хлами-до-мо-на-дья! - скандировали, напирая на забор, представители устоявшегося реализма. - Не-при-ем-лем! Гло-хни!
Это были официально делегированные на свой съезд поэты, двигающиеся в сторону «Окоема». И вскоре Аламея, сама того не ожидая, втекла вместе с ними в какой-то жутко важный семинар.
В широкой, тускло освещенной комнате под низкими лепными сводами деле-гаты самого солидного семинара, возглавляемого П-эном, читали программные стихи. Они читали про широкие, почти необъятные просторы Великой Зари, про осень Великой Зари и прочие времена года, про дивную природу Великой Зари и ее Великих вождей с их великими деяниями.
Слушать это было невозможно, потому как мясорубка на площади все время заглушала поэтическое подвыванье. Какой-то упрямый голос внутри Аламеи под-талкивал прочитать свои стихи. Голос мясорубки предлагал сидеть и не высовы-ваться. В конце концов Аламею стало раздражать, почему эта мясорубка все время вмешивается в ее поэтические вопросы. Наконец в перекуре она не выдержала и подала свой свиток П-эну.
- Останется время, разберем, - и ценитель муз пырнул Аламею своими ямбо-хорейными глазами.
Ради этого «разберем» она до самого вечера под насмешки площадной мясо-рубки выслушивала испражнения официально делегированных. Потом оказалось, что семинар будет работать всю ночь и это будет поэтическим вкладом в ознамено-вание чего-то там... Ночью, когда изнеможденные от своего вдохновения неисся-каемые поэты все-таки иссякли и задремали в укромных уголках, П-эн, спешно раз-реживая мешки под глазами, развернул свиток ее стихов. Уже спустя несколько минут, он поджимал Аламею своим и мозолистым плечиком.
- Нет, вы понимаете, - говорил он, потираясь бугристо-воспаленной шеей о ее ладонь, вернее, тыльную сторону ладони, - это развернутая метафора, это велико-лепно!- говорил он при этом шепотом и взахлеб. - Такого еще не было!
После каждой пламенно-комплиментарной фразы он делал паузу и выжидал. Потом принимался отпускать новую порцию комплиментных фраз и опять выжи-дал. Аламее давно уже были знакомы все эти руководяще-поэтические приемы со всеми их дурмашинками. Она уже лениво подумывала, не съязвить ли, и тихо про-изнесла:
- Хруль макинтошный...
Тут от П-эна пахнуло конем, и она поневоле отодвинулась. По его шее про-шла мелкая рябь. Рябь выглядела возмущенно. Строго и спокойно П-эн поставил точку на их недоразвитых поэтических отношениях:
- Мы не можем разобрать ваши стихи, потому как уровень вашей поэзии дис-гармонирует уровню нашей. - Сказал так и дал храпока. Он даже храпел как-то по-этично-эротически. Такое вот «Хр-фью», будто поет посвистывая и одновременно переламывает кому-то хребет. Переламывает и поет. Джинсовая варёнка его пере-рождалась в синюшный фрак. И вот уже место П-эна зияло пустотой, а синюшный фрак витал над собранием спящих.
- Хр-фью, - свистела на площади в холостую работающая мясорубка.
Аламея проваливалась в глубокую яму. Не было у этой ямы ни верха, ни низа, ни дна, ни покрышки. Только холодное сырое отчуждение носилось по обвислым стенам.

ТРИУМФ БАБКИ-МУСОРЩИЦЫ НА ПОЭТИЧЕСКОМ СЕМИНАРЕ.

Наутро семинар всколыхнуло и подбросило со своих сонных мест поэтиче-ское оживленье.  В «Окоем» прибыли главные ценители искусств. Явился сам Ве-ликий Лекарь, сопровождаемый своими неизменными спутницами - поэтессой века Мутярой и ее бабкой Мусорщицей, поставленной во главе культуры. Минут пять они послушали какого-то взбодрившегося поэта, потом слушать других надоело и они стали читать себя.
Бабка Мусорщица, покусывая время от времени торчащий из запазухи ананас, тоже читала свои вирши:
- Час великого мусора в Великой Заре, - косила она под авангард, пережевы-вая очередной ананас, - кучерявый петух на вечерней заре выносил ананасы в му-сорный бак и дразнил гребешком облыселых собак!
Мусорщицу культуры аудитория принимала особенно восторженно, что не-сколько оскорбило Мутяру, и та предложила своей бабке культурно заглохнуть. Бабка поняла, что уже достаточно проявила себя на высоком поэтическом уровне, и с чувством глубокого удовлетворения принялась за новый ананас.
Мутяра читала с особенным упоением:
- Я - богиня утренней заре. Я - Охрадита. И пускай не говорят мене «Иди ты». Я от Лекаря своева ни на шаг. И пускай не говорят, что он ишак. Я - мене, и он - мене, и вы - мене! Гвоздь эпохи теперь в моем имене!
Аудитория визжала, подчеркивая тем самым свой нескрываемый восторг.
- Ге-ни-а-ль-но! - выше всех подпрыгивал на своем стуле руководитель семи-нара П-эн.
- Да что уж там, - сплюнув шелуху от тыквенной семечки, присел на атласной подушечке Великий Лекарь.
Он задумчиво сдвинул ночной капор на затылок и тоже принялся читать сти-хи из своего нового сборника од:
- Дела мои священны и святы, о Мутяра! Я посвящав тебе все садовые утра-ты, о Мутяра!
Неожиданно в открытые заре окна влетела стая утренних ворон. Стая влетела далеко не с благими намерениями, потому как на кровать Великого Лекаря посы-пался обильный вороний дождь. Он окропил все великое семейство, как бы выка-зывая отношение к их поэтическому дарованию.
- Вызвать птицеловов! - приказал Великий Лекарь.
- Я-с, вас, слуш! - выскочил из-под надувного выездного кресла любимый ис-полнитель Лекаря Сившиц. Лицо Сившица чем-то напоминало вареник, постоянно требующий сметаны. Вареник, который вечно елозит по тарелке всеобщего обозре-ния.
Прослышав про птицелова, вороны проявили некоторое любопытство. Про птицеловов они слышали лишь в своих вороньих детских сказках. Эх, какие это были сказки! А в жизни все больше мародеры, да мальчишки с рогатками, да еще вот тут поэзия какая-то, что прямо без рогатки мозги вышибает...
- Профессия птицелова упразднена!- как бы спохватившись, доложил Сив-шиц. - Но я из бывших. Позвольте приступить!
- Позволяю! - вылезла прежде Лекаря Мутяра, что крайне не понравилось ок-ружающим. Все-таки предпочтение окружающие отдавали своему правителю.
У Мусорщицы же при виде ворон всегда возникали одни и те же ассоциации из прежней жизни. Забыв про то, что она теперь Глава Культуры, Мусорщица со-скочила со своего семейно-выездного ложа, вытащила из-под матраца метлу - цен-ный сувенир - подарок великозорцев, и принялась размахивать ею под потолком, время от времени задевая по холке высоко подпрыгивающего Сившица. Из Мусор-щицы посыпались привычные слова, передаваемые в их роду по наследству еще с той самой эпохи, когда в Великой Заре мамонтов убивали:
- Кишь, вонюки проклятые! Опять на помои слетелись!
Официально делегированные поэты стали оглядываться в поисках того, на что слетелись вороны. Бабка же Мутяры, далеко зашедшая в своих природных ин-стинктах, уже во всю пыталась перепрыгнуть Сившица и одним махом смести с по-толка и его, и ворон.
- Гик! - кричала она. - Гик!
Оказавшиеся здесь случайно два иностранных корреспондента: один из Пер-сии, другой с Берега Слоновой Кости - стали вдруг заразительно хлопать в ладоши и скандировать, словно они на футбольном матче:
- Ба-бка, Еж-ка, Баб-ка, Еж-ка!
Великий Лекарь, не понимающий иностранных слов, но желающий поддер-жать компанию, из чувства дружеской солидарности тоже стал подпрыгивать на своей атласной подушечке и кричать, глядя на тещу, вместе с представителями прессы:
- Баб-ка, Еж-ка! Баб-ка! Еж-ка!
В отличие от прочих благовоспитанных мусорщиц, Мусорщица хорошо раз-биралась в подобного рода иностранных языках и потому невзначай выбила своей сувенирной метлой оба фотоаппарата из рук зазевавшихся корреспондентов.
Мутяра же, почуяв значение прессы, быстренько достала из пододеяльника этюдник и стала рисовать. Иностранные корреспонденты поняли отвлекающий ма-невр и сказали:
- О!
Но тут опять помешали вороны. Они закружились над творением Мутяры и, дружно сделав на ватманский лист свое воронье дело, вылетели в окно.
Еще никто не успел прокомментировать события именно так, как их надо по-нимать, а в аудиторию поэтического семинара уже ворвался с героическим выраже-нием лица и кружкой пива на вытянутых руках бедный Мурик.
- Здесь, - протягивал он Великому Лекарю пивную кружку, - здесь Нелюдь!
Великий Лекарь недоумевающе повертел в руках кружку мутного, почти ве-нецианского стекла, и пустил ее по рукам.
Тут Мурик встретился глазами с Аламеей и восторженно завизжал:
- Вот Нелюдь! Он. Она... выползли из кружки...
Аламея почувствовала приближающийся конец света. Оставалась одна наде-жда на божью милость.
И как раз в этот самый момент на поэтический семинар прибежал другой че-ловек, тоже с пивной кружкой в вытянутых руках.
- Что и здесь Нелюдь? - выхватил кружку из рук вбежавшего Великий Лекарь.
- Нет, - заорал вбежавший, показывая на притихшего Мурика.
- Этот Шухер оскорблял в пивном «Восходе» вашу честь. Он назвал вашу честь китайцем, потому как только китайцы едят жареных килек. Сто ночей под верблюдом и сто дохлых кошек к обеду!
- Сившиц, исполняй! - приказал Великий Лекарь, опрокидывая в утомленное горло содержимое сразу двух пивных кружек.
Сишиц принялся выволакивать из аудитории двух не по адресу вбежавших. Аламея, воспользовавшись замешательством, выбежала следом. Поскольку дви-гаться по пустынному солнечному коридору было пока опасно, она затаилась за приоткрытой дверью.
- Продолжим наш поэтический семинар, - сказал Великий Лекарь, оттеснив плечом П-эна. - Поговорим о новейших направлениях в поэзии, в частности, об одах.
Но поговорить об одах не пришлось, потому как в этот момент с огромным свертком на плечах в собрание, как гренадер, ворвалась Дарья Гранатовна Грациоз-ная. Не обнаружив в свертке ничего существенного, она решила вернуть его по на-значению.
- Нате, подавитесь своим Нелюдем, - гаркнула она, отдуваясь и сваливая со своих плеч на правительственное выездное ложе тяжелый сверток. - А я пошла.
- А-а-а-а! - заорала Мутяра, тыча в развернувшееся лицо Глазенкина золоти-стой охрой. - А-а-а-а...
И вот как раз под этот невероятный шум, топот и столпотворение у дверей семинара Аламея спокойно проскользнула на другой этаж.

ГЛАЗ КАРРО.

На улице Бизэ Алябьева от заборной стены отодвинулась маленькая картина. Она развернулась своей обратной стороной навстречу разбежавшейся пушечке на колесиках, навстречу пенным струям и, вырастая до невероятных размеров, встала поперек улицы, перегородив пространство. Из глубины картины, из плотно сгу-щающихся туч среди вакханалии мира, из той самой небесной опухоли на Аламею зрило невероятных размеров око.
Око втягивало в себя Аламею черным квадратиком зрачка. Этот квадратик медленно разворачивался в густой полосе света. И теперь она была зрачком этого глаза, и все радужные прожилки замыкались на ее теле. Надписи у картины не бы-ло, но она слышала название «Глаз Карро».
В то же мгновение она поняла, что это не нарисованный глаз, не с картины, а живой, человеческий, зрачком в зрачок вынимает из нее боль, и сама она сидит на крохотном складном стульчике художника.
- Вам легче? - спросил обросший густой черной гривой человек. Теперь его глаз напоминал отдаляющийся в темноту оконный квадрат с едва уловимыми про-жилками света.
- Вы? - вздрогнула Аламея. - Как не похожи на этот раз.
- Всегда разный, как вино, - улыбнулся художник.
- Так значит, Вас зовут Карро?..
- Да. Имя - единственное, что не меняется во мне. А ваши мысли подросли... Кстати, как голова?
- Не болит. Как после таблетки.
- Таблетки? Человек, привыкший к тому, что он слаб, всегда хватается за сиюминутное облегчение, не думая, облегчение ли это?
- Что-то из области сверхъестественного?
- Как угодно. Считайте, что ваша голова прошла по воле сверхъестественно-го, и я, обладатель этой воли, здесь не причем. Вот вы все еще страдаете оттого, что ваши стихи не печатают, и на это уходят колоссальные возможности вашего орга-низма. Творческая энергия тратится на самоуничтожение. А надо создавать, не ду-мая о скорейшем выходе созданного.
Аламея насупилась. Картина развернулась и снова стала маленькой. Опять открылось пространство улицы. И где-то там, за домами, ей привиделась убогая крыша своего земного жилища.
- Как не думать?- показала она в невидимое ТАМ. - Как не думать, когда жи-вешь по соседству с крысами?
- Вы живете по соседству с облаками, - поправил ее Карро. - Неуют по сосед-ству с облаками несоразмерен неуюту по соседству с крысиными крышами. Потом, у творца не бывает соседства. Надо думать о переустройстве людей, держась от них подальше.
- Как думать, если я им чужая?
- Не Вы чужая, а высота, свойственная вам. Ищите Вам подобных!
- Но их нет в Великой Заре.
- Зачем так категорично? Они есть везде, просто не бросаются в глаза. Для начала попробуйте вывести из толпы вон того поэта у забора. Иначе его ждет рас-права.
- Почему я? - заупрямилась Аламея.
- Идите же не медля! - подтолкнул ее Карро. И, увлекаемая толпой, она оказа-лась у другого забора, где худой, как щель, поэт читал стихи. На него уже надвига-лась хмурая туча Честь имеющих.
- Держите этого хулителя-крикуна! - орали Честь имеющие, раздвигая толпу. И толпа, только что внимавшая словам поэта, покорно раздвигалась. В тот момент, когда к человеку с высохшими щеками протянулась жилистая рука, чтобы схватить, Аламея накрыла его чем-то большим и легким, выскользнувшим из ее протянутой ладони.
- Бегите! - шепнула она незнакомцу горячо и властно.
Незнакомец попробовал было заартачиться. Он весь как бы провис над про-пастью раскаляющегося зла. Он как бы не думал и не желал сопротивляться. Он был похож на забитую пылью паутину, которая уже отвисела свое, откачалась в ве-сенних и летних ветрах, а теперь замерзла, и ей уже все равно, куда падать.
- Зачем?.. - произнес он безвольно. - Я давно этого ждал и готов...
- Да защищайся же, в конце концов! - разозлилась Аламея.
Ни голос, ни решимость, ни интонация, с которой прозвучала эта фраза, не были свойственны ей. Словно в самое важное мгновение кто-то всесильный, чужой, завладел ее голосовыми связками и толкнул...
Незнакомец послушно оттолкнулся ногами от земли, и они вместе понеслись под шлейфом небесного паланкина. Под этой развевающейся струей материи бежа-лось быстро, как бежится облакам в весеннем ветре. Где-то далеко позади улюлю-кали и кричали, и грозили высылкой к медведям. А они, отталкиваясь от воздуш-ных потоков, все бежали, бежали, и не было сил, которые бы их сейчас останови-ли...

ЖИЗНЬ ГЛАЗЕНКИНА ПОСЛЕ СМЕРТИ.

Очнувшаяся среди мраморных колонн и гипсовых статуй Мутяра тут же по-требовала к себе Нелюдя. В один момент ей принесли тщательно обмытого, пере-одетого во все накрахмаленное и наутюженное, окропленного духами египетских фараонов Глазенкина и усадили его в шезлонг. Мутяра села напротив, уставившись в застекленные недвижимо голубые глаза Нелюдя.
- А мне говорили, что ты - баба, - вздохнула она, спрятав кончики пальцев в дымовую завесу своей прически.
- Ну, чего молчишь? - тряхнула она Глазенкина. - Думаешь, я Нелюдей бо-юсь? Да нисколечко. Люди куда страшнее, потому что притворяются... Ты лучше скажи, зачем неприличные стихи пишешь? Хочешь обратить на себя внимание За-пада?..
Глазенкину в его состоянии, конечно, было все равно, что до Запада, что до Востока. Но создавалось впечатление, что он, действительно, слушает, и его слегка отвисшее ушко даже чуть шевелится в зависимости от громкости голоса. И, глядя на него, вполне можно было подумать, что он не прочь обратить на себя внимание Запада, но не торопится с высказыванием своего мнения вслух. Предусмотрительно ждет, что скажут по этому поводу Другие.
- Все внимание будет теперь мне одной! - щелкнула его по носу Мутяра. Нос мгновенно отреагировал и покрылся белым пузырем. Но Мутяра не заметила распу-зырившегося носа своего собеседника и продолжила ораторство. - Слишком долго меня топтали на фиг, чтобы я уступила теперь кому-то свои привилегии.
- Ну, и не уступай, - как бы говорили ей умиротворенные глаза Глазенкина.
- Да, слишком тщательно затаптывали! - неотступно глядя в эти глаза и как бы стирая их в голубой порошок, свирепствовала она в своих обвинениях толпе, за которую теперь должен был отдуваться Глазенкин.
- Все хотели, чтобы я по наследству грязь расхлебывала. Все хотели, чтобы и детеныши мои потом, под забором рожденные, грязь хавали. На фиг! Я теперь вы-ше всех тех, кто меня тварью видел! Я теперь бальзамами благоухаю и пеньюары у меня дымчатые. Я в пеньюарах среди соловьев и роз расхаживаю. Я в пеньюарах своих даже в мрамор вписываюсь! А те, которые... так считают за честь хоть в ще-лочку за моей красотой подглядеть. А как мяли эту красоту, да по канавам тискали, уже и не помнят. Не выгодно им помнить этого, на фиг! Ну, чего молчишь, Нелюдь голубоглазенький? Сострадаешь? Да? Хоть ты сострадаешь! А прочие лишь от за-висти и страха парализованными ходят. Да случись сейчас со мной чего, окажись я снова в своей халупе вонючей, от счастья померли бы. На пеньюаре бы подвесили и - в канаву! Ломать и тискать! На фиг!
Нутро Мутяры клокотало, как волны Ниагарского водопада. Оно пенилось, как море, сдобренное отходами производства пенно-моющих средств. И еще ей хо-телось разбить эти застекленные глаза молодого вроде как человека и нечеловека одновременно, а потом снова собрать эти осколки, склеить и вставить в их привыч-ные глазницы. И высказывать, высказывать все, что некому было высказать даже во времена великих упоений.
Глазенкин будто наблюдал за движением ее мыслей с полунаклона головы. Замерев на веки вечные, наблюдал. Помимо ярко выраженного безразличия, Мутя-ра уловила в этих глазах еще и хорошо скрываемое сочувствие.
- Ну, что ты молчишь, бестолочь! На фиг! - вцепилась она в сверкающие бе-лизной манжеты, каких за всю жизнь не приходилось Глазенкину наблюдать на своих надушенных, натертых бальзамами запястьях рук.
- Думаешь, молодая вот, со стариком... - продолжала она, пытаясь прижать к своей груди его запястья, безвольно болтающиеся, словно варежки на резинках из рукавов детской шубки. – Ну, и фиг с ним, стариком! Мне теперь... На тебя, дурня, хоть посмотреть можно: красив! А на того?..
И тут, разрываясь в рыданьях, Мутяра кинулась ему на грудь:
- Ну, давай! Читай стихи, что ли! Ну, читай! Читай, ангел окаянный! - заколо-тила она кулачками по нежно-голубой рубахе, куда более нежной, чем волны того площадного моря, в котором Глазенкин последний раз захлебнулся. И Мутяра справляла свои рыдания в свежее, прохладное море его рубахи. Что-то таяло в ней. И вся грязь от этого таяния выливалась на голубизну ни в чем не повинной мате-рии, впрочем так же, как в площадные моря сливались все великозорские отходы. И она проливала в отворот глазенкинской рубахи слова, другие слова, которые невоз-можно пролить в остальных говорящих и двигающихся истуканов. Истуканами ей представлялись окаменевшие птицы, которые пробились в человеческие тела и ста-ли грохотать там, ворочаясь в подкожном жире.
Наконец отвалившись от его груди, Мутяра схватила кисти и стала перено-сить на холст это замершее, окрашенное ее воображением лицо. Она размахивала кистью вдохновенно, соединяла тайные линии с еще более тайными, за которыми скрывалась глубоко спрятанная жизнь. Эта жизнь дышала на нее из темных запас-ников, где ждет своего часа та волнующая кукольника нить, которую надо нащу-пать, дернуть, и недвижимое, камуфляжное вдруг оживет, покорит грациозностью и пластикой. И тогда камуфляжное станет царить на сцене жизни, заслоняя собой подлинно живущих, покоряя их внимание и любовь. Ведь в природе нет неживых материй. Мертвое устает быть мертвым и оживает. Живое устает быть живым и предается смерти. Наевшийся грязи жаждет чистоты, а уставший от чистоты ищет чего-нибудь скверненького, с чем можно сравнить свое былое чистенькое и выго-родиться лишний раз, не замечая погрязанья. Немым хочется прокричаться сквозь нависший над ними пласт немоты. Кричащим однажды захочется вечного молча-ния. Только всего должно быть вдоволь, чтобы все случилось однажды, когда именно хочется перейти от одного состояния к другому. Глупый насыщается долго. Необделенному умом достаточно немного, чтобы насытиться и устать.
Что-то странное происходило с Мутярой, и единственным свидетелем ее ме-таморфоз был молчаливый Глазенкин, который не мог ни одобрить ее мыслей, ни пресечь их вовремя. А может, так оно и надо, чтобы никто не мешал человеку па-дать и расти, расти и падать. Никто не мешал своими железобетонными «так надо» и «не надо так». Ведь никто не знает, как именно все должно быть.
Важно, чтобы соединением людей стала их абсолютная непохожесть, когда одному непохожему хочется узнавать другого непохожего в течение всей своей жизни.
Мутяра думала и писала портрет. Она ловила себя на мысли, что начинает думать какими-то незнакомыми категориями, понятиями, образами. Она думала, и с каждым новым взмахом кисти жить становилось все страшнее. Все страшнее и ин-тереснее. Нельзя рассматривать человека в одной плоскости. Нельзя. Видимо, так считал и Глазенкин, живописно раскинувшись в роскошном шезлонге. Видимо, он не жалел, что сделал тот последний глоток тухлой и грязной воды. Ведь для боль-шинства людей путь к роскошному шезлонгу среди роз ведет через отмеренную грязь.
- Ну, читай же стихи! - взглянув на него, потребовала Мутяра. - Читай! Хотя бы стихами докажи, что ты лучше меня! Ну!..

ВОЯЖ К СОСЛУЖИВЦУ-УТОПЛЕННИКУ.

