Сейди Уолтер

                От автора
      Эта маленькая книга намеренно рассказывает только о встречах с людьми, видевших и знавших Сейди Уолтер. Конечно, в жизни главных героев (вернее, в тот период, который здесь описывается) случались и иные встречи, но нас они не интересуют.
     Книга посвящается удивительным людям: Рыжову Ивану, прожившему на земле 25 лет, и Егоровой Ирине, бывшей с нами 32 года. Как короток срок, но как велики перед Господом и людьми даже самые малые их деяния.
     Книга может показаться некоторым читателям нарочито морализаторской. Автор, конечно, не будет спорить, тем более, что в этом есть известная доля истины. Просто перед глазами автора проходили люди и события, которые натолкнули его на мысль, что время от времени морализировать необходимо.

                Пролог
     Миссис Ретклиф сегодня не плакала, склоняясь над невысоким могильным камнем из бурого гранита. Месяц, как они с мужем похоронили трёхгодовалую дочь Эмили, и только сегодня, в погожий октябрьский день, миссис Ретклиф почувствовала, что скорбь немного ослабила свои удушливые объятия, уступая место светлой печали.  Эмили прилетела на эту землю совсем на краткий срок, и это было заметно сразу. Пастор Николас с трудом подавил вздох глубокого потрясения, когда, во время обряда крещения, прижал белокурую головку Эмили к своей груди. Такой невесомой, почти прозрачной был этот младенец. Больное сердце не позволяло девочке долго смеяться, долго ползать в горах игрушек, которыми осыпали её счастливые и скорбные родители, долго ходить. Не позволило и долго жить. Эмили угасала тихо и светло, с улыбкой на тонких прозрачных губах, спокойно и безмятежно, словно отлетала домой. Так и сказал пастор Николас на её маленькой могилке.
 - Джон, - прошептала миссис Ретклиф своему мужу, стоявшему рядом. – Сегодня мне стало чуть легче дышать. Чуть легче.
 - Мне тоже, Мейси, дорогая, - ответил, качнув головой, мистер Ретклиф. – Мне тоже.
 - Посмотри, Джон, - махнула миссис Ретклиф рукой в чёрной шёлковой перчатке в сторону молодого ясеня – единственного дерева на кладбище. У его подножия, словно сгорбленный старичок, расположился камень из мраморной крошки. – Вчера у этой могилы не было ни одного человека. А сегодня к ней идут люди. Много людей. Постоят и уходят. А на их место приходят другие.
 - Я заметил, Мейси, дорогая, - кивнул мистер Ретклиф. – У некоторых из них странные лица. Они улыбаются. Плачут и улыбаются.
     Миссис Ретклиф поднялась с колен, поцеловала высеченное в граните имя дочери и прижалась щекой к плечу мужа.
 - Джон, давай подойдём. Мне захотелось подойти.
 - Давай подойдём, Мейси, - кивнул мистер Ретклиф. – Мне тоже захотелось подойти.
     Супруги не спеша направились по песчаной дорожке к свежей могиле под корнями ясеня. Люди, шедшие навстречу, светло улыбались им и тихо здоровались, словно когда-то их встречали и даже были дружны с ними. Сзади раздавались лёгкие вздохи и слова: «Она была рядом, единственная, когда я остался один», или «Мне некуда было идти, и она отворила передо мной  дверь своей крохотной квартирки», или «Я вынужден был зарабатывать подаянием, а она отдала мне деньги, которые копила на старое фортепиано из комиссионного магазина».
     Когда супруги Ретклифы подошли к могиле, они уже знали, что под этим камнем лежит необыкновенный человек.
 - Джон, - сказала миссис Ретклиф, по привычке опускаясь на колени. – У нас нет цветов. Жаль. Я бы положила свои рядом с теми, что уже лежат здесь. Мне, почему-то очень захотелось сделать это.
 - Да, Мейси, дорогая, - кивнул мистер Ретклиф. – Мне кажется, что мы пришли на могилу близкого человека. Откуда это?
 - Не знаю, милый. – Миссис Ретклиф приблизила своё лицо к высеченному на камне имени. – Джон, её имя напоминает ветер, тёплый, как у нас в Су – Фолсе, помнишь? Сейди Уолтер.
 - Сейди Уолтер… Мейси, дорогая… - Мистер Ретклиф прикрыл глаза. – Я вспомнил знойный полдень, задний двор твоего дома и ясень, такой, как этот. Я забирался на ветку, которая стучала в окно твоей комнаты, и не дышал, боясь, что она сломается подо мной.
 - А я смеялась и дразнила тебя, - улыбнулась миссис Ретклиф.
 - А ты смеялась, - улыбнулся мистер Ретклиф.
 - Вы тоже знали её когда-то?
     Супруги оглянулись и увидели старика, высокого и сухого, как побелевшая от времени трость в его руке.
 - Значит, знали, раз улыбаетесь, - покачал головой он. – Рядом с ней всегда улыбались. Видите, и после ухода она не изменила ни себе, ни нам: улыбаются даже на её могиле.
 - Мы совсем не знали Сейди Уолтер, - сказала миссис Ретклиф. – На этом кладбище похоронена наша Эмили. – Она прикусила губу. – Наша крошка Эмили.
 - Мы просто увидели людей, идущих к этому камню, - поспешил на помощь разволновавшейся супруге мистер Ретклиф. – И что-то нас повело сюда.
 - Что-то повело, - щёлкнул языком старик. – Ах, как бы хотелось узнать, что же всё-таки вело к Сейди Уолтер! Вело всех, с кем соприкасался странный взгляд её серых глаз.
 - Странный? – спросила миссис Ретклиф.
 - О, да, - улыбнулся старик уголками губ. - Именно странный. Откуда она могла знать всех людей, идущих ей на встречу? Конечно, не могла. Вы думаете, что все они, - старик мотнул головой в сторону тянувшегося к выходу кладбища народа, - знают друг друга? Они и в глаза друг друга не видели! Вы думаете, что они долго знали Сейди Уолтер? Как бы ни так! Кое-кто и видел-то её минут пять-десять. И все уходили. Получали от неё, что им было нужно, и уходили…
 - И Вы ушли? – тихо спросил мистер Ретклиф.
 - И я, - выдохнул старик. – Мне пора. Я приехал сегодня утром. К ней. И я должен уехать сегодня вечером. К себе.
 - Но до вечера ещё много времени, - возразила миссис Ретклиф и выразительно посмотрела на мужа.
 - В котором часу Ваш поезд? – спросил мистер Ретклиф, верно истолковав взгляд жены.
 - В восемь вечера, - ответил старик.
 - А сейчас только полдень, - торопливо произнесла миссис Ретклиф. – И Вы могли бы дождаться поезда у нас.
    Старик с недоверием посмотрел на супругов:
 - Честное слово, со мной такое впервые. Но, с другой стороны, нас свела Сейди Уолтер, а это что-то да значит! Но хорошо ли это?
 - Мы просим Вас не беспокоиться, это очень хорошо, - оживилась миссис Ретклиф. – Но только… Пожалуйста, расскажите нам о Сейди Уолтер.
     Старик усмехнулся:
 - Однако и повезло же вам! Если кто и может хоть что-то рассказать о Сейди Уолтер, так это я. Я единственный знал её с самого детства и уходил от неё чаще других. – Он поник головой. – Ох, Сейди, Сейди!.. Посмотри на меня и улыбнись, как сейчас улыбаются эти молодые люди, только узнавшие твоё имя.
     В начале второго часа пополудни в просторной столовой просторного дома Ретклифов старик начал свой рассказ.

                Глава I
                Первая встреча
 - Меня зовут Джонатан Роял, - сказал старик, откидываясь на спинку плетёного кресла с чашкой кофе в руках. – Семья моя была большой и неугомонной. Я так привык к шуму, что тишина, светящаяся во взгляде Сейди Уолтер, уложила меня на обе лопатки.
     Я был пятым ребёнком по счёту. За мной появились на свет ещё двое, Майки и Оливия. Старшему, Рэю, шёл тринадцатый год, когда я появился на свет, поэтому я уважал и боялся его почти так же, как отца. Вскоре Рэй всем нам его и заменил. Мама натерпелась от него. Он был вечно пьян и  зол на весь свет. Ему казалось, что судьба поступила с ним несправедливо, загнав в рамки «человека со средним достатком», на шее которого болтались семеро детей и чересчур набожная жена. Валяясь на диване, целыми вечерами он выносил нам мозги, что, работай день-деньской, а наши прожорливые утробы всё никак не насытить. Мать молча сносила оскорбления отца, но Рэй этого терпеть не мог. Он боготворил маму, впрочем, как и все мы. Поначалу возраст не позволял ему открыто враждовать с ним, он только тихо огрызался, в то время, пока мы, наматывая сопли на кулак, прятались в сортире. Но как только Рэю стукнуло семнадцать, он сам сложил вещи отца в саквояж и заказал ему такси. Отец не ожидал такого поворота событий и хотел расправиться с Рэем по-родительски. Однако взгляд его старшего сына был таким выразительным, а молчание таким многообещающим, что он понял, кто с этого момента хозяин в доме и добытчик семьи. С тех пор я его не видел.
     Рэй старался, как мог, обеспечить наше скудное существование. Мама плакала по ночам над его возмужавшим и утомлённым телом, гладила лоб со вздувшимися на висках венами, целовала руки с кровавыми пузырями на ладонях. Тогда я не понимал, чем жертвовал для нас Рэй. Он не получил образования, а когда мы выросли и стали самостоятельными, он поседел и сгорбился. Рэй так и умер холостяком, хотя был единственным из нас, кто знал истинную цену домашнего очага. Как бы тяжело ни приходилось Рэю, нас, младших детей удавалось отправлять на всё лето в лагерь. Это неизменно был Кенбрук. Сначала я артачился, не желая покидать родного дома, уезжать на три месяца от маминой любви и заботы старшего брата. Но вскоре сообразил, что им так легче. Уже тогда меня стала посещать мысль, что если я ничего не могу изменить в жизни мамы и Рэя, то должен хотя бы быть благодарным и по мере своего детского эгоизма, пусть изредка, облегчать их судьбу. Поэтому начал относиться к Кенбруку сначала как к неизбежному злу, затем как к досадной необходимости, а уж потом как к совершенной радости и возможности почувствовать себя сильным, свободным, самостоятельным.
     В Кенбруке было одно удивительное место. Вернее, это было далеко за Кенбруком. К нему надо было пробираться по узкой тропинке, идущей через луг, который казался мне тогда величиной с Сахару. Травы буйствовали на нём, поднимаясь почти на полфута выше головы. Бабочки, как аэропланы, кружили над чашечками ромашек, золотыми островками медвяной сурепки и синим кружевом васильков. Где-то в самой гуще травы вили гнёзда перепёлки, и стрекотали цикады. А над головой качалось бездонное небо с громадами сливочных, розовых и золотых облаков. Я, рождённый в душных кварталах Бостона, увидев всё это, решил, что Рай должен быть непременно таким.
       Пройдя по лугу, тропинка поднималась на высокий холм, поросший молодым березняком. Деревья были такими тонкими, что издали казались зелёной паутинкой, наброшенной на разноцветный пригорок. А дальше было самое захватывающее: холм заканчивался внезапно страшным обрывом, на дне которого стальной проволокой извивался ручей. Обрывалась и тропинка, словно её вытоптали те, кто с этого места взлетал в Небо. Это было какое-то чудо! Я немел, холодел и глохнул на краю обрыва от ощущения собственной малости перед лицом этого мира. Мне было страшно и радостно.
      Я шёл к обрыву часа полтора. И обратно до лагеря столько же. Я приходил в лагерь измотанным долгой дорогой и невыносимым счастьем, которое там неизменно на меня обрушивалось. Никто не замечал этих моих путешествий. Ну, так мне казалось. Я вообще был незаметным ребёнком, мало с кем общался, практически не принимал участия в общих собраниях, играх, ночных посиделках. Поэтому очень скоро я благополучно исчез из поля зрения как воспитателей, так и детей. Я мог беспрепятственно уходить к обрыву.
     Однажды, когда в Кенбруке устраивался какой-то шумный праздник, я, как обычно, перемахнул через невысокий деревянный забор за домиком, где вместе со мной жили ещё семь бойскаутов, и отправился на своё любимое место. Было около пяти вечера, но солнце нещадно палило и слепило глаза. Низкий полёт стрижей, их тревожный щебет и несколько дымных облаков над горизонтом предсказывали возможность грозы, но это нисколько не пугало меня. Напротив, что-то странное, большое и незнакомое заворочалось в моей душе. Я потом окрестил это чувство словом «накануне». Просто, как только что-то важное, значительное для меня должно было произойти, неизменно в моей душе начинало ворочаться странное, большое и незнакомое чувство.
     Я шёл по тропе и плакал. Я не знал, что со мной происходит. Наконец, измученный предчувствиями и подозрениями, я поднялся на холм. И тут меня словно током прошибло. На самом краю обрыва, свесив ноги, сидела девочка примерно моих лет. Тёмно-синие форменные шорты подсказывали мне, что она, как и я, «насельница» Кенбрука. Но я мог поклясться чем угодно, что раньше она не попадалась мне на глаза. Да, в общем-то, вполне понятно, почему не попадалась. Она была обыкновенной: худой, даже костлявой, с выдающимися лопатками, похожими на паруса, острыми локтями и коленями, с тонкими косичками пепельного цвета и бледно-розовыми потрескавшимися губами. Совершенная заурядность! Но я был потрясён тем, что место, которое я любил до самозабвения и ревностно охранял от посторонних глаз, оказалось известным этой глупой, ничего не понимающей девице. Она и не осознавала, наверное, всей святости обрыва, на краю которого сидела, легкомысленно болтая ногами.
 - Эй, ты! – едва не задохнулся я от возмущения. – Ты, как тебя! Что ты здесь делаешь?
     Девчонка вздрогнула и подняла на меня глаза. Они были огромными и серыми. Я однажды видел на шее одной дамы, которой моя мать шила вечернее платье, роскошное колье из серого жемчуга. Эти жемчужины произвели на меня тогда особое впечатление. Они показались мне живыми, словно в каждой из них заключался целый мир, похожий на наш, только крохотный. И я подумал тогда, как, должно быть, тяжело носить на шее столько жемчужин, в каждой из которых - целый мир. Глаза этой девчонки сразу напомнили мне о них.
 - Ты кто? – чуть спокойнее спросил я.
 - Сейди Уолтер, - ответила она, улыбнувшись.
 - Джо Роял, но это тебя не касается! – нахмурился я. Меня начало беспокоить, что раздражение на Сейди Уолтер почему-то стремительно уходит в землю. – Откуда ты взялась?
 - Оттуда же, откуда и ты. – Она ткнула пальцем мне в бедро. На мне были такие же форменные шорты, как и на ней.
 - Я не об этом, - дёрнулся я, отряхивая то место, куда только что прижимала палец Сейди, словно она запачкала меня грязью. – Почему ты здесь сидишь, когда это моё место?
     Сейди вскинула брови:
 - Твоё? Кто тебе это сказал?
 - Это моё место, - чеканя каждое слово, ответил я, вновь закипая. – Я нашёл его пятого июля. Тебе тогда и невдомёк было, что оно существует.
 - Сядь, - Сейди похлопала ладонью рядом с собой. Я, как дурак, повиновался – Когда, говоришь, ты нашёл его?
 - Пятого июля.
 - Странно, - нахмурилась она. – Я тоже пришла сюда пятого июля.
 - Врёшь! – попытался вскочить на ноги я, но она удержала меня.
 - Не вру, - спокойно возразила Сейди.- Может быть, я ушла отсюда за пять минут до твоего появления?
 - А почему же тогда я не встретил тебя на тропе? Ведь я должен был встретить тебя!
 - Верно, - нахмурилась она ещё больше. – Должен был. Ну, может быть, в тот момент, когда ты проходил, я свернула в малинник. Я очень люблю малину.
     Я посмотрел на неё, как на сумасшедшую.
 - Какой малинник?
 - Малинник. Между двумя молодыми соснами. Очень густой малинник со множеством ягод. Наверное, я одна знаю о нём.
     Я затряс головой:
 - Ты в своём уме?! Откуда на лугу сосны и малинник?
     Тут уже она посмотрела на меня, как на умалишённого:
 - Откуда в соснах и малиннике - луг?
     Мы уставились друг на друга, словно только что столкнулись лбами.
– Но ведь ясно же, - первым опомнился я, - что сюда ведёт тропа, пересекающая луг!
 - Да нет же, - пришла в себя Сейди. – Ясно, что сюда ведёт тропа, ведущая в сосновый бор.
     И она указала рукой чуть в сторону. И я увидел тонкую тропку, уходящую совсем в другом направлении, которую я и не замечал совсем все эти три с половиной недели. Сейди улыбнулась. Оказывается, мы пришли сюда с разных сторон! Пришли в один день, на одно место, но с разных сторон! И мне почему-то стало так весело, что я опрокинулся на спину и захохотал во всё горло. Мне чудилось, что раздувшиеся дымные тучи дрожат от моего хохота. А рядом опрокинулась Сейди Уолтер, заливая всё поднебесное пространство звенящим розовым смехом.
     Сколько времени мы смеялись, до сих пор не могу определить. Мне тогда казалось, что смеялся не я, а вся моя пятнадцатилетняя бесцветная жизнь. Что касается Сейди, то её смех был так естественен, что сразу же выдал свою ежедневность.
     Наше веселье прервал дикий треск, словно старое могучее дерево рухнуло на землю. И через секунду мы вымокли до нитки. Мы вскочили, чтобы рвануть в лагерь, но нога Сейди соскользнула с намокшего корня, торчавшего над обрывом. Раздался крик. Я опомнился, когда, лёжа на животе, пытался крепче схватиться мокрыми руками за скользкие локти девочки. Она уцепилась за мою шею и дышала мне в лицо испугом и беспомощностью. Сейди Уолтер болталась над пропастью, как флаг поверженной армии. Я понял, что начинаю терять силы. Гроза обрушивала на наши головы море грома и дождя, словно выбрала только это место для своего разгула.
 - Я не могу больше, - дрожа всем телом, кричала Сейди, и в её глазах я прочитал принятое ею скорбное решение.
 - Да ты рехнулась! – заорал я ей в лицо. – Я сейчас тебя вытащу и убью! Я сам тебя убью, вот только вытащу!
     Я был так зол и несчастен в этот момент и так взволнован её глазами, что почувствовал, как в каждой клеточке моего тела зарождается новая сила. Я тогда и не подозревал, что умею быть таким сильным. С диким рёвом я рванулся вверх, встал на ноги и обнял дрожащую мокрую Сейди.
 - Дура бестолковая, - отдышавшись, шепнул я ей в затылок. – Бестолковая дура…
    Она заплакала. А гроза стала постепенно умирать. Мы стояли, не шевелясь. Нам было страшно и трепетно. Потом Сейди, отпрянув, тихо сказала:
 - Мне очень, очень приятно познакомиться с тобой, Джо Роял.
 - И мне с тобой, Сейди Уолтер.

               

                Глава II
                Исповедь Сейди Уолтер
 - Мистер Роял, я предлагаю перебраться в гостиную, - тронула за локоть старика миссис Ретклиф. – Джон затопит камин. Я очень люблю сидеть у камина. Мне почему-то кажется, что Вы тоже…
 - Действительно, - поддержал супругу мистер Ретклиф. – почему бы нам не перебраться в гостиную? Камин, который так любит Мейси, выкладывали мы с братом. Оливер делает это профессионально.
     Джонатан Роял медленно качнул головой:
 - В самом деле. Сейди Уолтер очень любила смотреть на огонь. – Он тяжело поднялся и коротко усмехнулся. - Вот бы ещё кресло-качалка…
 - Вы не поверите, - развела руками миссис Ретклиф. - Оно у нас стоит как раз рядом с камином.
     Старик поднял брови, и в его зрачках зажглись тоскливые огоньки.
 - А может быть, на него ещё наброшен клетчатый плед из шотландской шерсти?
     Миссис Ретклиф  закрыла глаза и улыбнулась. Старик прикусил губу:
 - А может быть, вы – мои родные дети?
     Заботливо укутанный клетчатым пледом из шотландской шерсти, Джонатан Роял несколько минут молча покачивался в кресле-качалке, щуря от ярко затопленного камина подслеповатые глаза. Супруги Ретклиф сидели рядом, прямо на ковре.
 - Сейди Уолтер очень любила смотреть на огонь. После той злополучной счастливой встречи мы были неразлучны. Единственное, что нас омрачало, - это неумолимо приближающаяся разлука. Лето стремительно подходило к концу. До встречи с ней я и не подозревал, что время может нестись с такой бешеной скоростью. Мы использовали любую возможность убежать из Кенбрука к нашему обрыву. Теперь он уже был «нашим». Туда мы ходили по моему пути, через цветущий луг. Обратно – по пути, который открыла мне Сейди.
     О, этот путь был совершенно особенным. Не той особенностью, какой отличался мой. Совсем не той. Тропа, выбранная Сейди Уолтер, прыгала и изворачивалась по камням, уступам и древним корням могучих деревьев, растущих у самого подножия обрыва. Если я наслаждался ровностью своей дороги, над которой порхали бабочки, гудели шмели и царапали воздух острым полётам ласточки, то дорога Сейди вынимала душу. Только изучив все её капризы и причуды, я мог поднять глаза и полюбоваться красотами пейзажа. Это был кусочек какой-то таинственной старинной легенды с живыми духами леса, с соснами, похожими на мачты волшебного корабля, с белым мхом на земле и ветвях высохших от старости ракит, с огромными мощными пнями, напоминающими городские площади в уснувшем королевстве эльфов, с совершенной звенящей тишиной, которую, казалось, можно было взять в руки и увидеть, как она свёртывается на ладони серебряной спиралькой… Я тогда так ясно это ощутил… Я и сейчас так ясно это ощущаю…
    Особенно мне запомнилась последняя ночь перед нашей первой разлукой – накануне отъезда из Кенбрука. Мы решили развести небольшой костерок на нашем обрыве, посмотреть на звёзды и, по возможности, хорошенько запомнить друг друга в лицо.
