"Дождик, дождик, посильней, разгони моих гусей..." – громко пела я в детстве, бегая под дождём. Бабушка смотрела, улыбалась и говорила: – Пусть маленько побегает, подрастёт и красоты наберёт. Дождь тёплый, благодатный.
– Бабушка, – кричала радостно я, – сегодня дождик ромашковый или земляничный?
– Вишнёвый. Земляника сошла, вишню дня через три будем собирать, варенье варить... Ну, будет, иди уже в дом, платьишко переодень, волосы насухо вытри.
Я слушалась бабушку, а соседка Надя, двадцатилетняя девушка, говорила:
– Какая же ты красавица! Мне что ли побегать под дождём, может быть, тоже такой стану...
Мы с бабушкой пили чай, настоенный на почках чёрной смородины и вишни, с пышками и с бубликами, посыпанными маком; фантазировали, какие ещё бывают дожди: черёмуховый и сиреневый, малиновый, сливовый, яблочный, грибной, огуречный, помидорный, морковный, капустный...
Бабушка связывала верёвкой веник из травы, она перед дождём нарвала охапку свежей высокой полыни.
– Ох, какой духовитый веник!
– Это его полынный дождик вырастил – подхватывала я. Только он не съедобный, горько пахнет...
Потом бабушка доставала вязание, измеряла мне ножку и вязала тёплые гольфы или следки, учила меня вязать лицевую и изнаночную петли, я быстро училась и в плохую погоду, когда на улицу не выйти, довязывала начатые бабушкой носки и варежки...
– Расскажи про себя, бабуля, как ты жила, когда меня ещё не было на свете, – просила я.
– Не так, как сейчас. У людей, переживших войну, судьба одна, – вздыхала она тяжело.
На фотографии в рамке, висевшей на стене, бабушка Аня с дедушкой Серёжей молодые и красивые. Я никогда не видела деда, но знала, что он был добрый и весёлый. Бабушка говорила: – Серёжа меня жалел. Раньше не говорили – любил, жалел означало любил.
Я смотрела на бабушкины руки – огрубевшие, мозолистые от тяжёлой работы, она косила траву, копала огород, сажала овощи, выращивала домашний скот, работала на железной дороге, воспитывала трёх сыновей.
Долго я думала, что дедушка погиб на фронте, бабуля не хотела рассказывать, вытрет уголками платка мокрые глаза и скажет:
– Мала ты ещё, сердце моё, не надо тебе.
Позже услышала слово "ежовщина", но не знала, что оно произошло от фамилии, про ночного хищника ежа думала.
Не любила бабушка анекдоты. Перед самой войной за анекдот про Сталина посадили в тюрьму соседа, Колиного деда Митю.
Мне Колька рассказал: "Несла баба налог продуктовый в участок, споткнулась, разбила несколько яиц и про Сталина что-то брякнула. Услышал милиционер и строго спрашивает: – Ты что бормочешь, бабка, про вождя нашего?
– А я говорю, какой же наш Сталин умный, всё знает: сколько курочка яичек снесла, сколько молока корова дала, сколько собрали зерна, а вот царь Николай ничего не знал".
Твоего деда тоже, как и моего, посадили, били их, через несколько месяцев умерли там, их врагами народа называли. Надо было шкуру с поросёнка, которого зарезали, снять и сдать в отдел продразвёрстки. Не снял – тюрьма...
Так ничего мне и не рассказывала бабушка, всё боялась, как бы не сказала несмышлёная лишнее на улице, как бы сыновей не увезли ночью на "чёрном вороне".
– Бабушка, а почему ты говоришь, что судьба у всех одна? – спрашивала я.
– Всем трудно было, на войне мужчины своей кровью землю поливали, нас от врага защищали, а женщины про себя говорили так:
"Я и баба, и мужик. Я и лошадь, я и бык". Работали в поле, сохой пахали, лошадей и тракторов не было, на заводе тоже женщины да малолетки у станков стояли, снаряды и танки делали для фронта. У всех судьба похожая была, слёзная, горькая.
– Полынная?
– Да, милая, горькая, как полынь. Травы этой да крапивы разрослось по всей России-матушке – не перекосить, семена сорняков живучие, не истребить.