...В НИИ у двух пересохших площадных морей главбух Кисель Иваныч соби-рал собрание.       
- Разведка донесла, - сообщил Кисель Иваныч за час до обеденного перерыва, - что наш Глазенкин почивает теперь во дворце самого Великого Лекаря, что он сделался любимцем Мутяры и она пишет с него картины, одна другой необыкно-венней.
- Это вы про Задумчивого что ли? - спросила тетя Маша.
- Про задумавшегося, - философски заметил профессор Пеньколодыч. - Нехо-рошо, братцы: тело земле не придаем...       
- Ну, и что! - неожиданно для всех, ковыряясь в своем подсобном шкафчике, возразила тетя Маша. - Не успел человек хорошо зажить, так все прям тут же спе-шат его земле предавать. А сколько в моем шкапу с ведрами помойными валялся, так земле предавать не спешили. А как шкап на дворец поменял, так и вспомнили, что в землю ему пора... Нехорошо, не по-человечески. В шкапу подумал, пусть те-перь во дворце поразмышляет. Во дворце-то оно не хуже думается. Вы лучше про-ведать его сходите, о коллективе напомните. Он, может, соскучился, а послушает вас - как на службе побывает. Глядишь, разговорами своими пищу его раздумьям подбросите, че нового изобретет для вас. А то и с Лекаршей не грех пообщаться. Недурна девка, коль голову нашему Лекарю так закружила, что он и новшества свои позабросил и народ не тормошит боле.
- Гениально, Мария! - на радостях шлепнул ее по плечу Пеньколодыч. - Схо-дим туда прямо сейчас. Глазенкина проведаем. А то неудобно как-то: сослуживец во дворец перебрался, а мы и носа туда не кажем. Вроде как, плевать нам на двор-цы, получается...    
Сослуживцы скинулись на торт и с будоражащей игривостью молодых же-ребцов отправились к обеду во дворец Великого Лекаря. Они были полны надежд и ожиданий. Один только профессор Гуляй Вася слегка портил малину своим внезап-но нахлынувшим пессимизмом.       
- Погонят нас из этого скворечника, господа, ой, погонят, - приговаривал он, начищая тети Машиным киселем свои полуразвалившиеся штиблеты.       
- Не порть антураж, - осадил его профессор Пеньколодыч, прилаживая к сво-ей щепетильно запрыщавившей шее бантик-бабочку, случайно отыскавшийся за шваброй в тети Машином шкафу.    
Остановившись у ограды дворцового сада, они увидели среди зарослей роз и левкоев своего сослуживца в шезлонге. Опрятный, наглаженный Глазенкин выгля-дел лучше прежнего, отчего Пеньколодычу сделалось не по себе.
- Смотри, - толкнул он главбуха, - целыми днями бездельничает, и ничего, за безделье ему  еще и рубахи новые дают...
- Да, акстись! - ткнул его главбух тортом под худые ребра. - Чего ж мертвецу завидовать!
- Не мертвец он, - шикнул Пеньколодыч с дрожью в коленках, - не мертвец, а взаправдашний Нелюдь.
- Ну, утони и ты на трудовом фронте, - огрызнулся профессор Гуляй Вася, - глядишь, и тебя во дворец сторожем примут, метлу всучат и дорожку розами посы-плют...
- Все равно, Нелюдь - не человек, значит, - продолжал свою доброжелатель-ную агитацию против зависти главбух Кисель Иваныч.
- В том-то и дело, что и не человек даже, а все блага человеческого общества пожинает, - продолжал заводиться Пеньколодыч.
- Мы вкалываем, а он в шезлонгах рассиживает. За что Глазенкину такая честь?
Шезлонг среди роз, в котором так вальяжно разместился Глазенкин, просто не давал покоя Пеньколодычу.
- Жаль, что мы ему тогда ляжку не урезали, когда он в кресло не помещался, хоть как-то бы нас помнил, - бурчал Пеньколодыч, с ненавистью созерцая Глазен-кинский пейзаж.
Кисель Иваныч уже посматривал на приятеля настороженно-круглым кури-ным глазом. В нем давно закрадывалось подозрение, что Пеньколодыч слегка тро-нулся на почве социальной зависти. Но все равно надо было примирить его с Гла-зенкиным хотя бы на время предстоящего обеда. И главбух нашелся:
- Он ведь не за так рубахи новые получает. Он ведь у этой Мутяры натурщи-ком работает. Ты вот попробуй посидеть в паршивом кресле под палящим солнцем да несколько часов кряду и не шевелясь!..
- Сидеть, оно все равно легче, чем работать, - загнусавил Пеньколодыч.
- Ну а на работе, - ласково опровергал его Кисель Иваныч, - ты что делаешь? Все равно - сидишь!
- Я не просто сижу, я думаю! - обиженно дернул своей узорно подстриженной бороденкой Пеньколодыч.
- Ну и он думает, - все в том же духе продолжал главбух. - Только он, в отли-чие от тебя, двойную нагрузку несет. Он и думает, и по совместительству натурщи-ком работает. Да и к тому же нежилец...
- Как нежилец! Как нежилец, если он получше нашего с тобой живет! - уже совсем нервно жевал свою бороденку, портя ее первоначальный фасад, разобижен-ный на жизнь профессор. Мудрые складки над его ламповидным лбом волнами за-плывали под седеющий на глазах чубчик. - Получше нашего с тобой, понял!
Слеза показала свою червячью головку в тусклом безрадостном глазу Пень-колодыча.
- Понял! - вскрикнул он, уронив эту слезу на затасканный манжет своей по-прошлогоднему белой рубахи.
Рубаха эта напоминала мартовский снег под трубой коптильного завода, - Понял! - снова крикнул он и в порыве чувств зашвырнул с таким трудом добытый коллективный торт за ограду.
Торт плюхнулся прямо у шезлонга Глазенкина.
- О-о! - воскликнула Мутяра, торкнув кисточку в нежданный подарок. - Пора подкрепиться! Будешь? - спросила она у Глазенкина. - Что Бог послал!
- Это не Бог послал, - сердито уточнил из-за ограды Пеньколодыч. - Это кол-лектив НИИ нашему сослуживцу скинулся. А то ведь вы его тут не кормите.
- Да он сам ничего не ест, - недоумевая, пожала прозрачно-сиреневыми пле-чиками Мутяра. - Да и при чем тут НИИ? Он на скале жил.
- На скале жил, у нас работал, - вежливо вмешался в переговоры главбух. - Вот смотрим, не приходит наш товарищ, не возвращается со скалы на работу. Ока-зывается, он у вас. Ну, вот подумали, не заболел ли? Решили заботу проявить, торт купили. Кушайте на здоровье!..
- Напрашиваются... - отметила про себя Мутяра. - А вот и фиг им! Все равно не приглашу. Один, как Иуда, все козью ножку мылит, а второй и вовсе - индюк припадошный.
У Пеньколодыча почему-то сама собой дергалась нога, будто это не нога во-все, а кусок нарезанной змеи.
Заметив, что дергающаяся нога вызывает у Лекарши некоторое подозрение, главбух пихнул Пеньколодыча и резко наступил на его дергающуюся ногу, чтобы попридержать. По душе его проносился обморочный скулеж: «Такая возможность со знаменитостями за одним столом посидеть и так бездарно пропадает. Когда еще случай представится!»
- Ну, вот мы и пришли навестить! - как можно громче и с простотой душев-ной в голосе произнес главбух с надеждой, что их все-таки пригласят. Но последние надежды рухнули с воплем несдержавшегося Пеньколодыча.
- У-у-у! - запрыгал на одной ноге завистливый профессор, распуская по роза-рию трубный рев. Он ревел так, как ревел бы слон, наспех засунутый в саксофон-ную трубу. - У-у-у-у! К нему пришли, а он сидит, даже не шелохнется, зараза!
- Ну, говорил же... - развел руками профессор Гуляй Вася.
- Все-все-все! - от греха подальше потащил главбух Пеньколодыча от ворот велико-лекарского сада.
- Ну, попроведовали - и будет! - бесцеремонно крикнула им вслед Мутяра. - Хиляйте, хиляйте отсюда, поскребыши!
- Зараза ведь, к нему пришли, а он и не шелохнется, - все шел и повторял обиженно Пень-колодыч. - Даже в ворота не впустил. Жаль, что я ему тогда ляжку не урезал! Дохляк проклятый! Как в люди выбился, так и нос ворочать! Ведь и не шелохнется даже. Башкой лень повернуть. - Так до самого конца обеденного часа шел и стонал Пеньколодыч.
А бедный Кисель Иваныч, окончательно убедившийся в своей непроходимой бедности, ничем не мог его утешить. Но сейчас он боялся даже не этой, непрерыв-ной, как зуд в уже оглохшем ухе, бедности. Он боялся, что Пеньколодыч оконча-тельно тронется, и одним Нелюдем в их научной конторе станет больше.
Так они шли по дороге, и ветер то и дело обметал их потасканные ноги све-жими лепестками роз.
- Эх, - вдруг рухнул на асфальт Пеньколодыч, прикрывая ладонью стайку ро-зовых лепестков. - Хоть остатками роз из великолекарственного сада закусить. Зря я им торт выкинул...

БЕДАРИ-РЫХАРИ В ПРОМИРЕ КСАНДРА.

...А облака все неслись и неслись. Такое легкое кружение творилось в небе. Такое легкое травяное шуршание обметало их ноги. Такой живой свет осыпался на глаза. Их тела не имели представления о том, что такое тяжесть и сбой дыханья в бесконечном беге. Только величественные эллинские Боги могли так свободно но-ситься по облакам, как эти двое неслись по-над землей.    
Рядом, в параллельном мире, берегом своей реки бежали стада кентавров. В другом параллельном пространстве волнами прокатывались по земле горностаевы семьи. Голубыми ручьями переливались среди яркой зелени молодых сосен меха куниц. И все это движение происходило в совсем незнакомой вселенной, куда еще не вторгались помыслы героических великозорцев. Все, что здесь было, было бес-предельным. Отпущенный в пространство взгляд, не натыкаясь на предметы, мог уходить в безграничность листвы и, проходя через все существующие в мире ли-стья, возвращаться, приобретя всего лишь зазубринку на краю глазного яблока. Та-кую светящуюся померанцевую зазубринку. Можно было отпустить взгляд во все существующие озера, и обласканный теплыми водами и плавниками рыб взгляд возвращался всего лишь двумя голубыми крапинками на радужной оболочке зрач-ка. Так происходит соединение человека с миром. Так происходит познание.    
Наконец Ксандр сказал, что надо бы остановиться, потому что их давно никто не преследует. И вообще неизвестно, куда таким образом можно забежать, и что эти экзальтированные натуры...       
- Что? - остановилась посреди широкой и пыльной, совершенно пустой авто-страды Аламея. - Это кто здесь экзальтированный? Я?..    
Легкий паланкин спал с ее руки, и огромное око полыхало теперь в сонмах извивающейся пыли. Та самая картина... Он вздрогнул и отпрянул на обочину:       
- Это все ты! Ты! - кричал он, отодвигаясь к пылевым горам на краю авто-страды. - Листочки, цветочки, травки… Я давно уже не знаю всей этой чепухи! По-эзия нашего времени должна быть насквозь социальной.    
Аламея смотрела на корежащийся среди асфальтного провала фантастиче-ский глаз. Она разглаживала складки воздушной материи вокруг золотисто-черного зрачка и время от времени поглядывала через плечо на своего спутника, ошарашен-но пятящегося к лишайниковым разлапьям. За его спиной хищно шевелилась и вы-тягивалась полоса гигантских лишайников, хвощей и новорожденных гидр.
Недоброе предчувствие подкольнуло ее сердце, но предупреждать этого са-монадеянного безумца было бесполезно.
- Простите, выпрямилась Аламея, - но я ни слова не сказала вам ни про траву, ни про листья, ни про что-либо еще. Это вы своими глазами все видели и ощущали. Так причем же здесь я? О какой экзальтации идет речь?
Он тоже выпрямился, остановившись в полуметре от злорадно шевелящего колючками, как бы зондирующего возможную пищу кактуса.
- Но до встречи с вами меня не посещали подобные чувства. Значит, состоя-ние экзальтации исходило от вас. Вы - всему вина и причина.
В этот момент огромный пирамидальный хвощ, несколько напоминающий кольчатого червя с усиками-антеннами, вдруг перегнулся через кактус и подхватил тощего поэта. Среди стоящих рядом растений раздалось что-то похожее на смех и рукоплесканье.
Гидры, наполненные хлорофиллом и солнечным соком, стали обретать чело-веческие контуры, напоминая медленно укорачивающиеся тени куда-то убегающих людей.
- Ди-и-от... Ой-ну... - донеслось из сообщества растительной среды. Казалось, эти чудовищные растения пытаются говорить. По автостраде с воем и визгом про-неслась синюшная коза на колесиках. Следом за козой с треском и скрипом прото-пала гвардия заскорузлых, жилистых вязов. Их мощные сучья переходили в длин-ные человеческие шеи с обросшими шерстью головами. Головы, вздрагивая от тря-ски, тихо постанывали. Они напоминали хоть и большие, но негодные, увядающие плоды. Некоторые еще держались стойко по сравнению со своими понурыми со-братьями и даже пытались читать стихи:

- Хлор-лор, бутан-утан!
Мутан-тово межи-во!
Руки-морды окраин-ных ветвей.
Межи-во!
Слепо слепок страха, слепя, ползет...
Козья ряха ме-грядет по буям...
Мы - головы деревьев.
Мы растем
Хлобуям-волобуям - в раз-нос!

- Э-это же мои стихи! - дернулся Ксандр, разглядывая наколотые на сучки листы с машинописными текстами. - Куда они уносят мои стихи?! Это же мой мир! Отдайте! Зачем они уносят мой мир неизвестно куда?..
- Успокойся! - погладила Аламея его растопырившиеся волосы. - По-моему, они рекламируют твою поэзию. Пытаются застолбить ее в пространстве...
Ее мысль заглушило следующее дерево, очень похожее на первое, удалив-шееся почти в невидимую точку бесконечной автострады. Плоды и этого дерева, также извиваясь на своих закрученных шеях, читали стихи:

- Ползучие головы-оловы
 бороздят подбородками оловы-лонны-земли.
Головы - пахари-ахари, подбородки - плути-уги.
Плохо им. От натуги туги-други, уги!
Бедари-рыхари, хомо-сапиенсы, куда вас еще захапенсают,
В какие хурды задрыхают, хомосы-рыхари?..

- Ну, это не всем понятно, - засмущался Ксандр. Почему-то перед Аламеей он испытывал некоторую неловкость за свои стихи. Ему очень хотелось, чтобы эти авангардно-поэтические деревья прочитали сейчас что-нибудь другое. Но деревья, не взирая на его пожеланья, продолжали свое рекламное шествие:

- Человеки - веки растения, гидры кольчатые, корчатые арги
Ушки кушки игольчатой...
Обстели стену автострады залустенелую. Ел-ую!
Козой на колесиках – есиках прокатываются сквозь бодливое время
С буттулизмом, иммажинизмом и буддой! Буду! Я!
Выхорек-грей-грэй! Имляю себя напузным напалмом
Бизоно-арбузом и клеткой без снегирей!

Эта процессия из шествия и чтива продолжалась и час, и два, и еще несколько часов подряд. Сначала Ксандр улыбался украдкой, чтобы не видела Аламея. Снача-ла он наслаждался тем, что наконец-то эфир заполонен его прорвавшейся поэзией, и эту прорву стихийных стихов уже никто не в силах запретить или остановить. Его поэтическая лавина наконец-то пошла, победоносно загружая свою нишу в про-странстве! Потом ему становилось дурновато... Потом уже все его внутренности полезли прочь из своей раздувающейся от внутреннего напора шкуры.
- Довольно! - уже кричал он ополоумевшим голосом и хлопал себя ладонями по заостряющимся в рифму коленям. - Хватит! Хватит!
- Он ра-ду-ду-ица, хак! - смеялись и хлопали в ладоши дегенеративные расте-ния-животные. - Да-е-ще, ры-си-ки!
Но вот на автостраду вывалилась огромная скала, облепленная гнездовьями воронов. Скала пробиралась в свою дальнюю точку на множестве птичьих лапок. Следом за ней какой-то шкафочеловек вел на ошейнике дом. Вороны в гнездовьях и на крыше дома тоже декламировали стихи:

- Завершение сущего. Спираль развития поглощена желудком
Коллоса. Мне дико. Не плачь, любимая! Не кроши
Сосудо-сердечные капли воронам. Видишь, скалы идут к нам
Видишь, высокие самые, идут? Видишь - к нам!
Идут к нам по гиппотинузе вселенной.
Разве негде нам жить?
Вон мебель выводит наш дом в золоченом ошейнике
На прогулку. Разве нечего ждать нам?
Спираль проглочена. Но жизнь поменяет свое
Развитие по восходящей. Не все же витками вверх.
Можно вверх напрямую!
Ну, поглоти меня, если не веришь, любимая!

- Страшно жить в мире, который ты сам так неосторожно создал, - слегка смущаясь, проронила Аламея, глядя во след отдаляющейся скале.
Все погрузилось в серый провал. Как будто мир устал звучать и с отвращени-ем проглотил надоевшие ему звуки.
- Мир многомерен, - услышала она его слова рядом. - И все миры должны быть разными. Просто нельзя в них подолгу задерживаться. Надо познавать другие. А если других нет? А если все слилось в один сплошной мрак - одинаковость! Что познавать? Заходя в мой мир, погости там! Погости, что-то для себя приобретя - от-вращение, неприязнь, образ! Что угодно! В области чувств нет бесполезных приоб-ретений.
- Меня пугает существование Промира, - вторглась в короткую паузу Аламея. - Поскольку все слова имеют свои зримые образы, то наши новые слова начинают существовать в Промире. Вот ты написал странные стихи, а природа показала тебе, как они выглядят... И если все это станет населять жизнь?!
- А ты думаешь, - подскочил он, освободившись от лишайника, которого тоже больше не было. Ничего рядом не было. Совсем ничего. - Ты думаешь, жизнь насе-лена лучшими категориями сущего? Образами я обозначил незримый процесс всего негативно происходящего в обществе. Бороться с незримым невозможно, но доведя это незримое до людей...
- В том-то и дело, что до людей не довести. В людском сознании не выросла еще та логическая цепочка, способная соединить абстрактное зло с его образным выражением... - Ей хотелось спать. Пепельные волосы уже вырвались из своего пучка и рассыпались по хитону. И тут только Ксандр увидел перед собой женщину, изящное и в то же время беззащитное существо. Он заметил, как плечи ее покры-ваются инеем, серым инеем, без единой блестки, и ресницы покрываются инеем. И все вокруг - холод.
Холод клубится и расстилается по серому НИЧТО. По всему НИЧТО, в кото-ром они находятся, в котором они обитают без чувств, без неба и земли.
Она спала в этом сером пушистом холоде, облокотившись на собственные расплывающиеся в пространстве волосы.
- Наверное, ей неудобно так, - подумал он и подстелил под голову Аламеи свою ладонь. Голова казалось легкой, будто не биологическое творение из мозга и костей, а шар, искусственно созданный из крыльев бабочек. Стоит сейчас убрать ладонь - и он разлетится по реалиям своего неизвестного бытия...
Перед ним была женщина с нежным античным лицом и легкой суровостью, которую выказывали сведенные брови. Даже во сне они были изогнуто напряжены и без сиюминутного отдохновения непрерывно держали мысль. По своим законам там жила душа. И у души был кров - чистая гладкая кожа, скрытая под грубой хол-стиной. И у холстины была каемка, легко переплетенная узорами вызолоченных солнцем трав, каемка, не пускающая взгляд на грудь.
Сама мысль про «можно» или «нельзя» казалась ему сейчас чем-то постыд-ным, выродком из мира животных чувств, достойных лишь мадагаскарских кроли-ков или тапиров. И он приостановил свою потянувшуюся к каемке руку. Рука за-мерла в воздухе, провисла... и, не находя себе места, расстелилась ладонью под ее голову. Второй ладонью. Плавность изящных линий под хитоном чуть всколыхну-лась, будто легкое землетрясение нарушило равновесие двух параллельно текущих дорог, и они приблизились одна к другой чуть более выпуклым поворотом.
Ксандру все еще было непонятно, зачем она увела его от жаждущих распра-вы? Одна из тысячи проходящих. Что было надо ей? Ведь они как были чужими, так и остались даже после столь необычного странствия.
Иней покрывал все ее линии и складки. И в какой-то момент ему показалось, что она умерла... Или нет, ушла куда-то совсем, оставив свой замерзающий дом. В смутном движении воздуха он выхватил ту мягкую материю, тот невесомый палан-кин, под которым она унесла его от вечно жаждущего расправы мира людей. Унес-ла в его собственный воображаемый мир, где ничто не помешало свободному су-ществованию фантазий. Но вот фантазии иссякли, и в своем собственном мире ему стало неуютно, и наступила пора перебираться в другой, но как?
Он накрыл паланкином ее замерзающие плечи и выбившиеся из-под хитона пальцы ног... Тревожный сумрак обволакивал его мозг, почти исчерпавший себя на этот день. Он уже не сопротивлялся желанию отдохнуть. Ладони выскользнули из-под ее головы, и Ксандр почувствовал, как начинает уплывать в неизвестность. Се-рая атмосфера затягивала, становилась все глуше и страшнее. До боли напрягались глаза. Они вращались в безумном желании хоть где-нибудь отыскать подобие света. Легко трепетали края паланкина на невесомо спящей в воздухе Аламее.
Вдруг она выпрямилась, как будто вынырнула из глубокой воды и, перебирая ногами в воздухе, понеслась к нему.
- Ты так замерзнешь! - тормошила она его плечи. - Замерзнешь! Вставай!
- Я не знаю, как из всего этого выбраться? - в его распахнутых глазах в пол-ный рост стояла безысходность.
- Надо двигаться и бежать! - приказывала она его остывающим глазам. - Дви-гаться! Бежать!
- Но я не могу, - говорил он, едва шевеля губами, - когда не от чего отталки-ваться, невозможно бежать.
- Все равно развивай в себе движение, даже когда не от чего отталкиваться!
Он стал перебирать ногами в воздухе. Сначала это походило на велосипед с прокручивающимися педалями. Но воздух под ногами стал уплотняться, и бег за-хватил их снова.
- А как ты думаешь, - спросил он, развивая скорость, - Великий Лекарь - это реальность или ее образное выражение?
Нечто под ногами уже обрело твердость земли, и они оказались на берегу Оханки, их знакомой великозорской речушки с кричащим названием       
- Все возвращается, - вздохнул он. - Здесь мой дом у кладбища. Однажды сю-да придут Честь имеющие и за шиворот, как худого щенка, потащат меня к Вели-кому Лекарю... И эта образно выраженная реальность станет пытать меня своей не-пролазной тупизной. И защиты против этого нет. Единственная надежда на поворот людского сознания...
- Я устала, - прервала его размышления Аламея. - Покажите ваш дом!
- Да, сейчас, - спохватился он. - Вы можете там отдохнуть...
- Нет, - возразила Аламея, - я не могу отдыхать в обществе людей. Покажите, и завтра я приду.
Вконец изможденный и мечтающий об одном - уснуть, он больше не настаи-вал ни на чем. Только взял ее ладони в свои с той бережностью, с какой необходи-мо держать охапку рассыпающихся маргариток...
- Обещайте мне, - тихо попросила Аламея, - обещайте, что будете дома, пока я не приду.
- Обещаю, - так же тихо сказал он и, нехотя выпустив ее ладони из своих рук, вошел в дверцу старого, покосившегося, как сама жизнь, сарая, называющегося до-мом.

В СВОЕМ ПРИСТАНИЩЕ.

- Господи, дай мне силы!- шептала Аламея, карабкаясь на свою Пустеющую скалу. - Так больны люди... Все до единого больны...
Переутомление давало себя знать. Уступ скалы разделялся и множился, и она уже не знала, по какому из этих множественных уступов ей надо взбираться наверх. Опять закружилась хрустальная буря, стуча по голове своими мелкими кристалли-ками.
- Господи, - продолжала карабкаться Аламея, - когда же здесь хоть что-нибудь станет нормальным?! Это все небесная опухоль! Что за люди! Даже небо довели до опухоли... Ну, спасите меня, хоть кто-нибудь! Какая страшная боль... Спасите же!
Пальцы, вцепившиеся в осыпь хрусталя, вдруг разжались, и из них опять вы-пал этот легкий паланкин. Таинственное око высветилось в темноте хрустального склона. Своим червоно-золотым зрачком оно нацелилось в напряженно болящий глаз. На несколько мгновений замерла хрустальная буря, и боль медленно попяти-лась от своего излюбленного обиталища в нежилую планиду.
Наконец она отодвинула полог своего душистого травяного дома. И так легко было ощутить раскинутые руки на постели из сухих васильков, резеды и полыни и положить у изголовья пучок донника для особенного запаха снов. Но сны с трудом пробивались сквозь заведенную машину мыслей.
- Зачем я послушалась Карро? Зачем вышла на знакомство с человеком? Ведь до сей поры знакомства с людьми не приносили мне ничего иного, кроме новых терзаний. Ведь, когда еще были силы, я переносила с каждым человеком его стра-дания, но всякий раз мне платили потом неприязнью, наговорами, завистью... Вот и этот поэт... Завтра он будет говорить, что я гнушаюсь его бедностью, что унижаю его, как все... А что, если не придти?
- Тогда он опять отправится на улицу Бизэ Алябьева, его схватят, а я буду в том повинна: могла спасти и не спасла... А как просто было в самом начале: увидев человека, пройти мимо - и ни за что не в ответе!
...В тайном, как вечность, свете луны, за крохотным оконцем травяного доми-ка, чуть позванивая, переливался хрусталь. В оконный проем вошла ее любимая звезда Анна.
- Почитай стихи, Анна, - попросила Аламея позднюю гостью. Но черное небо, будто в спешной зависти рассосало и это виденье. И снова все стало темно... Перед глазами опять возник Ксандр со своими болезненными стихами...
Сон стремительно пробивался к своему господству, но всякий раз, когда она собиралась провалиться в сладкую бездну, рождающиеся стихи возвращали ее к картинам дня, к одному и тому же человеку у забора, бессмысленно расклеиваю-щему стихи. И тогда она шептала:
- Сон! Возьми меня, сон! Не могу больше! Избавь от мыслей! Избавь от сти-хов! От всего на свете избавь, хотя бы на ночь! Хотя бы до утренней зари, до перво-го площадного гимна по ве-ликозорским часам...
Сон и в самом деле послушно прильнул к ее голове, а пучок донника подарил ей силу душистого отдохновенья и небесную чистоту.

ШАПКАМИ - В НЕБЕСНУЮ ОПУХОЛЬ!