 - Это может показаться глупым, - немного смущаясь, сказала мне Сейди, когда мы шли по ночному лугу с пакетами нехитрой провизии в руках, - но у меня очень плохая память на лица. Я могу запомнить цвет глаз, форму носа, улыбку, волосы, но собрать всё это вместе, в одно лицо, я почему-то не могу. А мне так хочется запомнить твоё лицо. Чтобы всё целиком и – навсегда.
 - Странная ты, - усмехнулся я.
 - Пусть, - тряхнула головой Сейди. – А ты запомнишь меня?
     Я остановился и заглянул ей в глаза. В её жемчужные глаза, в которых жили крохотные вселенные.
 - Как ты можешь носить такие глаза? – вдруг спросил я.
 - Это они меня носят, - вдруг ответила она.
     Мы всегда были с ней на одной волне. Даже когда я задавал внезапные и оттого часто нелепые вопросы. Она словно успевала прочитать их в моих зрачках за долю секунды до того, как я их произнесу. Я сначала безумствовал, я не понимал, как это ей удаётся. Потом успокоился и со всем максимализмом юности признался себе в том, что нашёл такого же человека, как я, то есть подходящего – мне. Мысль о том, что, может быть, это она нашла во мне подходящего ей человека, вообще не забредала мне в голову. Много позже я узнал, что такое было со всеми, кто оказывался рядом с ней. Неважно, на какой срок. А я-то воображал тогда!..
     Мы развели костёр, разложили вокруг него хлеб, зефир, сосиски, и замолчали. Вокруг было тихо и спокойно. Потрескивал огонь, падали звёзды. Август подходил к концу.
 - Расскажи мне о себе, Сейди Уолтер, - сказал я, пошевелив палкой тлеющие ветки берёзы. – Я так мало знаю о тебе.
 - Ты знаешь обо мне столько же, сколько и близкие мне люди, - улыбнулась Сейди.
 -А много у тебя близких людей?
 - Нет. Один. Дедушка.
     Я поднял на неё глаза. Её лицо в отблеске огня казалось смуглым и таинственным.
 - У тебя нет семьи?
 - Есть. Но ты же спрашивал о близких людях.
 - Давай уж по порядку, - откинулся я на локоть. – Я боюсь задавать тебе вопросы.
     Сейди тихо рассмеялась.
 - Я родилась в Литл-Роке, штат Арканзас, в семье директора деревообрабатывающего завода Найджела Уолтера, человека сурового и сдержанного. Мне мало перепадало от него ласки. Он улыбался так, словно стеснялся своей улыбки, словно она всегда была неуместна и «не по статусу», как часто он говорил. Я ловила каждый его взгляд, как ловят солнечные лучи ранней весной внезапно проснувшиеся мухи. А он не любил меня.
     Моя мама – настоящая леди, прямая, как шпага. Прямая во всём. Они с отцом всегда эффектно смотрелись: Найджел и Милисса Уолтер. Я страшно радовалась и гордилась, что у меня такая мама. Она до сих пор считается одной из самых красивых женщин города. Мне нравилось гладить её руку, когда она дремала в кресле перед камином и не замечала  меня. Я сидела тихо-тихо и гладила нежно-нежно, чтобы не выдать своего присутствия, иначе бы мне попало за распущенность и неумение контролировать свои чувства. Я плакала по ночам от тоски по ней, хотя она находилась в соседней комнате. А она не любила меня.
     Мой брат, Уильям Уолтер, старше меня на восемь лет. Он – гордость родителей. Он так похож на деда с отцовской стороны, Гарри Уолтера, выходца из английской знати. Уильям унаследовал суровость и сдержанность отца, красоту и элегантность матери. «Истинный Уолтер» - так все о нём говорили. А я… - Сейди наморщила лоб и улыбнулась. Она стала похожа на Ежа-бродягу по имени Топотун из детской книжки, которую мне читала на ночь мама. – Я… Я завернула совсем в другую сторону. Сторону, которую так тщательно хотели скрыть ото всех. Я родилась очень похожей на бабушку с маминой стороны. На Бриджит Кенсингтон. Она мыла посуду в богатом доме Кентов на Мейн-стрит в Бостоне. Она была маленьким вечно порхающим мотыльком, всегда что-то напевающим, не зависимо от тяжести выполняемой работы. Так говорил о ней дедушка. Он был единственным сыном Кентов. Рональд Кент. У него открывались блестящие перспективы в будущем. Он сам так говорил. Но увидев однажды танцующую у мойки Бриджит, только что взятую в дом, понял, что пропал. Он так рассказывал. Её крохотные туфельки мелькали под полосатой юбкой, как маленькие чёрные стрижи, а розовые, обнажённые по локоть руки напомнили ему стружки земляничного мороженого, которыми кухарка Нэнси украшала в детстве именинные торты. Это всё мне дедушка рассказывал. Я видела фотографии Бриджит. Таких лиц сейчас нет. Рональд решил, что только Бриджит может стать его женой. Только Бриджит. Они стали встречаться. Сначала тайно, а потом Рональд решил не скрывать. Он в открытую заходил на кухню, и, на глазах своих родителей и слуг, целовал у Бриджит руки. Всё семейство Кентов впало в панику. Каждый по-своему увещевал «заблудшего сына», отговаривал его от свадьбы с Бриджит, требовал вспомнить о родовой чести и не разбавлять аристократическую кровь кровью простолюдинки. Дедушка говорил, что на эти слова он больше всего сердился. Однако ничто не могло оторвать его от возлюбленной. Тогда родители поклялись, что, если он всё-таки женится на ней, они лишат его наследства и вычеркнут его имя из родословной. Разрыв с семьёй… Что может быть ужасней, подумала за Рональда Бриджит, и ночью собрала вещи, чтобы отправиться в свой маленький городок где-то на окраине штата Айдахо.  Но Рональд был настроен решительно и вовсе не собирался терять ту, которую ждал всю жизнь. Удача, что ночью поезда в сторону города Бриджит не ходили. Он нашёл её на вокзальной площади, дремлющей на скамье под газовым фонарём, и обрушил на неё поток нежных упрёков. Он и правда был странным, этот Рональд Кент. Он и правда немного странный, мой дедушка. Он всегда казался Бриджит случайным побегом трепетной берёзы среди мощных стволов вековой дубовой рощи, какой ей представлялось семейство Кентов. Он был стрижом в стае соколов, он был оленем в стаде буйволов, дивным конём среди равнодушных верблюдов. В тот же день Бриджит Кенсингтон стала миссис Рональд Кент.
     Родители, как и обещали, лишили сына наследства и обрекли его семью на нищенское существование. Но молодые Кенты не унывали. Им помогала природная жизнерадостность, безмерная любовь друг к другу и вера в то, что обязательно придёт удача.
     Вскоре Бриджит родила Милиссу, мою маму. Милисса пошла в род Кентов: красивая, не слишком эмоциональная, немного надменная. Но молодые родители так любили свою малышку, что называли её холодность – застенчивостью, а надменность – защитной реакцией на окружающий мир. Так говорил дедушка. И дела у них пошли в гору. Рональд был очень смекалистым и в меру предприимчивым молодым человеком, и скоро преуспел в строительном бизнесе. Организовал фирму, смело, иногда рискованно, но всегда честно руководил ею. И настал момент, когда молодая семья Кентов переехала в центр Бостона в собственный дом.
     Милисса не помнила своего  раннего детства, проведённого в провинции. Она помнила только роскошь, не частые, но изысканные приёмы в их большом доме, отдельную ложу в театре и личный автомобиль с личным водителем. Поэтому, когда ей, двенадцатилетней маленькой леди, стало известно, кем была её мать, она чуть не проглотила ложку, которой ела мороженое на веранде. Рональд и Бриджит удивились, увидев такую реакцию. Они даже не предполагали, что это для Милиссы так важно. А в Милиссе вскипела прославленная спесь семейства Кентов. Так говорил дедушка. С этого самого момента в девочку словно бес вселился. Она возненавидела свою мать, относясь к ней хуже, чем к нищенке у ворот муниципалитета. Рональд был потрясён, Бриджит потеряла интерес к жизни. Её солнышко, её кровинка, дитя великой и светлой любви оказалась на поверку слепком с самой отвратительной черты семейства Кентов! Так сказал дедушка и заплакал. Поэтому, как только Милиссе исполнилось семнадцать лет, она вышла замуж за Найджела Уолтера, компаньона своего отца, на пятнадцать лет старше себя, и прекратила всяческие отношения с родителями. Рональд встречал Найджела по работе, но тот стал почему-то только холодно здороваться, а на вопросы о Милиссе отвечал, что у миссис Уолтер всё наилучшим образом. Вскоре Найджел получил в наследство деревообрабатывающий завод в Литл-Роке и перебрался с семьёй туда. Впрочем, они оповестили Рональда и совсем сломившуюся Бриджит о рождении внука Уильяма, а через восемь лет и внучки Сейди, то есть меня.
     Какими бы ни были отношения между двумя семействами, Рональд с Бриджит всё-таки следили за жизнью дочери, тоскуя о внуках, которых никогда не видели.
     Когда родилась я, мама очень расстроилась, увидев, что её новорождённая дочь – копия Бриджит Кенсингтон. Всё, что напоминало ей о матери, причиняло боль. Мне кажется, дело здесь в огромном чувстве вины, которое всё же глодало холодное сердце холодной Милиссы. В душе она понимала, что её мать не виновата в своём происхождении. Никто не виноват в своём происхождении. Но аристократическое тщеславие и гордыня не давали ей прислушаться к голосу совести. И поэтому было тяжело. Очень тяжело. А тут я – вечное напоминание о борьбе в её сердце. Иными словами, Милисса невзлюбила Сейди. И Сейди это очень скоро почувствовала. Мне исполнилось шесть лет, когда из Бостона пришло скорбное известие. Скончалась Бриджит. Скончалась от сердечной недостаточности.  А мне кажется, что она умерла от недостаточности любви. Нет, Рональд обожал её. На свете нет и не было такого заботливого и нежного человека, уж я-то знаю! Но Бриджит была матерью. А что может сделать мать счастливой? Только любовь её ребёнка. От недостаточности этой любви она и умерла.
      После похорон моё положение в доме стало совсем тяжёлым. Теперь Милиссу душило позднее раскаяние. А я становилась похожей на Бриджит с каждым годом всё больше и больше. Мама не могла смотреть на меня без содрогания. Я видела всё это и жалела её. Ведь я очень не хотела, чтобы она тоже умерла от недостаточности любви. После её очередного нервного срыва я предложила ей выход: она не будет больше мучиться, если я перееду к дедушке Рональду в Бостон. Впервые за многие годы она мне улыбнулась.
     Мама без сожаления посадила меня на поезд, протелеграфировала деду, и, говорят, что вконец успокоилась.
     Вот уже семь лет я живу с дедушкой в Бостоне и каждый год приезжаю сюда. Мне здесь очень нравится. А дедушке нравится всё, что нравится мне. Правда, он нещадно скучает. Но ведь мне надо расти в среде ровесников. Так он говорит. Вот и вся моя история.
     Сейди Уолтер замолчала. Я поглядывал на неё сквозь золотистое пламя костра и думал, кто же из нас счастливее: я, выросший в бедной семье, из которой был вовремя изгнан жестокий отец, не успевший нас испортить, в семье, где, наряду с нехваткой обновок и курицы к празднику, царила любовь и забота, или эта девочка, жившая в богатом особняке потомственных аристократов, имевшая всё, кроме любви своей матери и расплачивающаяся за её вину? Однако мой взгляд на этот мир уже полон скепсиса и нигилизма, а она источает нежность, тишину и гармонию.
 - Как тебе это удаётся? – вдруг спросил я вслух.
 - Просто держи сосиску поближе к углям, - ответила она, с жадностью наблюдая, как та, проткнутая берёзовой веткой, покрывается хрустящей корочкой.
     Это была Сейди Уолтер.

                Глава III
                Дина Картер
     За окнами начинался дождь. В тот год осень щедро поливала землю дождями, а так же одевала туманами, оттого людям казалось, что они живут на облаке. Струи воды дрожащими стайками порхали по стеклу уютной гостиной Ретклифов, где, по-старчески мелко суетясь, Джонатан  Роял собирался на поезд до Льюиса.
 - Я и так весь день эксплуатировал ваше гостеприимство, - застёгивая пиджак, говорил Джонатан.
 - Джон, - чуть не плакала миссис Ретклиф. – Ну, скажи ему! Останови его!
 - Сэр, - кашлянул в кулак мистер Ретклиф. – Скажите, это совершенно необходимо – ехать домой именно сегодня?
     Джонатан пожал одним плечом.
 - Скажите, - продолжил мистер Ретклиф, увидев сомнение во взгляде старика. – Вас ждут дети, которые не сядут без Вас ужинать?
     Джонатан невесело усмехнулся.
 - Дети… Мерэдит вышла  замуж и уехала со своим ковбоем в Техас. Я был против этого   Мерэдит слишком изнежена и строптива. Такая лошадка вряд ли приживётся в доме Динов. Роберт Дин, её муж, держит ранчо. И держит его крепко-накрепко. Мерэдит не будет чистить конюшни и стирать потные рубашки Роберта.
 - А что же Ваша жена? – робко спросила миссис Ретклиф, между прочим усаживая Джонатана в кресло, укрывая его ноги клетчатым пледом из шотландской шерсти. – Она тоже была против этого брака?
 - Дина умерла двадцать лет назад, - немного помолчав, ответил Джонатан.
 - Ох, извините… - Миссис Ретклиф прижала кончики пальцев к губам.
 - Бог с Вами! Дело прошлое, - махнул рукой старик. – Мы с Диной так и не смогли создать семью. Настоящую семью. Хотя и прожили вместе почти тридцать лет… Она была так не похожа на Сейди Уолтер… - Джонатан прикрыл ладонью глаза.
     Гостиную окутывали сумерки. Потрескивали поленья в камине, мерно тикали настенные часы, украшенные искусной резьбой.
 - Хотите вина? – вдруг спросил мистер Ретклиф.
 - Да, пожалуй, - спокойно ответил Джонатан, и все поняли, что он остаётся.
 - Моя Дина была так не похожа на Сейди Уолтер, - продолжил свой рассказ Джонатан Роял, обхватив ладонью круглый фужер с превосходным Шардене. – Она жила рядом с нашей семьёй. На одной улице, в доме напротив. До моей встречи с Сейди в Кенбруке, Дина была для меня «стоящей девчонкой». Полквартала молодцев моего возраста и старше, добивались её расположения. И она, маленькая, черноволосая, с идеальной осанкой, знала своё превосходство над сверстницами и носила себя, словно королеву Гренландии. Так её однажды назвала Оливия, моя младшая сестра. У неё были глаза цыганки, припухлые губы и прелестный румянец на смуглом лице. Я был влюблён  в неё, как и все. Но как только в мою жизнь вошла Сейди Уолтер, всё изменилось. Я стал смотреть на Дину, как на фарфоровую куклу в атласном платье на комоде в маминой спальне. Когда-то эту куклу подарил ей отец в награду за рождение Майли, второго по старшинству ребёнка в их тогда ещё небольшой и крепкой семье. Эта кукла была дорогой и красивой, у неё были длинные шёлковые ресницы над большими круглыми глазами, маленький нос, маленький рот и чёрные кудри. Она была дорогой и красивой, но не живой. Я больше не видел в цыганских глазах Дины солнечных зайчиков, как прежде. Я видел  в них только гордыню и холодность. Просто я очень хорошо запомнил глаза Сейди Уолтер – серые жемчужины, в которых жили маленькие вселенные. Я часто писал Сейди в Бостон и с нетерпением ждал её ответов. Таких сияющих, таких вечно весенних. Как-то она написала мне о том, как однажды встречала утро на крыше собственного дома, чем немало встревожила своего дедушку. Просто один раз Рональд (она часто называла его по имени)  рассказал ей, что солнце на рассвете поднимается над землёй в считанные минуты, и это великолепное зрелище напоминает ему пробуждение ребёнка: его розовые веки сначала дрожат, потом тихонько размыкаются, являя миру два огромных солнца голубого, серого, зелёного, карего цвета. Это сравнение потрясло Сейди, и она решила проверить сама, не сказав дедушке о своём решении. Рональд перепугался, не обнаружив её утром ни в постели, ни на веранде, ни в саду. И только когда с крыши донёсся её крик: «Ты прав! Ты прав, как всегда!», он немного успокоился, хотя и погрозил ей кулаком.
     А ещё она писала мне, как они с Рональдом вытаскивали из открытого колодца на Спринг-лайн несчастную собаку, которая просидела там, должно быть, не менее суток. Она была так напугана, так несчастна, что и Сейди и дедушка расплакались над ней и забрали её к себе. Теперь собаку зовут Счастливчик. Она умное, доброе и очень преданное существо.
     Много, о чём писала мне Сейди Уолтер, и с каждым письмом я всё больше понимал, что внутри этой тонкой девочки живёт невероятно могучий светильник, который позволяет ей жалеть ненавидящую её мать, встречать рассвет на крыше, спасать перепуганную собаку, и делать это так, как будто до неё во всём мире подобного никто и никогда не делал. Если ей придётся ещё раз лезть на крышу и встречать солнце, она вновь будет восторгаться этим, как будто впервые. Оттого-то рядом с ней возникало ощущение вечной новизны, вечного открытия.
     Я тяжело переживал разлуку с Сейди, и ныл в каждом письме, не догадываясь о том, что ей, должно быть, тоже не сладко. А она писала счастливые письма.
     Дина Картер, которой, в общем-то, не было до меня никакого дела, как, в прочем, и до других, пока те вздыхали ей вослед и грезили о ней ночами, вдруг обнаружила во мне равнодушие, даже некоторую отчуждённость, и в ней взыграла ревность. Ревность страшная, жгучая, как красный перец чили, который выращивала у себя на подоконнике её мать, донна Долорес. Дина всегда хотела то, что ускользало из рук, то, что нечаянно переставало ей принадлежать: от фарфоровых кукол до вздохов восторга и поклонения. Своим женским чутьём она сообразила, что у неё появилась счастливая соперница. Много позже я узнал от самой Дины, что та дала клятву извести Сейди Уолтер. Проклятая кошачья натура Дины никак не давала ей покоя. Я ничего не заподозрил, когда однажды утром Дина подошла ко мне и предложила прогуляться. Я услышал, как кто-то из соседских мальчишек зашипел мне в спину: «Везёт же этому Роялу!».
     Мы отправились в близлежащий парк. По дороге Дина вела себя довольно странно: она громко смеялась, хватала меня за руки, трепала за волосы, томно заглядывала в глаза, - в общем, хотела убедить меня во внезапно нахлынувшем чувстве. А я удивлялся и пожимал плечами: с чего бы это? Зайдя в парк, мы сели на скамью и Дина с самой лучезарной улыбкой сказала:
 - Ты вернулся каким-то другим. Совсем не таким, каким был в мае.
 -  А ты помнишь, каким я был в мае? – немного удивился я. Ведь в мае Дина, при виде меня, с презрительной ухмылкой отворачивалась.
 - Ну что ты, конечно, помню! – замахала она руками. И тут её глаза сделались мокрыми и мерцающими. – Ты был самым милым из всех, кто пытался попасться мне под ноги… - И, сообразив, что она сказала, прикрыла рот кончиками пальцев.
     Я усмехнулся:
 - Да уж, много нас таких бродило возле твоего дома. Прости, Дина, только мне невдомёк, зачем ты притащила меня сюда? Затем, чтобы рассказать, как тебя тяготило наше обожание?
 - Нет, - дёрнулась Дина, но не изменила выражение лица. – Я просто почувствовала, что ты стал другим. Вот мне и захотелось узнать, почему.
     Я посмотрел ей в глаза, и меня сразила мысль, которая, если бы Дина сумела её прочитать, стоила бы мне жизни. Я вдруг понял, как жалка и несчастна первая красотка нашего квартала, как, должно быть, ей невыносимо одиноко, и как боится она однажды остаться наедине сама с собой. Сколько в ней неуверенности и сомнений относительно себя. Ей, как своевольной и капризной королеве, нужно постоянное подтверждение своей неотразимости. Без этого подтверждения она казалась себе совершенно голой и неприглядной. Абсолютно пустой. Не было в ней того солнечного генератора, который бы заставлял светиться всё её существо, не зависимо от окружения. Где-то глубоко внутри она понимала это и сходила с ума от страха. И тогда я подумал: «Что же станется с ней к сорока годам, когда красота её начнёт увядать, а пустота внутри шириться? Не станет ли она похожа на сумасшедшую Бетти Радович, которая, в своё время, блистала красотой, но потом обезумела из-за того, что её бросил муж ради хорошенькой цветочницы Сильвии Сонг? Совсем незавидная участь».
 - Я, пожалуй, пойду, - сказал я, медленно поднимаясь со скамьи. – Мама просила помочь с морковью. Она натирает её на мелкой тёрке, складывает в целлофановые пакеты и убирает в подвал в вёдра со льдом… - Я казался себе полным идиотом.
 - Зачем? – с вытаращенными глазами спросила Дина.  Я казался ей полным идиотом.
 - Так она хранится до зимы. Зимой мы морковь почти не покупаем. – Я совсем сник и растерялся.
     Зато Дина взвилась, как укушенный осой койот:
 - Причём тут морковь? О чём ты? Ты что, завёл подружку? Ты там, в своём Кенбруке, завёл себе подружку? - Она дико вращала глазами, пальцы её словно сминали воздух перед моим лицом. Она, должно быть, хотела меня ударить, но почему-то не решалась. – Нет, мне интересно знать?! Наверное, какая-нибудь дурочка с просторных техасских прерий или недотрога с окраины штата Аляска?