- Нет, я не могу больше! - расхаживал по своей конторе заслуженный - пере-заслуженный человек с высокой ученой степенью. - Он там сидит в шезлонге, кача-ется, а я за него работай! А я эти опухоли небесные устраняй! От их безделья небо опухло, а я думай! Да сколько можно!
Коллеги толпились вокруг Пеньколодыча, мучительно морща лбы и сдвигая брови, как бы пытаясь ответить на вопрос «сколько»? Они подсчитывали что-то в уме, делили, складывали, но результат ответа так и не получался.
- Почему я живу в гробу, работаю в урне, думаю в корзину ,- бил себя по раз-бухшему затылку Пеньколодыч,- и все считают, что так оно и должно быть! Поче-му человек смешон в своем возмущении и гневе? Завоет от боли, а рядом, откуда ни возьмись - весельчаки с бубнами. Ты стонешь, оттого что жизнь тебе невыносима, а они улюлюкают залихватски и - по бубнам! «Давай! Давай, молодец, наяривай! От-кидывай кренделя и фортели!» Ты уже и ноги откидываешь, и голову где-то за ло-патками потерял, а они все подзуживают, и не видят будто, что ты давно уже весь по частям растерянный, разорванный весь. И какие там тебе коленца, какие форте-ли, до лежбища бы своего доползти, в сон головой вниз выброситься. Порезать бы все бубны, раскромсать на кусочки, в мировое пространство скинуть! И пусть летят эти стаи отечественных барабанов над Неаполем, Лондоном, Парижем. Пусть летят, только душ людских пускай не касаются. Изверги! Устроились!
Тетя Маша с огромными, как у светофора, глазами испуганно прижимала к губам только что снятую со швабры мокрую мешковину:
- Миленький! Родименький! - шептала она, как заклинание, - Бог с ними, с барабанами! Пущай себе летают! Ты голову свою побереги! Чем же мы без нее не-бесную опухоль затыкать будем?
- А мы ее - шапками! Шапками! - нервно вскрикивал Пеньколодыч, высоко поднимая колени и все время швыряя в окно чем-то невидимым. - Носками дыря-выми закидаем! Воспоминаниями от носков и шапок!
Все замерло. Кисель Иваныч до покраснения в глазах искал в окне то место, откуда свисает злополучная небесная опухоль, краем своим слегка подзадевшая профессора, собственно, ни в чем перед ней не виноватого.
Все застыли, прижавшись к стенам и сложив на груди руки. Почти бесшумно отрывалась от потолка штукатурка и сытными, увесистыми ломтями падала на вспотевший пол. А Пеньколодыч ходил под этим потолочным обстрелом, непод-властный осыпающемуся верху.
- Ну, Кододыч, ну, коллега дорогой! - пробираясь сквозь нападавшие на пол потолочные завалы, пытался урезонить разбушевавшегося профессор Гуляй Вася. - Мы бы с радостью дали ход вашему изобретению, никто не спорит - это открытие, и открытие великое, и что именно оно сразит небесную опухоль, но поймите и вы нас! На обдумывание этой идеи у нас отпущено двадцать лет! На двадцать лет Ве-ликой Зарей запланировано решение этого вопроса. А вы взяли вот так и решили, досрочно, внепланово. И сейчас за двадцать пять минут небесная опухоль может быть уничтожена... Хотя это иллюзии. Денег на осуществление идеи все равно не дадут, ни вам, ни нам не заплатят, но зато весь институт распустят. Скажут, что идея уже решена, как появятся средства, будем воплощать, а ученые уже не нужны, без них все теперь обойдется... А что будем делать мы и наши детишки, без того живущие не лучшим образом?
- Вот-вот, - все также растаптывал штукатурку Пеньколодыч. - Мерканти-лизм! Пусть земля провалится, небо рассыплется, а мне мою копейку дай! Да за двадцать лет эта опухоль всю нашу Великую Зарю проглотит, со всеми ее копей-щиками и барабанщиками. И детишки не будут в ней жить никаким образом! Да нам оставшиеся двадцать лет предстоит думать, как от последствий площадных мо-рей избавиться! Два моря уже распахивать можно. Давайте! Прямо посреди Вели-кой Зари, прямо посреди города торфяные залежи добывать будем! А что с третьим Площадным морем делать? Разлагается, как доисторическая черепаха. К нему же теперь все мусорные и ассенизаторные машины повадились. От них уже и лягушки на керогазах плавают, в керосине спасаются. И людям не стыдно... А ведь я рад был для человечества что-то полезное сделать и сделал уже, только осуществить по-звольте! И все живы останетесь! И все здоровы будете! Нет, не хотят... Я недосы-пал, страдал, переносил инфаркты и язвы, думал. И наконец-то - на тебе, человече-ство, мою идею! А какой-то Гуляй Вася от лица всего человечества нос свой за-рвавшийся в сторону воротит... А какая-то там Мутяра картинку от нечего делать левой пяткой накарябала - ее труд тут же заботливенькие плебеи на восхваление миру подкинут. Картинка - открытие! А возможное спасение жизни - не открытие? Пусть мир на всех смотрит! Пусть сам выбирает и сравнивает, где талант, где мысль, а где потуги негодные! А у нас нет, у нас мышами серыми в клетке, как фо-нариками, размахивают перед глазами всего света. «Вот мы какие есть! Вот на что способны!» И какой-нибудь вшивый хорек, щеки свои до отвалу набив, о великом смысле земли судит. А мертвецы в лучших одеждах по шезлонгам рассиживают, среди роз… Их обхаживают, с них вечное искусство творят...
Он кричал так неистово, что даже запылившаяся, скукошенная, как больная крольчиха, бра, доселе молчавшая над запустелым Глазенкинским столом, вдруг, словно в ознобе, затрясла своими стеклянными висюльками.
В Глазенкинский кабинет, ставший за последнее время официальным местом сборищ, вдруг вполз, пронырливо подергивая усами, начальник РЖУ. Следом за ним в двери пролезли кинокамеры популярнейшей передачи «Отворотясь».
- Итак! - вышел на центр потолочных обвалов начальник РЖУ, - вы спраши-ваете, дорогие телезрители, почему у нас за последнее время участились падения штукатурок с потолков? И еще спрашиваете в связи с этим: «У маляров, что ли, стали руки не из того места расти?» Уверяю вас, товарищи, что у наших доблест-ных маляров руки по-прежнему продолжают из того места расти. Никаких биоло-гических сдвигов на почве малярных рук пока не наблюдается. То есть, вы догада-лись, что я имею в виду наших прославленных штукатурщиков. У штукатурщиков руки тоже продолжают расти из положенных, заранее запрограммированных мест. Так в чем, спросите вы, дело? А дело в том, отвечу, что за последнее время обвалы потолков участились не сами по себе. Они участились за счет еще более участивше-гося топанья ногами недовольных и от прочего сотрясения воздуха кричащими. Все это связанно с распоясанностью психованных людей, что вы и имеете возможность наблюдать в данный момент! В данном контексте!
- В каком контексте? - подлетел к начальнику РЖУ профессор Гуляй Вася. - У нас тут свое собрание идет, свой ученый совет, можно сказать. А вы ворвались без спросу, без разрешения, будто людей здесь нет вовсе...
- Выйдите из кадра! - завопил редактор программы. – Мы и не собираемся вас снимать. Продолжайте свой этот совет! Мы штукатурку снимать пришли, вот! Штукатурку, а не вас!
- А можно бы и нас, - вмешался главбух Кисель Иваныч. - У нас есть более достойная тема, нежели штукатурка с потолков. Вы думаете, зря этот человек нога-ми топатает? Он средство изобрел, как небо от опухоли спасти...
- Потолки надо спасать, а не небо! – многозначительно изрек начальник РЖУ.
Редактор программы не обратил ни малейшего внимания на возможный по-ворот в разговоре. В глазах его и поперек мозговой коробки топорщилась штука-турка, только штукатурка, почему-то всегда и везде осыпающаяся с потолков. Теле-зрители присылали штукатурку в бандеролях и посылках, как доказательство того, что у них сыплется. Хотя, как и всему Великозорскому телецентру, так и редакции программы «Отворотясь», никаких доказательств не требовалось. У них своей шту-катурки - и на мониторах, и на кинокамерах - хоть отбавляй! И вообще, можно ска-зать, весь потолок на пол улегся. И тогда редактор сделал почин и выкинул лозунг: «На борьбу со штукатуркой - всем миром!»
- На борьбу со штукатуркой - всем миром! - крикнул он перед камерой, высо-ко подняв над головой шматок крошащейся грязи.
На этом и кинокамеры, и начальник РЖУ, и сам редактор вывалились из по-мещения так же неожиданно, как и ввалились. Пеньколодыч сидел на подоконнике и изо всех сил пытался удержать свою разволновавшуюся ногу. Нога все время подлетала вверх. Она дергалась, невероятно оттягивая носок, будто пыталась этим носком дотянуться до похожего на растягайчик Гуляй-Васиного носа.
- Прикажите своей ноге заткнуться! - по-петушиному прокричал Гуляй Вася. - Она меня оскорбляет!
- Это не моя нога оскорбляет, - вступился за свою ногу Пеньколодыч, - это один ваш вид здесь оскорбляет все человечество! Это вы, вы во всем  виноваты, мертвецы проклятые! - вдруг взвизгнул Пеньколодыч и, схватив себя за ногу, уска-кал в окно. Там уже во всю поджидал его космического цвета фургон.
- Летим к небесной опухоли! - крикнул Пеньколодыч поддерживающим его под локти небесным братьям. - Закидаем опухоль фургонами! Шапками! Дырявыми носками! Штиблетами! Надо торопиться, а то опухоль перейдет в злокачественную, и тело Земли покроется язвами!
- Тим-тим... Поехали! - пробалагурили небесные братья, и космического цвета фургон, озаряясь занудной сиреною, повез профессора к алконавтам.
- Вот до чего доводит зависть, - глядя в окошко, как бы в назидание другим сказал профессор Гуляй Вася, заботливо убирая папочку с изобретениями Пенько-лодыча в свой скромный с покусанными уголками портфель.

РЕВНОСТЬ ВЕЛИКОГО ЛЕКАРЯ.

Глядя на ушедшую в творчество Мутяру, Великий Лекарь тяжело заскучал. Этот Глазенкин в шезлонге вызывал у него что-то похожее на ревность. Из-за этого могущественный правитель решился на отчаянную глупость.
Чтобы выглядеть не хуже своего Нелюдя, Великий Лекарь заказал к полудню свежую голубую рубаху с накрахмаленными манжетами и воротником. И чтобы переплюнуть Нелюдя - с большим жабо во всю грудь и с пуговицами в два раза круглее. А еще он заказал вьющийся каштановый парик под Глазенкина и радуж-ные итальянские очки. Свою нижнюю часть он решил приодеть в варенки цвета го-лубики, почти такие же, как у Глазенкина, но чуть поярче. К обеду, когда все было исполнено, Великий Лекарь – Аля- Глазенкин! - впялил свои распухшие ноги в кроссовки фирмы «пая-пая» и затаился за кустом самых фантастических роз «гло-рия дэй».
Он мучительно наблюдал за тем, как Мутяра поедает глазами этого нагло развалившегося в шезлонге. Что-то вальяжное во всей его позе оскорбляло мужское достоинство Великого Лекаря.
- Что ж ты замер, родной, - приговаривала Мутяра, нанося на холст черты прозрачно-голубого лица. - Опять поза вечности, любви и ожиданья... Однажды, не выдержав моего притяжения, ты протянешь ко мне руки...
Находясь под гипнозом ее обворожительного голоса, истинный Мутярин суп-руг весь устремился вперед, запрокинул голову, как осел на цветущие каштаны, и потянул к ней свои залитые фимиамом и старческой слюной руки.
- Я готов, - начал было он свою возлюбленную тираду, но полезший в небо палец вдруг наткнулся на шип «глории дэй», и Великий Лекарь совершенно без-звучно заплакал. Потом, придя в себя, он стал разглядывать Глазенкина.
- Глупая девочка, - шептал заботливый супруг, - она же обманывается. Все они такие, красавчики, поначалу тихие, шелохнуться боятся, а как сердце девушки завоюют, так и неизвестно, куда их тихость девается. Ишь, как он смотрит-то! Как ее облюбовывает, глазом не моргнет. Ну, ловелас! Ну, потаскун, шедевр неприкон-ченный! Порисуешься у меня сейчас, порисуешься! Руку-то как на колено положил. Ну, гад! Запонку свою янтарную выставил, охмуряет!..
Тихо негодующий Великий Лекарь все топтался за кустом роз, ожидая своего победного часа. Запазуха вспотела от нетерпенья, под париком тоже все вспотело и начало мучительно зудеть. Наконец Мутяра оторвала свой шальной взор от Глазен-кина и зачем-то удалилась. Великий Лекарь только того и ждал. Словно булыжник, сорвавшийся с горы, кинулся он к шезлонгу, схватил за грудки Глазенкина, тряха-нул его за ворот голубой рубахи, плюнул в лоб и запихал за куст «глории дэй».
- Вот теперь ты посиди там и помучайся, - злорадно ухмыльнулся он, глядя на сомкнувшиеся над Глазенкиным пышные головы роз. А потом с достоинством за-нял его место в шезлонге и замер.
Мутяра вернулась в новом пеньюаре. Обратив внимание лишь на соблюден-ную цветовую гамму, она принялась водить кистью по холсту.
Зуд под париком Великого Лекаря все нарастал. Несчастный стал сдержанно кривиться и корежиться. И страшные мысли стали приходить в его голову: «А вдруг она не простит, когда узнает?»
В это время какая-то зараза так ковырнулась под париком переодетого супру-га, что, уже не имея возможности терпеть, он дико взвыл, запустив обе руки под парик, и отчаянно заскрежетал ими по скобяному лбу.
Мутяра, увидев своего очнувшегося от задумчивости Нелюдя с топорщимся над головой париком и скрюченными пальцами, заорала так, будто из нее душу вы-дирают, или зуб на худой конец.
Окрестив свою пеньюаровую грудь кистью с лазурью, она аккуратно опусти-лась в обморок.
Великий Лекарь скинул с себя проклятый парик, в котором зачем-то понадо-билось поселиться малиновому клопу, содрал безвоздушные очки со стеклами-присосками, из-за которых глаза выкатывались, словно у окуня, распахнул невыно-симые варёнки, смявшие весь его привыкший к воле живот, и заорал слугам, чтобы немедленно навели порядок. А взглянув на плавно закрывающийся глаз Мутяры, он с ужасом подумал, что может никогда больше ее не увидеть и, сотрясаемый от ры-даний, как телега на колдобинах, помчался в спальню терзать свою подушечку из белого атласа.
Слуги, сообразив, в чем дело, быстренько отыскали в кустах поруганного Глазенкина, отряхнули его, попричесали и обратно усадили в шезлонг.
Мутяра, отреагировав на прежний порядок вещей, чуть приоткрыла глаза, а когда ее понесли в спальню, она решительно сообщила, что умрет от слабости, если туда же не перенесут ее натурщика, потому как во время ее отсутствия Нелюдь мо-жет нечаянно перевоплотиться во что-нибудь другое.
Оскорбленный, но смирившийся с предсмертным капризом любимой жены, Великий Лекарь вместе с подушечкой перелег на выездную кровать и отправился в круиз по Великой Заре управлять делами. Зуд деятельности охватил всю его разо-бидевшуюся натуру.
Выездную кровать, как и положено, вмонтировали в «мерседес», заиграли ду-дочки, загремели погремушки для пущего комфорта, и Великий Лекарь с надеждой на скорейшее успокоение отчалил от своего дворца.

ПЕРЕНОС СВЯТОТАТСКОГО КЛАДБИЩА НА ИСТОРИЧЕСКУЮ ГОРУ.

Управление в кроватном режиме опять производило чудеса. Проезжая мимо Третьего площадного моря, Великий Лекарь стал потихонечку утыкаться носом в подушечку. Но тут случилось непредвиденное. Раскатывающиеся на морских керо-газах лягушки то ли сдуру, то ли приняв выездную кровать правителя за новой мо-дели керогаз с более усовершенствованной конструкцией, вдруг, раздувая пузыри, стали перелетать на белоснежный, величественно катящийся по Заре управленче-ский «мерседес» отца города и одноименной страны.
Великий Лекарь, отбиваясь от залетающих в окно лягушек, приказал немед-ленно стереть с лица города это безобразие и отрубить голову тому идиоту, кото-рый сотворил в центре города столь вонючую лужу. Этим распоряжением все Честь имеющие были поставлены в тупик, ведь не могли же они отрубить голову самому правителю...
Рассерженный «мерседес» с натужным воем полз по Великой Заре, а бегущие впереди него атлетически накаченные Честь имеющие спешно предупреждали ве-ликозорцев о срочном запрете на смех во время проезжания кроватного «мерседе-са», увитого лягушачьими гроздьями. Но великозорцы и не думали смеяться, они восприняли увитую лягушачьими гроздьями машину, как новую дань моде, ассо-циирующуюся с французской кухней. Они тут же бросились к Третьему площадно-му морю вылавливать оставшихся лягушек и гирляндами навешивать их на шеи. Часть предприимчивой молодежи из Чести не имеющих тут же сориентировалась, поставив у Третьего площадного моря к выходу на лягушатник табличку: «Пара ля-гушек - сто рублей». Великозорцы тут же закидывали корзины Чести не имеющих последними сотенными бумажками. При этом они смотрели на торговцев лягушка-ми презренно и горделиво.
Но Чести не имеющие, невзирая на презренные взгляды, воспитанно улыба-лись и складывали сотенки в свои раздувающиеся от получаемого удовольствия карманы.
Раскочегарившийся «мерседес» уже кругами носился по Великой Заре, будто ополоумевший волчище, пытающийся откусить свой хвост. Правитель больше не мог смотреть на свой народ, обвешанный лягушками.
- Немедленно! - орал он, - засыпьте море, пока эти зеленолапые твари не по-ели весь мой народ!
Накричавшись, он нечаянно врезался а историческую гору, пусть не самую высокую, но зато самую древнюю. Гора стояла здесь с основания человечества и была объявлена памятником в честь знаменательной победы человека над мамон-тами. Местные предания и легенды гласили, что именно здесь первый в мире чело-век одолел своего первого мамонта и съел его, поделясь с товарищами.
Толчок от столкновения кроватного «мерседеса» с горой потряс Великого Лекаря. Страшно потрясенный, он отдал срочное распоряжение:
- Снести гору!
- Снести гору! - передал через мегафон распоряжение отца города Главный глашатай.
- А что построить? - спросил кто-то из народа.
- Что построить? - спешно отшвыривая лягушек, переспросил Глашатай у Ве-ликого Лекаря.
- Кладбище! - ответил Великий Лекарь. - Перенести на место горы старое Святотатское кладбище! Пригласить сюда лучших архитекторов для строительства кладбищенского ансамбля!
Речь его становилась все торжественней, и вот он уже, поднимаясь на кровати во весь свой рост и пробив головой крышу «мерседеса», раздавал дорогим велико-зорцам дорогие блага:
- Всем, кому не пришлось пожить в нашем городе в счастье и достатке, будет предоставлено место здесь, с лучшими стенами, лучшими крестами и звездами, лучшими в мире решетками и палисадами! Здесь граждане, почитаемые народом, обретут вечное освобождение от своих мытарств. Не пожалеем средств на их бла-женный покой!
Так патетически закончил свою речь Великий Лекарь. Конечно, он хотел, как лучше, только не успел подумать о том, какие беспорядки начнут твориться в Ве-ликой Заре из-за переноса Святотатского кладбища на место исторической горы, причем объявление этого кладбища привилегированным среди прочих. Конечно, он хотел, как лучше, но не успел подумать, и получилось, как всегда.
Поэт П-эн и оба М-ова тут же побежали в Союз Писателей составлять списки на право быть захороненными на новом кладбище особого значения. Поэт П-эн хо-тел потихонечку всунуть в список и свою знакомую, несколько удаленную от писа-тельского ремесла, но оба М-ова посчитали подобную выходку как личное оскорб-ление их заслуженного достоинства. П-эн воспринял это как вызов, В писательских и журналистских кругах развернулась бешеная борьба за перестройку Святотатско-го кладбища. Заголовки ведущих газет и толстых журналов запестрели неожидан-ными для великозорских читателей названиями: « За место под солнцем на клад-бище!», «Кто вправе положить себя на Святотатском?», «Справки о наградах, вы-слугах и званиях собирать заранее и сдавать могильщику!», «Каким будет первый взнос за могилу?», « Нужно ли предоставлять льготы для особо заслуженных?», « В великозорском банке открывается новый счет на Святотатское», «За оставшиеся го-ды, если вы будете получать зарплату и не тратить, вы сможете накопить на место в бессмертии».
Честь имеющие тут же принялись засыпать органы печати коллективными протестами по поводу того, что Чести не имеющим нет места на новом кладбище!
Чести не имеющие стали закидывать разные инстанции жалобами на то, что Честь имеющие и так все имеют, кроме чести, и хотят лишить Чести не имеющих последнего места под солнцем, на кладбище.
Честь имеющие поняли, что борьба предстоит не из легких, и организовали свой «Привилегират». Чести не имеющие приготовились не сдавать позиций и соз-дали свой «Триумфат». О чем немедленно сообщили все газеты. Это поставило окончательную точку на продолженном было повсеместном месячнике любви.
Газеты с подобными сообщениями вылетали прямо из окон «Окоема», и их тут же расхватывала визжащая и жаждущая информации толпа.
Вдохновленные подъемом Великой Зари на новый этап развития, великозор-цы в короткие сроки засыпали недавно с почестями водруженное Третье площадное море, сравняли с землей историческую гору и с горящим энтузиазмом стали пере-таскивать туда своих предков со старого, объявленного вне закона кладбища.
Шеренгами вдоль улиц, с песнями несли они на плечах прогнившие гробы, и по рядам волнами перекатывались исторические мотивы:
- Мы предкам новый мир построим.
Кто был никем, тот станет всем!
Но у входа на кладбище торжественное шествие остановилось. По рядам по-ющих прошло замешательство. Дело в том, что у кладбищенского входа бегал су-масшедший служитель на цепи и с дубинкой. Дубинкой он указывал всем на вывес-ку и мычал. На вывеске полуметровыми красно-черными буквами было написано: равное условие для зрячих и незрячих: «Первый взнос на новое место при переза-хоронении стоит пять тысяч рублев. Прежде чем тащиться сюды с гробами, прихо-дите с квитанциями об оплате. Решил Петров».
Потрясающая гробами толпа напирала, но доказать что-либо служителю Пет-рову оказалось невозможно, потому как он был глухонемым и даже со справкой о том, что ничего не видит и не слышит. При всякой попытке какого-нибудь энтузиа-ста перелезть через цепь, Петров грозно рычал и всем своим видом показывал, что ему ничего не стоит расколотить принесенный гроб.
Возмущенный народ поскладывал гробы вдоль забора и разбежался по своим дорогам, кто в поисках правды, кто скорее отдавать в банк сбереженные пять тысяч, кто занимать эти пять тысяч по богатеньким родственникам и соседям, кто прода-вать свои квартиры из уважения к умершим предкам, а кто просто топиться, потому как денег достать все равно было негде. К счастью, желание утопиться оказалось несбыточным, потому как Третье площадное море засохло окончательно, и даже нераспроданные лягушки убежали от него навсегда.
Сам Великий Лекарь даже не предпологал, что его вояж по Великой Заре за-вершится такими небывалыми преобразованиями. Видя всколыхнувшийся подъем в цепи народа, Лекарь с глазами удачно пошалившего ребенка, безмятежно включал музыку дудочек и трогал свои с детских лет хранимые погремушки. Теперь он был поистине счастлив

АЖИОТАЖ ПРИ ПЕРЕБРОСКЕ ГРОБОВ.

...Утренний спуск со скалы Аламея перенесла спокойно. Хрустальная буря улетучилась со всем ее хрусталем, и теперь можно было идти, не боясь расцарапать ноги или порвать единственный хитон. Спуститься со скалы сразу в издательство на этот раз не получалось. Вчерашнее обещание поэту, подобранному на улице Би-зэ Алябьева, заставляло ее двигаться на поиски того странного сарая, спрятавшего-ся где-то не далеко от обрыва у берега Оханки.
Кто бы знал, как не хотелось ей быть рядом с ненужными людьми, хотя с не-давнего дня все люди стали для нее ненужными. Бездна - это было единственное, что могло привлечь Аламею, но в Ксандре вряд ли могла уместиться бездна...
Обрыв, как буйвол, улегся у речки Оханки, опустив свой расплывшийся бок в ядовито-желтую воду. Ни одной постройки вокруг, ни одного сарайчика не было видно. Только огромные пирамиды кипрея раскачивали своими августовскими бо-родами случайный ветер. И Аламея металась в этом измененном за ночь простран-стве, словно пушинка, оторванная от иван-чаевой бороды...
Где дом? Где этот человек? Куда бежать теперь, чтобы слово не было нару-шено? Она все стояла и все оглядывалась. И только видно было сквозь розовые цветы и пуховую кисею, как вдоль плетня по подсолнечной горке движется авто-бус. Весь круглый, словно мячик. Нижняя половинка желтая, верхняя - красная.
За спиной раздавались какие-то неясные звуки. Оглянувшись, она увидела трясущиеся вдоль дороги штабеля гробов и крадущегося за ней могильщика с ду-бинкой. Всякий раз, когда могильщик замахивался, цепь натягивалась, будто пово-док, и дубинка, взвизгивая, охала, рассекречивая воздух. Казалось, что могильщик что-то знает о ней и, выполняя какое-то сверхтайное задание, преследует... Она прибавила шаг, но и цепь стала разматываться все быстрей. Вжить, - просвистела дубинка почти у самой ее головы.
- Вжить! - крикнул могильщик одновременно с дубинкой, - остановись! Люди с ума сходят, чтобы сюда попасть, а я тебе в одуванчиках вырыл... за так... без оче-реди! Только коснусь дубинкой...Дай только коснусь!
Цепь с грохотаньем хохотнула.
- Да остановись, дура! - вытянулось из-под своих крышек содержимое гробов.
Некий гробожитель выглянул из дощатой расщелины пучком бледно-полосатых поганок. Вытягивая жилистые шейки и потрясая шляпками, поганки, си-лясь приподнять крышку гроба, кричали:
- И здесь нами пренебрегаешь! Смотри, как нам хорошо! Какое у нас сожи-тельство! У нас все бесплатно. Весь мир теперь служит нам. Все - для нас. Где еще ты найдешь такую жизнь? Рядом с тобой все равно никогда не будет тех людей, ко-торых ты ищешь!
- Вжить! - заорал могильщик. - Опять уклонилась! Я же тебе изо всех сил до-бра желаю. Ты - прах и тлен! Не избегай участи, не противься! Твое место среди за-служенных! Не важно, чем ты его заслужила... Твое ждет тебя! Твое не отпустит тебя к людям, хотя бы потому, что их негде  взять. А для тех, кто есть, ты все равно никогда не станешь своей!
Борода могильщика, как лопата, шлепалась о грудь, и оттуда столпами выле-тала пыль, будто это вовсе не грудь, а какой-нибудь пенсионный тюфяк, за всю жизнь так ничего и не  скопивший, кроме полного нутра пыли.
Она изо всех сил бросилась бежать, но все так же рядом, не отставая ни на одно копытце, ни на одну мышиную норку, бежала дорога с уложенными в штабеля гробожителями. Они высовывались из своих гробовых квартир и всем своим видом показывали, что лично в ней заинтересованы. Один гроб даже слетел с верхней эс-такады и шлепнулся прямо перед Аламеей в цветущую лужу. Двухметровая жаба в саване из проржавело-зеленой парчи стал неуклюже переваливаться через бортик своей обугливающейся квартиры:
- Видишь, во что перерождаются люди, - многозначительно сказала жаба, пы-таясь по-дружески обнять Аламею. Но тут могильщик, метящий дубинкой в Ала-мею, попал по жабе, и та моментально рассыпалась на земляные комья.
- Ты еще поплатишься! - прошипел самостоятельно воспламенившийся кусо-чек зеленой парчи.
Аламея же в момент оказалась на подсолнечной горке и влетела в желто-красный автобус. Автобус двигался очень странно, и из него можно было видеть все происходящее на Святотатском кладбище.
Писатель М-ов и его молоденькая супруга прорвались сквозь лавину Честь имеющих. Не обращая внимания на цепи, табличку и дубинку, они повисли на бо-роде могильщика.
- Что ты наделал с нашей матушкой! - орал писатель М-ов, болтая ногами на голове могильщика. Жена М-ова, вцепившись в кусок могильщиковой бороды, била его в пупок носочком остренькой туфельки.
- Я знаю, паскудник, как выглядел гроб моей матушки. И что тебе взбрендило шашлыки на нем жарить?
- Не-е-ет! - открыл свой щербатый рот глухонемой могильшик, но жена писа-теля тут же сунула ему в рот его же дубинку. Поперхнувшись дубинкой, могильщик Петров отпал к будке с целлулоидными венками.
Надвигавшаяся толпа, подхватив свои гробы, кинулась в освободившийся проход престижного кладбища.
Воздух в одно мгновенье наполнился взлетающими в небо ошметками земли и одуванчиков. Натыкаясь друг на друга, скрежетали железные лопаты и ломы. И вдруг на все Святотатское раздался душераздирающий крик. Это, скидывая с себя огромный трехметровый памятник, орал писатель П-н. Он качался между двух зияющих ям с медленно сползающим со спины памятником и отпихивал от ямы чей-то неказистый гробик:
- Я протестую! Вы посмотрите на этого поганца! - тыкал П-эн своим коро-теньким мясистым мизинцем в грудь молодого тщедушного поэта. Аламея сразу узнала в нем Ксандра, которого искала все утро и не могла найти.
- Он пытается пристроить своего забулдыгу папашу, - продолжал П-эн в во-царившейся над кладбищем тишине. Достопочтенная публика прислушивалась к словам знаменитого писателя.
- Этот забулдыга и пьяница, который только и делал, что собирал бутылки и чистил подошвы по трезвости, теперь будет лежать рядом с моим достопочтенным дядюшкой, выведшим меня в люди? - и уже вскочив на окончательно свалившийся с его спины памятник, П-эн бросил в кладбищенскую толпу свой справедливый призыв:
- Товарищи, что же такое делается? Не по-зво-лим!
- Не поз-во-лим! - с обостренным чувством справедливости заорала кладби-щенская толпа.
- Ежели так паскудно, - продолжал П-эн, входя в раж и вытягивая вперед руку с зажатой в кулаке, побуревшей от ржавчины могильной звездой, - мы будем пере-мешивать в земле нашу благородную кровь с кровью этих забулдыг...
- Да какая ж тут кровь, - уставившись на растресканный сухонький ящик, промолвил неизвестный поэт с улицы Бизэ Алябьева. - Все - прах!
И хотя слово «прах» он произнес тихо, толпа Честь имеющих вознегодовала. Подбодренный ропотом толпы П-эн продолжил свою блистательную речь:
- Я говорю, КРОВЬ, потому что жизнь вечна! И можно ли сравнить мои за-слуги и заслуги моего дядюшки перед этим, - с отвращением пнул он рассохшийся ящик, - пьянчужкой, породившим на свет этого, - и он снова ткнул своим распа-лившимся пальцем в грудь Ксандра, - ничтожества! Да кому известно его имя?
- Ни-ко-му! - подобострастно проскандировала толпа.
- Да мой папа - кавалер трех орденов… - начал было защищать своего предка неизвестный публике поэт. Начал и осекся. Он вдруг понял, что сейчас придется раскурочивать этот сухонький ящик, сдирать с отцовской оскуделой одежды ржа-вые кругляшки, которые все равно ничего не докажут толпе. Не докажут героиче-ского прошлого человека, скатившегося под конец жизни. Да и  не человека давно уже. И какой во всем этом смысл? Да и стыдно потрясать ржавыми медалями, сдер-нутыми с груди мертвеца. Не по-людски как-то. Все бессмысленно, и бессмыслен-ность эта не имеет границ...
- И коли уж это кладбище престижное и великое, пусть и хоронятся на нем только престижные и великие. Будем бороться за чистоту наших имен!
- Будем бороться! - крикнула вдохновленная толпа и заскрежетала лопатами.
Неизвестный поэт, понимая всю безысходность данного момента, взвалил растрескавшийся гроб на спину и, осужденный народом, пристыженно побрел с кладбища. Он пригибался, продираясь сквозь пижму и чертополох, сквозь заросли дикого шиповника. То и дело роняя и поднимая отцовский гробик, он брел под торжествующе победный лязг ломиков и лопат.

СУТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЙ СЛЕЗЫ.

Вернувшись домой и перевалившись с походной кровати в спальную, Вели-кий Лекарь оказался в состоянии изумления и растерянности. Его место рядом с блаженно уснувшей Мутярой было занято. В ее волосах покоились голубые чуть расстегнутые манжеты Глазенкина. Супруг хотел было законно разгневаться, но вспомнил, что сам разрешил, и гневаться не стал.
- Нет, - рассуждал Великий Лекарь, провисая между двумя кроватями, - как все-таки у нас безразмерно пользуются чужой добротой... Ведь я же разрешил это-му Нелюдю только чуть-чуть полежать рядом, а он, рад стараться, и манжеты рас-стегнул.
И тут великая мысль пришла в голову правителя. Он даже присел в воздухе, зацепившись пятками за обе кровати: «А что если под общий шумок захоронить этого типа на Святотатском?» По привычке он хотел тут же дать распоряжение, но великая мысль подсказывала, что надо  сделать все тихо, самолично, чтоб никаких разговорчиков потом не было.
Лекарь снял с себя правительственную одежду, подтянул живот вафельным полотенцем, обрядился во что попроще и незаметно отогнул край одеяла, вывола-кивая оттуда Глазенкина. Тот нагло лежал в своей голубой рубахе и совсем даже без штанов, как будто чувствовал себя здесь на законных основаниях. По всему бы-ло видно, что он вовсе не желает трогаться с тепленького местечка.
Не считаясь с его желаниями и нежеланиями, хозяин кровати стянул с нее прилежавшегося Глазенкина и, завернув его в прикроватный коврик, задками да огородами побрел к Святотатскому кладбищу. Он надеялся, что судьба, как всегда, станет ему благоволить, и операция по закапыванию Нелюдя пройдет без сучка и задоринки.
Не успел рассерженный супруг с мертвецки сонным соперником на плечах пройти пол-огорода, как увидел направляющуюся к его дворцу делегацию из «Окоема». Члены делегации очень важно переговаривались между собой.
- Надо сообщить Великому Лекарю о творящихся на Святотатском беспоряд-ках, - говорил идущий впереди, размахивая пухлым блокнотом.
- Правильно, - согласился другой член делегации, - чтобы наш правитель еще какую-нибудь глупость не откинул, почище этой. Хотя, все, что он откинет, нам на руку. Есть предположение, что переворот, начавшийся с кладбища, охватит всю Великую Зарю.
С виду говорящий был сухорук и криволап, но печать вождизма даже сквозь сумерки сияла на его лице. Лекарь постарался как следует разглядеть говорящего сквозь заросли бахчевых культур, но мешала глазенкинская рука, которая все мая-чила перед глазами своей аристократично утонченной кистью. Лекарь постарался оттолкнуть глазенкинскую кисть, но та, отскочив в сторону, как маятник, стала воз-вращаться в свое исходное положение и шлепнула Великого Лекаря по напряженно потеющей голове. От этого шлепка в голове Великого созрела новая мысль: «Надо сделать чистку в «Окоеме»».
Пробираясь через соседний огород, несчастный супруг чуть было носом к но-су не столкнулся со своим поваром. Повар без зазрения совести надергивал в мешок хвостатую морковку.
- Неужели своя хуже?- глядя на морковку, удивился Великий Лекарь. Он уже собрался было отчитать повара, но вспомнил про свое странное положение и решил отдохнуть в малиннике. С проворством ящерицы юркнул он в малиновые кусты и, положив свою ношу на прелые листья, глянул в настороженно молчащее небо. К своему изумлению, он заметил, что Глазенкин тоже  смотрит в небо. Смотрит с не-винностью агница, будто не понимает, что за одни расстегнутые  манжеты в крова-ти Мутяры его уже можно было зарыть в яме во дворе, как какую-нибудь безрод-ную собаку.
- А в самом деле, - глубокомысленно прошептал Лекарь, непонятно зачем дуя то в бесстыжие глаза своей ноши, то в луну, растрепанную ветвями какой-то дикой яблони, - и чего это я не закопал его где-нибудь под крылечком? И чего это поперся на знаменитое кладбище... Что он мне, родственник, что ли?
- Ну да, - заспорил вдруг внутренний голос. - У Мутяры - нюх. Она бы его из-под крыльца быстро отрыла. Только бы на новую рубаху пришлось зря тратиться...
Согласившись со своим вторым голосом, затейливый Мутярин супруг потуже завернул Глазенкина и стал ждать, когда этот паршивый повар нагуляется по чужо-му огороду. Но повар не спешил нагуливаться. Он запихнул в мешок еще парочку увесистых кочанов капусты, несколько синеньких баклажанов и, поплевывая на за-чахший укроп, вроде как направился к забору.
- Наконец-то, - вздохнул Лекарь, в сотый раз перепеленовывая ношу. Но тут из-за забора выползли две пухленькие ручки, увешанные браслетами, и объяли во-рюгу-повара.
- Бардак в государстве, - тихо ругнулся Лекарь и, с тоской подумав о своей Мутяре, горестно прикорнул у сопревшего куста малины.
Очнулся он уже на груди Глазенкина. Сердечно сплюнул в эту грудь и, уви-дев, что колыхание при заборе прекратилось, полез в зияющую опасностью дыру. Вдруг его заострившийся и слегка похудевший от переживаний нос зацепился за пятку капронового чулка, нагло свисающего с куста малины. Сначала Великий Ле-карь брезгливо сплюнул, но тут внутренний голос сообщил ему, что чулок очень кстати: если его натянуть на голову, то лица никто не узнает.
Послушавшись внутреннего голоса, он потащил Глазенкина дальше. По пути его одолевали мучительные переживания.
- Какого черта, во времена великих деяний я должен отвлекаться на этого никчемного Нелюдя? Готовятся перевороты, заговоры, а я таскаюсь с этой чертовой куклой...
И он уже замахнулся Глазенкиным в пролетающую мимо ворону.
- Ка-ак?- изумленно взмахнула крыльями ворона, срываясь с облюбованного места.
- И в самом деле, - согласился с ней Великий Лекарь, подхватывая успешно приземляющегося Глазенкина. - Если я его не закопаю, милейшая Мутяра опять станет уделять все свободное время этому самовлюбленному ловеласу. Нет уж, так моя девочка совсем погибнет...
И, утирая правительственную слезу, Великий Лекарь все-таки пролез через дырку в кладбищенском заборе.

МЕРТВЕЦ ПОМЕНЯЛ РАБОТУ.

Проснувшись, Мутяра обнаружила рядом с собой лишь аккуратно сложенные «бананы» Глазенкина, ее чистейшего, невиннейшего Глазенкина не было ни на краю кровати, ни под кроватью - нигде.
Растрепанная, со скатанными кудельками поеденных перекисью водорода во-лос, Мутяра сидела посреди ковра, обнимая подрамник с незаконченной картиной, где, гордый и небесный, стоял во весь свой рост задумавшийся Глазенкин.
- Я потребовала от него слишком много, - всхлипнула Мутяра, - так много, что он сбежал. Нет, не сбежал. Для этого он слишком горд. Он просто ушел. Ушел бескорыстно, не взяв с собой даже любимые штаны и даже оставив домашние та-почки... Это он специально оставил их мне...
Она прижала к груди тапочки Глазенкина и предалась скорби... Поскорбев так минут десять, с офонаревшими от горя глазами, в пеньюаре с сиреневыми гроздья-ми, она бросилась на улицу.
- Конечно, конечно, - повторяла она на бегу, - он больше не захотел мне пози-ровать из-за этого поступка. Он слишком честен и потому решил расстаться, чтобы не смущать мою жизнь. И зачем только я раскрыла ему свои желанья? Сейчас сидит где-нибудь на своей работе, делает открытия и не шелохнется...
Добежав до красных мраморных ступеней одного из засыпанных площадных морей, Мутяра нос к носу столкнулась с Муриком.
- Честь имею! - отчеканил Мурик, подхватывая падающую в обморок Мутяру.
- Пропал Глазенкин, - проронила из своего обморока Мутяра. - Наверно, ушел на работу...
Ничего не понимающий и крайне напуганный Мурик запихал Мутяру в про-езжавший мимо «газик» и велел везти в больницу, а сам срочно кинулся в НИИ возвращать Глазенкина во дворец Великого Лекаря... Он бежал, перепрыгивая через завалы площадных морей и отталкиваясь локтями от воздуха. На бегу он отмечал свою мгновенную реакцию на происшествие и свой высокий профессионализм, за который когда-нибудь ему все-таки вручат настоящую медаль.
Изобретательский коллектив НИИ сидел вокруг огромного таза в окружении свечей. В тазу жалостливо плескалась какая-то жидкость, видимо, остатки первого площадного моря.
- А все-таки она плещется! - подпрыгивал от радости сбежавший с больницы Пеньколодыч, то и дело запуская ладони в загустевшую воду.
- Но послушайте, - недоумевал профессор Гуляй Вася, - разве этой мутотой небесную опухоль залатаешь?
- Конечно, - счастливо улыбался Пеньколодыч, - на земле же оно плотно ле-жало. Плотно пригнано к берегам, как одеяло заткнуто за свою перину.
- За перину, это хорошо, - вздыхала тетя Маша, размахивая шваброй и под-чищая на полу брызги таинственного таза. – Ох, и хорошо-то как на перине, одея-лом подоткнувшись...
- А ты, тетя Маша, - спросил ее зевающий главбух, - фильм про собаку смот-рела?
- Ой, ну как жеть! - вдохновилась тетя Маша. – Головы людям дурят. Ну, я понимаю, из свиньи там можно корову сделать, но чтобы из собаки человека... За дураков нас считают. Совсем уж народ не ставят ни во что.
- Потому и живут хорошо, сволочи, - пробубнил Пеньколодыч, обводя паль-чиком узоры на бороденке. - Моя б воля, так я этих киношников самих в собак бы превратил и в милицию служить отправил, а то и к Ваське в деревню. Нехай на це-пи бегают да двор человечий стерегут. А вы как считаете? - обернулся он к профес-сору Гуляй Васе.
- Я это, детские кина не смотрю, - свысокомерничал Гуляй Вася. - Я все больше о деле думаю. Думаю, как нам этой мутью дырку на небе закрыть...
Тут кабинетная дверь раскрылась, и запыхавшийся Мурик слету накинулся на сослуживцев Глазенкина.
- У вас?- спросил он, многозначительно показывая на Глазенкинский стол с тазом.
- Кто?- изумился главбух. Живот его при этом нервно дернулся.
- Как кто?- запыхтел Мурик, словно паровоз на подъеме, - Глазенкин этот ваш. Опять работу поменял.
- Как это поменял! - закричал Пеньколодыч, наступая ногой в таз. - У нас, значит, нет больше связи с дворцом Великого Лекаря?..
- Тиша ты! - воскликнула тетя Маша, вынимая профессорскую ногу из под-опытного таза. - Жидкость прольешь, чем небо замазывать будете?
- Погодь ты, - толкнул тетю Машу главбух и обратился к Мурику:
- Сбежал, значит, говоришь? Каким же мне это теперь приказом проводить? Безобразнейшее нарушение финансовой дисциплины! Ну, что хотят, то и делают... Ну, прямо, что хотят!
- Так у вас еще один человек в группе работает? - заинтересовался ответст-венный за исследовательский эксперимент недавно прибывший профессор Хохол-ков. - Почему же вы, эти, батюшки, сотрудника от меня скрывали?
- Да нет его у нас! - нервно застучал ногой по тазу недолечившийся Пенько-лодыч.
- Как нет?- оторопел Мурик. - Мне сама Мутяра только что сказала, что он снова вернулся на работу к вам. Супруга Великого Лекаря не будет врать...
- Так, значит, есть у вас еще один сотрудник? - продолжал свою наступатель-ную работу Хохолков.
- О-о-о-о, - простонал главбух, глядя на дотошного профессора, как мелко-сортная рыба на рыбака, - может, отпустишь? Он есть, но его как бы и нет, пони-маете, он у нас...
- Так есть он у вас или нет? - допытывался Хохолков, узревая в происходя-щем тайный смысл неких финансовых операций.
- Да он у нас этим, мыслителем работает, - попробовала объяснить тетя Ма-ша, обхватив при этом свою драгоценнейшую швабру, как доисторическое копье.
- Тем более, - недовольно шлепнул верхней губой профессор Хохолков, - на одного мыслителя в группе больше.
- Да он же... - главбух хотел было крикнуть во всеуслышанье, что Глазенкин - мертвец, но представил, как сейчас начнутся коллективные выяснения о том, куда же перечислялась зарплата Глазенкина, решил сформулировать вопрос несколько иначе. - Да он позвонил мне сегодня ночью и сказал, что собирается помирать, по-тому как в гробу такую жизнь видел!
- Ну, гады, - спохватилась находчивая тетя Маша, - его надо на кладбище ис-кать! Сейчас все знаменитости на Святотатское кинулись... Ну и Глазенкин, поди, туды же...
И тут вся ученая группа, показывая новому профессору Хохолкову чудеса в проявлении заботы о человеке, ринулась на кладбище.

НЕСКОНЧАЕМЫЙ ГЛАЗЕНКИН СОПРОТИВЛЯЕТСЯ ЗАХОРОНЕНИЮ.

На Святотатском уже вовсю возвышались свежеиспеченные холмики. Стара-тельные родственники окружали эти холмики почтительными оградками. Кое-кто из Честь имеющих, случайно перепутавших своих предков, продолжали выяснять отношения в кулачно-лопатных боях.
Великий Лекарь лежал в бурьяне и, прижимая к груди смиренного Глазенки-на, тщательно высматривал могилку в одуванчиках, на которую пока никто не по-кушался. Волоча за собой покорного судьбе Глазенкина, Великий Лекарь рывками продвигался к еще не заселенной могилке. Его смущало лишь то, что хоронить Не-людя придется без гроба и без порток. Общественность может заметить и возму-титься... Можно, конечно, просто столкнуть его в яму и быстренько спрятаться в кусты, а потом чертополохами, благо их еще не выдрали с улиц Великой Зари, бе-жать к своему дворцу, к своей уютной лапочке, на свое законное супружеское ложе.
Великий Лекарь уже подтолкнул Глазенкина к самому краю ямы, но тот, охальник, опять раскрылся. Чопорная дама, величиной с гранитную тумбу, по-видимому, чья-то жена, закатив глаза, истошно завопила:
- А-а-а-а, люди добре! На нашем почтенном кладбище жиды завелись! На гроб пожалели, да еще без порток хоронят. Срам-то какой!
- Уберите беспортошного, здесь же дети... - завопила другая дама.
Вскоре вокруг Глазенкина собралась большая кладбищенская толпа. А он ле-жал в своей голубенькой рубашке с расстегнутыми манжетами, свесив голые ноги через край уготованной ему могилы и запрокинув в небо глаза.
Тут одна из Честь имеющих гражданок смущенно кашлянула:
- Нет, вы посмотрите, шо он этим хочет сказать? Обратите внимание на его руки! Шо он там держит!.. Да это же он в наш адрес... Это же он хочет сказать, шо на нас положил...
- Какая развращенность, - кашлянула еще чья-то жена. – Его на почтенное кладбище привезли, а он тут, как на курорте, раскинулся...
- Выгнать его с этого кладбища и перенести на другое! - крикнул писатель М-ов 1.
- Однако, смелый поступок, - глядя на обнажившегося, заметил писатель М-ов 2. Поскольку у писателя М-ов 2 иногда просыпалась склонность к юмору, то он не к месту пошутил: - Смотрите, господа, покойник из смекалистых. Пока его на кладбище тащили, по дороге и портки свои и гроб пропил!
- Давайте спросим у тех, кто тащил! - встрял вечно все усложняющий писа-тель М-ов.
- А может, у него самого спросишь?- пробалагурил М-ов 2, поддев носочком лакового ботинка худую мастолыгу Глазенкина.
- А безродным здесь делать нечего! Пусть убирается! -крикнул в скорбящую толпу М-ов 1.
- А куды ж он теперь уберется! - возмутилась на все кладбище тетя Маша, пробиваясь с ученой группой сквозь нервенно-напряженную толпу. Она еще издали узнала обругиваемого Глазенкина, так он ей в тряпично-ведерном шкафу примель-кался. - Ты что ли ему свои портки и свой гроб отдашь?- разгребая толпу шваброй, двигалась на М-ова 1 тетя Маша.
Потом она встала на краю могилы, как знамя, водрузив над собой болтаю-щуюся на швабре тряпку, и толкнула речь:
- Человек родился голым, жил голым и на тот свет голым уходит, а они на-смехаются. Честь имеющие, тоже мне! Да честь на ваших головах и не чесалась-та!
- Да уж куда там, несчастный! Голый! - подбежал к Глазенкину Пеньколодыч и с привычной завистью начал:
- Да он у самого Великого Лекаря...
Но Великий Лекарь, к счастью, этих слов уже не слышал. В полной уверенно-сти, что наконец-то избавился от Нелюдя, он с честью переступил порог своей опо-чивальни, собираясь с духом к предстоящим великим объяснениям.
- У самого Великого Лекаря! - заострял внимание кладбищенской толпы не-угомонный Пеньколодыч.
- Ии-их, - громко вздохнула тетя Маша, - у самого Великого Лекаря служил и то в голую землю без порток кладут, а чего ж с нами-то будет! Издохнем где-нибудь у дорожной обочины, и валяйся себе, как собака али кошка какая...
Грустные речи тети Маши ввели кладбищенскую публику в пессимизм.
- Да погодите вы рыдать! - подскочил к Глазенкину Честь имеющий Мурик. - Никто его сюда не отправлял. Он сам пришел. Так торопился, что одеться забыл. Более того, не узнаете разве, это известный Глазенкин, с него списываются все портреты нескончаемого человека! Знаменитой кисти Мутяры! Не узнаете что ли?
Но кладбищенская публика не больно-то интересовалась авангардом в живо-писи и потому, убедившись, что покойника никто не собирался хоронить без гроба и подштанников, а он сам в таком виде на кладбище пожаловал, быстро рассоса-лась. А около раскинувшегося на краю могилы Глазенкина остались только бывшие сослуживцы да милиционер Мурик.
- Кроме того, - продолжал свою разъяснительную речь Мурик, - супруга Ве-ликого Лекаря искала его в поте лица и до потери сознания. После чего поручила искать мне. А как найду, приказала возвратить во дворец.
- Во, сатана! - скатываясь на дно могильной ямы и корчась там в далеко не здоровом смехе, орал Пеньколодыч. - И тут ему повезло! Нам до смерти во дворец не пробраться, до самой могилы не увидеть, как там они живут, а этот... А этого прям из могилы вытаскивают и - туда! Он от них по могилам бегает, а его с мили-цией и - туда! Туда-а-а-а!
- Уймись! - торкнула его шваброй тетя Маша, - да вылазь быстрей! Чего чу-жое место занимаешь! Не то сейчас быстренько землицей присыплем...
Пеньколодыч, видимо, вообразив себя присыпанным, содрогнулся в одуван-чиках на дне могильной ямы и стал быстренько выкарабкиваться наверх.

НА ВРЕМЯ ПЕРЕУСТРОЙСТВА КЛАДБИЩА РОДСТВЕННИКОВ РАЗОБРАТЬ ПО ДОМАМ!

...Желто-красный автобус, как мячик, все перекатывался и перекатывался с подсолнечной горки до высокого камня и опять - на подсолнечную горку...
- Вот я и стала игрушечной... - прижавшись к автобусному стеклу, шептала сама себе Аламея. - И больше не надо думать про завтра и про стихи. Конечно, я стала игрушечной, фарфоровым жирафчиком в автобусе или стеклянным кенгуру… Не мог же мир в один день так невообразимо поглупеть… Конечно, мир не мог, значит, все дело во мне. Когда я была живой и существовала в своих трагедиях, все вокруг казалось мне игрушечным. Дела легкие, как игрушки. Дни - как игрушки, А теперь, когда я сама стала игрушечной, жизнь стала казаться тяжелой, потому что в ней от каждого что-то зависит, а от меня уже не зависит ничего. Я могу кататься по подсолнечной горке и кормить нарисованное солнце из чайной, или нет, расписной деревянной ложечки. И буду думать, что солнце говорит мне «спасибо». А оно и представления не имеет, о чем я думаю. Оно катится и катится себе где-то по кос-мосу и думать не думает о Земле, а обо мне - тем более. Вот реальность, которую можно познать только в желто-красном автобусе, похожем на детский мячик.
Но вот, кажется, и этот заборный писарь с улицы Бизэ Алябьева, с их аст-рального путешествия, с их общей никчемности и отчуждения от жизни. Куда бре-дет он с рассохшимся ящиком на плечах? Что хочет? Странный, наивный, бездум-ный бородач. Зачем он встал на скате подсолнечной горки? Зачем замер посереди-не? Неужели надеется, что несущийся со всей скоростью желто-красный автобус еще способен остановиться и подхватить его и унести в свой игрушечный мир?
А автобусик летел все быстрее и быстрее. И он в самом деле готов был сбить непрошенного путника с ящикам на плечах. Путника - посреди чужой дороги…
- Э-эй! - привстала со своего сиденья Аламея. - Остановись!
Но у автобусика не было водителя, и просить кого-либо об остановке каза-лось смешным и бессмысленным, А бородатый все так же стоял на дороге, заду-мавшись и не веря несущемуся на него автобусику, не думая ни о неминуемой ги-бели, ни о возможном спасении.
- Да где же у тебя заводной ключик?- закричала Аламея. И, наверное, она докричалась до самого, никому не известного сердца в игрушечном автобусике, по-тому что прямо перед собой увидела похожий на железную бабочку заводной клю-чик. Ключик спокойно стоял воткнутым в свое отверстие. Аламея стала крутить его в обратную сторону. И желто-красный автобус остановился, столкнувшись лбом с рассохшимся ящиком на плечах никому не известного, бородатого, но до сих пор молодого поэта,
- Вы сошли с ума! - крикнула ему Аламея, по пояс высовываясь из расписного окошка. - Разве можно в автобус с этим?..
- А здесь - ничего... - усмехнулся бородатый, - здесь стеклянные бусины всех цветов и оттенков, какие только существуют на земле. Я могу показать тебе их, только не сейчас, потому что смотреть в спешке на мои сокровища нельзя. Ведь ты можешь представить себе, что такое коллекция световых оттенков.
- Да, я найду смысл в твоей коллекции. Ко всем твоим оттенкам я подберу подходящие обиды и огорчения, печали, раздражения, восторги, тайные радости... Сколько всего накопилось за жизнь. Посмотрим, хватит ли оттенков, а то я ужасно боюсь повторений...
- Повторений не бывает, потому что у каждого - свой оттенок. Тут автобус за-гудел и стал большим. И все обозначилось в нем, как в жизни, - сиденья, люди, во-дитель, плывущие мимо окон гастрономы...
- Так значит, я спала...- тряхнула головой Аламея и почувствовала, что рука ее оцарапалась о край соломенной шляпы сидящего рядом человека. Человек сидел неподвижно, сложив на груди руки и чуть прикрыв глаза.
- Карро! - тихонько воскликнула Аламея. - Это ты ввел меня в состояние иг-рушечности?.. Зачем было возвращать ко мне того поэта? Он - умный, талантливый, но не по мне: больше напоминает механизм. Это чужое для моей души. Ты воссоз-дал его в моем сне более утонченным... Но это уже из твоего запаса чувств. Неуже-ли не понимаешь: я хочу с тобой...
- Боже, - сжал он руками голову, - раствори в себе все сущее - это и есть со мной. Внешние преграды - все равно, что башмак для муравья. Энергия души идет сама по себе, а все более примитивное я не переношу. Формы, формы - все равно, что каменные очки на глазах. Зачем? Ведь и ты не можешь, как все…
- Тогда появляйся чаще, чтоб я умела самовоссоздаваться.
- На нас уже оборачиваются. Люди не привыкли к разговорам об ином. Им страшно интересно. Давай выйдем!
- А почему людям нельзя знать то, что им интересно?
- Ты наивна, девочка. Если все великозорцы освободятся от стереотипов, штампов, значит, они освободят проход для новой мысли. Общество Великой Зари взойдет на высший виток развития. Оно станет соображающим обществом. И кто тогда будет возводить на площадях гигантские мясорубки, чтобы перемалывать че-рез них картон? Кого можно будет заставить разливать на городских площадях мо-ря, чтобы потом засыпать их мусором? Люди узнают цену труду и цену человече-ской культуры. И тогда каждому покажется унизительным внимать речам мусор-щицы, возведенной в ранг министра культуры. И если с картин художника несет мертвечиной...
Тут автобус завизжал тормозами, и они вышли. Пахло одуванчиками. Это опять железная стрекоталка в форме маленького бизона стригла голову одуванчи-ковой поляне. Из разухабистой липы репродуктор выплевывал на свет одну и ту же пропиливающую мозги мелодию - «Гимн замученному кузнечику».
В глазах Аламеи вдруг ясно и отчетливо возник весь кладбищенский бум. Ей уже представлялось, что вся жизнь состоит из перетаскивания родственных гробов. Вот с одного пригорка на другой ползут маленькие, как муравьи, люди. И у каждо-го на спине - то по одному, то по два, а то и по целой эстакаде гробов. « Традиция, преемственность!» - кричал репродуктор с липы. Бабочки поднимались в воздух, открывая небу крохотные узорные гробики, привинченные к спине. Будто малень-кие люди, поднимаясь в небо, обрастали крыльями и не могли освободиться от тя-нущего к земле груза.
«Да здравствует наша великая наследственность великозорцев!» - испражнял-ся репродуктор на липе.
Тройка мощных гробов танцевала на подстриженной поляне. Гробы танцева-ли, а их радетели суетились вокруг, смахивая щеточками пыль с густого вишневого бархата. Глядя на этот  танец под «Гимн замученному кузнечику», из окон высовы-вались родственники гробов - другие гробы. Клацая крышками, они выказывали свой гробовой восторг.
Две траурные вороны то и дело переносили из гнезда в гнездо гробики с яй-цами.
- Какие они маленькие. Я так боюсь за них, - проронила Аламея, глядя на вы-лупляющихся из яйца собачат. Родители проделали над ними эксперимент: вывели в гнезде, не подумав о том, как они будут спускаться вниз... Не подумав и даже не дав им крылья... А еще говорят, что все зависит от каждого из нас.
«Каждый из нас - сам творец своего счастья», - патетически ораторствовал репродуктор.
- Ну что зависит от этого собачонка, вылупившегося в гнезде на высоком де-реве, от этого бескрылого собачонка? Что может зависеть от поезда, идущего по рельсам и управляемого машинистом? От кувыркнувшегося с горки автобуса? Что?
Карро молчал. Грубый отворот черного свитера, словно влитой, входил в его плечи и держал подбородок. И как бы не был разноцветен мир, тайные чары только у черного цвета. Так думала Аламея, вглядываясь в его такие же черные с желтыми фонариками из глубины зрачков - глаза.
- Внешне мало что зависит, - сказал он, отыскав ее сиротливо провисшие в воздухе пальцы. - Но есть линии духа. Все, что могут сделать люди сейчас - это на-полнить силами небо вокруг себя, довести разумный слои атмосферы до самовоз-рождения, до способности генерировать идеи и восстанавливать равный обмен ра-зума самостоятельной природы с разумом природы человеческой. Глупость, страх, плебейство, ханжество, хамство, мании величия во всех их вариациях будут вытя-гиваться из людских подкорок и выводиться в пустоты космоса, в распад. А на ос-вободившиеся места природа сама будет внедрять высшие категории духа. Но пока человеческая глупость забила разумный слой атмосферы. Разум природы иссыхает от духовного регресса человечества, от ничтожества и безбожества. А человек, про-хаживаясь по своему жизненному кольцу, по своему ограничительному кругу дей-ствий, по своему участку мысли, забыл о том, что должен постоянно включать мозг и развивать тот самый участочек, которым управляет душа. Но вместо этого, в пол-ной беспомощности от собственноручно содеянного, наш лучший в мире великозо-рец в пылу деятельной горячки перестраивает кладбища...
«Экстренное сообщение, - проснулся репродуктор на липе, - с сегодняшнего дня объявляется переустройство Святотатского кладбища. На кладбище будут по-строены новые павильоны, холлы, бассейны, бани, теннисные корты, столовые - словом, все, что необходимо для отдыхающих. Просьба к арендующим на кладби-ще места - разобрать на время переустройства всех своих покойных родственников по домам. Повторяю, это только на время переустройства!»
Не успел репродуктор закончить свое экстренное сообщение, как по улице Бизэ Алябьева пошла мощная бульдозерно-экскаваторная техника. Впереди нее, как собачонка, бежала все та же пушечка на колесиках, расчищая дорогу огнетуши-тельной пеной.
- Все, что ты говоришь, милый Карро, для меня мало утешительно, - сжала его пальцы Аламея, - Ты мыслишь себя человеко-Богом, но и я мыслю себя не меньшим существом. Такой вот атавизм нашей действительности...
- С чего ты взяла, что это наша действительность? Я такую действительность не создавал. Я не экспериментировал и не способствовал выращиванию собак в во-роньих гнездах и не пожирал плоды экспериментов, пожимая плечами вслед сры-вающимся с гнезд и вдребезги разбивающимся о землю собачатам. Я не разрушал экологию и никогда не был отцом Великой Зари. Тебе же все это досталось уже в готовом виде. Единственное, что ты можешь - прекратить глупую затею с кладби-щем, переубедить людей, направить их мысль на полезное и живое.
- Но, - опустилась на еще не подстриженный одуванчиковый лужок Аламея, - Бог дал мне высокие мысли, а Дьявол отнял возможность переправлять их людям. Бог создал меня поэтом, а Дьявол не допустил мою поэзию к человеческому пони-манию. Бог вселил в меня любовь. Дьявол не дал для нее объекта, лишил выбора и отодвинул от меня людей. Я как будто с ними, среди них, но как будто это и не я. Я страдаю от бесконечной дури, открывающейся моим глазам, но не в силах что-либо изменить. Я страдаю от бездушных сыто живущих глупцов и от сморщенной чело-вечности на лицах нищих. И Бог и Дьявол специально подкидывают мне глупцов и нищих, чтобы страдания мои были беспредельны, чтобы беспомощность чувство-валась острее. И где-то есть счастливые похожие, живущие на одной лестничной площадке, и, поминутно заглядывая друг к другу в гости, они способны изливать каждую новую меру души, каждый новый творческий импульс. И творчество их растет. Бог показал мне, что такая жизнь возможна. А Дьявол подтвердил, что не со мной. Как невыносима сила нереализованного ума. Все равно, что до отказа наби-тая копилка, которую никто никогда не откроет, хотя бы из любопытства - взгля-нуть, что там, медяки или золотые монеты?
- А разве только этим можно измерить содержимое? - сотворив оправу из одуванчиков, тихо произнес Карро. - У тебя своя миссия на земле. Твоя задача про-пустить через себя, обогатить чью-то нереализованную душу, которая столетьями была нереализована и копила в себе силу. После тебя родится Байрон или Пушкин. Родится из накопленного тобой и еще десятками  НЕКТО, чьи души передавались друг другу по наследству и несли во времени груз из своих творческих страданий, из своих неустроенных жизней, из своих устремлений в небо, но приземленного выживания здесь. Твоя душа - хозяйка в своем временном отрезке, в возможности пережить и перестрадать больше многих. Быть неузнанной, быть невидимой в этой всечеловеческой бане и однажды выйти не собой, но своим продолжением духа в другом отрезке времени, где хозяйкой будет чья-то другая душа. Ей станет некогда страдать и накапливать, потому что всего в ней будет достаточно, и настанет ее по-ра искать прорыв в непробиваемости. Пробивать - будет ее миссия. Именно она станет великим поэтом, но в ней будешь и ты, выдержавшая свой путь во времени и до конца. Вот что еще копит человек. И потому в копилке могут быть не только зо-лотые или медные монеты... И потому не это важно. Принято говорить, что человек - хозяин своей судьбы, но ты этому не верь. Ни одна судьба не свершалась без воли всевышнего и без помощи других людей, посланных тебе по его воле. Сколько ты будешь одна, столько ты будешь и бессильна с одной, видимой, стороны, и могу-щественна с другой - не видимой никому. Поэтому нет пустых жизней, нет случай-ных в мире людей. Это высший разум собирает в копилку своих познаний все наши жизни. Ведь эксперименты ставятся не только на Земле и не только среди велико-зорцев.
Она чувствовала, как по мере высказывания истончается и пустеет его душа. И вместе с его словами пускаются в свое предзакатное странствие поздние одуван-чики. И пустеет лужок, на котором больше не взойдет ни одного одуванчика, пото-му что кончилось их время. Время одуванчикового цвета.
Карро втянул голову в свитер. И всего себя втянул в свитер. И черный шер-стяной клубок с золотым фонариком внутри укатился на небо и стал всего лишь те-невой стороной облака.
По подсолнечной горке все так же двигался маленький желто-красный авто-бус. Он чуть притормозил, когда она поравнялась с остановкой, но Аламея разду-мала, не захотела снова стать игрушечной и, помахав автобусику рукой, пошла дальше.