     Не знаю, почему тогда я не влепил ей пощёчину, чтобы она закрыла своё рот и перестала вести себя как жена-истеричка. Я помню, что расхохотался. Расхохотался до слёз. Должно быть, представил себе Сейди Уолтер верхом на горячем техасском скакуне в тяжёлых кожаный ковбойских штанах, с колёсиками зубчатых шпор на стоптанных сапогах и в клетчатой потной рубахе, из открытого ворота которой торчала её тонкая шея. А может быть, она показалась мне в долгополой волчьей шубе и меховой шапке до бровей, из-под которой серыми жемчужинами блестят её глаза.
     А Дина всё поняла.
 - Ну и кто она, твоя неземная красавица? – побледневшими губами произнесла Дина.
 - Сейди Уолтер из Бостона, - отсмеявшись, легкомысленно ответил я. Я тогда и не подумал заглянуть Дине в глаза, в глубине которых она запалила два крохотных мстительных огонька. Дина как-то сразу успокоилась, пожала плечами и ушла из парка. Я не понял тогда этого спокойствия. Я его не заметил. У меня перед глазами сияли серые жемчужины, в каждой из которой жила маленькая вселенная.
     О том, что произошло дальше, я узнал позже. Сначала из писем Сейди, а потом с подробностями от Дины Картер, которую я на несколько недель потерял из виду.
     Сейди в своих длинных и немного сбивчивых письмах всё чаще стала рассказывать мне о какой-то моей кузине Элизабет Флетчер, о милой, немного грустной черноволосой красавице с совершенно печальной судьбой. Я замучился ей объяснять, что у меня и не может быть никакой кузины Элизабет Флетчер, просто потому что и моя мама и мой непутёвый отец были единственными детьми в своих семьях. Однако тон Сейди Уолтер от письма к письму становился всё суше и требовательней, и мне пришлось броситься в ноги старшему брату, Рэю, чтобы тот позволил мне съездить на несколько дней в Бостон, дабы выяснить всё на месте. Рэю тоже не понравилась эта история с некоей Элизабет Флетчер, и он, связавшись по телеграфу со своим приятелем, вручил мне деньги на билет и немного средств на два-три дня сносного проживания под крышей его заботливого товарища. Питер Сноу, у которого я остановился по приезде, был чрезвычайно спокойным и медлительным молодым человеком, хотя и занимался самым суетливым и не всегда чистым делом – журналистикой. Он предоставил мне совершенную свободу с условием: к одиннадцати вечера я – дома. Я мало, что запомнил о Питере, кроме того, что он жил с матерью-инвалидом. Но мне тогда было не до того. Я почувствовал себя человеком солидного возраста и даже стал зачёсывать чёлку назад, что со мною прежде не бывало.
     Вечером я отправился к дому, в котором жила моя Сейди. Моя… Почему-то именно тогда я понял, как люблю её. Сердце бешено билось в висках и внизу живота, я спотыкался, как до предела навьюченный осёл, но всё-таки благополучно нашёл вожделенную калитку, а за ней розовые кусты, дорожку, посыпанную красной кирпичной крошкой и веранду с фиалками в подвесных кашпо. Из-за приоткрытой двери доносились звуки рояля. Звучало что-то очень взволнованное и тревожное. У меня заныло сердце от нехорошего предчувствия. Я открыл калитку, пересёк сад и постучал по дверному косяку. К горлу подступил колючий ком, который мешал дышать и говорить.
     Открыла Сейди. Я помню... На ней было лёгкое голубое платье в мелкий малиновый цветок, голову обхватывала атласная лента песочного цвета, а льняные волосы тоненькими, слегка завитыми кудельками, дрожали у её висков, щёк и вдоль опущенных плеч. Ресницы её вспорхнули, как перепуганные птицы, и она уставилась на меня, не понимая, правда, то, что она видит или нет.
 - Это я, я, Сейди, - прошептал я. В моём горле перекатывался колючий ком, не давая заговорить в полный голос.
 - Джонатан, - кивнула она, и глаза её сделались мокрыми и тоскливыми, как небо в октябре. – Но она уже уехала. Уехала неделю назад.
 - Кто уехал, Сейди? – спросил я, не отрывая взгляда от её невероятного, невыносимо притягательного, родного лица.
 - Элизабет Флетчер, - призрачным голосом произнесла Сейди и опустила ресницы. – Если ты поспешишь, то можешь всё исправить. Я прощаю тебя, Джонатан, правда. Ты просто не ведал, что творил. Прощай, Джонатан, я больше не могу говорить с тобой. – И она медленно закрыла дверь.
     Всё, что происходило со мной дальше, я помню сквозь какой-то душный сизый туман. На ватных ногах я отправился к вокзалу, купил обратный билет и всю дорогу ни о чём не думал. Когда я оказался на пороге собственного дома, меня прорвало. Я носился по двору, круша всё, что попадалось мне под руки и под ноги. Мама тогда лишилась двух грядок с настурциями и маленькой клумбы сортовых георгинов, вдребезги разлетелась детская качель, было помято ведро, а деревянные жёрдочки для поддержки нижних веток яблони превратились в крошево опилок и щеп. Я орал, как умалишённый, что эта юродивая Сейди Уолтер возомнила о себе Бог весть что! Что она по какой-то нелепой причине позволила себе выгнать меня и при этом за что-то простить! Простить!!! Меня?!. Только позже я понял, что во мне проснулся отец. Понял и испугался. Но тогда… Тогда я первый раз бросил мою Сейди Уолтер. Я совсем забыл о таинственной и злосчастной кузине Элизабет Флетчер. Я помнил только об унижении, о звуке закрываемой двери перед моим носом, об оскорблении, которое было нанесено мне таким тоном, так тихо, почти шёпотом, смиренно и благородно. Я не думал о причине и не собирался разбираться в том, что произошло. Как часто отец поступал с мамой и нами именно так!.. Я сжёг все письма Сейди Уолтер, я порвал её фотографии и зарыл в саду розовую тесьму с её косички, которую она подарила мне в прощальную ночь на нашем обрыве. Я не написал ей даже тогда, когда всё открылось.

                Глава IV
                Элизабет Флетчер
     Этой ночью Джонатан Роял почти не спал. Комната для гостей, которую ему определили Ретклифы, была очень уютна. Нежно голубые обои в широкую вертикальную полоску цвета кофе с молоком создавали ощущение девической невинности, и оттого всё в этой комнате казалось смущённым и беззащитным: и бледно-розовый торшер возле плетёного кресла, и постель под прозрачным газовым пологом, и голубой ковёр с огромной бабочкой посередине. Всё здесь располагало к забвению прошлого и трепетному ожиданию будущего. Но поскольку будущего у Джонатана Рояла не было, прошлое завладело им без остатка.
     Он долго стоял у окна, за которым мелкий дождь прошивал осторожный осенний мир. Он чувствовал боль в груди, точно такую же, как тогда, перед закрытой дверью Сейди Уолтер. И вот уже шестьдесят лет он не может ни унять эту боль, ни простить её себе.
 - Сейди, моя Сейди, - выдохнул Джонатан и присел на край постели. - Что мне стоило тогда же выяснить всё об этой Элизабет Флетчер? И почему я не соотнёс это имя с хищными глазами Дины, там, в парке?.. почему я не поверил тогда своей любви? Почему поверил пожиравшей моё сердце ревности?.. Ох, Сейди, Сейди… прости меня за всё это… И за всё, что было потом… - Старик закрыл ладонью глаза и закачался от толкающих его грудь рыданий.
     Он так и уснул, в одежде, опрокинувшись на бок, словно подкошенный сухой стебель тростника, унылый и одинокий. Миссис Ретклиф долго будила Джонатана, и когда тот открыл глаза, увидел перед собой искажённое тревогой лицо.
 - Ох, Господи! Сэр, как же Вы меня напугали!
     Дверь в комнату распахнулась, и вбежал растерянный мистер Ретклиф.
 - Мейди, дорогая, ты звала меня?
 - Всё в порядке, Джон, милый. Меня немного напугал мистер Роял.
 - Я уснул, не раздевшись, - сказал Джонатан, обращаясь к мистеру Ретклифу. – И Ваша дражайшая супруга подумала, что я отходил своё по грешной земле.
 - Я бы Вас отругала за такие слова, если бы имела на это право, - со слезами в голосе произнесла миссис Ретклиф.
     Джонатан светло улыбнулся:
 - Милая, драгоценная моя мисс Мейси! Уж кто-кто, а Вы – единственная на сегодняшний день, кто имеет право меня ругать. – И он приложился своей отвисшей щекой к прохладной руке молодой леди.
 - Джон, - сказала она мужу, не отнимая руки у старика. – Пойди поставь вариться кофе. А мы сейчас спустимся.
 - Хорошо, милая…
… - Давно я так не завтракал, - улыбнулся побрившийся, с влажными волосами после утреннего моциона Джонатан Роял. – Тосты великолепны, бекон так и тает во рту. А о кофе можно слагать поэмы.
 - Я уже заметила, сэр, - улыбнулась в ответ миссис Ретклиф, - что ваш язык создан для писательской деятельности.
 - Ох, перестаньте шутить! – засмущался старик. – Хотя Сейди мне как-то сказала об этом… - Он замолчал.
 - Вы остановились на Элизабет Флетчер. – выдержав паузу и поглядывая на мужа, осторожно напомнила миссис Ретклиф.
 - Элизабет Флетчер… - прошелестел Джонатан. – Элизабет Флетчер… Да не было никакой Элизабет Флетчер.
 - Как не было? – поднял брови мистер Ретклиф.
 - А так. Не было, и всё. Я вам рассказал о нашем разговоре с Диной Картер в парке, где я, пустоголовый осёл, выложил ей о Сейди Уолтер. Дина всегда желала того, что ускользало у неё из рук. Это было редко, и это обстоятельство обостряло её желание до критической отметки, которая в психиатрии называется паранойя. Она поклялась извести ту, которая посмела помешать ей наслаждаться своей монополией в области любви и восхищения. Напоминаю, что я, как таковой, ей был вовсе не нужен, пока в моих глазах перестал гореть огонь раболепства. Через одного из своих пажей, Бреда Уинтера, она узнала адрес Сейди Уолтер. Этот очарованный болван залез в мою комнату, пока я помогал матери на рынке, стащил открытку от Сейди, которую она прислала на мой день рождения. Потом она умолила старшую сестрицу Пэдди отвести её к их бостонским родственникам: она давно не выезжала из нашего вонючего городишки, и отправилась осуществлять свой гениальный план. 
     Дело в том, что познакомиться с Сейди Уолтер было очень легко. Я вообще удивлялся, и удивляюсь по сей день, её уникальной способности распахивать перед людьми своё сердце. Многие могут назвать это глупостью,  наивностью или абсолютным отсутствием инстинкта самосохранения. Я называю это проявлением высшей мудрости. Многие, кто позже сталкивались с ней, мне рассказывали, что именно этим она приглашала Божественную сущность человека, Его образ в каждом из нас, спрятанный глубоко-глубоко под всевозможным хламом обстоятельств, трусости и страха, выйти к свету. И эта сущность, эта негасимая свеча почти в каждом откликалась на её зов, и именно с ней, Сейди, становилась единственно возможной. Люди уходили от неё разбуженными. Ведь она была отважной, Сейди Уолтер. Она не боялась злых языков и сплетен, она не боялась показаться белой вороной среди серой стаи собратьев, она не боялась петь на улице и плакать от счастья. Она не боялась видеть в каждом, в тот миг, когда он подходил к ней, единственного Человека на Земле. Сначала, для незнающих Сейди, это казалось странным и даже диким. Но таким притягательным, как всё волшебное и таинственное. Но потом люди привыкали к ней, и это становилось естественным. А как можно ещё жить на земле, если ни как маленькая Сейди Уолтер?
     Дина, когда соприкоснулась с ней, тоже испытала неловкость. Сначала ей даже захотелось уехать обратно и не разбивать сердце этой «малахольной Уолтер». Однако обида её была столь свежа и огромна, что «правильные мысли» очень быстро улетучились.
     Сейди повязывала розы у себя в саду, когда в калитку позвонила Дина.
 - Здравствуйте, - сказала она, играя глазами. Она всегда так делала, когда знакомилась. – Не здесь ли проживает Сейди Уолтер?
 - Да, это я, - светло улыбнулась Сейди и распахнула калитку. Как и своё сердце, даже не спрашивая, зачем туда постучали. -  Проходите, пожалуйста. У нас на заднем дворе есть беседка. Я принесу туда холодный чай, если Вы не возражаете?
 - Я не возражаю, - остолбенела Дина, которую с этого момента я буду называть Элизабет Флетчер.
     Она топталась у роскошного розового куста, который так и не успела подвязать Сейди, убежавшая в дом за холодным чаем, и не знала, что делать дальше. Ещё никто так не приглашал её в свою судьбу: деликатно, но настойчиво. Обычно она сама делала выбор, в какую из сердечных дверей ей войти. Сейчас её нежно и крепко обнимало безграничное доверие, из объятий которого невозможно было вырваться. Элизабет настороженно поглядывая по сторонам, направилась к беседке, где уже хлопотала Сейди Уолтер.
 - Ну что же Вы, - с нежным упрёком улыбнулась она Элизабет. – Наш сад чудесен, но не так велик, чтобы в нём заблудиться. К холодному чаю я прихватила пончики и хрустящие сырные палочки. Всё это печёт мой дедушка. Присаживайтесь, пожалуйста. – Сейди разлила чай в высокие хрустальные стаканы. – Сегодня жарко.
 - Да, действительно, - пробормотала растерянная Элизабет. Она не могла понять, почему Сейди до сих пор не поинтересовалась, кто она и зачем пришла.
 - К сожалению, я не смогу прямо сейчас познакомить Вас с дедушкой. Он отправился проведать своего друга, сэра Билли Харпера. Его «скрутил ревматизм» - так сказал дедушка. Он Вам непременно понравится.
 - Кто? Билли Харпер? – недоумённо спросила Элизабет.
 - Нет, что Вы! – звонко рассмеялась Сейди. – Мой дедушка! Билли Харпер вряд ли бы Вам понравился. - Сейди придвинулась к Элизабет совсем близко и зашептала ей в ухо. – У него волосы торчат из носа. Ох, столько волос в носу!
     Элизабет, не выдержав, расхохоталась:
 - Да уж, это никуда не годится – волосы в носу!
 - Мне всегда стыдно смотреть на него, потому что я боюсь не выдержать и оскорбить его своим смехом. Ведь он, наверное, догадается, почему я смеюсь.
 - Наверное.
     Немного остыв от смеха, Элизабет спросила:
 - Сейди, а почему Вы не спрашиваете моего имени?
     Сейди вдруг выпрямилась и округлила глаза:
 - А ведь я действительно не спросила Вашего имени. Простите меня, ведь Вам, должно быть, что-то нужно? И, должно быть, не от меня вовсе (что от меня может понадобиться?), а от дедушки. Так как же Вас зовут?
 - Меня зовут… - тут Элизабет Флетчер на миг расхотела быть Элизабет Флетчер, потому что Божья сущность, таящаяся на дне её души, рвалась наружу, желая навсегда остаться правдой о Дине Картер. Но чад эгоистического нутра за все неполные шестнадцать лет стал для неё естественным воздухом. Голова её закружилась от чистоты помыслов, но всё встало на свои места, когда Дина Картер вспомнила Джонатана Рояла. – Меня зовут Элизабет Флетчер. И нужны мне именно Вы.
 - Ну, тогда всё в порядке, - со вздохом облегчения откинулась на спинку стула Сейди Уолтер. – Я совершенно свободна и – к Вашим услугам. Так любит говорить дедушка.
     Элизабет Флетчер уже вступила в игру, которую с успехом доведёт до конца.
 - Видите ли, - прикусила она нижнюю губу и стала похожа на фарфоровую куклу в спальне моей матери. Она всегда походила на куклу, когда прикусывала нижнюю губу. В этот момент ей почти невозможно было в чём-нибудь отказать. – Мне очень трудно говорить об этом, особенно сейчас, когда я узнала Вас поближе.
 - Что случилось? – напряглась Сейди. – Я чем-то обидела Вас? Но мне кажется, что мы прежде не встречались. Да и потом…Я стараюсь не причинять людям зла… Может быть, невольно. Тогда я прошу прощения.
 - Да нет, же. Нет, - нетерпеливо дёрнула плечом Элизабет. Её сердце начало смущать такое поведение Сейди. Чуть позже Дина Картер поймёт Сейди Уолтер. – Вы  не причинили мне зла ни намеренно, ни невольно. Я просто приехала предостеречь Вас от ошибки, от обмана, от предательства.
 - Бог мой, о чём Вы? – подняла брови Сейди. - Какой обман? Какое предательство? Кого я могу обмануть или предать?
 - Да при чём здесь Вы? – вспыхнула Элизабет.
Сейди с удивлением посмотрела на неё:
 - Зачем Вы сердитесь?
 - Простите, - Элизабет взяла себя в руки и улыбнулась. Конечно, никого Вы не сможете ни обмануть, ни предать. Речь идёт о другом человеке, который  сможет. О человеке, которому Вы доверяете и, возможно, даже любите.
     Сейди распахнула свои серые глаза. Я так и представляю, что в этот момент мир стал светлее. Как я любил её глаза… Как я люблю её глаза… Серые жемчужины с маленькими вселенными внутри...
 - Речь идёт о Джонатане Рояле, - продолжала Элизабет, перейдя на свистящий шёпот и сузив глаза. – Ведь Вы знаете этого человека?
 - Да, конечно, знаю. И очень, очень люблю. – Сейди прикрыла ресницы. Она всегда так делала, когда смотрела на небо. Она говорила, что сияние небесной голубизны может ослепить. – Мы понимаем друг друга с полуслова. Мне иногда кажется, что я слышу его дыхание рядом. Это так здорово, слышать его дыхание рядом. Я ни с чем не спутаю его дыхание.
 - Так вот, именно Джонатан Роял Вас обманывает. И всегда обманывал. Он с самого раннего детства любил другую девочку, не Вас. А когда он встретил Вас в Кенбруке, так забавно и смешно рассказывал ей о Вас и при этом смеялся.
     Сейди сидела как восковая статуэтка: бледная, неживая.
 - Смеялся… Но ведь этого быть не может. Ведь я чувствую, когда обманывают. А он был настоящим. Джонатан был всегда настоящим. – Она сжала руки в кулачки и прижала их к груди. – Элизабет, наверное, Вы ошибаетесь. Наверное, Вы сами ошиблись или обманулись.
     Элизабет выпрямилась и, глядя в глаза растерявшейся Сейди Уолтер, значительно произнесла:
- Эта девочка -  я. И я говорю Вам: Вас подло обманывали всё это время. Я – кузина Джонатана. Мы с детства играли в общем дворе. Наши дома – соседние. Мы очень рано поняли, что наша дружба переросла границы родственной привязанности и стала чем-то большим.
     Элизабет Флетчер с увлечением читала бульварные романы и вполне обладала стилем этого дурного чтива. Я помню все её ужимки, когда она, стоя в кругу сопливых почитательниц её красоты, пересказывала очередной опус, купленный по случаю её старшей сестрой. Пэдди. Элизабет частенько приворовывала эти книжонки из тумбочки сестры и с жадностью поглощала под одеялом при свете фонарика. К шестнадцати годам она стала до такой степени теоретически подкована в половом вопросе, что у многих из нас почти не оставалось сомнений, что где-то когда-то и с кем-то она эту теорию успешно воплощала на практике. Вы можете себе представить, какими словами она описывала бледной, униженной, растоптанной  Сейди Уолтер о якобы наших  с ней похождениях. Как я жарко обнимал её тонкую талию, а она, томно закрывая чёрные глаза, отдавалась моему желанию без остатка.
     За час с небольшим на несчастную Сейди было вылито столько помоев, сколько она не получала даже живя с матерью, которая её ненавидела. Ошеломлённая и оплёванная, на несгибающихся деревянных ногах она проводила Элизабет Флетчер до калитки, рефлекторно приглашая её зайти завтра. Я не берусь даже предположить, что испытала в эту ночь Сейди. Она всегда любила ночь. Для неё она была дверью, обитой густым чёрным бархатом. Дверью в иной мир. В мир сказки, мечты и бесконечного счастья. Она писала мне, что любила, сидя на подоконнике, разговаривать со звёздами. Ей казалось, что ночью всё, что при свете неподвижно, – оживает, не стесняясь прямых человеческих взглядов. И вдруг такое…Я думаю, та ночь открыла Сейди другую дверь: в одинокое отчаяние и жгучую душевную боль.
      Что переживала той ночью Элизабет Флетчер, я знаю. Дина Картер рассказывала мне об этом. Ей хотелось плакать, но слёз не было. Словно огромный камень прочно залёг на место, откуда бил живоносный источник доброты и света. Словно умерло что-то в душе Элизабет Флетчер. И она хоронила это «что-то», дорогое и незабвенное, равнодушно и холодно, будто сама была покойником. Именно в эту ночь Элизабет Флетчер решила довести игру с Сейди Уолтер до конца. Как преступник, убивший одного человека, понимает, что сможет убить и второго. Была перейдена мера.
     Каким же мучительным было удивление Сейди, когда на следующий день она увидела у своей калитки Элизабет, которая улыбалась ей, как ни в чём не бывало. Бледная, словно замёрзшая Сейди проводила гостью в злополучную беседку. А та щебетала и хихикала, не обращая внимания на чёрные круги под серыми жемчужными глазами «малахольной Уолтер».
 - Вы будто не живая сегодня, - вскинула брови Элизабет, выбирая на блюдечке кусочек рахат-лукума.
 - Нет, нет, Вам показалось, - сухим шёпотом отозвалась Сейди. Она словно проглотила аршин. Её аристократическая матушка, наверное, в этот миг гордилась бы безупречной осанкой своей дочери. Горе всегда либо сгибает человека, либо выпрямляет. Кому как повезёт. – Ночь была сегодня прохладная и я, скорее всего, немного простудился.