НА ГОЛОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ КРОВАТИ В ЗАРОСЛЯХ КИПРЕЯ.

С высоты камня всё было очень хорошо видно. На Святотатском выступал знаменитый П-эн. Он говорил о новом великом значении переустройства кладбища. Он говорил, что во всем мире еще не додумались до такой благотворительности и что во всей Вселенной еще не созданы такие блага для заслуженно ушедших на вечный отдых, на вечный покой. Он говорил, что именно Великая Заря первая по-дала миру такую идею, что всем писателям уже сегодня можно писать о старом разрушенном кладбище, о его поржавевших крестах, о покосившихся могилах и полном отсутствии современного комфорта. Уже сейчас можно обвинять старого, оставившего свой пост могильщика Пашку с бамбуковой палкой и сообщить вели-козорцам, что палка заменена на дубинку новейшей современной формы, что тепе-решний могильщик Петров обязуется денно и нощно отдавать себя кладбищу и ни-чего взамен не брать, когда старый могильщик Пашка, свя-тотат эдакий, брал. Уже сейчас современные писатели могут рассматривать его образ с моральной стороны. Открытым остается вопрос о том, сколько этот подлый могильщик Пашка душ на старом кладбище уложил по своей корысти и со скольких покойников взятки брал?
- Товарищи! - кричал П-эн на все кладбищенское царство. - Такого больше не повторится! Вы видите, как идут по улицам бульдозеры и экскаваторы. Это на Свя-тотатское кладбище. Это новая техника будет строить старую жизнь!
Аламея завесила камень лопухом, потому как смотреть и слушать это вредно даже лесному таракану, если таковые водятся.
Она вдруг почувствовала, что ей больше некуда и незачем двигаться, и что во всей Великой Заре нет ни одной родственной души. Села на ступени красного мра-мора и стала глядеть на бывшее площадное море. Из кучи мусора еще кое-где тор-чали хвосты и головы недоеденных кошками золотых рыбок, недопроданных коо-перативом изумрудных лягушек, мода на которых возникла мгновенно и так же мгновенно отошла, не успев возвестить о себе миру.
Ее босые ноги мерзли на красном мраморе. Солнечный день заканчивался, и на смену ему надвигалась страшная растерянность. Извечный вопрос «куда себя деть», как хорек, подгрызал сердце.
Чуть в стороне от красных мраморных ступеней, ведущих к свалке мусора, полыхали заросшие кипреем клумбы, Аламея разглядывала идущий к солнцу ки-преевый пух и вдруг увидела, как что-то металлическое блеснуло на солнце. Она прикрылась ладонью от скользящих в глаза лучей и обнаружила в зарослях кипрея спинки металлической кровати. На обнаженной пружинистой сетке сидел ее вче-рашний знакомый поэт. В эти минуты одиночества и отчаяния она обрадовалась даже ему.
- Ксандр! - кинулась к нему Аламея и тут же ободралась о торчащую из кро-ватной сетки пружину. Кровать закачалась, потому как под бывшим Площадным морем и теперешней свалкой завелось болоте. - Ты что здесь делаешь? - облокоти-лась она на спинку кровати и уселась поудобнее, подогнув под себя ноги. Так давно хотелось обо что-нибудь облокотиться и снять напряжение со спины. И сесть вот так, подогнув колени. И так давно хотелось задать хоть кому-нибудь этот вопрос: «Ты что здесь делаешь?»
- Живу я здесь, - как-то рассеянно, не отрываясь от пишущей машинки, про-ронил Ксандр. Вид у него был весьма странный: в одних плавках на голой кроват-ной сетке и с пишущей машинкой на заостренных коленях.
- Вот, - наконец-то скинул он заполненный строчками лист, -сарайчик свой весь до бревнышка продал и мебелишку всю продал до последнего матраца, и одежку, вон даже доски половые и те отодрали да увезли. Зато вот - купил пишу-щую машинку, кучу бумаги, копирок, лент, авторучку и три квадратных метра зем-ли. Я их даже очертил, видишь! Никто теперь не в праве согнать меня с этих трех метров. Сегодня знаменательная дата: я закончил последнюю строчку стиха и те-перь буду писать только роман. Роман про человека, сидящего на голой железной кровати среди кипрея, рядом с красными мраморными ступенями, ведущими к свалке, и про жизнь вокруг этих трех квадратных метров земли. Вот это будет ро-ман1!
Он смеялся и всхлипывал одновременно и совсем был не похож на вчерашне-го Ксандра из Прамира своей поэзии. Куда только девались и цинизм, и самоуве-ренность нищего, проглядывающего из лохмотьев? Теперь это была уверенность только в свои силы, уверенность отрешенного от жизни творца, сила и могущество таланта, презирающего невозможность своего существования.
- Чудненькая метаморфоза...- не отрываясь от своих босых ног, произнесла куда-то вниз, в зарождающееся под мусором болото Аламея. - Только ты кое-что не учел. Ты не учел, с каких позиций твой читатель, если он только возможен вместе с выходом книги, простой великозорец, будет расценивать твой роман? Он кинется разбирать характер героя, его нравственность, его образ жизни. И получится, что герой романа - безнравственен, потому что сидит посреди города в одних плавках на голой, предназначенной для сдачи в металлолом кровати. Он пытается утвердить себя стишками. Это единственный род его занятий. Глупыми стишками, прочтение которых позволительно лишь пробившимся людям, людям с именем. У героя нет созидающего начала, потому что к своим тридцати годам он не добился в жизни ничего, кроме этой кровати и трех квадратных метров земли, на случай жилья и на случай могилы. Герой не типичен для нашего времени и более того, растлевает мо-лодые растущие умы. Какой пример подает он для молодежи? Продать все, чтобы купить пишущую машинку? Что подумают иностранцы? Они подумают, что наши пишущие машинки стоят так дорого, что приобрести их можно, только продав все свое имущество. И поэтому в нашей Великой Заре больше не плодятся такие высо-ты литературы, как Лев Толстой и Пушкин. Роман социально опасен и вреден. Ну что, скажешь, я не права?
- Смешная ты, - с тенью задумчивости произнес владелец железной кровати, - сочувствуешь, а у самой и этого нет. Карабкаешься по скале...
От этих слов состояние надвигающейся веселости быстро исчезло.
- Жизнь такая...- сказала она потухшим голосом, вылавливая из кипреевой ро-зоватости его глаза, - или на скалы карабкаться, или кладбища строить для новой жизни...
- Кладбище для новой жизни? - усмехнулся будущий романист в плавках. - Зачем для новой жизни? Существует лишь та жизнь, в которой мы живем. Мое кладбище - всегда со мной, под этой кроватью, - сказал он и толкнул пяткой сизую землю. - Под этой кроватью мой папаша лежит. Заслуженные покойнички в свой круг его не пустили. Так что я от общества Великой Зари совсем отгородился: на трех квадратных метрах разместил и свою жизнь и отцовскую....
Голос его уже слегка подпрыгивал, как шмель над цветком. Всякий пишущий человек поймет, что это именно то состояние, когда творцу пора творить, но кто-то случайный все еще держит его время за золотой хвостик. Аламея чувствовала его состояние неуюта, и все же ей казалось, что нехорошо оставлять человека в таком запустении между протухшими Лихим и Возвышенным площадными морями. Не-хорошо оставлять посреди заросшей кипреем клумбы, как единственную черную стрелку цветочных часов, беспокойно вращающуюся вокруг себя по розовому ци-ферблату со стертыми цифрами. К тому же собирался дождь. Об этом оповещали жуки-бражники и шмели, повисшие на иван-чаевых кустах и на бороде Ксандра.
- Давай хотя бы сделаем навес над твоей кроватью, - предложила она робею-щим голосом.
Он ударил по клавише машинки, потом остановился, замер, посмотрел стран-но, как-то сквозь ее хитон и такими сдирающими кожу глазами. В глазах этих на секунду что-то всколыхнулось, будто в его сознание вернулась та женщина из воз-душного мира с покрывающимися изморозью плечами. Тогда она лежала в воздухе, с той стороны света, во снах Владыки, лишь волосы тянули ее к сгущенному, где-то далеко внизу голубеющему слою земли. И теперь ему вдруг  страшно захотелось узнать, как будет лежать эта женщина на стебельках травы, удержится ли на ты-чинках цветов, на облачке кипреевого пуха? И еще хотелось узнать, каким станет ее тело, если его переместить из воздуха на обычную, чуть припорошенную цветоч-ными лепестками землю?.. И если слегка, лишь краешком ладони чуть придавить к земле?..
И он уже попытался встать. Обезумевшая рука потянулась через полотно рас-сеянного грозового света к единственной мягкой складке хитона, ниспадающего с ее плеча. Пальцы уже приготовились распотрошить эти сыпучие барханы складок по подолу... Он был, как в бреду... Но - пишущая машинка! Она плотно приросла к коленям. И ее нельзя было снять и поставить ни на сырую землю, ни на пружини-стую кровать. Туча уже пальнула по его ограждению первой дробью капель, и он замер в смертельной растерянности: Аламея... машинка... бумага... дождь... Нет, а как же бумага? Что с ней теперь будет?..- И рука, потянувшаяся к ее хитону, верну-лась, как думы молящегося возвращаются в молитвослов, как отыгравшие пальцы гусляра возвращаются на свои колени, как оторвавшиеся от деревьев птицы всегда возвращаются к своим гнездам, а самолеты - к своим аэродромам.
Пластмассовые клавиши... Не женщина, а пластмассовые клавиши машинки пробивали током кончики его пальцев и все тело.
- Как же бумага? - отрешенно бормотал он, разводя по белой мелованной по-верхности листа цепочку оброненных небом водяных галактик. Не в силах ни куда-то бежать, ни спасать свое единственное, не сравнимое ни с какими благами жизни богатство - возможность писать - он замер, как внезапно парализованный у самой финишной черты спортсмен, в четверти секундах от наград, славы и почета. И в эти четверть секунды, пока поравняются с ним, а потом опередят другие, он передумает всю жизнь и успеет пообладать всем, что ему предназначалось, не явись коварство судьбы... И он представлял, как намокнет, разбухнет мелованная бумага, как по-ржавеют тонкие механизмы железной богини, передающие его мысли белой бу-мажной плоскости - стружке, снятой для его разума и фантазий с заоблачных сосен или самих облаков.
Как ненавидел он теперь это забившееся в дальнем углу кровати существо, этого живого человека, прервавшего строй его фантастических мыслей, отвлекшего от истинно сущного, данного только ему от Бога и Земли...
И тут снова раздался дробный залп, но уже ни одна капля не упала на бумагу, потому что над его кроватью навис легкий паланкин с нарисованным солнцем и на-рисованным небом...
- Да-да, - рассеянно смахивая с бороды шмелей, рассуждал Ксандр, - это дань каждому творцу: в пик грозы видеть над собой паланкин из синего неба, чтобы с пронзительной болью передать людям томящийся в душе свет...
Он опустил на клавиши пальцы, переполненные творческим нетерпением и, чуть оторвавшись от машинки, увидел, как в другой, дальний дождь, уходит Ала-мея. Он увидел, как стекают по складкам ее хитона сжавшиеся волосы, как стекают на траву фалды ее хитона... Где-то там, в дальнем дожде, в прамире, она ляжет на воздух и будет спать. И на этот раз сон ее станет спокойным, потому что, уходя, она все-таки успела накинуть на спинки его кровати паланкин из синего неба и защи-тить от дождя...
Но сейчас в дальнем дожде ее сиротливо сжавшиеся волосы уплывали нетро-нутыми... И так хотелось ладони пронестись за ними вслед. Но железная колдунья не отпускала к живой. Именно свои пластмассовые клавиши заставляла гладить эта железная колдунья, так точно вычислившая свое место между Лихим и Возвышен-ным морями, вернее, миражами морей у единственного крылечка, ведущего прямо к кровати и бедственно торжествующего на голых пружинах неприкаянного, не принадлежащего себе человека.

НИЩЕНКИ В ЦВЕТАХ И ДЯДЮШКА В ХОЛОДИЛЬНИКЕ.

Свет мой - зеркала на крыле шмеля.
Вдребезги крылья - вдребезги я!
Усталые нищенки дремлют в цветах...
Как жизнь печальна...
Цветы на лохмотьях, из лохмотьев цветы.
 И в каждом осколке - разбитая ты,
Отмечена жезлом Царя нищеты...
Как жизнь печальна...

...Аламея неуверенно ступала по знакам дальнего дождя. Неуверенно, как снег ступает по воспаленной от гейзеров земле, как холода закрадываются в отми-рающие жерла вулканов. Ветер и дождь несли по Великой Заре обвисающий, но пока еще не прибившийся к земле пух. Пока еще лавирующие между капель, не же-лающие знать своего предназначения, легкие, как поднявшийся в небо пар океана, они хотели еще на чуть-чуть задержаться в своем торжественном грозовом полете.
- Ничто, ничто в природе не хочет сдавать своей высоты, даже во имя друго-го... - шептала Аламея, оглядывая странные лунки в разметавшихся стеблях иван-чая. В каждой такой лунке поодиночке, словно в отдельной монастырской клети, сидели старухи-нищенки. Они отгородились друг от друга стенами высокого ки-прея и тайно перебирали свой хлеб. Разламывая, мочили они в дожде каждая свой ломоть и, едва прикасаясь бесцветными, как дождь, губами к этой скудной милости, они замирали, подобно сфинксам или богам, прикоснувшимся к чаше с миро.
Будто не какой-то там размоченный дождем сухарь, а целительную божест-венную силу отправляли они в недра своей истлевающей материи из пока еще жи-вых тканей и мускул и пока еще жаждущей воды и хлеба.
Аламея остановилась рядом с одной из них. Лицо у нищенки было похоже на рассеченную краюху ржаного хлеба, медленно расползающуюся в дожде. Старушка держала перед этим лицом две ладони, напоминающие поржавевшие перья папо-ротника. С одной она сама слизывала разбухшие крохи, с другой их склевывал во-робей, принимая старушечьи ладони за обыкновенную кормушку. Непокрытые бе-лые волосы старушки, собранные на затылке в птичий хвостик, безропотно прини-мали на себя дождь.
- Бабушка! - подобрав подол хитона, подсела к ней Аламея, - что же вы так с головой непокрытой? И что же все порознь?..
- С головой непокрытой? - почти безучастно, будто ее давно уже нет на этом свете, произнесла старушка. - А что ее покрывать? Голова моя всю жизнь открыта была. И уже ветры ее хлестали, хлестали, и уж дожди ее били-мочили, и сколько градин об нее раскололось, и сколько снегов обожглось. Всю жизнь, что с неба ни падало - то на голову. Что ж ей теперь-то в старости бояться?. Много ли ей еще терпеть осталось? Чего уж там прикрывать...
И она расстелила по траве свою широкую, выбеленную дождями и снегами юбку, укрыла лицо широким рукавом со следами былой вышивки у предплечья, по-том, обхватив, как подушку, пучок стеблей, стала клонить голову на осыпающиеся мокрые лепестки. Много ли надо для сна с ее-то двумя-тремя граммами силы, ис-тощившейся за день?. .
- Спи. бабушка, спи. - прошептала над ней Аламея. Укрывать старушку от дождя было бессмысленно и даже жестоко. Божественной купелью был для нее этот дождь в крошеве цветочных лепестков и листьев. Аламея поднялась с коленей. Старушка повернула к ней голову и, дремотно слизывая с губ мокрые лепестки - воспоминания о трапезе, сказала:
- Ах, прости, деточка. Я еще не все ответила. Почему мы порознь? Да чтобы за нищету друг друга не презирать. Так оно легче. И не презирать, и своей не упи-ваться. Все - с миром, все -с Богом. Сам по себе человек родится на свет, сам по се-бе свет покидает...
Она крепко обхватила пучок кипрея, как в своем никому не ведомом, исчез-нувшем за перевалами лет детстве. Теперь она казалась Аламее пятилетней девоч-кой, которая уносила в свой сон любимую пуховую подушечку в оборках и круже-вах, и сон от этого делался кружевным, прозрачным...
Аламея впервые подумала о матери. Наверное, и у нее когда-нибудь была мать. И она так же уходила от мира людей в заросли цветов и свивала там себе лун-ку, и делила с воробьями добытый у людей хлеб. А однажды, пришел час, и она свернулась в калачик, подогнала под себя колени и улетела в закат. Именно в закат, потому что он самый красивый, горячий и таинственный. Но сама она ничего этого не помнила. Она помнила лишь, как вышла на свет из ворот клубящегося тумана. Все вокруг полыхало, листья морщинились на весу и на лету плавились птицы. Она вышла из ворот в хитоне и с узелком обгоревших рукописей. И кто-то крикнул за спиной: «Аламея!». Так она узнала свое имя и с ним вошла в Великую Зарю, где сразу стала чужой всему, всем, и себе самой тоже.
Нищенки, словно земные бугорки, спали в цветах под дождем. Аламея обош-ла их лунки стороной. Разговаривать со старухами-нищенками больше не хотелось. Да и зачем тревожить их сон. Ей хотелось дождаться окончания дождя, как хочется дойти до конца завораживающего прекрасного романа. И вот из светящейся точки, словно из сжатых губ, расплылась по небу полосатая улыбка. Аламея скинула с се-бя тяжесть переживаний и, словно на поднебесную арку, повесила на середину ра-дужной улыбки качели. Мысленно она села на эти качели и стала раскачиваться в заполошных сумасшедших ветрах над всей Великой Зарей. И раскачивалась так це-лый час, пока улыбка не выпрямилась, и закат не сжевал ее, словно большую поло-сатую конфету.
Мысленно можно все. И Аламея не воспринимала людей, которые видят и чувствуют мир буквально, а потом еще считают за великий труд описывать эту бу-квальность в книгах. А кто-то еще считает за достойный труд всю эту буквальность читать, будто сам не живет похожей жизнью среди похожих людей. Нет, обязатель-но надо, чтобы кто-то с писательским именем охарактеризовал всех рядом живу-щих и разделил человеческую кучу на положительных и отрицательных. И тогда можно будет упиваться слезами над несчастными героями, будто те несчастные, что рядом, и на самом деле существуют, не достойны ни помощи, ни слез. И тогда можно будет негодовать над книжными злодеями, заискивающе улыбаясь при этом злодеям живым. И тогда можно будет узнавать свою собственную жизнь по книгам, через восприятие дерзнувшего написать, будто без книг эта своя родная человече-ская жизнь совсем неузнаваема.
Аламея вспомнила обгорелые рукописи, которые когда-то унесла из клубя-щихся ворот в маленьком узелочке. Ей все время хотелось их почитать, но всегда не хватало времени. Мучила совесть за то, что не хватало времени, но его все равно не хватало. И только теперь она поняла, что в состоянии их прочесть. Села на обго-ревшее дерево, вынула из забитого мхом дупла желто-пепельные страницы и нача-ла читать нечто о неизвестно каком времени.

Несу прошение за три девять Кремлей,
В подспорье взяв дух трав, возвышенных и пряных.
«Позвольте людям строить жизнь людей,
Заботиться о судьбах и о главном,
О продолженье мира в космосе земном...»
За три девять Кремлей несу прошенье.
Пусть, как для всех, не будет мне прощенья,
Но я иду за три девять Кремлей.

Аламея мучительно пыталась вспомнить, что означало слово «кремлей». Она била пяткой о наждачную поверхность засыхающей коры и вдруг вспомнила когда-то и где-то подслушанный случайно разговор о том, что на месте сегодняшней ги-гантской мясорубки у «Окоема» когда-то на протяжении многих веков стояли ка-кие-то кремли, где выпекались фантастически вкусные пряники в потрясающе ма-лых количествах. Пряников всегда на всех не хватало, и потому ограда не выдержа-ла постоянного натиска желающих их отведать, и толпа голодных разнесла эти кремли по домам и по сумкам.
Узнать что-то большее Аламее не удавалось, потому что вся история Великой Зари держалась в строжайшем секрете. Даже самые ученые историки знали одну единственную коронно-историческую фразу: «Раньше все было хуже, а вот как пришел Великий Лекарь»... А еще недавно кто-то выпустил в свет запретное слово «мутанты». Слово еще на лету гремело цепями, и великозорцы гнали его от себя прочь. Одни утверждали, что «мутанты» - это вид ископаемых комаров, другие го-ворили, что это проштрафившиеся предки Мутяры, и потому о них велено молчать, не то народ разгневается и велит выкинуть этих Мутяриных предков со знаменито-го Святотатского кладбища.
В любом случае Аламея решила, что странная рукопись с непонятным словом «кремли» представляет собой не только литературно-художественную, но также историческую ценность, поэтому она решила сходить к М-ову 1. Ибо от него зави-сели все шлюзы и кингстоны литературного «Облапа». Найти М-ова было неслож-но, потому что он постоянно достраивал себе памятник, все вытягивая и вытягивая в небо гранитную шею, назло М-ову 2 и П-эну.
Аламея сняла великого литературного строителя прямо с памятника и приня-ла его приглашение поговорить на серьезную тему у него дома.
- Конечно, - расхаживал М-ов 1 по комнате, булькая трясущимся под майкой животом, - все лучшее - в литературу. Все обновим, почистим, помоем и бугорки, какие надо, сделаем, и ямы промерим. А уж новые саваны - так это за раз, хоть сто штук можем сшить. Ну а над гробом мне бы хотелось такую маленькую лечебницу сделать. Дядюшка давно мечтал о более качественном медицинском обслуживании. И конкурсы можем устроить на лучшее место отдыха под кладбищенским солнцем. А вы, наверное, насчет анкетных данных? - обратился наконец он к Аламее и, не дав ей раскрыть рта, продолжил: - у дядюшки данные - самые анкетные. Даже та-почки, сколько в земле пролежали, а все белые. Но мы сначала клюковки дернем. - И М-ов с энтузиазмом полез в свой огромный холодильный шкаф. Он был очень рассеян, видимо, продолжал обдумывать великие государственные дела в литерату-ре, и потому не заметил, как из открытой холодильной дверцы, посверкивая кри-сталлами на бровях, выпал дядюшка, взятый домой своим заботливым племянни-ком на время реконструкции Святотатского кладбища.
- Конечно, то, что вы принесли, гениально, - сказал М-ов, машинально запи-хивая дядюшку обратно в холодильник, - но надо же совесть иметь. Кто знает, сколько продлится эта реконструкция, и надо ли мне приобретать новый холодиль-ный шкаф? Да и потом не понимаю, что за бестактность, деньги я за пять поколе-ний вперед уплатил, а держать у себя дома должен...
Казалось, что он разговаривает с темнотой. И никакой Аламеи, и никаких стихов перед ним не было и быть не могло. Вот дядюшка в холодильном шкафу - был. Дела на Святотатском кладбище - были. Несправедливость по отношению к проблемам М-ова - была.
- Извините, но я о стихах... - попыталась перебить его Аламея, - вот из этой рукописи. Какие-то необычные...
- Ну, о стихах я уже сказал, - слегка раздраженно булькнул животом М-ов, - идите и пробивайтесь. Хотя я не знаю, по карману ли вам будет. За одно место там не берут, а сразу за поколение, чтобы потом всех рядышком уложить. И надо про-являть волю, настойчивость, характер, чтобы не в свою яму не зарыли...
В это время в холодильнике что-то грохнулось.
- Опять дядюшке неймется, - кинулся к дверце М-ов, - прыгает с полки на полку, как ненормальный. Будто на верхних полках хуже, чем на нижних. Вот на-род ведь! Ну, из всего выбирает, что получше...
Он по пояс залез в холодильный шкаф, примотал дядюшку к ножке окорока и, пригрозив, чтобы сидел тихо, не то в яму вместе с Жучкой закопает, вопрошаю-ще взглянул на Аламею:
- Чего еще надо? Вон и так сколько ценного уже сказал!
Гостья понимала, что глупо о чем-либо спрашивать литературного мэтра, ибо вся его литература завершилась еще во времена молодости Великого Лекаря. Но какая-то безуспешная рабская надежда заставила ее протянуть руку к каменному истукану. Протянуть руку к монстру, никому и никогда ничего не дающему, но до-брейшему в своих обещаниях …
- А про стихотворение «Ретроспектива дня» вы что скажете?
- Ну, - похлопал ее по плечу М-ов, - что касается перспективы попасть на Святотатское, я, честно скажу, не знаю. Но  и скажу по секрету, что слыхал, будто новое будут возводить по соседству, с улучшенной планировкой, от Союза Чести не имеющих. Хотя, - булькнул он животом уже более благожелательно, - какая вам разница: имеющие или не имеющие, главное, чтобы отдыхалось на нем лучше. Ну, это в шутку, конечно, - заговорщески прошептал М-ов и опрокинул стакан с «клю-ковкой». - Честь надо иметь в любых условиях, не взирая на перспективы. - И он довольно погладил проглядывающий сквозь полуистлевшую майку кусочек розово-го брюшка с пупком.
На том исторический разговор, или разговор на историческую тему, был за-кончен. Аламея еще спросила о «мутантах», но М-ов, каким-то едва уловимым об-разом подражая Великому Лекарю, сказал, что это не только бесполезно, но и не безопасно: После чего опять перешел на тему Святотатского и дядюшки в холо-дильнике. Тема супер-кладбища была открытой, и потому все общество великозор-цев, включая и М-ова, говорили о ней запоем и не могли наговориться.

ИДЕЯ ПЕРЕУСТРОЙСТВА ПЛОЩАДНЫХ МОРЕЙ В КЛЮКВЕННЫЕ БОЛОТА.

Великий Лекарь нелегально возвращался из своего похода на Святотатское. Он шел все теми же задками огородов и на пути следования был строго пунктуален, даже капроновый чулок повесил у того же забора на тот же малиновый куст.
Настроение у него было благостное, потому что в голову пришла новая идея. Идея оказалась столь привлекательна, что даже дома отец Великий Зари не заметил отсутствия своей милой лапочки Мутяры.
- А что, - раскинулся он на еще недавнем спальном месте Глазёнкина, - с не-удобствами покончено, пора город в порядок приводить.
Натянув на нос одеяльце из голубого атласа, он торжественно крикнул:
- Глашатая, сюда!
- Слушаю-с! - словно из-под ковра вылез глашатай, будто всю жизнь лежал там в полной готовности вылезти, как только его пожелают.
- Так, - хрумкая капустным листом, приступил к изложению мысли Великий Лекарь. - Назавтра, Пунька, вместе с Сивучем провозгласите, чтобы бывшие Лихое, Возвышенное, а также Третье площадное море засеять клюквой. Там все равно те-перь болота. Пусть эти болота не пахнут, а клюквой краснеют. Тамошнее НИИ пе-реместить, а на его место ликерный завод для «клюковки» поставить. Пусть в Ве-ликой Заре такой комплекс будет «Райский уголок», чтобы всем великозорцам хо-рошо стало: ходи по болоту, ешь клюкву, пей «клюковку» и улыбайся...
И тут на Лекаря наплыла мечтательно-сонная пауза.
- Позвольте, - осмелился прервать паузу глашатай, - но для переустройства бывших площадных морей в клюквенные болота потребуются колоссальные затра-ты, техника...
- Привыкать что ли... - лениво приоткрыл свой зоркий глаз Великий Лекарь. - Технику перегнать со Святотатского и -  в болото! А за ценой не постоим! Не уро-дится клюква - рапс посадим. Все культура! Ее еще предки наши сажали. Преемст-венность. Волокёшь, Пунька?
- Так точно, волоку! - отрапортовал глашатай. - Но как же теперь со Свято-татским? - Глашатай волновался, потому как на Святотатском он уже и для внучки место купил. И, если теперь все это сорвется, чем он еще докажет потомкам свою великую роль при дворе?            - Со Святотатским? - слегка призадумался Великий Лекарь. Новая идея его так увлекла, что старая уже не волновала, и он отмахнулся от нее, как кобыла от слепня, - В болото кладбища!
- Ну, позвольте! Кладбище в болото не поместится! - пригнул колени Пунька. Колени его явно тряслись от переживаний за напрасно купленное место на кладби-ще.
- Ну, тогда поручите кладбище кооперативщикам, а гробожителей верните на место. Погостили у домашних очагов - и будет!
            - Так, - глядя на всхрапнувшего Лекаря, погладил свои онемевшие колени Пунька, - престиж кладбища надо не только сохранить, но и поднять... - Колени, не-смотря на растирание и поглаживание, так и не разгибались. Так и ушел глашатай из спальни Великого Лекаря на полусогнутых. Дворня и прислуга смотрели на его значительную пониженность в росте молча, будто глашатай Пунька всю жизнь только и делал, что ходил на полусогнутых. Лишь один поваренок с ореховым но-сом, глядя на проходящего глашатая, изволил выразиться вслух:
- Ну и что, что на полусогнутых. Нужда заставит, и в раскорячку пойдешь, и раком встанешь...
В банкетном зале заседали министры. Их просто вывернуло от смеха, когда глашатай Пунька явился на полусогнутых. Один только министр Шикин воспринял такую походку, как должное.
- Смейтесь, смейтесь, - бормотал глашатай Пунька, - сейчас погляжу, как вы думать будете. - И слово в слово передал им распоряжения Великого Лекаря.
У министра Свисткова, который больше всех свистел, изображая губами ку-риную гузку, вдруг на глазах почтенной публики отпало ухо. Оно отпало и задерга-лось на салфетке.
- Лови ухо! - кинулся в тарелку Свисткова министр Шикин.
- Не лезь! - галантно оттолкнул его локтем министр с очень хорошими мане-рами, по фамилии Моргайлов. - Они со своим ухом сами разберутся. Да к тому же еще не известно, его ли это ухо? Иначе, зачем уху от своей головы упрыгивать?
- Да плевать на ухо! - как бы не придавая значения такому пустяку, сказал министр Свистков и плюнул себе в тарелку, где, словно вишневый вареник, извива-лось и дергалось раскаленное ухо. Ухо было зашипело, но министр ткнул его вил-кой и бросил в задний карман.
- Плевать на ухо, - повторил он еще более уверенным тоном. - Что такое отва-лившееся ухо по сравнению с тем, как мы клюкву сажать будем!
- Лучше клюкву размножать деревьями, - высказал свое мнение Пунька. - На дереве ее сразу много будет...
- Темнота! - пихнул его под столом министр Моргайлов. - Клюква глазами размножается. Я вот помню в книжонке одной читал как-то: «На болоте зрела гла-застая клюква». Чего б писатель называл клюкву глазастой, когда б у нее глаз на самом деле не было?
Разговор о размножении клюквы быстро утомил министров, и они решили спустить в народ директиву. В момент спуска директивы явилась мэм Брахмапутра. Таким именем стала величать себя министр культуры - Мутярина бабка. Она яви-лась с какого-то Форума из Индии, вся обвешанная браслетами и целительными камнями.
- Ресторанчик на клюквенном болоте назовем «Шарман Брахмапутра»! - вос-кликнул слегка перекошенный министр Шикин. Говорят, что когда-то после круп-ной правительственной попойки загулявшаяся ворона клюнула прямо в щеку ус-нувшего под паслёнами Шикина. Натасканная на золотых зубах ворона прямо-таки через щеку и выклевала у министра золотой зуб, а он даже не почувствовал ущер-ба...
- Кстати, - одобрила предложение Мутярина бабка и достала из своего гор-чичного цвета балахона хрустальный шкалик заморского портвейна. - За ресторан-чик в мою честь можно бы и горло промочить!
Итак, обсуждение государственной директивы по традиции закончилось лег-ким шабашем.
В тот вечер во дворце Великого Лекаря произошло еще одно ни кем не заме-ченное событие. Честь имеющий Мурик, находясь при исполнении служебных обя-занностей, наконец-то донес запеленованного в половичок Глазёнкина до Мутяри-ной спальни. Во избежание дурных мыслей, он спешно положил рядом с бугорком под одеялом опять раскрывшегося Глазенкина, потом, собравшись с духом, запус-тил руку под голубой бугорок и ошалело вылетел из спальни.
Вылетая, он вспомнил чье-то высказывание о Мутяре. что во сне она - дья-вольски хороша, и никак не мог понять, чем же так хорош дьявол в постели? То, что он потрогал, вызвало у него скорее раздражение и неприязнь, нежели эмоции вос-торга.

КЛАДБИЩЕНСКИМ ПРЕДКАМ - КОТТЕДЖИ, БАССЕЙНЫ И ТЕЛЕФОННУЮ СВЯЗЬ.

... Бульдозеры, словно железные бульдоги, вгрызались в кладбищенское тело земли и рыли под клюквонасаждения огромные ямы. Старожилы рассказывали, будто клюквенные деревья сродни только баобабам и по этим деревьям легко раз-гуливают пузатые клюквенные коты, из которых можно варить лучшее в мире клю-квенное варенье.
Служащие НИИ недовольно переселялись со своего насиженного места в центре города неизвестно куда. Главбух Кисель Иваныч убеждал всех на ходу, что изобретать средство от небесной опухоли лучше где-нибудь на окраине и обяза-тельно в темном месте, чтобы секрета никто не выведал. Сбежавший с дурдома профессор Пеньколодыч держал на вытянутых руках алюминиевый таз с пишущей машинкой, отчетами и набором авторучек. Как человек вечно недовольный жиз-нью, он ворчал по дороге:
- Небось, как оно тут тухло, так нам можно было изобретать напасть на не-бесную опухоль, а как райский сад устраивать начали, так нате вам, пожалуйста, переселяйтесь, ученые, будьте добреньки!
- Да брось ты, - отдуваясь, сказал Кисель Иваныч, толкая впереди себя неиз-менный письменный стол с заслуженными и замусоленными, не дожеванными ко-ровами книгами учета, - там лучше знают, когда, что и в каком месте изобретать надобно.
- Ихне дело, сыночки, равно, что божеское, - выглядывая из-за шкафа с убор-щицкими принадлежностями, задавленно-ласковым голосом сказала тетя Маша. - Да и пущай они, чего хотят, с этими площадными морями делают, токма бы не ми-нировали. А то вот в наше время в войну с эскурянами было...- Тетя Маша всегда боялась, что кто-то с кем-то перессорится, и война начнется среди ученых. Кто то-гда небесную опухоль затыкать будет?
- Главное, чтобы людям хорошо было, - сказал новый профессор Пивогрыз, наступая на окно со шторами, которые он тоже нес.
- Как представлю только - клюквенные коты, баобабы, фонтаны - да пусть люди живут! Я ради этого последнюю бороду с себя состригу: «Нате, живите, лю-ди!».
- Ишь ты, - загремел тазом Пеньколодыч, - люди, значит, живите, а мы, зна-чит, не люди! Нам, значит, жить не обязательно. Какие-то абстрактные для этого люди есть. Жизнь должна всех устраивать. Скажи лучше, куда нам наше новейшее оборудование девать?
- Это таз что ли, новейшее оборудование!? - фыркнул Пивогрыз.
- Не только, - вступилась за Пеньколодыча тетя Маша, - еще вон пара метел есть, отрез мешковины, да ведро совсем новое, эмалированное. Не веришь, так по-глянь! - и тетя Маша, закинув руки за спину, распахнула там дверцу шкафа. В под-тверждение ее слов из шкафа на клубящуюся бороду иван-чая тут же выпрыгнули две новенькие метелки, звякнуло всеми уважаемое, до блеска начищенное ведро, и совершенно новенький отрез мешковины запрыгал по траве...
Кисель Иваныч поставил на траву свой стол.
- А что, друзья, вполне можно и здесь расположиться до новой директивы. Сбацаем небольшой шалашик. На воздухе оно даже как-то лучше исследуется...
Вся группа ученых, работающих в области небесной опухоли, со всем своим нехитрым скарбом разместилась в зарослях иван-чая. Старушки-нищенки невольно потеснились и перешли на другие лунки. Дело стало за кроватью будущего романи-ста Ксандра. Будущий романист не захотел передвигать свою кровать по требова-нию главбуха Кисель Иваныча. Кисель Иваныч рассвирепел. Все-таки он был глав-бух, а этот молокосос, так себе - нечто в плавках.
- Сначала на приличные трусы заработай, а уж потом имей свои мнения и же-лания, - посоветовал главбух возражающему Ксандру.
- Да я эти три квадратных метра купил! - заорал Ксандр, чем привлек внима-ние властей.
Блюститель порядков Честь имеющий Мурик во главе с группой захвата пе-реехали на бульдозере бывшее Возвышенное море и неожиданно вынырнули из кустов.
- Та-а-ак, сидячая забастовка, значит, - протянул Мурик, оглядывая столы, шкафы, кровать и прочий скарб. - Немедленно прочесать кусты!
Группа захвата тут же выволокла из зарослей иван-чая несколько нищих ста-рушек. Потом, говорят, их высадили в разных участках заграничного леса, потому как в Великой Заре нищих никогда не было и не могло быть. Это их сюда враги за-кинули. Ну а коли сами закинули, сами пусть и назад принимают. Ксандра вместе с кроватью и пишущей машинкой тоже переправили к НИМ, потому как побеседо-вавший с Ксандром телепат угадал, что еще не написанный роман обещает быть жутко крамольным и собирается подрывать устои Великой Зари. Для Ксандра такой пассаж оказался великой трагедией, потому как поэт не мог оставить на поругание бульдозерам прах родного отца. Вот и пришлось бедолаге перебегать от НИХ к НАМ тайными лесными тропами с кроватью на спине и пишущей машинкой.
С группой ученых поступили проще. Им предложили оставить на время не-бесную опухоль и перейти на бульдозеры, отдавая свой труд необходимым Великой Заре клюквонасаждениям.
Лучшие из Честь имеющих занимались самой ответственной работой. Они создавали кооперативы по благоустройству курорта «Святотатское кладбище».
М-ов 1 взялся обработать под свой коттедж над прахом родственников семи поколений тысячу квадратных метров драгоценнейшей земли Святотатского клад-бища. Он тут же сообщил в газеты, что берется строить кладбищенский коттедж с бассейном, столовой, огородом и танцплощадкой и потому попросил провести на кладбище телефонный кабель, так как это необходимо для связи поколений.
А на клюквенных болотах, запланированных на месте центральных площа-дей, все время творился ажиотаж. Их то и дело перезасеивали то клюквой, то кар-тофельными очистками, то семечками... При каждом новом севе болото переимено-вывалось. Оно было то клюквенным, то картофельным болотом, то подсолнуховым.
В пору собирания урожая, когда болотная вода несколько спала с площадей и бульваров Великой Зари, жителям открылось новое чудо - из помутнелой воды, медленно раскрываясь на осеннем солнце, торчали невиданных размеров болотные фиги.
Великая Заря встречала этот небывалый урожай новой волной лозунгов и транспарантов, смысл которых был примерно одинаковый: «Да здравствуют фиго-вые деревья!», «Отныне вели-козорцы будут ходить на работу через фиговые рощи и питаться отменнейшими фигами!».
Под неувязки с растительностью на площадных болотах спокойно и разме-ренно росли коттеджи Святотатских покоев. Покои телефонизировали. Могильщи-ку Петрову с дубинкой надели экзотический наряд и приказали всех своих знать в лицо.
Польщенный вниманием могильщик Петров обещал в долгу не остаться и для острастки прочих выкопать из земли самого пятикантропа или теородактеля.

ЗА ФИГОВОЕ БОЛОТО С НОВОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ОСОБЬЮ!

...Аламея все это время бессмысленно шаталась по скалам. Исчезли старуш-ки-нищенки из зарослей иван-чая, исчез со своей кроватью и пишущей машинкой Ксандр, за все время ни разу не появился Карро. А тут еще подошла пора небесных пакостей. С неба на Великую Зарю стали выпадать то гнилая труха, то истлевшая солома. А однажды в невиданном количестве выпали картофельные очистки. И все это было велено называть осенним листопадом.
Великозорцы, погружаясь по уши в неприятные осадки, всё ходили к Фиго-вым болотам, собирали в корзинки картофельные очистки и удивлялись, где это на земле такой урожай картофеля вырос? Лучшие труженики Фигового болота, не ус-певшие запастись топливом, собирали в корзинки труху и солому. Соломой набива-ли самодельные матрацы, а трухой топили самодельные печурки, так как все ком-муникации за время благоустроительства Святотатского и высевания клюквенно-картофельно-подсолнечниковых болот давно вышли из строя. И вот тут печатный орган «Вечнопокоевцы» нанес сокрушительный удар печатному органу «Клюкво-садовцы». Вечнопокоевцы потребовали наказания для всех передовиков разгиль-дяйства, испохабивших золотой центр Великой Зари. Вечнопокоевцы требовали из-гнать клюквосадовцев из Зари и пустить по ветру их коптящие небо и отравляющие воздух печи.
Потом состоялся великий суд у «Окоема» рядом с гигантской мясорубкой - самым монументальным памятником Великой Зари. Всех клюквосадовцев оправда-ли и позволили им работать дальше, но бесплатно. Все газеты мира писали о вели-ком гуманизме общества великозорцев, не лишивших жизни разрушителей своей державы, не имеющих и никогда не имевших чести.
Грустные мысли одолевали Аламею. Она вдруг вспомнила слова Карро, ко-торый предлагал ей борьбу, как единственное средство к существованию. Борьба за «клюквосадовцев» казалась ей бессмысленной и смешной. Борьба за «вечнопокоев-цев» - просто бессовестным занятием, потому что «вечнопокоевцам» и так никто не мешал жить. Словом, никакой борьбы не получалось. Единственное, что ее спасало - это умение не думать о еде и холоде. Она научилась питаться запахами и водой, а наступая босыми пятками на снег, убеждать себя, что это тепло.
В Великой Заре все время что-то происходило, но все происходящее было ни за чем и ни для чего. Заря пестрела лозунгами о скором приближении к светлому будущему. Об этом приближении свидетельствовала постоянно падающая с неба труха, но Честь имеющие говорили, что это пока только труха, а скоро будут падать шницели с кетчупом. Главное, что с неба уже само что-то падает, и это положи-тельный момент.
Фиговое болото, соединявшее собой три бывших площадных моря, казалось Аламее единственным обнаженным смыслом существования этих людей. Это все, добытое титаническим трудом себе на голод и природе во вред, - Фиговое болото. Да, дело заводного ключика - заводить и заводить, а дело механизма - вертеться. Люди с амплитудой мышления от мышки до мошки не в состоянии хоть как-то из-менить механизм кукольных часов со звоном. Надо изменить их мышление, напол-нить их разум. Но сытые ничего не захотят менять, а голодные могут думать только о желудках. И как же тогда привести в гармонию жизнь?
Размышляя над этим вопросом, Аламея исписала весь имеющийся запас бу-маги и уже собралась спать, как в налетевшем ветре ей вдруг открылось небывалое зрелище. Над Великой Зарей закружились в вихре лающие трибуны. Над крышами домов в серых, рвущихся на ветру кружевах дыма стая трибун от Честь имеющих с лаем налетала на стаю трибун Чести не имеющих.
Трибуны Чести не имеющих с визгом вгрызались в трибуны Честь имеющих. Разваливающиеся в воздухе трибуны падали на Великую Зарю и, сколачивая себя по досточкам, снова со стремительным свистом поднимались в небо и выходили на круг. Потом откуда-то из-за луны выкатилась одна невероятных размеров трибуна со знаком Ирода. Ковыляя по небу, она подхватила все остальные трибуны. Трибу-ны, взявшись за руки, повели по небу свой хоровод. Музыка хоровода и поржавев-ших голосов распиливала клыкастое и замусоленное небо. Сквозь вьющийся шлейф тумана Аламея стала разглядывать болтающиеся над трибунами лица. Над той, ко-торая со знаком Ирода, беззвучно кривлялось лицо Великого Лекаря. Лица на дру-гих трибунах казались не менее сытыми и не менее тупыми. Зато у подножия каж-дой трибуны букетами маятников качались худые, вытянутые, озлобленные лица.
- Жить хотим! Жрать хотим! - кричали эти дурно дергающиеся лица.
- Все хотят, но не всем положено, - вытянулось на длинной шее лицо Велико-го Лекаря.- Вам дадено достижение века - Фиговое болото. Следующей осенью вы будете пожинать свои, самые невиданные в мире, фиговые плоды. Присмотритесь к ним внимательно, со вкусом.
Все трибуны с лицами НАД и ПОД во главе с самой большой трибуной опус-тились на Фиговое болото. Заводя руки за спины, как уголовники на прогулке, они прохаживались от одной фиги к другой.
Лица, болтающиеся внизу, хватали трибуны за ноги и уговаривали лизнуть эти фиги, чтобы убедиться, что они совсем не съедобны. Но трибуны вместе со своими лицами НАД убеждали болтающихся внизу, что за фигами нужен тщатель-нейший уход. Их надо протирать тряпочками, окуривать кострами, завертывать в махровые полотенца и цигейковые шубы и что каждое утро надо выходить к своим фигам на весь рабочий день, а не торчать у печек...
Аламее стало ужасно жалко эти глупые, не умеющие защищать себя лица, и она решила во что бы то ни стало сама защитить их от своры Ирода, спасти этих детей природы, лишенных рассудка и представления о том, что такое жизнь.
Огромная трибуна объявила час рассвета и слет на фиговом болоте, где большинством голосов будет избран болотный ангел-хранитель.
С рассветом небесная опухоль выбросила на Великую Зарю новый залп трухи и соломы. Худые, укутанные в тюфяки люди с надетыми на головы соломенными подушками смиренно проходили по улице Доброго Волка, собирались в колонны на хмурой улице Бизэ Алябьева. Оптимисты, подпрыгивая от холода, бежали впе-реди толпы и играли на банджо, оставленных великозорцам в подарок от туристов. Звуки банджо были столь зажигательны, что народ начинал ощущать под тюфяками тепло и заботу Великого Лекаря. Шествие с гиканьем и переплясами (некоторые даже разделись до набедренных повязок из соломы) обошло «Окоем» и временно выбывшую из строя монументальную мясорубку. После чего дружными рядами они расселись на Фиговом болоте, поглубже натянув на головы подушки и сложив ладони для хлопанья. Падавшая с неба труха побелела и несколько облагородила съежившиеся у своих растительных фиг фигурки великозорцев... Расставленные по всему болоту трибуны внушали народу радостные надежды на будущее.
Наконец звуки банджо так ударили по сгущающейся атмосфере, что труха за-дергалась в воздухе. Это на Фиговое болото въезжал «мерседес» Великого Лекаря с установленной на нем трибуной высшего качества, значительно отличавшейся от остальных расставленных вдоль болота трибун. Следом за ним на болото въехала возвратившаяся из загула Мутяра. Приближенные, привязанные к ее трибуне голу-быми атласными ленточками, несли выставку Мутяриных работ, на каждой из ко-торых красовался покорный из покорнейших, терпеливый из терпеливейших, сми-ренный из смиреннейших - Глазенкин. В благотворительных целях все несуны рас-кидывали в толпу печенюшки в форме небольших фигушек. Это кондитерская фаб-рика «Космос» выпустила партию срочного заказа.
Возвышающаяся на трибунах троица пела великий Гимн:
- Во славу! Во славу! Во славу!
Но великозорцы гимна не подхватили, они поскидывали тюфяки и с урчаньем налетали на печенюшки. Из-за этого многие перепутали свои тюфяки с соседскими, и началась свора.
- Бунт! - восстала на своей трибуне Мутяра. - Они не поют наш Гимн! Они - никакая не великая нация, они - отщепенцы! И я требую выслать всех великозорцев из Великой Зари!
Такая угроза моментально отрезвила собравшихся и, освобожденные от своих и чужих тюфяков, словно мерзлая труха шла во благо их синюшному телу, они от-решенно и величественно подхватили:
- Во славу! Во славу! Во славу!
Великий Лекарь пропихнул под лыжную шапочку свой аккуратно приклеен-ный и все же топорчащийся на холоде чубчик, и протянув к народу обе руки с гре-мушками на балдахинных рукавах, начал речь:
- Да здравствуйте великие строители будущего прогресса. Мы гордимся ва-шим великим достижением. Вот оно перед вами - взгляните!
Великозорцы с приспущенными со спин тюфяками, не отрывая взглядов от рассыпанных по фигам печенюшек, горделиво облизывались. Великий Лекарь за-метил это облизывание и тут же включил его в свою речь:
- Вот вы сейчас облизываетесь на плоды своего созидательного труда. Но ма-ло взрастить потрясающие мир достижения, надо продолжать неуклонно подпиты-вать их своей любовью. На сегодняшнем сходе мы выбираем хозяина нашего свя-тейшего детища и будем неустанным трудом овладевать...
- Овладевать! - подхватили расставленные по фиговому болоту трибуны.
Не отрывая глаз от печенюшек, великозорцы аплодировали.
- Не высовывайся!- колотилось в голове у Аламее. - Нет, иди! Иди и скажи им все, что ты думаешь, - горело в груди. - Спаси их!
И Аламея, пробираясь сквозь фиги, тюфяки и всевозможные трибуны, нако-нец вскарабкалась на кончик ноготка самой крупной фиги. Покачиваясь в лавине падающей с неба трухи, она закричала, что было мочи:
- Люди! не слушайте их! Уничтожьте это Фиговое болото! Неизвестно, чем закончится столь чудовищный эксперимент! Неизвестно, что сделают с вами же эти взращенные вашим трудом гидры! Подумайте о своем существовании! Подумайте о ваших голодных, потерявших человеческий облик семьях, о ваших детях, которым как манну небесную, толчете вы по утрам труху. Толчете ее на обед и на ужин, мо-лите Бога, чтобы послал вам с неба побольше картофельных очистков и тыквенных корок. Но ведь у вас есть руки, чтобы выращивать свой собственный картофель и свою собственную тыкву!
Из-под сгрудившихся под трухой тюфяков стали нервно вытягиваться худо-сочные шеи великозорцев. Что-то из области нереального, но смутно желаемого стало проникать в их иссушенный неразберихами мозг.
- И, правда, - зароптали одни, высвобождая из-под подушек свои сухие смор-щенные уши. - Надоело труху нямкать! Давайте картофельных очисток!
- И печенюшек! - добавил какой-то мальчик-подросток в чепчике из соломы,
Великий Лекарь отыскал глазами вытянувшегося по стойке «смирно» Честь имеющего Мурика. Мурик стоял между двумя тесно растущими фигами женского полу. Глаза его были полны готовностью исполнить любой приказ. Мурик пере-мигнулся с Великим Лекарем и одним махом оседлал соблазнительную фигу с при-пухлыми пальцами.
- Нелюдь!- заорал он, пришпоривая ногами извивающуюся фигу и пытаясь как-то на ней привстать. Но нога его все время соскальзывала с зеленой бородавки, торчащей из-под заплывшего грязью ногтя. - Нелюдь! Это она сбегала с Пустею-щей скалы! Я сам видел! Гнать ее! Гнать!
Народ, который только что собирался поддержать свою заступницу, вдруг с криками «гнать ее, гнать!» кинулся вдогонку, бросая вслед убегающей Аламее кам-ни и комья смерзшейся земли.
- Гнать! - зло шепнула Мутяра своим приближенным, и те, побросав картины на голубых ленточках, кинулись к скале.