 - Чай с малиной и горчичник на грудь – и завтра будете бегать и резвиться пуще прежнего! – искрилась Элизабет.
 - Я завтра не буду бегать и резвиться, - призрачным голосом произнесла Сейди. – Сумею ли я теперь вообще резвиться и бегать…
 - Ох, бросьте! Я же поднялась после выкидыша. А выкидыш – это не простуда. – Рука Элизабет замерла над блюдечком с рахат-лукумом: интересно, как отреагирует Сейди?
     А Сейди дёрнулась всем телом, словно в предсмертных судорогах, и опрокинулась на спинку стула. Она потеряла сознание. Элизабет быстро покинула сад, спрятавшись за живую изгородь под окном спальни поверженной соперницы, где могла лично удостовериться в том, что одержала победу.
     Очнулась Сейди в своей постели. Нянюшка Грейс Пирс, живущая в их доме с самой смерти Бриджит Кент, должно быть, перенесла её из сада. На пылающем лбу лежал лоскут ситцевой ткани, вымоченный в уксусе. Грейс стояла на коленях и молилась.
  - Няня, - прошелестела Сейди. Говорить было трудно. Губы словно слиплись. – Что произошло?
 - Лежи, деточка, ангел мой, - с трудом поднялась с колен няня, поправив покрывало на ногах Сейди. – Тебе стало дурно. Эдди Мидлтон, сынишка кухарки Стефани из дома напротив, помог мне перенести тебя сюда. Ты сидела в беседке совсем одна, откинув голову, как покойница, Господи, помилуй меня, старую кочергу.
 - Я была не одна. Со мной была девушка. Элизабет Флетчер… - И тут Сейди вспомнила, что произошло. Она застонала и попыталась повернуться лицом к стене.
 - Что с тобой, детка, что с тобой? – Грейс стала тормошить Сейди, мочить её вески ледяной водой, подносить к носу склянку с нюхательной солью. Но та стонала и вырывалась, как человек, застигнутый бедой врасплох.
 - Нянечка, я оставлю его, потому что так лучше. Я виновата в том, что не спросила его… Полюбила и не спросила ни о чём. Это из-за меня у неё случился… Из-за меня. Я должна была с самого начала узнать… Боже, прости меня… Прости меня… Я исправлю то, что ещё можно исправить.
     Эти слова она произнесла уже засыпая. Её издёрганный организм требовал сна. Сейди приняла решение и успокоилась. Вот так… Об этом позже, много позже рассказала мне дряхлая Грейс Пирс, которая доживала свой век в богадельне под Бостоном. Я разыскал её, когда пытался в очередной раз найти Сейди Уолтер. После нашего разрыва Сейди всё время ускользала от меня. Я слушал скрипучий голос Грейс и рыдал, как ребёнок. Да, это была Сейди. Только она могла принять такое решение, обвинив во всём одну себя.
     Элизабет Флетчер благополучно покинула Бостон. Но превращение в Дину Картер далось весьма и весьма непросто. Эгоистическая натура Дины всё-таки дала трещину, находясь под могучим прессом милосердия Сейди. Кто знает, задержись она в Бостоне ещё хотя бы несколько дней, может, начались бы в ней необратимые процессы. Но змея в её душе была сильна, ещё очень сильна. Однако вернувшись домой, Дина долго не показывалась на улице и никого не пускала в дом. Её мучила не до конца изведённая совесть. Но дело было сделано.
     Всего сильней она опасалась не кошмаров по ночам в виде поседевшей от горя Сейди Уолтер, не приступов необъяснимого плача, чем немало смущала свою мать, а меня. Она очень меня боялась. Она возненавидела меня, как причину своего падения. Если бы не моё равнодушие к ней, ничего бы не случилось. Так она считала. И ждала, что я с минуты на минуту высажу дверь с петель, стащу её за волосы с постели и буду призывать на её бедовую голову все несчастья, которые только существуют на земле. Однако я не шёл. Я был слишком потрясён происшедшим и слишком зол на Сейди Уолтер, чтобы выяснять, кто такая Элизабет Флетчер.
     Тогда она не выдержала и пришла сама. Она валялась у меня в ногах и просила прощения, не потому что она вполне раскаялась, а потому что я был непреступен, суров и – притягателен. Дрожание плоти всегда заменяло ей разум и чувства. Я готов был убить её. Я – не Сейди Уолтер. После признания Дины, я бросился в Бостон, но время было упущено: прошло полтора месяца. Уолтеры покинули Бостон в неизвестном направлении. Я был раздавлен.

                Глава V
                Тара Рочестер
     После ланча Джонатан отправился в свою комнату. Его старые кости ныли в предчувствии завтрашней непогоды, и он решил отдохнуть. Кресло у окна было большим и уютным, к тому же его взору открылся совершенно замечательный вид.
     Дом Ретклифов стоял на пологом холме, окружённом живой изгородью из кустарников белого шиповника. Под окнами расположились цветники, заботливо укрытые на зиму тонким слоем дёрна. Песчаные дорожки сходились и расходились, словно волокна огромной паутины, их узоры и пересечения походили на какие-то древние руны, которые, казалось, давно были разгаданы молодыми хозяевами. Джонатан Роял знал об их горе и горевал вместе с ними. С тех пор, как он остановился в этом гостеприимном доме (прошло уже чуть больше недели), Мейси и Джон Ретклифы стали ему ближе собственной дочери. Только здесь, в обществе чужих людей, он вдруг ощутил тепло домашнего уюта, свою желанность, и впервые за много лет услышал в сердце голос привязанности к кому-то, кроме многочисленных болезней и бессонницы. Теперь он был не один. Он глубоко и длинно вздохнул. Сейди Уолтер вновь помогла ему. В который раз. Даже покинув его навсегда. Именно здесь, над её могилой, родилась для Джонатана Рояла новая семья. Родилась в тот момент, когда и само это слово он похоронил на дне своей сухой и убогой души.
     Старик задремал. Ему снились синие холмы у горизонта, которые он видел, стоя на краю обрыва в Кенбруке, и путаные тропинки в саду Ретклифов. Ему снился крохотный зелёный холмик под прямоугольной мраморной плитой с надписью «Я просто ушла дальше», и крохотная изумрудная ящерка, что, словно весенний сквознячок, пронеслась по разогретому нежным солнцем камню. Сейди Уолтер просто ушла дальше.
     Джонатан открыл глаза. В дверь его комнаты стучали:
 - Мистер Роял, сэр, - сказала, входя в комнату, миссис Ретклиф. – На улице дивная погода. А осень так переменчива. Мы с Джоном любим пешие прогулки, но если Вам тяжело, мы поедем на автомобиле.
 - Куда поедем? – улыбнулся Джонатан.
 - В ту сторону, куда Вы укажите, -  улыбнулась в ответ миссис Ретклиф.
 - Мейси, дорогая, угодите старику, - сложив ладони на груди, произнёс старик. – Отведите меня к Сейди. Я не знаю, сколько вы ещё потерпите моё присутствие. – Миссис Ретклиф нахмурилась. – И не знаю, сколько мне ещё передвигать  свои старые ноги по этой земле. Можно мне ещё раз взглянуть на то место, откуда она ушла дальше?
 - Сэр, даже не смотря на то, что Вы оскорбили нас в самых лучших чувствах, мы, конечно же, проводим вас к Сейди. – Миссис Ретклиф продолжала хмуриться. Уже у двери она сказала: - Мы с Джоном решили, что Вы останетесь столько, сколько сами себе определите. Это наше решение. – Она обернулась и глаза её увлажнились. - Обещайте, что не покинете нас ещё долго-долго.
     Джонатан быстро заморгал, чтобы прогнать слёзы и глубоко и медленно кивнул.
 - Мы ждём вас внизу.
     Пешком от дома Ретклифов до кладбища, где покоились Сейди Уолтер и маленькая Эмили Ретклиф, было примерно две мили. Но солнце было таким ласковым, а небо таким чистым, что путь показался в два раза короче. Все трое подошли сначала к холмику Эмили. Миссис Ретклиф прижимая кончики пальцев ко рту, тихо и тонко всхлипывала. Мистер Ретклиф положил на могилку чудесный букет белых лилий. Джонатан перекрестился дрожащей рукой и прошептал:
 - Мир праху твоему, Ангел Небесный…
     Постояв несколько минут в молчании, они направились к холмику Сейди Уолтер. На мраморной плите, прижавшись виском к чёрному камню, лежала женщина. Безмолвные рыдания сотрясали всё её маленькое тело. Иногда она мелко-мелко трясла головой, и её тёмно-русые кудрявые волосы становились похожими на змей, танцующих ритуальный танец. Женщина не слышала, как к могиле подошли люди. Она продолжала безмолвно стенать.
 - Простите, кто Вы? – кряхтя наклонившись, дотронулся её плеча Джонатан.
     Женщина дёрнулась и вскочила. Её глаза были не просто большими, они были огромными. Два бездонных зелёных озера отчаяния и боли.
 - Нет. Нет, пожалуйста,  не прогоняйте меня, - судорожным шёпотом произнесла она. Её полные губы и круглый подбородок дрожали, словно она смертельно замёрзла.
 - Мы ни в коей мере не собирались… - начала успокаивающим тоном миссис Ретклиф, но остановилась. – Бедная… - Она никогда ещё не видела лиц, так переполненных горем, так дышащих горем, так живущих им. Казалось, в этой молодой и, должно быть, привлекательной женщине столкнулись все беды и ужасы, рождённые в самых тайных закоулках безнадежности и опустошения. Её душа словно сползала по гладкому откосу в бездну отчаяния. И не было надежды найти хоть какой-нибудь уступок, чтобы задержать это падение. – Бедная…
 - Кто Вы? – нежно повторил Джонатан Роял.
 - Тара… Тара Рочестер. Из Фолл-Ривера. Я только вчера узнала, что не стало Сейди Уолтер. Только вчера… - И она снова мелко-мелко затрясла головой.
 - Откуда Вы знали Сейди Уолтер? – спросил мистер Ретклиф, поднимая с земли небольшую холщёвую сумку Тары Рочестер.
 - Откуда я её знала? – немного успокоившись, произнесла она. – Что бы со мной стало, если бы я её не узнала… - Тара уткнулась лицом в ладони.
 - У Церкви есть телефонный аппарат, - шепнул мистер Ретклиф жене. – Я вызову такси, и мы поедем к нам. Совершенно очевидно, что несчастная Тара голодна и едва держится на ногах от усталости и горя.
     Миссис Ретклиф с благодарностью пожала мужу руку.
   …Едва Тару ввели в гостиную, она, словно подкошенная, опрокинулась на кушетку и заснула. Чтобы ей не мешать, Ретклифы и Джонатан вышли на веранду. Плотник Майкл Ллойд, державший недалеко от дома супругов мастерскую, застеклил проёмы веранды, и она обрела вид довольно большой и уютной комнаты.
 Джонатан с трудом опустился на плюшевое кресло (суставы решили сегодня его доконать!), а Ретклифы расположились на диванчике рядом с красивым светильником в форме колокольчика, смотрящего вверх. Летними вечерами, когда Марк Ллойд снимал с веранды стекло, над этим светильником кружились мириады ночных мотыльков. От их суетливого полёта свет мерцал, словно на каком-нибудь маяке. Миссис Ретклиф любила это мерцание. Ей казалось, что так пульсирует жизнь в засыпающем мире.
 - Тара Рочестер… Тара Рочестер… - Джонатан не мигая смотрел в окно. – Нет, мне не известно это имя. Это естественно. Ей нет и тридцати. Значит Сейди познакомилась с ней уже после того, как мы расстались. Вторично расстались.
 - Вторично? – в один голос спросили Ретклиф.
 - Так значит Вы всё-таки виделись с Сейди после того подлого обмана? – В глазах миссис Ретклиф затеплилась надежда с родни той, которую испытывают дети, начав читать драматическую историю снова, убеждённые, что в этот раз всё будет хорошо.
 - Не виделись, опять же по моей вине. Но тогда я бросил её второй раз. Люди ведь не обязательно расстаются, когда смотрят друг другу в глаза. Сколько разлук, предательств и обманов происходит внутри нас, в нашем решении не идти до конца, не спасать то, что дорого нам больше всего на свете.   Но об этом я расскажу вам чуть позже, если вы позволите, - устало улыбнулся Джонатан. Гудящие суставы, долгая дорога, а главное потрясение,  имя которому Тара Рочестер, совсем измотали старика.
 - Конечно, - понимающе закивала миссис Ретклиф. – А сейчас Джон принесёт нам ромашкового чая. Правда, милый?
 - Да, дорогая.
   …Очнувшись на кушетке в гостиной Ретклифов, Тара Рочестер, не сразу вспомнив, где она находится, заметалась по комнате, как травленый заяц. Подол её платья развивался, словно траурный стяг на тонком древке, руки обшаривали пространство вокруг, хватая и тут же выпуская книги, пепельницы, хрустальные розетки. На шум вбежали миссис и мистер Ретклифы, следом суетливо шаркая, вошёл Джонатан Роял.
 - Успокойтесь, ради Бога, успокойтесь, - кинулась к Таре миссис Ретклиф. – Здесь Вам ничего не грозит, Вы успокоитесь и отдохнёте.
     Тара остановилась, и её немыслимые глаза отправились в путешествие по растерянному лицу миссис Ретклиф. Её голова клонилась то к одному плечу, то к другому, и, наконец, слабая улыбка тусклым светом озарила её измученное существо.
 - Вы такая славная, такая молодая, - чуть слышно произнесла Тара Рочестер, и кивнула в сторону мистера Ретклифа. – Такая любимая и любящая. Что Вы можете знать о горе?
     Миссис Ретклиф наморщила лоб:
 - И всё же я знаю, что это такое. – Её взгляд устремился на портрет малышки Эмили в чёрной рамке, стоящей на крыле закрытого рояля.
     Тара подошла к портрету и, закрыв глаза, поцеловала его.
 - Простите меня… Значит, Вы уже имеете Ангела, который непрестанно молится о вас на небесах. Я теперь тоже. Я знаю, чувствую, что Сейди не забыла меня там. Она никого не забыла.
 - Она никогда никого не забывала, - сказал, наконец, Джонатан Роял. – Даже того, кого видела единственный раз в жизни.
 - Верно, - Тара испытующе посмотрела на старика. – Верно. Вы знали её?
Джонатан кивнул…
 - Расскажите, как Вы познакомились с Сейди Уолтер, - попросила миссис Ретклиф, когда они все расселись за большим круглым столом, сервированным к обеду.
 - Иногда мне кажется, что это было так давно, - начала Тара Рочестер. – А вот сейчас я думаю, что только вчера я, шестнадцатилетняя сирота без средств к существованию, плакала на плече у Сейди Уолтер. Мы встретились с ней, когда она жила на окраине Фолл-Ривера на третьем этаже дома Уолша Гилберта. Он сдавал квартиры, продуваемые всеми ветрами, с окнами на неизменную мусорную кучу, которая в летнюю жару смердела, как целый выводок потревоженных скунсов, а зимой замерзала, становясь похожей на уродливую фигуру горного тролля. Свой уютный тёплый дом на центральной улице возле бульвара Сейди тогда уже лет шестнадцать назад отдала одному детскому приюту, не взяв за это ни цента.
     Моя жизнь в те годы была полна страхов и разочарований. До десяти лет я жила с мамой. Я помню её очень добрым, заботливым и набожным существом. Я любила её немного странной любовью: не как свою мать, а как младшую сестру. Она и с виду-то была словно подросток. Ниже меня на полголовы и совсем былинка. Она умерла от недолеченного  туберкулёза, передав меня с рук на руки своему старшему брату. Дядя Роджер полюбил меня, как родную, и с великой радостью распахнул передо мной двери своей большой и, как мне поначалу казалось, дружной семьи. Тётя Хельга, жена дяди Роджера, была очень красивой, хотя и немного полной женщиной. Особенно меня поразили её брови. Они имели форму идеальной дуги, и я ни разу не видела, чтобы тётя Хельга выщипывала их или подкрашивала. Мои двоюродные сёстры, Молли и Дебора, были настоящими красотками. Молли было четырнадцать, Деборе -  двенадцать. Старшая очень походила на мать: те же идеальной формы брови, тонкий нос с подвижными ноздрями и очень тонкие запястья и щиколотки, которыми она так гордилась. Младшая напоминала отца чёрными кудрями и бархатными карими глазами. Её красота была мягче и обманчивей. Их брат, Эдди, мой ровесник, походил на самого себя. Нет, пожалуй, форма носа копировала материнский, а разрез глаз напоминал отцовский.
     Тётя Хельга, Молли, Дебора и Эдди встретили меня с напряжением и настороженностью. Я понимала их: чужой ребёнок, которого они видели от силы раз в месяц, вдруг становится членом их семьи. К десяти годам я многое понимала. И поначалу старалась не обращать внимания на косые взгляды и шёпот за спиной.
     Мне выделили комнату. Маленькую, но очень уютную комнатку с видом на задний двор. Я любила сидеть на широком подоконнике и смотреть, как солнце по вечерам садиться за крыши соседских домов, обливая черепицы пунцовым цветом. Я прикармливала на карнизе голубей и воробьёв, отчего мне, конечно, попадало: тётю Хельгу будили по утрам «эти бездельники и дармоеды, которые умеют только хлопать крыльями да обсиживать памятники». А мне доставляло радость утреннее воркование и чириканье за окном. В общем, меня не особо обижали в этом доме. Вернее, меня не замечали в нём. А я не жаловалась.
     Всё пошло кувырком, когда дяде Роджеру поставили страшный диагноз: рак в четвёртой стадии. Он сгорел за полгода. Перед тем, как отойти в вечность, он нежно простился со мной, выразив, однако, сомнение, что мне будет по-прежнему спокойно в этом доме. Мне было известно, что он взял с тёти Хельги обещание, что та будет относиться к дочери его сестры любезно, оберегать и заботиться о ней, как о родной. Какое там! Со смертью дяди Роджера растаяло и без того призрачное наше родство.
     С этого момента началась моя новая жизнь. Всё, что очень трудно вынести молодой девушке (а мне тогда минуло пятнадцать лет), полной энергии, желания деятельности, амбиций, - всё было опрокинуто на мою горячую голову! Единственное, что спасало меня тогда от необдуманных поступков и срывов – молитва. Моя смиренная мамочка научила меня нескольким. Я помню, как она говорила мне, ещё совсем маленькой девочке, что когда придут тёмные времена, а они придут, всё, на что можно будет тогда рассчитывать, это только любовь и милосердие Бога. И чем темнее будут времена, говорила мне мама, тем сильнее надо молиться и упорнее верить. Она оказалась права. Теперь, когда я оглядываюсь на всё, пережитое мной с высоты нынешнего возраста, я совершенно отчётливо вижу промысел Божий, и самые худшие, самые страшные моменты моей молодой жизни просто оказались первыми ступеньками в новую судьбу.
     Тётя Хельга словно с цепи сорвалась. Я боялась при ней говорить и двигаться. Едва заслышав мои шаги, она принималась обвинять меня во всех смертных грехах. Теперь и я стала дармоедкой и бездельницей, как голуби с воробьями, которых я прикармливала. Но самым унизительным во всей этой истории оказалось настойчивое и недвусмысленное внимание ко мне кузена Эдди. Смерть дяди и разнузданность тёти Хельги словно развязали ему руки. Спрятаться от него в доме я не могла – он знал все закоулки и закутки. Я перестала спать по ночам, так как запирать дверь своей комнаты мне было запрещено. Любое стремление к покою и одиночеству сразу же пресекалось. Эдди знал, что ночью я беспомощнее, чем когда-либо, поэтому он делал вылазки глубоко за полночь. Я не могла просчитать, в какую из ночей мне предстоит унижение, поэтому я совсем перестала спать. Под конец второй недели бессонница сделала из меня сомнамбулу. Мне стало всё равно. Всё – равно… И когда однажды в мою комнату проскользнул Эдди и потянул ко мне свои трясущиеся от гнусного вожделения руки, я даже не повернула головы. Через несколько минут после прихода кузена, в комнату влетела Тётя Хельга. Она увидела, как её сын стаскивал с меня юбку, а я лежала на полу со стеклянными глазами. Я ничего не чувствовала и ничего не понимала. Эдди задрожал, как осиновый лист, и расплакался в широкую материнскую грудь, обвинив меня в намеренном соблазнении. Меня вышвырнули на улицу без пальто и средств к существованию. Меня это даже порадовало, потому что подтолкнуло к уже давно принятому решению. Я добралась до дна отчаяния. Никто не мог мне помочь. Ни один человек. Я побрела к небольшому пруду, который находился в зарослях остролиста примерно в полумили от дома покойного дяди Роджера. Пруд был грязным и заброшенным: этакое обиталище тритонов, плаунцов и лягушек. Я села на склизкий берег, от холода совсем не чувствуя рук и ног, и уставилась в небо. Сейди Уолтер мне позже рассказывала, что я разговаривала с небом, как с другом, с которым прощалась навек. Не помню, что точно я тогда говорила: либо о том, что оно оказалось слишком требовательным ко мне, либо о том, что я оказалась слишком слабой и безвольной, и что у меня больше нет сил нести свою жизнь как дар. Я просила прощение за всё, что не успела сделать или сделала недостаточно хорошо… Потом я встала и пошла в мутную зелёную воду, покрытую ряской. Вдруг я услышала голос:
 - Вода такая холодная, ты простудишься.