СТОЛКНОВЕНИЕ С ИРОДОМ.

Аламея увильнула от толпы, бегущей к Пустеющей скале и, прокравшись дворами по улице Доброго Волка, забралась в свою старую заброшенную квартир-ку, которая почему-то очень давно перестала ей принадлежать и была отдана бабке-мусорщице. И все же именно этот адрес давала она издательствам, когда оставляла там рукописи своих стихов. Пролетая по ступеням, она ухватилась за торчащий из почтового ящика угол конверта. При виде штемпеля «Окоем» сердце вздрогнуло. Пальцы мгновенно разорвали серое тело бумажного пакетика. Что там? На души-стом листке был нарисован подмаргивающий глаз и под ним надпись: «Восхити-тельно! Но... людей со стороны мы не печатаем». Аламея скомкала письмо и толк-нула давно не открывавшуюся дверь. Коридор в том пространстве, куда она вошла, был еще темнее прежнего. Ощупывая стены, она то и дело дергала ручки дверей, приваленных мешками гнилого картофеля и тряпьем. Двери не открывались, будто комнаты этой коммуналки ушли из жизни вместе со своими хозяевами. Одна из дверей все же оказалась непрочной, из отсыревшей фанеры, и Аламея легко проби-ла в ней дырку. Свет из дырки, ударив по коридорным в оспинах и ожогах стенам, поднял в помещении невообразимый топот и шуршание. Это заморские гости - эк-зотической величины тараканы - побросались врассыпную со своих насиженных мест.
Аламея пнула дверь еще раз. Дыра увеличилась, выпуская в затхлость кори-дора свой смрадный воздух. Аламея просунула в образовавшееся отверстие голову и сразу вытащила ее обратно, заставляя дыру корытом и тряпьем. Увиденное не-сколько ошарашило ее. Странно выглядели стены этой погребенной во времени комнаты. Словно сама жизнь, озираясь по сторонам, выглядывала из этих стен, соз-навая всю свою тупизну и никчемность.
Прямо посреди комнаты на облезлом полу лежала рядом с упавшей табурет-кой та самая мусорщица. Она была в том самом наряде, в котором видели ее в по-следний раз поднявшейся над Зарей с корытом ананасов в зубах.
Наверное, вечно забитой, с изгаженным нутром мусорщице, после возможно-сти вкусить счастья, так безумно захотелось жить, так безумно, что она сумела от-толкнуться от своего мертвого тела, оставив его в грязи и хламе, и уйти во вторую жизнь, которая посветила ей ананасом, так неожиданно свалившимся с неба. Вторая жизнь пришла к ней, как приходит второе дыханье. Она приходит лишь к некото-рым, безумно жаждущим богатства и чести, грезящим триумфом своего признания в мире высоких и равных. И эти друг другу высокие и равные однажды вытащат ее из мусорной ямы, превознесут и скажут остальным:
- Смотрите, она - Бог. Она страдала и не угасла от своих страданий. Она жила в мусорной яме и не запачкалась. Она жрала дерьмо, но им же не стала. Все хоть сколько-нибудь культурные люди презирали ее, теперь она над ними заправляет культурой!
Надо только, чтобы хватило второго дыханья, чтобы оно пришло вовремя, не задержавшись в пути, не опоздав, и тогда ты не уйдешь в могилу тем, кем тебя под-готовила для нее жизнь. И вот тогда ты перехитришь судьбу.
Через эти размышления к Аламее вернулось сознание ее собственной жизни, что и она сможет перехитрить судьбу. Надо только перестать быть для всех челове-ком со стороны. Надо только... И она кинулась к остальным дверям и снова стала дергать их за холодные ручки. Вдруг она увидела одну дверцу под висящей на гвозде детской ванночкой. От дверцы исходил едва уловимый, но почему-то вол-нующий ноздри запах. Из дверной расщелины пахло облаком, застрявшим на вер-шине скалы вокруг сухого хвойного леса. Пахло ягодой куманикой и ручьём, выбе-гающим из зарослей мяты. Аламея легко толкнула дверь и вошла.
От убранства комнаты повеяло чем-то очень знакомым. Веточка коралла... Стол с подпиленными ножками... Сосновые ветки на стенах... Казалось, что когда-то она жила здесь. Жила паучком, или засохшей бабочкой между страниц толстой сказочной книги, или залетевшим сюда через открытую форточку листком...
Ее нежные, плавно текущие воспоминания прервал внезапный хруст. Хруст доносился из-за ширмочки, где лежали игрушки и стоял маленький диванчик. Она точно помнила, что стоял. Аламея отодвинула ширмочку, и облака, пропахшие хвойным лесом, вдруг утекли в замочную скважину, прихватив с собой запах мят-ного ручья и ягод куманики.
В углу диванчика, прислонившись к плюшевой подушке, сидел и остервенело грыз гуттаперчевую куклу сам Ирод. Глаза его тупо уставились в куклину голову. Его безбровое пергаментное лицо с выкатившимися глазенками внушало скорей всего не страх, а брезгливость. Он сидел, облепленный обломками пластмассы, лос-кутками кукольных платьев, кругляшками пищалок... На какое-то мгновенье Ала-мее показалось, что Ирод ест ее детство. Тупой, бездушный Ирод, он как будто не замечал ее, не видел. Вот перестал хрустеть остатками гуттаперчевой кукольной щеки и впялился своими глазами-шариками в кармашек на крохотном кружевном фартучке. Вот порылся в карманах собственных полосатых широких штанов и вы-тащил оттуда крохотного пупсика. Потом задумчиво лизнул гуттаперчевый затылок куклёнка, сплюнул и запустил игрушку в окно. Аламея тоже посмотрела в квадрат, обозначающий окно. Но вместо стекла в подрамнике сверкал огромный ледяной ка-ток. По катку длинными кругами проносились тритоны и ящерицы. Раскидистый, увешанный инеем ясень стоял посреди катка. На его ветвях торчали дикорастущие головы. Залетевший под ясень пупс толкнул ствол дерева, и под ноги ему тут же свалилась увесистая голова. Пробормотав в бороду что-то невнятное, она сделала тройное сальто, хрюкнула, встала на коньки и тоже поехала по кругу. На кругу Аламея разглядела чей-то потертый обвислый зад в крапинку. Похоже, зад принад-лежал товарищу М-ову 2. Зад кривлялся и вилял бедрами перед пузом П-на. Пузо тоже выехало на круг под общий визг и аплодисменты. На нем вихлялась жилетка с английской булавкой, а под ним торчала пара новеньких коньков-двухполозок.
Меж этой камарильей то и дело бегали розовые в шерстинку поросячьи ушки. Они то и дело что-то выслушивали, прилаживаясь то к хвостам, то к карманам. Следом за ушами на маленьком серебряном конёчке неслись раздувающиеся нозд-ри. Они то и дело что-то вынюхивали, шумно попискивали и дышали.
Наконец Аламея оторвала взгляд от так называемого окна и увидела, что Ирода в комнате уже нет. Вместо него за столом с подпиленными ножками сидел, нервно отколупливая краску и собирая ее в горку, сам Великий Лекарь. Постукивая мизинцем по столу, он испытывающе поглядывал на Аламею.
От его зельцевых глаз и кожи цвета куриного бульона Аламею передернуло, казалось, что на нее выпал гнилой снег. Она попятилась к двери, но двери нигде не было. Ее не было ни за спиной, ни в других стенах.
- Иди, иди, - поманил он Аламею своим разбухшим, как вареная макаронина, пальцем. Словно морщинистый, плохо раздутый бычий пузырь, сверкнула его го-лова, внизу которой болталась плохо прилаженная челюсть.
Аламея мысленно сжалась до размера пылинки и залетела под вздыбившиеся половицы.
- Конечно, - сказал Великий Лекарь, поправляя челюсть, - смеяться над вели-кими мира сего куда легче, чем хотя бы одному из них высказать в глаза все, что ты думаешь. Так высказывайся! У тебя раз в жизни представилась такая возможность.
Хотя рука Аламеи уже нащупала входную дверь за спиной, выходить ей больше не хотелось.
- Какая разница, - она посмотрела на Великого Лекаря, как на гуттаперчевого пупса, и губы ее исполнили кривую усмешку, - живые ли, мертвые, вы все равно - призраки. Нелюди.
- Разве? - прищурился Лекарь. - Мы живем с почестями, народ прославляет нас, любит и даже позволяет управлять собой в состоянии дремоты и сонного бре-да. Захотел кто-то из нас прослыть гением, и - пожалуйста, с утра во всех газетах будет написано о гениальности и великих талантах правителя, избранного народом. Нет прихоти, которой я не мог бы себе позволить. Иногда я специально выдаю яв-ную дурь, типа площадных морей и Фиговых болот, в надежде, что эта безропотная толпа возмутится и скажет, что народу нужны не фиги, а нормальная жизнь с хле-бом, одеждой, но нет же, святые дьяволы! Они рапортуют во всех газетах, отвечая на мою дурь своими еще более абсурдными и плебейскими лозунгами. Ну так и пусть ходят на полусогнутых и едят картонный фарш из мясорубки, которую я для них соорудил. Пусть нюхают фиги в болотном оазисе, который сами же для себя построили. Ведь это не я им строил. Я только пожелал... Я только выпихнул бредо-вую прихоть в полусне. Я даже палец о палец не ударил, чтобы сооружать Площад-ные моря и Фиговые болота с бесплодными мечтами. Это они, в измождении, жерт-вуя жизнями, под лозунгами шли на подвиг. И ни одному не пришло в голову, ка-кой же подвиг в том, что человек роет сам себе могилу вместо того, чтобы распахи-вать и засеивать поля? Никто из них не вступился за своих бренных героев, кото-рых я изгнал из Великой Зари. Да они хуже меня! Они - страшней! Они! Потому что позволяют из своих живых тел и голов сооружать бесформенную массу.
Пальцы Аламеи до посинения впились в дверную ручку. В этом фантоме с обликом Великого Лекаря чувствовалась ураганная сила злого и цепкого духа, обо-гащенного судьбами самодержцев, их волей на протяжении бескрайней цепи веков.
- Вы - Ирод! - сказала Аламея, прижимаясь к двери. - Ирод, наделенный дья-вольской силой поедать детей природы, поедать их разум... Так что же вам надо от меня? - Она почувствовала, как ток крови отхлынул от ее тела. В комнате клубился и парил, переливаясь в дистрофичном солнечном луче из окна, красный воздух. По-краснели иглы на сосновых лапах. Налились кровью кристальной белизны кораллы. Бульоновая голова Лекаря тоже стала красной, будто гигантского размера пиявка только что насосалась красного воздуха. Оттенок заплесневелой зелени пробежал по глазам...
- Что надо?- зловеще ухмыльнулся Великий Лекарь, всасывая в себя красный воздух. - Представь себе козла, летящего в пропасть. Он еще может зацепиться зу-бами за куст и выкарабкаться, но в зубах его табличка «Да здравствует!». И во имя героического прошлого всего своего рогато-бородатого козлиного рода он не может бросить эту табличку и, геройски сжимая ее в зубах, летит в пропасть... И за этот род ты решила сегодня замолвить слово на Фиговом болоте? Ты решила всколых-нуть этот род, поднять его против меня? В таком случае, отдай мне свои мозги: тебе они больше ни к чему. Раньше ты хоть как-то еще жила, скрываясь и прячась от людей, которых кинулась защищать. Пусть не печатали твоих стихов, пусть не хо-тели считать тебя поэтом, но ты могла блуждать, бесшумно бродить по земле и пря-таться в скалах, а главное - писать. Теперь я лишу тебя этой возможности. Посмот-ришь, как на твоих глазах стану высушивать твой мозг, пока он не ссохнется до по-лушарий грецкого ореха...
И он посадил ее под колпак огромной зеркальной лампы. Голову стало ло-мить, будто чьи-то невидимые ладони залезли под черепную коробку и теперь ме-сят там мозг. Она даже заплакала от неожиданной боли.
- Не плачь! - засмеялся Великий Лекарь. - Это для твоего же счастья. Най-дешь себе простого безмозгленького мужичонку и будешь жить, плодя таких же безмозгленьких бабенок и мужичат. - Закатившись смехом, он даже закрыл от удо-вольствия свои пыльные веки, с которых тут же полетела моль.
С криком «Карро!» Аламея рванулась из-под лампы и вцепилась руками в шею Великого Лекаря. Сверху легли еще чьи-то более сильные ладони с каменным напряжением в сжимающихся пальцах.

СТРАННОЕ ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ВЕЛИКОГО ЛЕКАРЯ И ОЖИДАНИЕ КОМЕТЫ НИ-НИ-МАХА.

Над центральным входом во дворец Великого Лекаря развивался траурный черный флаг с серебряной звездой посередине.
Среди приближенных уже ходили слухи о том, как было дело. Прислуга ви-дела, как нагулявшаяся за ночь Мутяра потихоньку прокралась к кровати Великого Лекаря. Заметив, что он спит, она накинула свой сиреневый пеньюар и пошла к той кровати, куда был переложен Глазенкин. Задумавшийся, как всегда, лежал распах-нутым и без порток, будто ее и ждал. Мутяра задрала пеньюар и стала тереться об Задумавшегося. Тем временем Великий Лекарь открыл глаза. Он был не в силах пе-ренести позора и наложил на себя руки. Он наложил руки себе на шею и сдавил их со всей силой правительственной страсти. Его так и нашли утром с налившимися кровью глазами и собственными руками, наложенными на собственную шею.
- Да, - вздохнула одна из прислуг, - умная голова была у Великого Лекаря. Жил бы себе и жил, если б не эта тварь. Вытащил ее из грязи себе на погибель.
- Добрая душа была, вот и вытащил, - вздохнула тощая кухарка. - Другой так ни за что б не вытащил. Жрет тебя нищета и пусть жрет. Так и ходи. А он - нет. Хо-роший был человек.
- А что всю Великую Зарю разорил, это не в счет?- высунулся из-под метлы дворник Нанашкин.
- Тс-с-с, - зашикала на него прислуга. - Не разорил, а укрепил ее славу.
- А что Площадные моря понастроил... - нервно заверещал Нанашкин и пошел гулять метлой по коврам.
- Это чтоб не скучно было, - вступилась кухарка баба Дыня. Она то и дело следы яичницы с кармана вытирала, хотя и понимала, что сегодня никому нет дела до спрятанной в кармане яичницы. Но вот дворник Нанашкин стал подозрительно на ее карман поглядывать, тем самым приковывая к карману внимание всей при-слуги. Бабу Дыню схватили и поволокли на кухню вытряхивать уворованное.
- Да подавитесь вы своей яичницей!- кричала баба Дыня, вываливая из карма-на нечто бело-желтое, липкое и с луком. – Поминки по Лекарю хотела с Бароном да Жучкой отметить, - всхлипывала баба Дыня, - так вот и то не дали. Сколько ж мож-но труху жевать!
- Она клевещет на нашу жизнь! В Великой Заре нет трухи! - выступила впе-ред кухарка Инвалюта.
- Стыдно, Дыня, еще труха от губ не отпала, а ты уже за яичницу.. .- поддела и без того опозоренную бабу Дыню молодая гардеробщица, напоминающая кадуш-ку с уплывающим тестом.
Дворник Нанашкин не стал дальше разбираться, у кого труха, а у кого еще что не обсохло. Он побежал прикладываться к другой двери, где государственные дела решались.
- Все бы ничего, - доносился из-за двери голос Мутяры, - но у нас нет выхода. Великого Лекаря надо срочно предать земле.
- К чему такая спешка?- спросил кто-то из министров.
В это время какой-то сумасшедший отшвырнул дворника Нанашкина от две-ри и заорал, что есть мочи:
- Ожидается прободение небесной опухоли! Ожидается выпадение из опухо-ли кометы Ни-ни маха. Хвост кометы коснется нашей с вами Великой Зари и рассе-ет молекулы сверхактивного оптимизма или сверхактивного пессимизма. Надо, чтобы народ готовился к тому и другому случаю одновременно...
- Позвольте, - перебил сумасшедшего министр Шикин, - как это одновремен-но готовиться к сверхоптимизму и сверхпессимизму?
- Да пустяки!- воскликнул сумасшедший. - Просыпаться на два часа раньше обычного. Первый час уходит на подготовку к сверхактивному оптимизму. Надо подвесить к потолку пол-литру и, разбегаясь от коридора, штурмовать стену. С ка-ждым разом вы будете подлетать все выше, и намеченная цель сама станет про-ситься в руки. В полете надо думать о неудачных знакомых, которые в отличие от вас не умеют так быстро достигать намеченных целей. У них потолки выше, а зна-чит и пол-литра дальше.
- Ну, со сверхоптимизмом ясно, - согласился министр Шикин, - давай теперь про подготовку к сверхпессимизму.
- Очень просто! - хлопнул себя по ляжкам сумасшедший. - Взять бутылку по-больше и подвесить подальше. Так же разбегаться, но в полете думать о более удачливых знакомых, которые значительно быстрее вас могут приближаться к на-меченной цели. Пол-литру можно заменить штофом. Пока смотришь на штоф, чув-ствуешь прилив оптимизма. Выпиваешь. Отсутствие второго штофа будет вызывать у вас особый прилив беспросветного пессимизма.
Советы сумасшедшего имели бурное обсуждение и нашли глубокую под-держку среди приближенных Мутяры.
- Да, - улыбнулся сумасшедший, польщенный вниманием знатных особ, - за-был представиться. Профессор НИИ Гуляй Вася. Еще сообщение! Прибывает деле-гация крупных ученых из ООН по вопросу великозорских опытов с Фиговым боло-том. А наши ученые уже исследовали связь между фигами и кометой Ни-ни-махой. Фиги вполне могут стать индикатором активности или пассивности, которые со-держатся в хвосте кометы.
- Ну а при чем тут похороны Великого Лекаря? - спросил до сих пор молчав-ший министр Моргайлов.
- Так совпасть все может! - выглянул из-под ковра глашатай Пунька.
- Что совпасть? - серьезно уставился на Пуньку министр Моргайлов.
- Час салютов! - воскликнул Пунька и стал мучительно морщить лоб, пытаясь оформить свои собственные соображения человеческой речью. Он напряженно рас-тирал свой и без того скользкий, отглаженный ковром подбородок. - Час салютов может совпасть с часом великого мусора, ну... с этим часом, когда мозга Великой Зари повезут не туда... - И он сделал таинственное движение, откинув вперед руку с двумя оттопыренными пальцами. Указательный палец показывал на тускло побле-скивающую люстру, как бы сплевывающую на заседавших свой бледный свет. Дру-гой, средний палец, топырился в сторону Святотатского кладбища.
- Во, дубины! - скребся под дверью дворник Нанашкин. - Не поймут, что надо перенести час похорон с семнадцати ноль-ноль на другой час, и тогда с часом вели-кого мусора час похорон точно не совпадет. А еще большие умы называются...
И дворник Нанашкин, впопыхах оставив вместо себя метлу под государст-венной дверью, бросился ко двору сообщать о строго секретных известиях.

ПРЕТЕНДЕНТ НА МЕСТО ВЕЛИКОГО ЛЕКАРЯ.

Мутяра, скучно зевнув, обвела глазами прилизанных государственных мужей, которые значительно проигрывали перед простецким Гуляй-Васей и тем более ее задумавшимся Глазенкиным.
- А что, если... - закралась в ее бесноватую головку одна очень неожиданная мысль. - Если попросить хорошо, не согласятся, а если тоном, не терпящим возра-жения, - подчинятся тут же...
Она вцепилась в свою дымчатую голову маникюрными коготками, изящно загнутыми, как у сиамской кошки. Дужки бровей изобразили скорбь. Эти черные дужки походили на клювики весов, как бы взвешивающих два полушария, на одном из которых в позе сфинкса сидел задумавшийся, небесно очаровательный Глазен-кин, на другой, словно кенгуру, подпрыгивал разбитной профессор Гуляй-Вася. Мутяра старалась как можно скорее принять решение. Кого? Пока собрание терпит и ждет... Но клювики весов то опускались, то поднимались, не желая останавли-ваться и давать кому-либо предпочтение. Мысль о том, что от Гуляй-Васи больше проку, Мутяра тут же от себя отодвинула. Все-таки способности Гуляй-Васи не без-граничны. Однажды он исчерпает себя, и все в нем станет понятным и ясным, как рыбки через стекло аквариума, как уже сто раз с ней, Мутярой, случалось прежде. А вот Глазенкин - нескончаемый человек. Человек, сумевший задуматься до со-стояния полной отрешенности! Вот - глубина! Неповторимость! Такие мужи суме-ют подхватить эстафету достижений Великой Зари и пополнить их вкладом своего изобретательного мозга.
Одна дужка бровей все-таки опустилась, и полушарие с мыслью о Задумав-шемся перетянуло то полушарие, в котором витал сиюминутно взбудораживший мозг профессор Гуляй-Вася.
Где-то далеко под свалкой, на самом дне Фигового болота, пробили бывшие площадно-морские часы. Их спутанное, ушедшее в никуда время, тихо отозвалось в сердце Мутяры. Теперь это время, оставшееся лишь в памяти великозорцев, пере-стало служить людям. Вырываясь со дна опрокинутой, захламленной земли, поте-рянное время теперь предвосхищало рост сотворенных Великой Зарей чудовищ, притянувших к себе всю заботу и все внимание сильных мира сего.
- Так, - поднялась Мутяра, втиснув свои ноготки в мягкую и спокойную ткань старинного дерева. Крышка стола первой почувствовала непоколебимость характе-ра и твердость духа новой правительницы Великой Зари. - Нам некогда терять вре-мя и понапрасну тратить слова. Хотя мы еще не обсудили вопрос о том, кто будет представлять Великую Зарю перед иностранной делегацией с кометы Ни-ни-маха...
Она снова смастерила задумчивость на лице. Каждый из великих мужей на-прягся, вытянув шею, насколько позволяли возможности расплывшихся по плечам складок. Каждый чуть приосанился и замер в надежде услышать свое имя. Министр Свистков и тот, отбросив всякие комплексы, высвободил-таки из-под штанов при-росшее к ягодице ухо. И никто этого даже не заметил, столь тревожны и томитель-ны были секунды ожиданья.
- Я назначаю правителем самого мудрого и самого здравомыслящего челове-ка...
У некоторых министров от напряжения полопались подтяжки, и теперь мини-стры смотрели друг на друга ненавистными взглядами, в которых сквозила одна и та же фраза: «Если не я, то и не ты тоже...»
- Таким человеком, - замер окруженный перламутром рот Мутяры, - я назна-чаю нашего всемирно известного по моим картинам и поэтическим произведениям, знаменитого и достойного, нескончаемого человека - Задумавшегося.
Министры разом выпустили воздух, распирающий их напряженные груди.
- Но он же... - попробовал было возразить глашатай Пунька.
- Не принимаю никаких возражений! - тут же пресекла его Мутяра. - Заду-мавшегося я знаю давно и вполне могу за него поручиться. Он никогда ни на кого не клеветал, не рвался к власти и вообще его моральный рост происходил на глазах самого Великого Лекаря.
Фраза «самого Великого Лекаря» окончательным аргументом запечатлелась в мозгах государственных мужей.
То, что охватило Мутяру, было даже не чувством, а каким-то сверхэйфориче-ским НЕЧТО. Будто последний удар молотка на аукционе могущественного значе-ния прозвучал в ее пользу. Сколько раз, просыпаясь на какой-нибудь ступеньке красного мрамора или в стержнях тикающей под лопатки клумбы, покинутая оче-редным прохиндеем, она мнила себя всесильной и властной. Какой-то мучительный сон иглой проходил через всю ее молодость. От природы она была сильной и вла-стной, а сон всякий раз представлял ее людям со стороны ничтожных одежд и еще более ничтожных деяний. Зато теперь жизнь обошла свои заборы и обрела проти-воположность исходной точки.
- А как же... - очнулся от скрутившей его оторопи профессор Гуляй-Вася, - как же он сможет править, если не в силах даже пошевелиться.
- Сунься еще ко мне! - неслышно со всей обозленностью прирученной, а по-том брошенной собачки послала она Гуляй-Васе посылку из ненавистного взгляда. А вслух с довольно ласковой улыбкой, с долей утонченного юмора и даже нескры-ваемой иронией отпарировала: - Это пусть у вас шевелится, а для правителя главное - подняться! - И она улыбнулась как можно невинней.
-Чтобы поднять мозгу в нужном для Великой Зари направлении, надо заду-маться так, чтобы и не шелохнуться даже, не то чтобы шевелиться. Здесь, главное, в нужном направлении встать. Хотя и то и другое у вас, дорогой профессор получа-ется далеко не в лучшем виде...
Профессор Гуляй-Вася один только понимал, на что намекает новая прави-тельница. Понимал он также, что небесная опухоль скоро переберется в его голову, если он сейчас же не прекратит давить атмосферу и не скроется в окне. И с чувст-вом незаслуженно оскорбленного человека Гуляй-Вася вышел в форточку, пока не поздно.
Глубоко убежденные в том, что правителю совсем не обязательно шевелиться самому, и даже лучше, если он не шевелится: меньше проблем с выполнением не-выполнимых указов, толпа государственных мужей направилась в гостиную справ-лять великие поминки Великому Лекарю. Как всегда, заводилой пиршества оказа-лась бабка Мутяры, наконец-то на старости лет отхватившая себе экзотическое имя Брахмапутра. Она влетела в гостиную с шайкой на вытянутых руках и стала окроп-лять бальзамом засмущавшихся было государственно-городских мужей. Насму-щавшись досыта, мужи и вся компания добровольно отправились в скорбный загул.
Когда они отошли от загула, неизвестно. Странным показался тот факт, что из прожилок неба, маячивших в окнах дворца, то и дело падали на Великую Зарю мел-кие кристаллики формалина. Ветер с Фигового болота гнал прямо на окна сногсши-бательный запах органического тлена. Валяющаяся компания стала медленно куч-коваться на центре гостиной.
Брахмапутра, продрав свои веки, опухшие и синие, словно изрядно перева-ренный яичный желток, наконец сказала продолжившему свою работу собранию:
- Слушай сюда, братухи! Поминки-то мы по Великому Лекарю справили, а похоронить-то его, кажется, забыли...
- А что, - кося глаза, выполз из-под коврика Пунька, - может, он и не умирал вовсе?
- Кончай трепаться!- ткнула его туфлей под бок бабка Брахмапутра. И уже голосом министерши культуры распорядилась в открытую дверь: - Приготовьте ка-тафалк и семь борзых верблюдов!
Зажав на всякий случай носы, все кинулись к спальне Великого Лекаря.
- А-а-а-а! - заорал вдруг самый сдержанный и самый воспитанный министр Моргайлов. - Здесь никого нет!
- А-а-а-а! - закричала было Мутяра, но, тут же сообразив, кто она теперь есть, взяла себя в руки.
- Может, это он сам похилял на кладбище, так и не дождавшись, когда мы его похороним, - высказал свое предположение глашатай Пунька. - Побежали на Свя-тотатское!
- Впрочем, почему бы и нет, - пожал плечами профессор Гуляй-Вася, - Вели-кий Лекарь на Святотатское хорошо дорогу знает...
После столь убедительного аргумента все побежали на Святотатское, потому как запах в спальне Великого Лекаря был такой, будто сам правитель превратился в свой собственный запах, целиком и без остатка.
- Уж напоследок и то не мог не напакостить, - метнула Мутяра свой злобный взгляд в сторону супружней кровати. Мысль, которая на этот раз пришла в ее голо-ву, была страшно нелепой, и Мутяра отодвинула от себя эту мысль, как можно дальше. 
 
УХОДЯ ЗА САРДИННОЙ СТАЕЙ.

На выходе слегка очумевшая от поминок компания оказалась в несколько не-привычной обстановке. На дворцовых воротах, отбиваясь метлой от напора Честь имеющих, стоял дворник Нанашкин.
- Почему нет сообщений? - напирала толпа великозорцев.
- Потому, - отвечал дворник, - что все приближенные и родня Великого Лека-ря ушли в скорбь и вот только что вышли, - показал он на шатающуюся компанию во главе с Мутярой и ее бабкой Брахмапутрой.
- Когда будут похороны? Почему нет доступа к гробу покойного? - кричали Честь имеющие.
- Сироты мои! - возведя руки к напирающим и со светлой скорбью в голосе произнесла Мутяра. - Ни похорон, ни гроба не будет.
- Почему? - допытывалась толпа.
- Потому что хоронить некого! - все с той же отрешенной улыбкой произнес-ла Мутяра. - Наш Отче отдал себя народу без остатка. Душа его обратилась в свет и ушла в небо, а тело его обратилось в дождь. Ну, скажите, разве можно хоронить дождь? - И она подержала на ладони зеленую каплю дождя. - Вот он, здесь, и жизнь и свет... Живительной влагой падает теперь Великий Лекарь на наши головы, окро-пляет нас и вселяет уверенность в светлое будущее. Уходя в свой последний путь по дороге в небо, распадаясь на лучи и капли дождя, он завещал свой правительст-венный жезл, кровать и корону крепко задумавшемуся человеку. Это популярный во всем мире человек, человек бесконечности, герой моих картин и моих поэтиче-ских книг, человек из народа, сын народа, ваш сын - Глазенкин. Отныне он будет носить титул Великого Лекаря.
Сообразительные баба Дыня с глашатаем Пунькой пригнали под это дело по-ходную кровать Великого Лекаря, в которой сидел теперь, опершись на белые ат-ласные подушечки и обложившись учеными книгами, знаменитый сын народа Гла-зенкин. Его голубые глаза с небесной невинностью смотрели сквозь народ.
- Почему он молчит? - крикнули завернувшиеся в матрацы Чести не имею-щие.
- Он разговаривает иначе, чем мы, - пояснила Мутяра, - разглядывая кучку подматрасников, ежившихся у ворот. - Но сейчас я переведу вам его мысли.
Она подошла к Глазенкину и, сделав ряд магических жестов над его лицом, повернулась к толпе великозорцев.
Раздалась громкая очередь из щелчков и стрекотанья фотоаппаратов.
- Он передает вам свое приветствие и говорит, что молчание - удел мудрости. Пока он не может выбраться к вам из глубин своих мыслей. Он задумался над усо-вершенствованием нашей с вами жизни, Он предрекает... - тут Мутяра снова возве-ла руки к небу. Небесная опухоль опустилась совсем низко. Ее серые оплывы сгу-стились до черноты, и на Великую Зарю посыпалась угольная пыль. Лиловый не-бесный нарыв опустился почти на крыши домов. Он наливался и наливался, угро-жающе нависая над толпой великозорцев. Из черного жерла опухоли с воем и сви-стом вырвалась комета Ни-ни-маха. Ее светящийся хвост, обогнув лиловый нарыв, пустил по толпе стаю сардин - подарок из космоса...
Закутанные в матрацы Чести не имеющие, пожелтевшие от бесперебойного поедания трухи, тут же забыли и про траурный час и про загадочную комету. Оду-ревшие от голода, с воем и визгом кинулись они в сторону относимой ветром стаи сардин. Стая сардин, покачивая плавниками, уходила за пределы Великой Зари, уводя за собой всех Чести не имеющих.

ДУТЬЕМ В НЕБО ПРОТИВ УГОЛЬНОЙ ПЫЛИ.

...Дорога из Великой Зари была устлана брошенными матрацами, тюфяками и прочим рваньем. Аламея проходила мимо опустелых жилищ. Не качались занавес-ки на окнах, не хлопали двери, не струился дымок из труб, а из зависшей в воздухе угольной пыли исходил жутковатый холод. Казалось, что пыль эта остановилась здесь навечно и трогаться с места совсем не собирается. Как после великого пожа-рища, стояли у черных окон угольные деревья. От подъезда к подъезду перебегали угольные собаки. Люди напоминали чертей. Да и вся Великая Заря больше походи-ла на преисподнюю. По улицам, как стая негритят, шли глашатаи под мелкую бара-банную дробь. Они сообщали народу, что комета Ни-ни-маха принесла с собой время сверхактивного массового пессимизма в честь траура по Великому Лекарю, И только общими усилиями, дуя в небо, можно разогнать слои сгустившейся над Зарей угольной пыли.
Следуя этим призывам, толпы великозорцев стали с энтузиазмом дуть в небо. Местные газеты то и дело передавали сообщения о геройски отличившихся в таком важном государственном деле, как дутье в небо.
- Рекордсменом по дутью в небо, - разорялся над площадью репродуктор, - стал наш прославленный писатель М-ов 1. Благодаря его стараниям, по краю неба над «Окоемом» прошла голубая полоска. Писатель М-ов 2 возглавил группу дутья над монументальной мясорубкой. И все же лучшим раздувателем и надувателем неба стал писатель П-эн. Своими рукописями он пробил дыру в толстом слое угольной пыли, и теперь над издательством «Вперед» светится голубой клочок ве-личиной с машинописную страницу.
- Значит, для того, чтобы стать своей среди народа, - подумала Аламея, глядя на репродуктор, - я должна заняться дутьем в небо...
И она дунула в небо и засмеялась, потому что губам и языку стало щекотно. Потом, прислонившись к углу старого ощерившегося дома, дунула еще раз.
- Какая смешная дурь... - прошептали губы и снова дунули. - Надо быть бе-зумцем, чтобы, ожидая посинения, дуть в обугленное небо... Дуть до посинения... Но если так надо, если всем от этого станет лучше, пожалуйста, я присоединяюсь к народу, геройски дующему в небо. - И она дунула еще раз, представив себя мель-ницей и закружившись в черном воздухе. Да, она - мельница. Стоит на высокой го-ре, вращает крыльями и переламывает угольную пыль на струи голубого воздуха. Странно, что из угольной пыли выходит голубой воздух. Такого не бывает... Страшно кружилась голова и разламывались суставы рук. Наконец она медленно стала опускаться на землю и уже ощутила пятками и пальцами ног красный мрамор ступеней на Святоместе. И, дунув последний раз, открыла глаза.
Странно, но тяжелые пласты угольной пыли вдруг сдвинулись с места, и го-лубая трещина над ее головой стала медленно расширяться. Над кварталом сбе-жавших за стаей сардин Чести не имеющих распахнулись акватории синего неба. Над всей остальной Зарей висел тот же черный смрад в волнах расплывающейся опухоли и расползающегося сиренево-лилового нарыва.
- Интересно, - подумала Аламея, - почему это небо открылось над запустень-ем, среди неживущих?
Из задумчивого состояния ее вывел чей-то очень живой и улыбчивый голос, чуть подламывающий слова:
- Скажите, как мне пройти на фиг?
- Куда?- переспросила Аламея, уставившись на иностранца в голубых джин-сах с множеством накладных карманов. Из-под капюшона мягкой серебристого от-лива штормовки на нее смотрели вдумчивые глаза ученого, в которых отражались и угольная пыль, и акватории голубого неба.
- Я спрашиваю, как пройти на фиг?- улыбнувшись, повторил свой вопрос иностранный ученый.
- На какой фиг?- все так же не понимающе переспросила Аламея.
- На ваш знаменитый Фиг, созданный лучшими умами Великой Зари на благо человечества!- стал размахивать руками иностранец. - Фиг, который показала Ве-ликая Заря всему миру. Где растет этот ваш Фиг?
И тут до Аламеи дошло, что иностранец интересуется Фиговым болотом.
- А... Фиги? - засмеялась она, чувствуя себя тоже немножко иностранкой. - Пойдемте, провожу. Это в трех шагах, но из-за угольной пыли не видно...
- Да, пыль - ужасно! - отмахнулся иностранец от ползущей по Фиговому бо-лоту черной пелены.
При новом составе атмосферы Фиговое болото выглядело чудовищно таинст-венным. Центральные пальцы обугленных фиг фосфорически мерцали полосками перламутровых ногтей. Мизинцы взволнованно топорщились, извиваясь дымчаты-ми змейками.
- Надо же, какая непонятная конструкция, - разглаживая толстенькую фигу, произнес иностранец.
Вдруг в обвисающем клочьями мраке, откуда-то из-за ртутной лужи, просту-пившей со дна болота, послышался осторожный шепот:
- Я считаю, что просто необходимо отыскать его следы...
- Так ты уверена, что он не стал дождем, а просто куда-то сбежал? - спраши-вал другой голос, глухой и басовитый.
- Только великозорец способен поверить в ту чушь, которую я плела с садо-вой тележки, - прошептал женский голос. – Он ходит где-то между нами, обернув-шись собственной тенью. Он подглядывает за мной и все старается как-то навре-дить. Я чувствую это.
- Воображение... Расстроенный мозг... - заключил мужской голос.
- Нет, он в ту ночь болтался где-то, а под утро, как ни в чем не бывало, ока-зался на своей кровати, уже задушенный и с отметинами пальцев на шее...
- А ты не рада?
- С одной стороны я подумала: «Наконец-то!» С другой - стало жутковато. Ты, Мга, не веришь мне, потому что сам ты порождение одной из его бредовых идей.
- Ха, много ты понимаешь. Это я внушал ему бредовые идеи, чтобы через них самому воплотиться... Я такое выращу из этих фиг... Только назначь меня минист-ром Фигового болота, а само болото повели обнести забором, чтобы никто не ви-дел, что я творю.
- А не натворишь лишнего?
- Тебе нужны преданные охранители? Нужны! Вот и примешь от меня пода-рочек... Только с иностранными делегациями вы зря поспешили. Объяви болото секретной зоной!
- Нет, те, что приехали, пусть погуляют. Это ж какая слава по миру пойдет! А потом в запале всех страстей и интересов болото закроем.
В этот момент под ногой Аламеи что-то хлюпнуло.
- Кажется, нас подслушивают... - всполошился женский голос. - Догнать!
И не успела Аламея опомниться, как чьи-то пальцы вцепились в ее хитон. На мгновение в угольной взвеси вспыхнули бардовые выпуклые зрачки.
- А, ты, значит... - прошипел голос, - назначенная меня разоблачать... Пла-менными речами...
Вместе с бардовыми глазами к лицу Аламеи приближалась огромная, свер-кающая белизной пасть.
- Народ, значит, против меня баламутить? - шипела пасть. - Да этот народ пнёт тебя, стоит мне пошевельнуть пальцем...
Увидев перед собой Мутяру, Аламея стала освобождаться от внезапного страха и уже собралась было ответить, как подлетевший откуда-то сбоку иностра-нец схватил ее за руку и рванул через ртутную лужу. Болото шипело, то и дело вы-кидывая на поверхность останки чьей-то давней кухонной утвари: то дверцу холо-дильника, то радиатор газовой колонки. Все это оно тут же заглотило обратно с ур-чанием, хлюпаньем и скрипом. На раскормленных этим месивом фигах, значитель-но превышающих средний рост человека, стали уже появляться глаза, выпуклые, живые и остренькие, как у грызунов.
- Представляете, что будет, - на бегу толкнул иностранец Аламею, - если в этих фигах зачатки перерождения человеческого рода... Если вот это все возвысит-ся над человеком и станет им верховодить... Подобными экспериментами Великая Заря весь мир в страхе держит...
- Неужели этого можно бояться? - удивилась Аламея.
- О, - сбавляя скорость, сказал иностранец, - вы считаете, что тупость и дегра-дация какого-то отдельного общества не опасны для всего человечества? - Он даже чихнул не то от негодования, не то от забившейся в ноздри угольной пыли. - Пред-ставляете, если это Фиговое болото даст потомство, и фиговое потомство даст се-мена, которые разлетятся по всему миру? Представляете, если эта небесная опухоль над Великой Зарей разрастется и до других государств, охватит все небо? То ни один приличный человек не вынесет над собой такого неба из опухоли и нарывов. А если эта угольная пыль еще на какой-нибудь планете заслонит Солнце? Экспери-менты экспериментами, но люди все-таки хотят жить. Да и я считаю, что абсурдны достоинства той науки, которая покажет, как можно запросто умереть.
Фиговое болото плавно перешло в Святотатское кладбище. Аламея с ино-странцем остановились и стали огладывать происходящее. Хотя оглядывать проис-ходящее из-за косяков несущейся угольной пыли стало просто невозможно, проис-ходящее можно было только понимать с точки зрения живых и мертвых. На Свято-татском в пустую землю несли гробы с бывшими людьми. За пределами Святотат-ского выкорчевывали из земли живых людей. Семьи Честь имеющих, которым бы-ла противопоказана угольная пыль, ломали жилища Чести не имеющих, покинув-ших Великую Зарю, равно как и свою честь. Поскольку над кварталом с лачугами стояло светлое небо, Честь имеющие в срочном порядке строили себе здесь новые особняки с вентиляцией и окнами на всю стену. Они съезжались с разных концов обугленной Зари, слепляясь под этим единственным голубым квадратом, похожим на то небо, каким оно должно быть.
- Выходит, что это я для них раздувала угольную пыль, - грустно улыбнулась Аламея. - Это для них я была мельницей и перемалывала черно-угольную пыль в светло-голубой воздух...
- Вы тоже дули в небо?- удивился иностранец, накидывая на голову серебри-стый капюшон штормовки и надевая невероятных размеров защитные очки.
- Так, совпадение, - засмеялась Аламея.
- Как это совпадение? - нахмурился иностранец, скручивая в трубочку непо-нятно откуда взявшийся номер журнала «Перемены». Вон здесь расписывают... С копеечку надуют, с тетрадный лист голубенького в небе наскребут, а их уже и в ге-рои, и к наградам, а вы для них целый небесный санаторий раздули, и - ничего!
Аламея посмотрела в собственными легкими расчищенное небо и засмеялась, потому что голубой квадрат казался ей сейчас таким легким и воздушным, как раз-дувающийся на ветру свежепостиранный пододеяльник.
- Пусть, - протянула она руку в светло-сказочный воздух, - зато это единст-венная, моим трудом созданная реальность. Жаль, что ее не видят люди, убежавшие за сардинной стаей. Сейчас они выглядели бы самыми богатыми по сравнению со всеми богачами Великой Зари, потому что выше синего неба богатств не бывает.
Никогда в жизни не испытывала она ощущение столь сильной радости. Прав-да, радость эта была зыбкой, эфемерной, готовой вот-вот улетучиться, стоит лишь угольной пыли, этому чудовищу смрада оторваться от своего подвешенного со-стояния и наплыть на беззащитное пространство голубизны. А страшный, лилово-сиреневый нарыв над крышами домов... И комета Ни-ни-маха, ворвавшаяся не-жданно, чтобы посеять в и без того нелегкой жизни простых великозорцев свою не-реализованную в космосе энергию тяжести.
- Да именно сейчас, - продолжила она в сторону смотрящего на нее сквозь защитные очки иностранца, - именно сейчас я должна отбросить все свои обиды, все отчуждения и соединиться со здравомыслящими людьми. Они ведь еще должны быть… Они где-то есть. И если я сумела прочистить небо, значит, имею какие-то силы и смогу развеять миф о чудесном прогрессе Фигового болота...
В груди ее вдруг стало тесно, будто огромная бабочка расправила там свои крылья. И в ней самой возникло странное ощущение крыльев, не расправляющихся до конца, ломающихся и крошащих на белый остов грудной клетки свою изумруд-ную пыльцу...
Что-то похожее уже было. В каком-то другом бытие она уже пыталась выхо-дить из своей отчужденности к людям, и память возвращала ей эти картины. Вот она вошла в клубящиеся ворота и бросилась в огонь, чтобы присоединиться к тем, которые ЛЮДИ. Но когда огонь кончился, ее, почти обугленную, просто отторгли. И она вошла в другие клубящиеся ворота. Там непонятные люди с пенопленовыми лицами разгоняли серый дым. Они махали изо всех сил носовыми платками и шар-фами, а дым никуда не уходил. И тогда она снова, переборов свое отчуждение, ки-нулась им на помощь. Задохнувшуюся, с выжженными главами, ее отвергли, вы-бросили в сторону уплывающего дыма. И она попробовала войти в другие клубя-щиеся ворота, где умиротворенные люди белили деревья и сажали цветы на весен-них клумбах, но ее туда не пустили. И снова - путь через множество клубящихся ворот. И теперь ей необходимо уйти от своего синего кусочка неба в их угольную пыль... Бабочка внутри нее предупреждала, что никакой пользы от этого не будет, что снова покоробятся крылья и осыплется изумрудная пыльца, а своей она все равно не станет. Не станет никому, потому что идет с людьми параллельно, по не-пересекающимся дорогам.
- Глупости, - говорила она своей бабочке, искаженно отражавшейся в защит-ных очках иностранца, - я иду в бесконечность, а в бесконечности есть точка, где все прямые обязательно пересекутся. И поэтому всякий раз надо кидаться и в огонь, и в угольную пыль. Кидаться, потому что ты для этого создана. А истинность под-вига всегда незрима...
И она повернулась спиной к своему синему кусочку неба и рванулась с крас-ных мраморных ступеней Святоместа в черную угольную пыль. Густой мрак похо-дил на пространство погреба, где сквозь мерцающие прогалы железного воздуха все пробивалась и пробивалась тяжелая карминного цвета капля.
Путь к издательству «Время» Аламея знала на ощупь. Она могла отыскать его даже в безвоздушном пространстве, даже без небесных ориентиров. В темноте на нее все время натыкались какие-то люди. Они случайно сваливали на нее свои уз-лы, тюки, наезжали колесами телег на ее босые ноги. Все они спешили под голубой кусочек неба. Все Честь имеющие побросали свои роскошные усадьбы с мансарда-ми и флигелями. Теперь без какого-то голубого кусочка неба все это богатство не значило ровным счетом ничего. Теперь каждый великий мира сего боролся лишь за право расселиться под небом, отгородиться от других, построить новый забор и ни за что не впустить в свои хибары Чести не имеющих, если они вдруг вздумают вер-нуться. Ни за что. Потому как места под небом теперь не хватит даже самим Честь имеющим.
В прогалах железостойкого воздуха было видно, как множество бульдозеров и тягачей, сметая все на своем пути, тянут к земле под кусочком неба дворец Вели-кого Лекаря. На какое-то мгновенье Аламее показалось, что это именно его черное тело, обратившись в угольную пыль, накрыло землю. Ирод и после смерти остается Иродом. И после смерти он способен одним лишь духом своим пожирать детей земли, иссушая до состояния трухи их в высшей степени человеческий мозг.

КАК ПРОЙТИ НА ФИГ?

В издательстве «Время» открывалась многотиражка «Великозорский литера-тор», В тускло освещенном зале со свечами и кадилами, склонив головы, стояли по-эты и прозаики из поколения «немых». Казалось, что состояние унижения было их самым естественным состоянием, и даже при полном земном мраке они не захотят выпрямить спины, поднять друг на друга глаза, сказать растворенному в темноте противнику свое бесстрашное слово. При первых же раскатах чьего-то властного голоса их колени начинали автоматически подгибаться, а головы клониться вниз.
Сам П-эн сидел на изрядно потертом бархатном кресле. Отблески свечей и кадил судорожно тряслись на его расползающемся волдырями лбе.
- Много лет правил Великий Лекарь Великой Зарей, - велеречиво начал свою речь П-эн. - И после его смерти нам не пришлось нарезать траурных лент и делать траурные рамки. Сама природа окутала нас траурным мраком. И неизвестно, сколь-ко продлится траур, но мы должны выдержать его с честью. И в связи с этим собы-тием открываем наш первый номер многотиражки «Великозорский литератор». Он должен встать на страже новых открытий и свершений.
И тут Аламею словно подтолкнул кто-то, словно шепнул «Ну, давай! Не от-малчивайся в гордыне!»
- Так что же, - выкрикнула она из зала, - у нас уже есть какие-то открытия и свершения?! Перечислите их, пожалуйста, многоуважаемый П-эн!
Зал вдруг зашумел, зашевелился. Лоб П-эна стал быстр двигаться. Похоже, что такое интенсивное движение кожи по кости вызывало обилие пота, потому как П-эн стал лихорадочно промокать свой волдырящийся и мокреющий лоб. Он стал промокать лоб галстуком цвета куропаткиного яичка.
- Мне жаль, - начал он, обводя кончиком рябой материи раздувающуюся нижнюю губу и пытаясь что-то высмотреть в темноте, - жаль, что среди начинаю-щих молодых литераторов есть не знающие рамок приличия. Это, видимо, жалкие остатки Чести не имеющих, которых поганая метла еще недовымела из Великой За-ри. У Великого Лекаря, конечно, были маленькие ошибочки с площадными морями и Фиговыми болотами, но в остальном он завещал потомкам несравненную, лихую славу, а это важнее всяких меркантильных интересов. И мы должны чтить традиции памяти знаменательных людей с их славой.
- Этой славы из-за угольной пыли теперь не разглядеть, - робко выкрикнул кто-то из другого конца зала.
На лице П-эна появилось выражение явного беспокойства, и галстук цвета куропаткиного яичка, как маятник, заходил по его сферической груди. Ему явно не нравилось, что поколение «немых» заговорило.
- Не понял, - вызывающе сказал П-эн, чуть приподнимаясь над стулом. - Кто вам позволил распоясываться?
- Почему книги наши не печатаете? - крикнул еще кто-то теперь уже из сере-дины зала.
И П-эн опять стал таращиться в полумрак, чтобы выискать говорящего. И вдруг к своему ужасу он понял причину смелости поколения «немых» - их союзни-ком и другом оказалась темнота. П-эн никогда не любил темноту, потому что она растлевает дисциплину и развязывает языки нежелательным элементам.
Судя по тому, как смелеют голоса, казалось, что темнота в зале сгущается до полной непроглядности. Выкрики становились все громче и напористей:
- Только себя печатаете, да тех, от кого ваша слава зависит. Весь мир Мутя-риной мутотой завалили!
П-эн вдруг почувствовал себя коловоротом, напоровшимся на камень. Но многолетний опыт работы с молодежью подсказал ему верный выход.
- Не ожидал друзья, - сказал он тихим голосом с напускной печалью. - Я уже почти пробил наш коллективный сборник. И вдруг несогласие в ваших рядах. Столько трудов - коту под хвост. Жаль.
Выкрики и в самом деле прекратились. Похоже, что к очередному предложе-нию П-эна зал в очередной раз начинает прислушиваться и верить.
- Не верьте ему! - крикнула Аламея.
Но теперь уже все «немые», выставив впереди себя свечи и кадила, затопали и закричали на смутьянку, виновницу не выйдущего теперь сборника молодых.
П-эн победоносно поднес галстук к губам. Он знал, что так было и так будет всегда, и потому прятал под галстуком свою вспотевшую улыбку. Выждав момент, он спокойно и тихо предложил:
- Чтобы в дальнейшем работе нашего собрания не мешали, я попрошу вывес-ти из зала посторонних.
Аламею, несмотря на общую обстановку удрученности, тут же с энтузиазмом подхватили под руки и вывели из зала. И вывели, скорей всего те самые, которые только что кричали, что их не печатают, а печатают Мутярину мутоту.
- Вот и вдохнула силу в несчастных, - засмеялась над собой Аламея и, задрав голову в небо, крикнула: - Эй, вы, небесные шахтеры! Давайте Заре угля!
За спиной снова раздался вежливый голос иностранца:
- Скажите, пожалуйста, как тут пройти на фиг?
- В любую сторону, - так же вежливо ответила Аламея.                1987 – 1989 гг.

От АВТОРА.
Это были годы моей жизни в Подмосковной «Заре коммунизма». Навсегда запомнилось – мусорная машина, орущая бабка-мусорщица, покосившиеся балконы «хрущевок», растущие коттеджи в другой части живописной Зари, чудовищная дурь и безысходность литературного процесса в среде литераторов моего поколе-ния.
              Из-под ног уходила страна, извечно подлежащая управлению Великих Лекарей.
Еще три части романа, к сожалению, исчезли. Это были:
2 часть – «Небесная опухоль во времена Задумавшегося»,
3 часть – «Чудеса на Фиговом болоте».
4 часть – «Откровения души Нелюдя».
Мистическая реальность мистически перевоплощалась. Возможно, спустя го-ды, я снова увижу её, но уже через иную призму времени.