     Он мне показался Гласом с Небес. Я оглянулась и увидела на берегу тоненькую женщину в сером клетчатом плаще и чёрном плюшевом берете. Она протягивала ко мне руки и смотрела на меня глазами, полными любви и сочувствия. Огромными серыми глазами, в которых отражалась луна. Я словно зачарованная потянулась ей навстречу.  Я выбралась из пруда, она сняла свой плащ и накинула его мне на плечи. Мы долго шли. Я мало, что помню, потому что, как только коснулась головой светло-зелёной думки на тощем диване в комнате Сейди Уолтер, сразу потеряла сознание. Я свалилась с воспалением лёгких, и Сейди месяц выхаживала меня, покупая лекарства, готовя куриный бульон, вливая в меня на ночь молоко с мёдом. Где она всё это время спала, я не знаю. В её комнате хватало места только на старый диван, маленькое, почти детское кресло и стол у окна. Я никогда в жизни не испытывала столько любви и нежности, как в этот месяц. Ведь я не привыкла так жить, и поначалу мне чудился во всём какой-то подвох. Сейди Уолтер ласково посмеивалась над моими подозрительными взглядами и называла Ёжиком. Я так и осталась для неё Ёжиком.
     Когда я более или менее окрепла, она стала осторожно спрашивать меня о семье, родных. Я без утайки ей всё рассказала. Мне не чем было заплатить ей за хлопоты и некуда было идти. Поэтому лучше было бы ей меня вовсе не спасать. Так я сказала Сейди Уолтер. Она помолчала тогда, а потом сказала:
 - Я нашла для тебя работу. Хорошую работу. От тебя требуется самое главное: любовь к детям.
     Мне трудно было тогда говорить о любви. Слишком мало я её встречала. Но сердце моё истосковалось. Мне хотелось прижать к себе тёплое существо и излить на него всю нежность, на которую я, наверное, была способна.
 - Что за работа?
 - В небольшом, но уютном доме на набережной Тонтона живёт мистер Коллинз, Тимоти Коллинз. Он владелец небольшой строительной фирмы. Дела его успешны. И он, пожалуй, мог бы считаться счастливым человеком, если бы ни беда… Три года назад при родах скончалась его жена, Рози, которую  он любил без памяти. На его руках осталась дочь, Элизабет, Лиззи. – Сейди улыбнулась, словно встретилась глазами с рождественским Ангелом. – Милое, очаровательное создание. Тимоти говорит, что она – точная копия Рози. Такая же белокурая и светлая. Ей нужна няня. Ты девочка смышлёная и сама ещё дитя. Вы поймёте друг друга и полюбите. У тебя появится крыша над головой и приличный заработок.
     Я боялась мужчин после того, что хотел сотворить со мной кузен Эдди, но мне казалось, что Сейди никогда не обманет меня. И вот, когда я окрепла, мы посетили мистера Тимоти Коллинза и крошку Лиззи. Я просто влюбилась в неё! Она и правда была похожа на снежного Ангела. Лёгкая, светлая, лучистая… Богоданный ребёнок. В мистере Тимоти я увидела порядочного, сдержанного и немного грустного человека. Когда Сейди Уолтер представляла меня ему, он смотрел на нас глазами маленького мальчика, потерявшего из виду маму. Откуда мне было знать, что Сейди отдала мне свою работу, свой заработок, свою последнюю нежную привязанность! Я узнала об этом, когда уже основательно обосновалась в доме Коллинзов и стала частью их маленькой семьи.
     Мы с Лиззи вернулись с прогулки и я услышала, как мистер Тимоти разговаривал с Сейди по телефону. Он несколько раз произнёс с нежностью её имя.
 - Нет, конечно, - говорил он в трубку. – Я очень доволен Вашей протеже, Сейди. Девочка выше всяких похвал. Для её возраста столько такта, деликатности, столько хозяйственных способностей. А главное, она искренне любит мою Лиззи. Мне даже кажется, что они становятся похожими друг на друга. Я как-то наблюдал за ними из окон моего кабинета, они играли на заднем дворе… У меня перехватило дыхание… Но я так скучаю по Вам. Ведь Вы, именно Вы были рядом, когда скорбь по Рози жгла меня калёным железом. Только на Ваших руках засыпала новорождённая Лиззи. И я по-прежнему настаиваю, чтобы Вы поселились с нами на правах бабушки Элизабет… Ах, вот как… Конечно, детский приют – это очень важно… Этим детям нужны Ваши любящие руки и глаза. В любом случае, двери нашего дома всегда открыты для Вас.
     Вот, как я узнала, чем Сейди Уолтер пожертвовала для меня. Сама она перебралась в детский приют Святого Николая, где и подвизалась до нашей с Тимоти свадьбы. А потом мы перебрались в Линн, в Эссексе, где Тимоти получил возможность карьерного роста. Там родился наш Джимми. Мы писали Сейди по два раза в неделю. И вот – нет ответа на одно письмо, второе, третье. Мы срываемся в Фолл-Ривер, несёмся в приют Святого Николая, а там говорят о том, что….  Сейди завещала похоронить себя в Бостоне, городе её счастливого детства. Я оставила Тимоти, Лиззи и Джимми в Фолл-Ривере. Он помогает приюту с ремонтом. И ещё он хочет заказать мемориальную доску над входом в приют: «Здесь жила, любила и возвращала к жизни Сейди Уолтер». А сама первым поездом сюда…
     Тара замолчала. За окном звенели цикады. Сумерки поили мир тёмно-синим ягодным соком, и от этого он казался маленьким и уютным. Миссис Ретклиф тихонько плакала. Мистер Ретклиф едва заметно гладил её по колену. Тара Рочестер и Джонатан Роял светло улыбались.
     На следующие утро супруги Ретклифы и Джонатан Роял проводили Тару Рочестер до вокзала, нагрузив игрушками и всякой забавной мелочью для детей. Миссис и мистер Ретклиф взяли с Тары твёрдое обещание писать им и в ближайшее же время приехать со всем семейством, что в точности было исполнено через полтора месяца.

                Глава V
                Питер Сноу
     День после отъезда Тары Рочестер прошел, словно тихий праздник. Несмотря на всю трагичность истории Тары, и старик Роял, и супруги Ретклифы услышали в душе светлую музыку. Там, где появлялась Сейди, эта музыка заглушала кривотолки, стоны страха, всхлипывание нищеты и гробовое молчание горя.
 - Тара была права, - после недолгого молчания произнесла миссис Рочестер. – Она была права, когда сказала, что все горести – это первые ступеньки к новой жизни. Если бы не беда с отвратительным Эдди и уход из дома… Страшно подумать, что было бы с бедной Тарой, не случись с ней того, что случилось.
 - Это так, дорогая Мейси, - качнул головой Джонатан. – Как часто мы начинаем рвать на себе волосы оттого, что что-то вдруг ускользнуло от нас, что-то идёт не так, как запланировано. А уж когда с нами случается беда, мы и вовсе теряем голову. Нам и невдомёк, что так заканчивается наша прежняя жизнь и открывается новая дорога. А всё новое всегда рождается в муках. Да-а… – Роял сделал глоток, откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.
 - Сэр, - тихо окликнул его мистер Ретклиф, - Вы так и не попытались найти Сейди после того, как не обнаружили её в Бостоне? Вы сказали, что после признания Дины Картер Вы поехали в Бостон и там…
 - Да-а… - глухо отозвался Джонатан. – Там я застал только признаки стремительных сборов и большую оранжевую табличку: «Продаётся. Обращаться к мистеру Чарльзу Форестеру». Я заколотил руками и ногами в калитку соседей. Они сначала испугались, увидев моё бледное искажённое лицо. Я видел, как они всем семейством сгрудились на веранде, выглядывая из-за пышных цветов сурфинии, рассаженных в кашпо. Через некоторое время, оправившись от испуга, они сказали, что никакой Чарльз Форестер им неизвестен, и лучше бы мне убираться по добру по здорову. В каком-то чаду я носился по всей улице, вызывая к милосердию, но все так боялись моих безумных глаз, что только пожимали плечами и мгновенно закрывали передо мной дверь. Глубоко за полночь я вернулся домой, не понимая, как мне дальше жить. Из весёлого жизнерадостного малого я превратился в угрюмого агрессивного юнца, которого не узнавали ни друзья, ни родные. Беда моего характера в том, что я, вложив всю волю, всю страсть, всю злобу в желание воплотить задуманное, в конечном итоге уставал от собственного напора и самоустранялся как раз в те моменты, когда можно было за что-то зацепиться. Это я понял много позже, когда вся жизнь легла передо мной, как географическая карта. Все мои дороги, сначала такие чёткие и широкие, иссякали и обрывались на полпути к цели. Мимо скольких бы возможностей я не прошёл, от скольких бы уклонился бед, скольких бы людей сделал счастливыми… И сам обрёл бы счастье…
     В ту злосчастную ночь, когда надежда что-то исправить окончательно меня покинула, я даже не вспомнил о Питере Сноу, у которого останавливался во время моей первой поездки в Бостон. Но образ его был для меня тогда так эпизодичен и призрачен, что моя память не выдала мне даже его имени. Тогда здравый смысл должен был мне подсказать остановиться у него  хотя бы на ночь, чтобы утром со свежей головой пуститься в дальнейшие, может быть, более удачные поиски Сейди. А я топтался на ночном вокзале, словно заводная игрушка, в ожидании последнего поезда до Льюиса. Здравый смысл всегда покидал меня в самые нужные моменты. Всё дело в моей неустойчивости и сердечной слепоте.
     Я приехал домой ранним утром. Мой городок особенно прекрасен в предрассветные часы. Мы с братом всегда отмечали это, когда отправлялись на рыбалку к небольшому озерцу, находящемуся примерно в миле от нашего дома. Белёсая дымка качалась над крышами Льюиса, как фата юной невесты, не тронутой жизненным опытом или грехом. Воздух казался вкусным, как медовая патока, которую обожала моя младшая сестричка. Птицы потихоньку просыпались и пробовали свои голоса перед тем, как влить их в общий хор, ликующий хор, встречающий новое утро. Просыпались и разносчики молока и почтальоны – самые ранние пташки среди людей. Их велосипеды шуршали по мостовой. Они спешили доставить вовремя свежее молоко и свежие новости. Миссис Мериадок, к семидесяти годам сохранившая фигуру тридцатилетней женщины, вышла на пробежку. Рядом с ней величаво раскачивался пожилой лабрадор Винчестер. Из дома молодой вдовы Уитхем вышел голубоглазый незнакомец, и, низко опустив голову, скорым, широким шагом направился в сторону молодого вдовца Морланда. И у Джейн Уитхем, и у Тома Морланда были дети от первых, так трагично оборвавшихся браков. Несчастье и одиночество сблизило их, но дети, шестилетняя Роуз Уитхем и девятилетний Стефан Морланд, ненавидели друг друга и делали всё возможное, чтобы только ранним утром из дома из дома молодой вдовы Уитхем выходил «голубоглазый незнакомец» и скрывался за дверью дома молодого вдовца Морланда – только так и никак иначе. Я бы тогда, конечно, всё это подметил: пожелал бы доброго утра почтальону и молочнику, махнул рукой миссис Мериадок и её Винчестеру, сделал бы нарочито равнодушный вид, идя навстречу несчастному Морланду… Но я был вне себя, вне этого города, вне этого мира.
     Я проспал целый день, а когда проснулся, поклялся, что вычеркну из памяти Сейди Уолтер, раз ничего уже поделать нельзя. Так я покинул её второй раз. Надо сказать, что тогда я обозлился на неё ещё больше. Как смела она от меня уехать? Как смела не дать мне возможности броситься ей в ноги, прижаться лицом к её коленям и шептать ей слова самой горячей любви? Свою беспомощность я взвалил на её плечи грузом обоюдной ответственности. В том, что у нас пошло всё не так, виновна только Сейди, только она одна.
     Как ни странно, но после этой клятвы время превратилось в огромный клубок серых будней, которые никак меня не трогали, ничем не задевали, ничему не учили. Словно в тумане прошла страшная болезнь моей мамы, которую спасло чудо, и она, не потеряв жизни, потеряла зрение. В каком-то непонятном сизом чаду пронеслась свадьба сестры. На венчание меня не пустили, потому что я с утра накачался виски. Плохо, но помню неумолимый взгляд Рэя и печальные глаза Оливии. Она была прекрасна, как восточный сон, удивительно мягкой и нежной. И очень похожей на маму. Помню, как я решился идти в армию. Чем невыносимей были условия, тем спокойней я себя чувствовал. Я тогда вообще представлял из себя воронку, всасывающую все неприятности, от самых незначительных, таких, как разбитый в драке нос, до крупных. Как-то я попал в полицию  за то, что, проходя мимо магазина детской обуви, размозжил стеклянную витрину. Я не стал объяснять в участке, что у одной из молоденьких продавщиц глаза оказались такого же цвета, как у Сейди Уолтер. Теперь Вы понимаете, что я никак, ни при каких условиях не мог её забыть.
     После демобилизации я сделал предложение Дине Картер. Именно ей, которая была повинна в моём несчастье. Всё очень просто: никто так близко не знал Сейди. Мне вдруг стало всё равно, что она, Дина, предала меня и, я был в этом уверен, сломала жизнь Сейди. Главное, что они были знакомы. Всё, что тогда я испытывал, походило на лихорадку внезапно обнищавшего миллионера. Я бродил по пепелищу свой судьбы, отыскивая всё, что осталось не тронуто пламенем, даже самое незначительное, даже то, что когда-то причиняло мне боль, но так или иначе заставляло вернуться в счастливое прошлое.
     Наш с Диной брак был просто браком. Его ни при каких условиях нельзя было назвать семьёй. Я женился на ней, потому что она знала Сейди, она вышла за меня по своей неистребимой слабости получать всё, что не идёт ей в руки добровольно. Она была ошеломлена моим предложением. Мы расписались в муниципалитете. Этим были очень огорчены мама, Рей и Оливия. Но у меня было стойкое убеждение, что такие браки, как наш с Диной, не имеют право совершаться на небесах. О, если бы рядом со мной стояла моя Сейди… Да что уж теперь говорить…
     После свадьбы мы отправились в Галлахасс, но очень скоро вернулись домой.  Наш медовый месяц напоминал маленькую, но кровопролитную войну. И, тем не менее, через два года после этой совместной борьбы у нас появилась дочь, Мерэдит. Дина стала отвлекаться на заботы о ребёнке, тем самым немного сократив количество наших ссор. Однако избавиться от них совсем мы так и не смогли.  Ведь единственной нитью, связывающей наши души, по-прежнему оставалась Сейди Уолтер.
     Как-то накануне Рождества она спросила меня, какой бы подарок я предпочёл.
 - Любой, дорогая, но чтобы от чистого сердца, - сказал я, не поднимая взгляда от газеты.
 - Что ты имеешь в виду? – подозрительно сузив глаза, спросила она.
     Я оторвался от статьи:
 - Только то, что я приму от тебя любой подарок, лишь бы он был подарен с чувством.
 - Ну, вот теперь мне всё ясно! – вдруг взвилась она. Я остолбенел. Конечно, Дина – мастерица скандалов, но она всегда умела замешивать их хоть на каком-то основании. Этот случай для неё был, вероятно, особым. – Мне всё давно понятно! Ты сейчас намекнул мне… Нет, ты сказал открыто, что мои прежние подарки были просто данью какой-нибудь традиции! Конечно, моя душа не так глубока, как твоя, и, может быть, я не понимаю, что она просит. Но ты так мало говоришь со мной! Если бы ты знал, как мало ты говоришь со мной!
     Она рухнула на пол и зарыдала. Я был не готов к такому повороту событий. Я всегда мало обращал внимания на щедрость её несправедливых упрёков и обвинений, но слёз Дины, как и любой женщины, я видеть не мог. Я знал, что она охотно шла на этот трюк, чтобы заполучить от меня скупую ласку. Признаюсь, в этом отношении я был для неё совсем никудышным мужем. Её страстная натура отдавалась мне без остатка, требуя такой же самоотдачи с моей стороны. А мне было трудно дышать в её объятиях, потому что не я её завоёвывал, а она меня. Её слёзы делали возможным то, к чему я, зачастую, не шёл добровольно. Но нынешние обвинения мне были совершенно непонятны. Я сидел рядом с ней на полу, гладил её по голове и утешал, как капризную девочку-подростка.
 - Дина, ты не справедлива сейчас. Вот сейчас ты не справедлива. Я никогда не искал дна твоей души и не сравнивал наши глубины. Я всегда понимал, что ни к чему хорошему это не приведёт. Я принял тебя такой, какая ты есть.
 - Не правда! – Дина вскочила на ноги и вцепилась мне в руку. – Ты же помнишь, почему ты принял меня! Я была последней, кто видел дурочку Уолтер. Именно я обвела её вокруг пальца. Я понимаю, понимаю лучше, чем ты думаешь: кого-то держит рядом любовь, кого-то – боязнь одиночества, а нас – Сейди Уолтер. Её боль, её унижение, наше общее преступление. Я обманула её, а ты оставил одну, не предприняв ничего, отказался от неё!..
     Она кричала и трясла головой, как полоумная. В этот момент я её испугался. Не только потому, что она была поистине страшна в своём бесновании, но и потому, что она почувствовала природу наших отношений глубже, чем я мог предположить.
     В соседней комнате надрывалась маленькая Мерэдит. Дина рванулась к ней, стала обнимать с неимоверной, какой-то первобытной силой. Теперь девочка рыдала не только от испуга, но и от боли, которую причиняла ей мать. Я попытался оттащить Дину от постельки дочери, но та вцепилась в неё мёртвой хваткой.
 - Это всё, что у меня есть, - вопила Дина, всё сильней прижимая Мерэдит к груди. – Ты не отнимешь у меня мою последнюю надежду. Я не была с тобой счастлива, как женщина, но я постараюсь быть счастливой матерью!
    Она действительно в тот момент думала, что я способен отнять у неё дочь.
 - Дина, Дина! – Я предал своему голосу как можно больше мягкости. – Подожди, успокойся. Я никогда не поступлю с тобой так, как ты не хочешь. Я сожалею, что не был хорошим мужем. Мне, правда, очень жаль. Сейчас тебе лучше уехать к матери и пожить некоторое время у неё. Миссис Картер давно звала тебя погостить. Ты устала от меня. Я знаю, от меня могут устать и более терпеливые, чем ты. Чего греха таить, я сам от себя устал. Поезжай, отдохни. А когда ты вернёшься, мы попытаемся что-нибудь изменить.
     Дина затихла. Села в угол на детский стульчик и как-то обмякла. Собирая их с Мерэдит вещи, я старался двигаться как можно тише, чтобы случайным резким движением не спугнуть наконец-то наступившую тишину. Вечером я проводил Дину с дочерью до автобуса, дал телеграмму миссис Картер, вернулся домой и рухнул на диван.
     Мне стало страшно оттого, что я так долго обманывался на счёт своей жены. Она оказалась умнее, чем я предполагал. Умнее своим особым женским умом. Я никак не думал, что она так серьёзно относится к причине нашего брака – к предательству Сейди Уолтер. И мне стало тягостно: теперь я должен давать Дине отчёты за каждую вольно или невольно нанесённую ей обиду, и раз за разом слышать: «Я знаю, зачем ты на мне женился!» Что делать дальше? Как жить дальше?
     В дверь позвонили. Я подпрыгнул на диване. Неужели Дина вернулась? Женщины – странный народ. Особенно Дина. Она могла броситься мне в ноги и с тем же запалом, с каким только что обвиняла, просить прощения и уверять, что подобные пошлые сцены больше не повторятся. Но тогда я не хотел её видеть. Я устал.  Я нуждался в одиночестве.
     Теперь в дом постучали очень тихо и деликатно. Если это жена, почему она не воспользуется ключом? Я медленно поднялся и медленно подошёл к двери.
     На пороге стоял мужчина лет на восемь – десять старше меня. Он был не очень высок, немного грузен, светловолос, с мягкими, располагающими чертами лица. Он смущённо переминался с ноги на ногу и, кажется, боялся заговорить первым. Что-то неуловимо знакомое почудилось мне во всём его облике.
 - Я Вас слушаю, - пришлось начать мне.
 - Не знаю, помните ли Вы меня, Джонатан, - тихо ответил он. – Меня зовут Питер Сноу.
 - Питер Сноу… - Я наморщил лоб и тряхнул головой от радости. – Питер Сноу! Конечно, я Вас помню! Я останавливался в вашем доме в Бостоне, когда… - Я осёкся.
 - Да, когда Вы приезжали к Сейди Уолтер.
 - Входите.
     Мы прошли на кухню. Я предложил ему пива. Он согласился. После первого глотка мы перешли на «ты».
 - Прости, что я потревожил тебя, - начал Питер, немного помолчав. – Сам не знаю, зачем я это делаю.
 - Что именно?
 - Уф… - Питер откинулся на спинку стула. Ему трудно было приступить к разговору, я это сразу заметил.
 - Перестань, - похлопал я его по плечу. - Меня сейчас мало, чем можно удивить или расстроить. Ведь ты приехал, чтобы меня удивить или расстроить?
 - В некотором роде, - качнул головой Питер.
 - Тогда валяй с самого начала.
 - Ну что ж, ты сам сказал, - грустно усмехнулся Питер. – Я-то хотел побыстрей отмучиться, да видно не судьба. Я, собственно, о Сейди Уолтер.
     Я почувствовал, как у меня холодеют пальцы.
 - С ней всё в порядке? – почему-то шёпотом спросил я.
 - Да, да, всё слава Богу, - улыбнулся Питер. – Просто… Ты тогда так быстро умчался. Я, в общем, не понял, что тогда произошло между вами. Да и не моё это было дело. На меня самого навалилось… Моя мать, Кэролайн Сноу, очень больна. Она до сих пор больна. Я помню её всегда в инвалидной коляске. Когда был жив мой отец, он ухаживал за ней. Но едва мне минуло четырнадцать, отец умер. Тромб. Мгновенная смерть. Мы остались с мамой вдвоём. Я поначалу был обескуражен. В моей голове тогда не совсем уложилось, что я стал единственным мужчиной в нашей маленькой семье. Мама жалела меня. Учёба, вечерняя подработка, чтоб как-то кормиться и покупать необходимые лекарства. Я был на гране физического и нервного истощения, когда к нам в двери постучался Чарльз Форестер.
 - Погоди, погоди, - я резко выпрямил спину. – Чарльз Форестер… Мне откуда-то знакомо это имя.
 - Может быть, ведь именно он помог Рональду Кенту продать дом.
 - Табличка на калитке… «Продаётся. Обращаться к Чарльзу Форестеру». – Я закрыл глаза ладонью. – Я тогда перепугал всех соседей своим диким видом.
 - Так ты ещё раз приезжал в Бостон? – поднял брови Питер Сноу.
 - Да, но наткнулся на эту злосчастную табличку. Я хотел разыскать Чарльза Форестера, но все прятались от меня, как от помешанного. И стоило.
 - Я думаю, что к моменту твоего приезда дом был уже продан. Я закурю? – Я кивнул. Питер не спеша затянулся, прищурив от дыма глаза. – Дом был в отличном состоянии, в хорошем месте. Покупатели начали появляться на следующий день после подачи объявления.
 - Кто же этот Чарльз Форестер? – спросил я, закуривая свою сигарету.
 - Он был приятелем по колледжу моего отца. Они крепко дружили во время учёбы, а после, время от времени, обменивались письмами. О смерти моего отца он узнал случайно. Чарльз довольно долго находился в Мексике. Но как только ему сообщили об этом, сразу бросил все свои мексиканские дела и примчался. Сначала я думал, что Чарльз чем-то обязан моему отцу, иначе зачем бы он так рьяно кинулся нам помогать? Я тогда был недоверчивым и сломленным. А оказалось, что Форестер – человек, что надо!
     Как-то вечером, когда мы пили кофе на веранде, он сказал мне, что в его жизни не было человека, надёжнее моего отца. Да я и сам это знал, потому что помнил, каким заботливым, немногословным и нежным был мой отец.  – Питер встал из-за стола и подошёл к окну. – Чарльз сказал мне ещё тогда, что даже если бы у него не было человеческой привязанности к отцу, он всё равно бы приехал к нам и помогал нам просто из благодарности за то, что тот относился к нему, как к брату. К нему, к которому в колледже относились, как к «недоделку», прыщавому толстяку, что, впрочем, было почти правдой. Чарльз не отличался ни спортивными достижениями, ни музыкальными способностями, ни открыто сексуальной внешностью, короче, ничем, что помогает завоёвывать авторитет у требовательных и придирчивых однокурсниц. Он был просто ботаником, заучкой – и всё. А мой отец, капитан бейсбольной команды, красавец и умница, заступился как-то за Форестера, когда его пинали бутсами в туалете. И взял его под свою личную опеку. Так как же не помочь семье человека, который спас ему жизнь?  Меня, всё же, кольнуло, что он приехал бы к нам просто из благодарности, и я попытался обидеться. А он, помню, шлёпнул меня по затылку и сказал:
 - Дурак ты, дурак! После любви самым божеским чувством в человеке является благодарность.
   Да, вот такой он, Чарльз Форестер.
    Я подошёл к плите и поставил на огонь остывший чайник.
 - А каким образом он познакомился с Рональдом Кентом и Сейди?
     Питер улыбнулся.
 - А это ещё одна замечательная история. Мир, Джо, это один чемодан. Там, рано или поздно, все встречаются. Чарльз Форестер был пасынком старинного друга Рона Кента. Они встретились случаем на улице. Прямо нос к носу столкнулись. Вот с этого самого момента всё и закрутилось.
     Питер потушил сигарету.
 - Что закрутилось? – напрягся я.
     Чайник отчаянно засвистел.
 - Давай по чашечку кофе? – небрежно спросил меня Питер. Руки его дрожали.
      Я молча всыпал в кружки растворимый кофе, залил кипятком, который, шипя и извиваясь, расползся по скатерти и ошпарил мне руку.
 - Так что закрутилось?
     Питер подышал клубившимся из чашки кофейным ароматом и сделал мелкий осторожный глоток.
 - Всё. Чарльз привёл их обоих к нам. Я впервые увидел Сейди и удивился. Была она какая-то… - Питер остановился и улыбнулся.
 - Другая, - помог я ему. – Просто другая.
 - Да, другая. Во всём. В том, как она ходила, как она говорила, как глядела на тебя и весь мир. Было в ней что-то от паутинки: лёгкая, прозрачная, вся будто в жемчужинках росы и на первый взгляд совсем не живучая. Тронь и растает. Но на самом деле всё оказалось не так.
 - С ней всегда всё не так, как ожидаешь, - качнул головой я.
 - Всё верно, - согласился Питер и медленными глотками выпил дымящийся кофе. – Тогда она горела вполсилы. Вероятно, на неё повлияла ваша размолвка.
 - Размолвка... - горько усмехнулся я.
 - Но как только она увидела мою мать в инвалидном кресле, в ней словно включилось аварийное освещение. И дело было вовсе не в маминой инвалидности. Просто мама тогда работала над очередной акварелью. Чарльз подарил ей на Рождество небольшой мольберт, набор хороших акварельных красок и папку акварельной бумаги. Сейди попросила позволения посмотреть начатую мамой работу и вдруг так искренне восхитилось, что все остальные прекратили свои разговоры.
 - Да Вы же настоящий мастер, миссис Сноу! – журчала Сейди. – Ваша рука как будто сама знает, как нужно работать с акварелью. Мне кажется, что даже если Вы заснёте над мольбертом, Ваша рука сама сделает всё, как надо.
     Мама смущалась, как девочка. Она знала, что у неё есть живописное дарование, но так живо и непосредственно ей ещё никто и никогда об этом не говорил. Сейди потребовала, чтобы мама показала ей все свои работы, а так же подключила и нас к такой непривычно шумной деятельности для нашего тихого, а иногда и скорбного дома. Мы, смеясь и шутливо переругиваясь, выставляли мамины пейзажи, натюрморты, этюды на стол, на диван, на пол, прислоняя к стене, а Сейди командовала нами: вот этот букет чудных лилий необходимо поставить ближе к окну, а эту цыганку в пурпурной шали можно облокотить на стопку книг, которая стоит в углу. Кстати, что это за книги?.. Эта девочка умела переключаться со своего горя на все чувства окружающих её людей. Другое дело, чего ей это стоило! Она и сейчас такая же…
     У меня от тоски почернело в глазах.
 - Она и сейчас такая же… - мёртвым шёпотом повторил я.
 - Они подыскивали дом, чтобы уехать из Бостона, - продолжал Питер. – Мы предложили им остановиться у нас. Мама была несказанно рада. Она полюбила Сейди Уолтер всем своим больным сердцем. Да её и невозможно было не полюбить. Мама умоляла мистера Кента согласиться на это предложение. «Ради меня, - всё время повторяла она. – Ради меня»… Они остались. Это были самые незабываемые месяцы в моей жизни. Я никогда не думал, что можно жить так, как живёт Сейди Уолтер. Мне казалось тогда, а сейчас кажется ещё больше, что в ней собрана вся гармония этого мира. Подходя к человеку, она разговаривает с ним, как с единственным на этой земле; получая известие о какой-нибудь радости, она радуется, как в последний раз. Если её настигают печальные новости, она горюет словно впервые. Сейди Уолтер – это такой калейдоскоп чистейших человеческих эмоций, словно в ней во всей полноте и незамутнённости отразился Замысел Божий. Словно она поняла это в раннем детстве и старается с достоинством нести этот светлый, но тяжкий крест.
     Питер замолчал. Перед моими глазами зажёгся образ девочки из Кенбрука с огромными жемчужным  глазами, странной, всегда радостной какой-то тихой радостью, тонкой и трогательной в своей чистоте. Какая она сейчас? Взрослая красивая женщина или всё такой же птенец райской птицы? Я закрыл глаза. Вместе с щемящей тоской зазвенел в моём сердце хрустальный колокольчик благодарности, второго по божественности чувства после любви, как сказал мудрый Чарльз Форестер. Я благодарил небо, что в моей глупой жизни горит и будет гореть смиренный огонёк по имени Сейди Уолтер. А что у меня всё – так… Кто ж, кроме Бога, знает, как лучше…
 - Где она сейчас? - спросил я Питера.
 - Она пока в Фолл-Ривере. Чарльз присмотрел для них небольшой уютный домик. С садом, как просила Сейди.
 - Пока? А дальше?
 - А дальше всё зависит от тебя, - сказал Питер и посмотрел на меня долгим напряжённым взглядом.
 - От меня?! – не понял я.
 - Я очень хочу жениться на ней, - помолчав, тихо произнёс Питер. – Но ты мне мешаешь.
 - Я? Чем?
 - Тем, что она любит тебя.
 - Она любит меня? Сейди Уолтер меня любит?! – Я замотал головой, как телёнок, которого вели на бойню. – Чушь собачья! Сейди не может меня любить! Я причинил ей боль… Столько боли… Я даже не пытался её найти. Я потух. Она горит. Свеча не может любить головешку.
     Я проговорил это почти шёпотом, скорее, для себя. В мгновение ока передо мной сложились воздушные замки былых надежд. Я мог быть снова счастлив. Вот так, быстро и легко, скажи я только Питеру Сноу, что мне дела нет до его чувств, да и до чувств самой Сейди, мне нет никакого дела до Дины Картер, взрыхлившую мою душу своими капризами и испепелившую её своими слезами, что мне нет дела даже до маленькой Мерэдит. Перечеркни я разом жизнь тех людей, которые теперь напрямую зависят от моего «Да» или «Нет», я вновь стану счастлив, не беря в расчёт несчастье и тревогу других… Я громко и длинно вздохнул.
 – Что ты скажешь? – едва слышно спросил Питер Сноу, с тоской наблюдая мою внутреннюю борьбу.
 - Что я скажу… Что я скажу… А скажу я, что тебе только показалось, что Сейди Уолтер любит меня. Она должна бы меня ненавидеть, но она этого не умеет. Ты принял за любовь её жалость ко мне.  Меня, убогого и слабого, можно только жалеть. Ты спокойно можешь жениться на ней. – Питер заметно оживился. – Только теперь ты мне скажи, зачем тебе всё это понадобилось? Зачем ехать ко мне и спрашивать моего благословения?
     Питер Сноу пожал плечами:
 - Мне кажется, так правильнее. Так честнее. Ведь ты отпускаешь её, значит ей нет смысла за тебя держаться.
 - А она держится за меня?
 - Держится. Памятью своей, любовью. – Питер встал и вышел из-за стола. – Мне пора. Знаешь, я был рад снова увидеть тебя. Нет, я совсем не ревную. Я знаю, что Сейди из тех странных людей, с которыми любовь случается один раз в жизни. Я не претендую на её сердце. Мне бы только облегчить её существование… Чтобы сердце её всегда было в тепле и нежности. – Он немного помялся и протянул мне руку. – А ты будь счастлив. Уж постарайся.
 - Уж постараюсь, - бесцветно сказал я и холодно ответил на рукопожатие.
     Больше я никогда не видел Питера Сноу. Я даже не знаю, женился он на Сейди или нет. Жив он сейчас или нет.
     Джонатан надолго замолчал. Супруги Ретклиф подумали было, что он задремал. Миссис Ретклиф накинула на его колени плед.
 - Нет, нет, Мейси, я не сплю. Я, должно быть, сегодня долго не усну. Позвольте старику ещё немного покачаться в этом кресле. А вы идите. Идите. Уже поздно.
     Джонатан Роял до рассвета не покидал гостиную. И только около шести часов утра, медленно переставляя сухие артритные ноги, добрался до своей постели, где и проспал до самого обеда.

                Глава  VI
                Рик Шин
     За обедом Джонатан ел мало, что очень огорчало миссис Ретклиф. Она всей душой привязалась к старику. Мейси рано осталась без родителей, и её нерастраченная дочерняя нежность и забота нашли в лице Рояла того, кто, наконец-то, утолит их.
     Мистер Ретклиф одинаково сильно радовался и боялся за жену. Он, слава Всевышнему, увидел в глазах супруги огонёк сопричастности к этой жизни, который, совсем было потух со смертью их дочурки. Но он тревожился о том, что будет делать его дорогая Мейси, когда Джонатан Роял произнесёт роковые слова: «Спасибо за всё, однако, мне пора». Честно говоря, мистер Ретклиф и сам серьёзно привязался к старику: было в нём что-то хрупкое и могучее одновременно, что-то растерянное и вселяющее надежду, что-то от прошлой и будущей жизни. Однажды ему показалось, что Джонатан Роял именно то звено, которое, наконец-то, замкнёт цепь их с Мейси потерь, и именно благодаря ему начнётся иная жизнь. Может быть, даже скорее всего,  не лишённая страданий и боли, но в ней будет отсутствовать пустота, которая, как ржавчина, разъедает нежную душу его жены. Поэтому Джон Ретклиф пришёл к совершенно естественному в сложившейся ситуации решению: они должны убедить Джонатана остаться в их семье. Мейси восприняла это решение с восторгом. Осталось только рассказать всё старику, что миссис Ретклиф и собиралась сделать за обедом.
 - Мистер Роял, сэр, Вы совсем ничего не едите, - расстроенно произнесла она.
     Джонатан устало улыбнулся и погладил руку Мейси.
 - Девочка моя, за всю свою жизнь, исключая, пожалуй, детство, никто так не заботился обо мне. Единственное, чем я могу отплатить вам за это, - своей верной любовью и искренней привязанностью.
     Мейси и Джон с надеждой переглянулись. «Пора брать быка за рога», - подумал Джон и откашлялся:
 -  Мистер Роял. Пожалуйста, выслушайте меня. Мы с Мейси впервые за эти месяцы счастливы. Счастливы, как это бывает в дружной и, пусть не очень большой, семье. Мы оба остались и без дочки, и без родителей… - Джон опустил ресницы, Мейси прикрыла ладонью глаза. – И тут в нашей жизни появляется Сейди Уолтер. А следом – Вы. И мы вдруг почувствовали, знаете… как второе дыхание. Мы словно в мёртвой пустыне нашли крохотный оазис, имя которому Сейди Уолтер. Мы теперь тоже часть её жизни, как и она – часть нашей. Мы теперь тоже живимся её любовью, передаваемой Вами, Вашими словами, самой Вашей судьбой. Мы, полюбив в Вас Сейди, полюбили Вас самого. Теперь, если Вы покинете нас, то перекроете нам чистый воздух, который Вы впустили в нашу жизнь. Мистер Роял, мы с Мейси очень просим вас остаться в нашем доме на правах, которые Вы сами установите. Для нас же Вы – член семьи.
     Старик закрыл глаза. Его редкие седые ресницы дрожали. Он качал головой, словно боялся остановиться: только так он сохранял равновесие между внутренним и внешним Джонатаном Роялом. Мейси крепко сжала руку мужа и не мигая смотрела на бледное лицо стрика. Джон молился.
 - Дети мои, - после мучительно долгого молчания произнёс Роял. Голос его был скрипучим, глухим и тусклым. – Мои дети. Я страшно боялся этого разговора. Разговора о том, что дом этот, ваш дом, слишком долго прятал мой старый лысый затылок от настоящей, текущей за окнами жизни. Я же прекрасно понимаю, что дальше это продолжаться не может. Но ещё я понимаю, что дни, прожитые с вами и с Сейди Уолтер – самые счастливые во всей моей длинной безалаберной жизни. Ведь именно здесь, у вас, я на самом деле почувствовал совершенное присутствие Сейди. Моей Сейди. Я много думал и во многом разобрался. Вы дали мне эту возможность. И я вдруг понял, что родина моей души – здесь, рядом с Сейди, рядом с вами, чьи лица и голоса неразрывно связаны с нею.  Признаться, уезд отсюда был бы самым скорбным моментом в моей судьбе. Я гнал мысли о нём, потому что он был неизбежен. Мы всегда гоним мысли о том, что рано или поздно всё равно случится. Странный мы народ, люди… Но сейчас,  - Джонатан судорожно вздохнул, как это делают старики и дети, прежде чем принять лекарство. – Сегодня… Имею ли я право принять ваше предложение? – Мейси Ретклиф дёрнулась. Джон Ретклиф напрягся. – Но имею ли я право отказаться от него?.. – Джонатан медленно и светло улыбнулся. – Нет, не имею. И я благословляю этот день, как самый счастливый в нашей с Сейди судьбе.
 - Слава Богу, - проронила Мейси и тихонько заплакала. 
 - Это надо отметить, - сказал посветлевший Джон. – Я заказал столик в «Интриге» на семь вечера. Ведь Вы ещё толком не выезжали в город.
 - Джон, дорогой, как это мило с твоей стороны. – Мейси посмотрела на мужа благодарными глазами. – Первый семейный выход.
 - Наверное, пора встретиться со стариной Бостоном лицом к лицу, – усмехнулся Джонатан. – Думаю, нам есть о чём помолчать…
     До посещения кафе было решено заглянуть в магазин на Ньюбери-стрит. Необходимо было обновить гардероб Рояла. Джонатан не думал, что надолго задержится здесь и взял только самое необходимое и в очень ограниченном количестве. Джон Ретклиф с радостью предложил бы старику что-нибудь из своей одежды, но он был ниже Рояла на полголовы и значительно шире в плечах. Джонатан сопротивлялся, махая руками, как ветряная мельница, закрывал ладонями лицо и пытался хмуриться. Но все попытки встать на пути ожившей нежности и проснувшейся заботы молодых Ретклифов натыкались на умильно сложенные у подбородка ладошки Мейси и умаляющие взгляды Джона. Против этих аргументов ни гордость, ни упрямство, ни застенчивость Рояла устоять не могли.  Слишком долго Мейси и Джон жили без родителей и почти два месяца без дочери.
     После того, как вещи были загружены в автомобиль Джона, все отправились в Бостонский Центральный парк. До семи часов оставалось почти три четверти часа.
 - Да, я помню, как Сейди любила этот парк. Она часто писала мне о нём. – сказал Джонатан, когда все трое присели передохнуть на скамью под старым каштаном. На противоположной скамье уныло покачивал ногой мужчина средних лет. Он медленно поднял взгляд на соседей. – Да, Сейди часто мне писала  об этом парке, - продолжал улыбающийся Джонатан. – Если бы Вы знали, какие письма она мне писала… Как умела она чувствовать слово, как умела слышать и даже видеть его! Она будто понимала всю его магию, всю его бесконечную милосердную или беспощадную силу. Я всегда удивлялся, зачем она,  так владеющая словом, мучительно и долго подбирала его в зависимости от человека, с которым находилась рядом. В ней была удивительная мудрость. Уже в двенадцать лет она откуда-то знала, что разным людям нужно говорить разные слова. И по-разному. А я до этого дошёл только под конец жизни… Ах, Сейди, Сейди… - Джонатан вздохнул и замолчал.
 - Я прошу прощения… - Мужчина средних лет, сидящий напротив, смотрел на Джонатана Рояла, как на пришельца с другой планеты. – О ком Вы только что говорили? Нет, не подумайте, что я встреваю в ваш разговор… Хотя, конечно, встреваю. Но всё, что Вы говорили… А так же имя… Я просто ищу одного человека. Её зовут Сейди Уолтер.
     Мейси и Джон Ретклиф подались вперёд. Джонатан Роял выронил из рук палку, на которую опирался подбородком.
 - А откуда Вы знаете Сейди? – осторожно спросил Джон.
 - Среди нас есть друг её юности, - сухо отозвался Джонатан. – И я полагаю, Вы догадываетесь, кто из нас.
 - Я не думал, что живы ещё люди, знавшие её дольше, чем мы, - развёл руками незнакомец.
 - Благодарю Вас за комплимент, - усмехнулся Джонатан.
 - Итак, откуда Вы знаете Сейди Уолтер? – не унимался Джон.
 - Это долгая и, увы, не совсем счастливая история, - вздохнул мужчина.
 - Мы собирались в «Интригу», - сказала Мейси, дружелюбно взглянув на растерянного незнакомца. – Не составите нам компанию?
- Я не прочь, - несколько оживился тот. -  Если не против друг юности Сейди Уолтер.
 - Мне важен любой человек, кто хоть как-то соприкасался с ней.
     Столик в кафе был заказан у окна. Долго молчали.  Мейси сверлила глазами  незнакомца, который не знал, как распорядиться своими руками. Джон напряжённо вглядывался в лицо Джонатана Рояла, а тот словно впал в забытьё. В центре стола стояла полная бутылка Шардене,  на тарелках остывала форель.
 - Сегодня значительно прохладней, чем вчера, - всё-таки начал Джон Ретклиф.
 - Да, - поочерёдно согласились все.
 - Позвольте мне промочить горло и представиться, - откашлялся мужчина и, не дожидаясь согласия, налил себе бокал вина, крякнул и выпил до дна. – Меня зовут Рик Шин.
 - Очень приятно, Рик, - словно очнулся Джонатан и протянул через стол руку.
 - Если бы Вы узнали меня поближе, Вам не было бы так приятно, - ответив на пожатие, сказал Рик. – У меня большая семья. Сейчас ещё больше. Дети обзавелись своими детьми. Как бы порадовалась этому Сейди. – Рик мотнул головой. – Вот правду говорила моя матушка: темнота от святости шарахается. Странная она у меня была. Когда я прибегал к ней жаловаться на кого-нибудь из соседских ребят или одноклассников, она сначала внимательно смотрела на меня. Мне было обидно: матери других детей как хищные птицы срывались на их защиту, а моя внимательно на меня смотрела. Да что и говорить, характер-то у меня был вздорный, отцовский. Признаться, я первый лез в драку, задирал, а обидчивости и агрессии мне было не занимать. И вот смотрела она на меня минуты две, не отрываясь, а потом: «Бес твой, Рик, тебе покоя не даёт». Я срывался тогда: «Какой такой бес! Меня Стив в лужу толкнул, да так, что я в ней чуть не захлебнулся!». А она всё про бесов… А потом я сам начал замечать: чем светлее человек, чище, что ли, тем сильнее во мне к нему раздражение, тем чаще гневаюсь на него, а то и вовсе начинаю ненавидеть. И вроде причин-то никаких нет, а всё – так…
     Когда я встретил Памелу, свою будущую жену, никаких сомнений у меня не возникло: мы – одного поля ягода. Не скажу, что была сумасшедшая любовь, нет… Ну, просто похожи мы с ней очень. И жили – не ссорились, и дети появились. Помела захотела выйти на работу, и мы стали подыскивать няню для Норы и Дугласа. Норе шёл десятый год, Дугласу – шестой. Мы нашли подходящее объявление. Вскоре к нам приехала няня. Так мы познакомились с Сейди Уолтер. Сколько же ей тогда было? Лет пятьдесят? Да, пятьдесят, она написала это в объявлении.
     Как только она переступила порог, я вдруг сразу почувствовал, что во мне всё начинает дымиться, словно в моё горло заливают кипящее масло. Смотрю, с Памелой происходит то же самое. Просто в лице меняется моя жена. Нас эта ненависть ошпарила обоих. А что произошло-то? Ничего! Зато дети, Нора и Дуглас, проявили к Сейди самый живой интерес. Она им, действительно, приглянулась. Видя, что дети рады такой няне, нам бы успокоиться, а нас лихорадить начало. Я отвёл Памелу в сторону:
 - Слушай, не могу понять, почему, но не нравится мне эта Сейди Уолтер. Давай откажем ей?
 - Мне она не больше твоего нравится, - зашептала в ответ Памела. – Но где мы отыщем новую няню за то время, которое осталось мне до выхода на работу? Да и потом, дети, вроде бы, непротив…
     Мы повздыхали, повздыхали и решили оставить её.
     Сейди приходила к нам к восьми утра всегда тихая и светлая, молча здоровалась с нами. Ох, какое при этом Памела делала лицо! А я… Как только она появлялась на пороге, мы превращались в высоковольтные вышки, опасные не только для окружающих, но и для самих себя. Мы бесились от всего, что предлагалось ею, носилось в ней, исходило от неё: от теплоты её голоса, тихой поступи, мягких движений, улыбки, глаз. Всё это заставляло нас ненавидеть её каждый день всё сильнее и сильнее. Мне чудилось, что она всем своим видом показывает нам, каким должен быть достойный, благородный человек. Во всей незлобивости, всём смирении и тишине она казалась выше, чище, лучше, чем мы. И это уязвляло нас с Памелой. Мы барахтались в своей гордыне и злобе, поэтому нам было тягостно, почти невыносимо рядом с ней. Однако дети, Нора и Дуглас, испытывали счастье и радость, прижимаясь к улыбающейся Сейди. Они приняли её с открытыми и чистыми сердцами и почувствовали её любовь. Ту самую, которая прощает и милосердствует… Которая и есть правило веры. Странные мы всё-таки существа, люди. Вместо благодарности Богу за то, что Он одарил нас встречей со Своим истинным образом и подобием, коим была, например, Сейди Уолтер, мы старательно унижаем его, словно этим своим поступком хотим показать, что мы лучше, мы достойнее… А выходит всё не так, всё не так…
     В обязанности Сейди входил присмотр за детьми, а так же некоторые хозяйственные хлопоты: приготовление обеда и ужина, поддержание в доме порядка, ну и остальное по мелочам. Всё это она делала безукоризненно. Особенно, что касается детей. Однажды Памела, после того, как за Сейди закрылась дверь, спросила Нору и Дугласа, почему они охотней говорят о своей няне, чем о родителях, почему её имя вызывает на их лицах глупые (по выражению Памелы) улыбки, и, наконец, почему всё то, что предлагается Сейди Уолтер, делается неукоснительно в срок, а то, что просят исполнить родители, остаётся зачастую даже неуслышанным?
 - Понимаешь, мамочка, - начала Нора, и на её лицо выползла та самая глупая улыбка, которая так раздражает мать. Памела дёрнулась. – Всё дело в невидимости.
     Жена застыла с кофейником в руках, я вынырнул из-за газеты.
 - В смысле? – спросили мы в один голос.
 - Ну, как бы вам объяснить… - весело задумалась Нора. – Ну, вот вы остаётесь в комнате одни. И ничто вам не мешает поговорить с собой вслух. Вы начинаете делиться с окружающим воздухом своими мыслями и чувствами, даже самыми сокровенными, потому что вам не стыдно: нет никого, кто бы осудил. А этот воздух, тёплый и прозрачный, вдруг становится… Как бы это… Заживляющим. Вот взрослые говорят: бальзам на рану. Таким становится этот воздух. И всё, что вызывает боль в душе, вдруг уходит, а то, что вызывает радость, становится прочным и как бы навсегда.
 - Ну и при чём здесь Сейди Уолтер? – дёрнула плечами Памела.
 - Так она и есть тот воздух! – с радостным жаром ответила Нора. – Его как бы нет, но он – повсюду. Его не стыдишься и поэтому с ним можно чувствовать себя самим собой.
     Нам бы тогда повести себя иначе, нам бы поучиться у Сейди этой невидимости, всё, наверное, изменилось бы сразу и в корне. Однако тогда у нас возникла одна-единственная мысль: Сейди Уолтер отнимает у нас детей. Не знаю, что думалось тогда Памеле, я же просто испугался, когда услышал, что говорит моя маленькая Нора. А главное, как она это говорит. Я понял, как быстро растёт, взрослеет, мудреет моя девочка, но не рядом со мной. Как она изменяется, становится лучше, выше, чище, но не благодаря мне… Мне бы броситься к Сейди за советом, я же бросился к ней с обвинениями. Я помню этот страшный разговор. Мне его никогда не забыть. И никогда не избавиться от стыда.
     Был вечер. Памела задержалась на работе. Сейди собиралась уходить и нежно прощалась с детьми. В детской они шушукались, хихикали и о чём-то договаривались на завтрашний день. Впрочем, так было каждый вечер. Они установили такую традицию: перед тем, как проститься, вспомнить всё самое смешное и весёлое, что нынче произошло, и придумывать что-нибудь на завтра.
     Я вызвал её в гостиную. Она, поцеловав Нору и Дугласа, отправилась вслед за мной. Я сухо предложил ей сесть, сам же остался стоять к ней спиной, изобразив, что рассматриваю что-то в окне.
 - Мисс Уолтер, - начал я и понял, что голос выдаёт моё волнение и раздражение. – Этот разговор покажется Вам странным, а может и ненужным. Но он назрел.
 - Разве то, что назрело, может показаться странным и ненужным? – ответила она в своей манере. Ну, знаете, пожав плечом и улыбнувшись.
 - Наверное, Вы правы, - дёрнулся я. Всё, что говорила эта женщина, казалось мне напыщенным и надуманным. Весь её тон говорил мне, что я – ничтожество. Каким же ничтожеством я был на самом деле! – И тем не менее. Дети отдаляются от нас. А разве мы для этого пригласили в дом няню? Я перестаю узнавать их.
 - А что Вас в них пугает? Вот сейчас что Вас пугает в Ваших детях?
 - Всё! – огрызнулся я. – Вы слышали, как стала говорить Нора?
 - А как стала говорить Нора?
 - Как Вы! Ей только десять лет, она должна в куклы играть, а у неё на уме какие-то мысли и чувства, какой-то прозрачный и тёплый воздух!
 - Серьёзно? – улыбнулась Сейди, но тут же осеклась, заметив моё негодование. – Простите меня, ради Бога, я не думала, что стану камнем преткновения в ваших отношениях с детьми. И всё же… - Она снова улыбнулась. – Разрешите мне немного рассказать Вам о них.
 - О ком? О Норе и Дугласе?! – Моему возмущению не было предела. – Одного из них я знаю десять лет, другого – шесть. Вы знаете их чуть больше трёх месяцев, и Вы собираетесь мне о них рассказывать?
 - И всё же… - тихо сказала Сейди и посмотрела на меня своими странными жемчужными глазами. Мне трудно объяснить, что со мной тогда произошло. Я словно обмяк. И на мгновение понял Нору, которая говорила о тёплом воздухе. Но вскоре взял себя в руки и решил, что Сейди какая-нибудь сектантка, владеющая особым способом вербовки людей, и от неё нужно срочно избавляться. Однако мне было интересно узнать, что же она думает о моих детях, что она хочет рассказать о них.
 - Хорошо, - кивнул я. – Но предупреждаю: никакие Ваши сверхъестественные фокусы, которыми Вы покорили Нору и Дугласа, со мной не пройдут.
 - Фокусы? – подняла брови Сейди Уолтер. – Конечно, никаких фокусов. – Она говорила со мной, как с больным ребёнком. – Нора… Нора удивительная. Она может показаться закрытой и очень застенчивой. Тем интересней её открывать. Невероятная нравственная сформированность. И это в десять лет! Она играет в куклы, мистер Шин, всё ещё играет, пусть Вас это не тревожит. Но как она в них играет! Она боится причинить им боль, как живым существам. Она видит в их стеклянных глазах отблеск души того, кто склонялся над ней, приклеивая ей ресницы, раскрашивая рот, пришивая волосы. Она ощущает на холодной пластмассе кукольного розового тела следы прикосновений тёплых человеческих рук. Нора видит в кукле усилия человеческого труда. Именно потому у неё особые отношения с куклами. Но Вы даже не представляете, какой она из этого год назад сделала вывод! Она сама мне говорила… Если в кукле так ощущается человеческое тепло, то как же непостижим и бездонен человек, который есть результат Божьего творения! Как Вам такое? – Сейди посмотрела на меня каким-то мерцающим взглядом. – Как мог дойти до этого десятилетний ребёнок? – Сейди подошла ко мне и положила руку на моё плечо. Мне стало неприятно, но я сдержался. – Вы – самые лучшие в мире родители, если сумели вырастить такую дочь…
     Я был потрясён. Честно говоря, всё, что рассказывала мне тогда о Норе Сейди, являлось для меня тайной за семью печатями. По мне  Нора – обыкновенная девочка, ну, может, слегка мечтательная и немного медлительная, действительно, чуть замкнутая и весьма застенчивая. Мы с Памелой не хватали звёзд с неба и гордились своей практичностью и спокойным реальным взглядом на мир. Мы пытались привить такое же отношение к жизни и детям, чтобы научить их твёрдо стоять на ногах и стойко выдерживать все испытания, которые припасла для них судьба. Нет, конечно, время от времени мы заходили в Церковь на соседней улице, но это было скорее «данью формальной традиции», как однажды сказала Сейди. Но мы никак не думали, что наша Нора будет думать об этом так серьёзно и в такие юные годы. Нам такие мысли казались тогда прерогативой стариков, готовящихся проститься с жизнью, но не десятилетней девочки, стоящей на её пороге. И Сейди Уолтер назвала это отличным воспитанием!.. Сейчас-то я понимаю, что она погладила меня по шерсти, ведь и мне, и, уж тем более, ей, было ясно, что мы с Памелой совсем не при чём, что наша Нора с самого рождения была мудрее нас, и что на ней «почил Дух Божий», как однажды сказала Сейди Уолтер. Это нам стало понятно позже. А тогда… Тогда огромный костёр ненависти изнутри пожирал меня.
 - Хорошо, - скрепя сердце, холодно произнёс я. – С Норой мне более или менее понятно. Что же относительно Дугласа?
 - О, Дуглас… - Сейди тихонько рассмеялась. – Дуглас – это вся энергия мира. Но энергия радостная и светлая. Конечно, как и Нора, он доставит вам немало хлопот. Но сколько в нём творческой силы! Именно творчество станет основой его существа. Нет, я не говорю о его будущей профессии, я говорю о его человеческой сути. Как и любой человек в этом мире он не останется без своей меры страданий и боли, но как он будет к ним относится и как выходить из них! Несчастье и скорбь он будет воспринимать как призыв к творчеству. « Мне это послано, чтобы я пересмотрел в себе кое-что и что-то изменил; чтобы я наметил новые пути своего человеческого развития; чтобы приблизить хотя бы на полшага свой образ к подобию Божию». Вот так. Уже сейчас это можно заметить, если повнимательней к нему присмотреться. Когда он рисует, например, и у него не получается задуманное, он, совсем как взрослый, откидывается на спинку стула и напряжённо вглядывается в рисунок. И из этого напряжения выливается на лист бумаги озарение, запечатлённое в иных образах, не задуманных заранее. И всякий раз после окончания своей работы, он говорит мне: «Вот, оказывается, что нужно было нарисовать, а вовсе не то, что я собирался».
     Сейди замолчала, и мне показалось, что она рассказывала о своих детях: с какой-то болезненной нежностью и тихой гордостью. И я, почти не скрывая вражды, крикнул:
 - Ну, что ж, коль скоро Вы уже научили Нору и Дугласа самому, на Ваш взгляд, важному в жизни, можете быть свободны. Назовите мне адрес, по которому можно выслать расчёт.
     Сейди вдруг встрепенулась и как-то по-детски повела плечами:
 - Ну, что Вы… Какой расчёт… Вы и так были добры и терпимы ко мне. Простите, если что не так, и прощайте.
     Она очень быстро собралась и ушла. Мы с Памелой облегчённо вздохнули. Но дети… Сначала они мучали нас вопросом, почему Сейди Уолтер не приходит, почему вместо неё появилась Элис Томпсон, пожилая, диабетического телосложения леди, которая только сидит у телевизора и вяжет бесконечный шарф? Мы поначалу говорили, что Сейди больна, затем – что она уехала в Бостон к родственникам, потом – что она вовсе перебралась в Ирландию и живёт в небольшой деревне под сказочным названием «Изумрудный Холм». Однако вскоре Нора и Дуглас всё поняли. И однажды Нора сказала:
 - Когда-нибудь вы пожалеете о том, что так поступили с Сейди Уолтер. Пожалеете искренне и со слезами.
     Мы крайне удивились этому и страшно разозлились. Но не прошло и недели, как то, о чём говорила Нора, произошло.
     Меня начала снедать тоска. Я не мог определить, с чего бы она началась. На работе всё было стабильно, жена меня уважала, мои странные дети не причиняли много хлопот. Всё хорошо. Для многих это – предел мечтаний. Но тоска гнула меня, заставляла жевать по ночам подушку, чтобы стонами и вздохами отчаяния никого не разбудить. Всё это длилось до тех пор, пока я не заметил, что с Памелой происходит то же самое.
 - Рик, - сказала она мне однажды ночью, когда мы сидели на кухне и пили ромашковый чай, - Не пойму я: или эта Сейди колдунья, что приворожила нас, или мы с тобой самые большие глупцы не свете.
 - Второе, Пэм, конечно, второе, - ответил я.
     Только когда Сейди Уолтер покинула наш дом, мы вдруг начали понимать, что отвергли бесценный дар – человека, который мог бы стать нашей семье другом. Не таким, как это бывает обычно: воскресные обеды, День благодарения, пикники… А тем, кто рядом в горе, кто отдаст свою душу за каждого из нас, кто слышит, видит, чувствует нас, как самоё себя. Мы только теперь начали понимать, чего лишились наши дети, потеряв Сейди, что наш бес рассыпался в прах перед светом в её глазах… Но ничего поправить было уже нельзя. Она скрылась в неизвестном направлении. Все наши поиски ни к чему не привели. Единственное, но очень важное, что произошло с нами во время попыток отыскать хоть какой-нибудь след Сейди, это сближение с нашими детьми, Норой и Дугласом. Именно тогда я понял, что Сейди действительно походила на воздух, золотистый, тёплый…
     Совсем недавно мы узнали о смерти Сейди Уолтер. Вы даже не представляете, какое количество людей её оплакивает. Мы узнали, что похоронена она в Бостоне. Меня направили разузнать, где именно её захоронили, чтобы в ближайшее время выбраться к ней всем семейством. Я, честно говоря, растерялся здесь. И вот вы… Говорите о ней… О нашей Сейди…
     Рик замолчал и отвернулся к окну. Джон заметил, как мистер Шин с силой зажмурился, чтобы не выпускать слёзы наружу.
 - Наша Сейди… - шёпотом повторил Джонатан Роял.
 - Мистер Роял, - сказал Рик, немного придя в себя. – Скажите, где похоронена Сейди Уолтер? Я прошу Вас, скажите. Я должен побыть на её могиле. Один…
    ... Джон остановил машину у ворот кладбища.
 - Вы только не ждите меня, пожалуйста. Я должен один… Сам…
 - А как же Вы… - начала Мейси Ретклиф.
 - О, не беспокойтесь! – махнул рукой Рик. – Уж я выберусь. Выберусь.
     Рик пружинистой походкой зашагал в сторону холмика Сейди Уолтер, а Джон повёз тихо плачущую Мейси и светло улыбающегося Рояла домой.



                Глава VII
                Патрик Уилкерсон
     Наутро выпал снег. Дорожки в саду Ретклифов превратились в молочно-белые ручейки, а розовые кусты в коренастых гномов с седыми космами волос и бород. В воздухе запахло сливками и немного грушами. И всем, кто выглянул этим утром в окно, захотелось в детство.
 - Джон, - сказала Мейси Ретклиф, прижимаясь лбом к оконному стеклу, - странным образом разворачивается наша жизнь в последние два с половиной месяца.
 - Да, милая, -  отозвался Джон из глубины комнаты. – Но меня необычайно радуют эти странности.
 - Знаешь, о чём я думаю теперь чаще обычного? – улыбнулась Мейси, не поворачиваясь к мужу. – Только не пугайся и не делай печальные глаза, как всегда, когда я говорю тебе, о чём я думаю чаще обычного.
 - Обещаю, - улыбнулся Джон из глубины комнаты. – Так о чём ты думаешь?
 - Сейди Уолтер был мертва для нас, когда жила для окружающих. Но стоило ей умереть, как она оказалась членом нашей семьи. Я совсем не чувствую, что её - нет. Я всегда улыбаюсь, когда думаю о ней, когда молюсь за упокой её души.
 - Дорогая… - Джон подошёл к Мейси и уткнулся носом в её затылок. – Мне кажется, и для окружающих, среди которых она жила, в большинстве случаев Сейди была мертва.
     Мейси повернулась к мужу и подняла брови.
 - Просто люди, как правило, почти не предают значения тому, что рядом с ними дышит, ходит, совершает крохотные подвиги маленькая вселенная, имя которому Живой Человек. И только тогда, когда эта вселенная уходит из поля зрения, люди начинают ощущать гнетущую пустоту. И только тогда, как это ни печально, Человек начинает жить для них полной жизнью.
 - Как это ни печально… - отозвалась Мейси.
     Джонатан Роял всё утро провёл в своей комнате. Теперь он с удовольствием уединялся. Прежде он боялся оставаться один. Счастливое прошлое очень жестоко с теми, кто пытается вызвать его из небытия и заставить заполнять собою настоящее. Оно требует только одного – благодарности. И тогда счастливое прошлое подарит спокойное наслаждение в тихие вечера, даже если нынешняя жизнь не улыбается.
     Джонатан Роял долгие годы мучился от сознания, что сам упустил возможность быть счастливым. Он изнывал от тоски, переливая презрение к самому себе на окружающий мир. Он хватался за своё прошлое зубами, и, в конечном итоге, от него остались только разноцветные лоскутки. Долгое время, как только его настигало одиночество, он лихорадочно совершал бесплодные попытки собрать эти лоскутки воедино. Это вматывало, превращая его существование в ад. Теперь же Джонатан с удовольствием шуршал страничками своих юношеских дневников, гладил большим потрескавшимся пальцем глянцевую поверхность фотографий и, откинувшись в кресле, с улыбкой предавался радужным воспоминаниям. С появлением в его жизни молодых Ретклифов закончились его скитания по закоулкам коварной памяти. Он обрёл дом, в котором берегут его старые кости, ценят его дряхлую жизнь, заботятся об истрёпанной душе. И Сейди… Как близко она сейчас от него. Как спокойно на сердце от этой близости, несмотря на то, что основанием её является смерть.
     Роял спустился в гостиную только к обеду. Занял своё место за столом, на котором стоял его прибор, Мейси приготовила его любимый грибной суп-пюре и заячье рагу. Это был его дом.
     За окнами послышался мягкий шорох подъезжающей машины.
 - Кто бы это мог быть? – Спросила Мейси Джона.
     Тот пожал плечами и вышел на крыльцо. Мейси, стоя у окна, всплеснула руками.
 - Вот так сюрприз! Патрик Уилкерсон! Мистер Роял, поверьте мне, Патрик Уилкерсон – замечательный человек. Какое счастье, что вы познакомитесь.
     Джон, широко улыбаясь, ввёл в гостиную мистера Уилкерсона. Это был маленький худощавый человек примерно лет пятидесяти, с узкими хандрозными плечами и странной формой головы: вытянутой в лицевой её части, как это бывает у грызунов. Именно поэтому усы казались живущими под его длинным с горбинкой носом с самого его младенчества. Глаза Патрика Уилкерсона были глубоко посаженными, но отнюдь не маленькими, что придавало этому и без того невероятному лицу трогательное и немного унылое выражение. Его руки и ноги, очень хрупкие и тонкие, однако не иллюстрировали нервозности, как это бывает у слишком худых людей. И вообще весь его по общим меркам нелепый вид выдавал почему-то чувство уверенности и покоя. На первый взгляд Патрик Уилкерсон обескураживал, на второй – заинтересовывал, на третий – очаровывал.
 - Здравствуйте, мои милые! – Он нежно поцеловал Мейси в щёку и посмотрел в сторону Рояла.
 - Простите, очень стар, посему не могу подняться, - с мягким поклоном и улыбкой сказал Джонатан.
 - Ну, что Вы! Я не принц крови, чтобы приветствовать меня стоя, - улыбнулся в ответ Патрик и протянул для пожатия Роялу руку. – И потом…
 - И потом Вы много моложе меня, - пожав руку Уилкерсона, сказал Джонатан. – И Ваша гордыня не пострадала.
 - Дядя Патрик напрочь лишён этой мерзости, - рассмеялась Мейси.
 - Да где там! – произнёс Роял. – Все мы, так или иначе, чувствуем на себе власть этой самой мерзости.
 - Мистер Роял прав, - согласился Патрик и сел рядом с Джонатаном. Мейси поставила перед ним столовый прибор и принялась разливать суп.
 - Дорогой крёстный, - сказал Джон, болтая ложкой в тарелке, чтобы немного остудить суп. – Почему Вы не предупредили? Мы бы встретили Вас. Честное слово, это как-то не по-родственному.
 - Прости, сынок, - начал с улыбкой оправдываться Патрик. – Просто причина моего приезда в Бостон не только в визите к вам, кого я бесконечно люблю. Я приехал сюда, очень быстро собравшись. У меня не было времени предупредить вас. Просто полученное мною известие заставило меня выехать немедленно. Правда, известие это запоздало почти на три месяца.
     Джонатан Роял насторожился. Он так привык к тому, что все встречаемые им люди каким-то непостижимым образом связаны с Сейди Уолтер, что и Патрик Уилкерсон не показался ему исключением. Остаётся только немного подождать, и откроется ещё одна человеческая история, в которой Сейди сыграла свою особую роль.
 - Здесь, в Бостоне, похоронили человека, спасшего мне жизнь, - сказал Патрик и прикрыл глаза ладонью. – Если бы ни этот человек, меня, таким, какого вы знаете, никогда бы не было.
 - Сейди Уолтер… - шепнула Мейси.
 - Что ты сказала, детка? – встрепенулся Патрик.
 - Она произнесла имя, которое без сомнения Вам знакомо… - медленно проговорил Роял.
 - Да, но… Откуда Вы знаете? – растерялся Уилкерсон. – Я думал, что здесь, в Бостоне, её никто не знает. Она жила здесь когда-то…
 - Да, в детстве, - улыбнулся Джонатан.
 - Да, в детстве,  - качнул головой Патрик. – Но уехала отсюда…
 - И больше не возвращалась… живой… - монотонно добавил Джонатан.
 - Да… По завещанию её похоронили здесь. Но откуда…- Уилкерсон обвёл всех удивлённым взглядом.
 - Дядя Патрик, - сказал Джон. – Почти весь Бостон, и не только Бостон, приезжает поклониться могиле Сейди Уолтер. Она не только Вам жизнь спасла.
 - Но вы совсем молодые люди! – воскликнул Патрик. – Как вы-то успели её узнать?
 - Через меня, - улыбнулся Джонатан.
 - Да, - улыбнулась Мейси в ответ. – Мистер Роял – огромный и своевременный подарок нам от Сейди.
     Джонатан то ли закашлялся, то ли засмеялся.
 - Мы столько услышали о ней, - продолжала Мейси, - со столькими людьми встретились, столько событий пережили благодаря Сейди, что нам иногда кажется, будто она приехала к нам в Бостон не случайно. И именно к нам, ко мне и Джону. Приехала тогда, когда была необходима. – Мейси со  светлой печалью взглянула на большую фотографию крошки Эмили, висящей над бюро.
 - Но ты никогда нам не рассказывал о ней, дядя Патрик, - обратился к Уилкерсону Джон. – Мы знакомы так давно, а ты ни разу не упоминал её имени.
 - Мальчик мой, - шумно улыбнулся Патрик. – О Сейди Уолтер нельзя рассказывать впопыхах. Наверное, мистер Роял знает об этом лучше меня.
 - Вы правы, сэр. О Сейди нельзя впопыхах, - тихо согласился Джонатан.
 - Вы, должно быть, знали её с детства? – спросил Патрик. – Вы счастливец.
 - Я знал её только в детстве, - качнул головой Джонатан. – И, оказалось, совсем не знал. Мы все скорее видели её, чем знали.
 - Да, это так, - длинно вздохнул Патрик Уилкерсон. – Мне удалось перекинуться с нею парой фраз. Всё остальное происходило молча и со стороны. Только записочки её остались. Короткие такие. И нежные...  - Патрик замолчал и поджал губы. Никто не торопил его. – Ну уж поскольку речь зашла об этом... И вы уже знакомы с Сейди Уолтер, то пришло время познакомиться и с Патриком Уилкерсоном. Дети, сейчас вы узнаете обо мне то, что прежде я скрывал. Вы знаете меня, Патрика Уилкерсона, успешного джентльмена, хозяина художественной галереи. И всё. Словно ничего до этого не было. А было…
     Я был молод, говорили, что талантлив. Я писал картины и занимался скульптурой. Мама очень гордилась мной. Однажды к нам в дом пришёл знакомый отца, очень серьёзный человек, искусствовед. Он попросил меня показать последние работы. Я очень стеснялся, поскольку трепетал перед ним: впервые видел такого серьёзного человека. Однако страхи мои не оправдались. Он внимательно осмотрел каждую из моих работ и заявил, что если я не буду отвлекаться на пустяки, из меня выйдет толк. Мама шепнула мне, что это – наивысшая похвала в устах такого сурового господина. Я воодушевился и начал работать, как ломовая лошадь. Мне даже и в голову не пришло спросить, что он имеет в виду под «пустяками», на которые я не должен отвлекаться.
     Мне минуло двадцать три года. К этому времени я начал потихоньку выставляться благодаря протекции всё того же сурового господина. Он сказал, что будет помогать мне до тех пор, пока я либо не встану на ноги и не смогу самостоятельно организовывать своё жизненное пространство, либо, в противном случае, не уйду в загул с «какой-нибудь никчёмной девицей». Он сам так сказал. Должно быть, это и было «отвлечением на пустяки». Я дал зарок. Ох, как легко мы бросаемся зароками, когда нам всего двадцать три…
     Я встретил Стейси на одной из богемной вечеринок, куда затащил меня приятель. В ту пору я был совершенным девственником. Меня интересовали только живопись и скульптура. Одиночество в своей мастерской я воспринимал как благословение Божие. Шумные компании были не по мне. Но мой приятель так настаивал, что я, чтобы избавиться от его назойливых и таких женских «ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!», согласился. К тому же, думал я, может, мне посчастливится найти модель для моей новой картины. Иными словами, я отправился в чужое место к чужим людям, встречаться с чуждыми мне эмоциями.
     Приятель привёз меня в красивый дом, хозяйка которого и была Стейси. Она являлась солисткой варьете. В тот день Стейси справляла тридцатилетний юбилей. Мой приятель подвёл меня к ней, представил и удалился. А я остался стоять столбом рядом с самой прекрасной женщиной на земле. Стейси была высокой, сильной зеленоглазой валькирией. Она поражала с первого взгляда и навсегда. Жила в ней какая-то страшная языческая сила, которая влекла, влекла, лишая разума, возможности соображать и оценивать. Нет, чувства к ней не давали ощущение полёта. Напротив, они топили, забивали уши, глаза, нос, поры всего тела ядовитыми испарениями похоти. Наверное, с этим можно было бы бороться, имея духовную крепость. Я её не имел. Я был чистым мальчиком, которому не поведали о том, что в жизни бывают могучие искушения, и не рассказали, как с ними нужно бороться. В общем, я влип. Именно влип. Ни воспарил, ни вознёсся, а влип. Желание обладать этой женщиной было так велико, что через неделю я перебрался к ней, забросив мастерскую, да и вообще, живопись.
     Мама не знала, что предпринять. В состоянии нескрываемого горя она бросилась к суровому господину, который обещал поддерживать меня. Но ведь я не выполнил условие, поставленное им передо мною. Я изменил живописи с женщиной, которая этого не стоила, и он сказал, что не собирается помогать предателю. Как бы ни умоляла мама, всё оставалось бесполезным. Суровый господин исчез из нашей жизни. За ним стали исчезать деньги, фамильные драгоценности, мои собственные работы. Всё это я продавал, чтобы удовлетворять безграничные запросы Стейси. Мне тогда казалось, что она имеет на них право: такие женщины должны получить всё, что они пожелают. Теперь я приходил домой только для того, чтобы забрать что-нибудь из вещей, которые имели хоть какую-нибудь ценность. На вопросы и плач матери я не обращал никакого внимания. Я даже не интересовался тем, на что она живёт, на какие деньги выплачивает счета, которые приходили регулярно. Я был полностью поглощён страстью к Стейси. Мне не открывали глаза даже её постоянные и шумные измены. Всё её окружение откровенно потешалось над моей верой в Стейси, в её преданность и уважение ко мне. Когда же она в открытую сказала мне, что я – «исчерпанный ресурс» (так и сказала), я понял, что ей просто снова нужны деньги, и деньги немалые. Я опрометью бросился домой и сказал матери, что решил продать дом. Она всплеснула руками и осела на пол. До сих пор помню… Она полулежала, прислонившись головой к стене, и всё не приходила в сознание. Я вызвал неотложку, и её увезли. Я даже не узнал, в какую клинику её увезли. Через три недели меня разыскала медсестра, которая ухаживала за мамой, и сообщила, что её не стало. Медсестра назвала какой-то диагноз, но я начал тогда понимать, что со мной случилось и что на самом деле явилось причиной смерти мамы. Но дом был уже продан, деньги покоились на банковском счёте Стейси, а я жил в подвале одного из домов на окраине города. Я проклял тот злосчастный день, когда мой приятель познакомил меня со Стейси. Я проклял себя и свою слабость, которая довела меня до одиночества и отчаяния. Поначалу мне было не до холода и голода. Я много плакал. Тогда мне стало понятно, что горе и страдания делают человека бесполым, как младенца.
     Однажды поздно вечером, в очередной раз выйдя к мусорным контейнерам, я увидел кошку. Она спокойно сидела у бака с мусором и громко мурлыкала, словно радовалась жизни, словно её спинку гладила невидимая рука ласкового хозяина. Я подошёл к ней, сел на корточки и заглянул в прищуренные глаза. Её разноцветная шёрстка была гладкой, ухоженной и блестящей, манеры домашней кошечки удивляли, ведь она сидела в поздний час на помойке. Но кошка словно не замечала всего, что её окружает. Она просто радовалась. И тут я осознал, что это странное животное – символ моей начинающейся жизни, что потеряв всё, оказавшись на дне отчаяния, я обрёл опыт, и – пора всплывать. Но как?
 - Вот ты сидишь тут, - вдруг обратился я к кошке вслух, - довольная и счастливая непонятным мне счастьем. А я всё пытаюсь не умереть с голода, хотя в душе я уже давно мертвец. Знаешь, - я прижался спиной к контейнеру, - я имел всё, не имея ничего. Я был свободен, когда жил по закону сердца. Со мной были мама, моя мастерская, картины. Я ведь так и не завершил «Танцующих гномов» из белой глины. – Я почувствовал, как тоска широкой мутной пеленой застилает сознание. Мне стало трудно дышать, и я заплакал, как ребёнок, дрожа всем телом от спазмов в горле и сердце. – С чего начать? Как вернуть? Как вернуться?
     Кошка смотрела на меня своими круглыми ореховыми глазами, и громко мурлыкала. Я никогда не слышала, чтобы кошки так громко мурлыкали.
 - Я не понимаю, о чём ты говоришь, - прошептал я, всё ещё покачиваясь от рыданий. – Но мне почему-то спокойно рядом с тобой. – Я поднялся. Было холодно, и я изрядно продрог. – Мне хочется взять тебя с собой, но у меня нет дома. Да и покормить тебя не чем. – Кошка, не отрываясь, смотрела на меня и странно улыбалась. Правда, улыбалась, я не мог тогда ошибиться. Но мне почему-то не показалось это удивительным. – Ты приходи сюда завтра. Порадуй меня.
     Я ушёл. Следующего вечера я ждал, словно свидания с любимой женщиной. Мне и теперь трудно объяснить, что со мной тогда происходило. Я чувствовал что-то невероятное в душе. Во всё время моего нищенского ничтожного существования я впервые ощутил себя спокойным и уверенным. Я словно знал, что всё теперь наладиться.
 - Кс-кс-кс, - позвал я кошку, но она не отозвалась. Сердце камнем покатилось вниз. – Я ведь знаю, я чувствую, что ты здесь. – Мне пришлось несколько раз обойти контейнеры, заглянуть во все коробки, лежащие здесь же грудой, пока я окончательно не убедился, что она не пришла. Я был повержен, раздавлен, уничтожен. И вдруг... Рядом с тем местом, где вчера восседала моя кошка, сверкнул молочно-зеленоватый огонёк. Я нагнулся и ахнул. Передо мной стояла маленькая фигурка нефритовой кошки удивительной тончайшей работы века семнадцатого, не моложе. Уж я-то в этом понимал! Одна эта фигурка, точнее, её продажа, могла бы вернуть мне всё: дом, мастерскую, финансовый покой. Я вновь начал бы заниматься живописью и скульптурой в память о маме, и уж теперь бы определённо не отвлекался на пустяки. Уже строя планы, куда именно я завтра понесу свою драгоценную находку на продажу, я вдруг запнулся о мысль, что если продам её, потеряю что-то большее. Эта мысль была мне непонятна и неприятна, потому что своей несвоевременностью отодвигала воплощение моих чаяний. Однако, чем сильнее я её гнал, тем навязчивей и неотвратимей она казалась. Как ни больно мне это было, но я отложил свой поход к оценщику.
     Опять наступил вечер, и меня просто поволокло на место моей встречи с необыкновенной кошкой. Я уже не звал её, поскольку понял, что её не зовут, она приходит сама. Осторожно обойдя контейнеры, как и в прошлый раз, я остановился. И вновь на том же самом месте я обрёл удивительную вещь: камею из слоновой кости, прекрасную старинную камею, которую хранят как семейную реликвию, передавая из поколения в поколения с абсолютным запретом продажи.
 - Ай да кошка... – развёл я руками. Меня лихорадило от потрясения.
     С тех самых пор я каждый вечер приходил на моё заветное место и обретал удивительные, порой, уникальные вещи. Я, конечно же, сообразил, что кто-то стоит за этим. Но зачем, с какой целью, я никак не мог вычислить. А самое главное я не чувствовал за всем этим никакого подвоха, совсем не чувствовал. Моё сердце пело от восторга  и говорило мне, что этот восторг чист. Таким образом, я собрал свою первую коллекцию старинных миниатюрных произведений искусства. Всё это время я пытался найти того, кто вытащил меня из нищеты и укрепил в вере в Божье милосердие. Достанься мне эта коллекция много раньше, до испытанных мною унижений, я бы не понял её истинной цены. Все мои поиски были тщетны. И вот однажды на выставке в Кембридже, куда меня пригласили продемонстрировать собрание медальонов из червлёного золота начала восемнадцатого середины девятнадцатого веков, ко мне подошёл человек. Высокий, худощавый, с очень изысканными манерами, он был старше меня лет на пятнадцать, но весь его вид вызывал удивление и восхищение.
 - Мистер Уилкерсон, - сказал он, - среди представленных Вами медальонов я узнал один. И точно могу назвать имя владельца. Он отошёл в лучший мир много лет назад. Я знал его внучку, Сейди Уолтер, и мне хотелось бы знать, что с ней сталось. Ведь это она передала Вам медальон?
     Я не знал, что ответить. Это был первый медальон в моей коллекции. Тот самый, который я, с остальными экспонатами своей первой коллекции,  нашёл у мусорного контейнера. Как бы то ни было, я узнал заветное имя. После выставки я пригласил мистера Говарда на ужин и выведал всё, что он знал о Сейди Уолтер. Оказывается мистер Говард проживал на одной улице с Сейди, в соседнем доме, и очень часто наведывался к ней в гости. Ей тогда было лет четырнадцать, а ему только исполнилось десять. И он очень хорошо помнил, как Сейди рассказывала ему об особо дорогих ей вещах. Вещах, в которых она слышала душу. Мистер Говард, между прочим, назвал и нефритовую кошку, и камею из слоновой кости, и, конечно, медальон... На медальоне была изображена бабушка Сейди Уолтер...
 - Бриджит Кенсингтон... – трескучим шёпотом произнёс Джонатан Роял.
     Все вздрогнули.
 - Да, - качнул головой Патрик Уилкерсон. – Бриджит Кенсингтон. – Патрик немного помолчал и продолжил: - Теперь я знал имя. Значит, я мог найти и нежного мне человека. И у меня были деньги, которыми я мог расплатиться за поиски. Я нанял сыщика, и он, в скором времени, сообщил мне местонахождение Сейди. Я рванул к ней, чтобы рассказать о своей жизни до нефритовой кошки и после. Несколько раз я пытался застать её дома (она жила в крохотной квартирке на окраине города), но уходил ни с чем. Я не знал тогда, что она допоздна задерживалась в детском приюте Святителя Николая. Но закрытая дверь и тишина за ней не охлаждали моего пыла. Каждый вечер, словно на службу, я приходил к её дому и ждал, намереваясь проторчать здесь хоть полжизни, если это понадобиться.
      На четвёртый день я увидел её... – Патрик с улыбкой покачал головой. – Я словно ударился о небо. На ней были тёмно-синее пальто и бежевые туфли. Волосы лежали на её затылке в каком-то умопомрачительном кренделе, отчего голова её напоминала бутон гвоздики. Насколько она была меня старше? Лет на двадцать. Но тогда я признался себе, что прекраснее женщины не встречал. У неё были такие глаза...
 - Как две серые жемчужины, - улыбнулся Джонатан Роял.
 - Действительно, - согласился Патрик. – Две серые жемчужины... Она прошла мимо меня и ласково поздоровалась. Так, словно она не знала, кто я и что она для меня сделала. Я увязался за ней.
 - Мисс Уолтер, - я коснулся её плеча. – Вы не помните меня...
     Она оглянулась и посмотрела на меня, наклонив голову к плечу.
 - Конечно, я узнала Вас. Правда, Вы сменили одежду и выражение лица. Значит, у Вас всё хорошо.
 - Да, у меня всё хорошо. – Я переминался с ноги на ногу, потел и краснел, изредка поднимая на неё глаза. – Я пришёл, чтобы...
 - Чтобы рассказать мне, что у Вас всё хорошо, - мягко перебила она меня. – Вот что, пойдёмте-ка я напою Вас чаем.
     Мы сидели в гостиной за круглым столом, к которому низко спускался жёлтый абажур. Мы пили зелёный чай с лепестками жасмина и ели домашнее печенье в форме неровных сердечек.
 - Я случайно оказалась в том месте и в то время, когда Вы, такой молодой и несчастный, смущаясь и бормоча проклятия в свой адрес, искали в контейнерах тёплую одежду. У меня сердце зашлось от нежности и жалости. Но, предполагая в Вас некоторую гордость, я не посмела предложить помощь в форме вызова. Я побоялась оскорбить Вас. Мне ничего не оставалось, как устроить за Вами слежку. Да-да, не улыбайтесь, я следила за Вами и выяснила, что эти мусорные контейнеры Вы посещаете приблизительно в одно и то же время. Обнаружив в Вас цепкость и наблюдательность, что открыло мне Вашу художественную натуру, я выбрала ту форму помощи, которая бы не унизила Вас. Вот и всё.
 - Вот и всё... – Я удивлялся, как ровно, словно о чём-то повседневном говорила Сейди о моём спасении. -  А как же кошка? Та разноцветная кошечка с удивительными глазами?
 - Ну, нет, - тихо засмеялась Сейди. – К той кошке я не имею никакого отношения!
     Но я почему-то ей не поверил. А потом... Я вступил в гильдию  коллекционеров, открыл свою галерею, меня захлестнула любимая работа, которая – увы! – тоже не лишена суеты, мои письма к Сейди становились всё короче, и она это понимала и радовалась за меня. В каждом ответе она умоляла никому не рассказывать об истории нашего знакомства. Она сердилась, когда я с благодарностью вспоминал... Она писала, что сделала это больше для себя, чем для меня.
     Мне почему-то казалось, что Сейди Уолтер будет всегда. Когда я узнал, что её не стало, я не поверил. Ну, это как если бы мне сказали, что солнце теперь будет сиять не ярче, чем лампа в моём кабинете. Но всё оказалось, как оказалось...
     Патрик замолчал, и в комнате воцарилась тишина. Цокали часы, голубь бродил по карнизу, царапая его своими коготками, ветер гудел в каминной трубе...
 - Странно, - первым отозвался Джонатан Роял. – Я встречаюсь с людьми, для которых она ушла. Почему же мне кажется, что я вновь обрёл её? Странно...
 - Да, странно... – тихо улыбнулась Мейси, погладив руку Джонатана.
 - Странно... – Джон откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.

                Эпилог
     Патрик Уилкерсон привёз в Бостон выставку, посвящённую Сейди Уолтер, на которую были приглашены все, знавшие её или слышавшие о ней. Приехали и Рик Шин с женой Памелой и детьми, Дугласом и Норой. Опираясь на гладкую палку из орехового дерева, пришёл Питер Сноу. Сейди отказала ему так мягко, так деликатно, как умела только она, обвинив себя в том, что, должно быть, не ведает, что творит, потому что Питер – сокровище, которое поискать... Раньше всех прибыло семейство Коллинзов: Тара с мужем Тимоти и детьми, Лиззи и Джимми. Было много незнакомых, но светлых лиц. Почётным гостем объявили Джонатана Рояла, который поначалу отнекивался, краснел и хватался за сердце. Потом успокоился и, по совету Мейси, принял всё происходящее как должное.
     Вскоре Мейси Ретклиф узнала, что беременна. Джон расплакался прямо в телефонную трубку. В клинике Мейси объявили, что все нормальные мужчины так реагируют на эту новость. Опережая события сообщим, что в сентябре Мейси родила девочку, которую супруги назвали Сейди.
     Джонатан Роял прожил в семье Ретклифов в любви и заботе ещё семь лет и тихо отошёл ко Господу ранним июньским утром, успев почувствовать себя любимым отцом и дедушкой. Ему было восемьдесят семь лет.