ПРЕДИСЛОВИЕ
Моё повествование о монахах, но жизнь за монастырскими стенами видится не глазами монахов. Глаза женские, смотрят они на монашеское бытие с близкой дистанции и, может быть, видят сокрытое для обычных прихожан. Со времени описанных событий прошло несколько лет. Все их участники живы и здравствуют. Несколько подлинных историй соединены здесь в одну повесть. Их героини – разные люди, доверившиеся мне. Я подвергла истории некоторому психологическому анализу, переплела со своими впечатлениями и рассказываю их с разрешения героинь от первого лица, изменив все имена, времена и координаты.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
АНГЕЛЫ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Впервые я встретила его зрелой осенью, в конце сентября на овражистом лугу с пожухлой уже травой. Луг спускался к воде, но, не достигая ее, заканчивался высоким песчаным обрывом. Здесь ежедневно паслось небольшое стадо. Четыре блудливоглазые козы и три степенные черно-белые коровы с трудом выискивали себе пропитание – только им ведомые съедобные травинки. При стаде пастух, всегда окруженный скотинками, в больших резиновых сапогах и темно-синем старомодном дождевике с капюшоном. Посох в руках. Архетипический пастух, архетипический луг. Вне времени картина, если забыть, что это – всего лишь пятнышко живой природы в городе, где трубы дымят большой химией, и автомобилям живется лучше, чем людям. Коров и коз здесь давно не держат.
И вот он, в своем нелепом плаще с капюшоном. Под капюшоном светлый взгляд, четкий нос, редкая бородка. Я ходила мимо по тропе одна или с друзьями и украдкой всматривалась, знала – пастух из монастыря. Всегда отводит взгляд. Какие большие у него глаза. Интересно, смотрит ли он вослед?
Иногда пастух разжигал маленький костерок из мусора, оставленного летом беспечными пляжниками. Часто просто посиживал на высоком обрыве в задумчивом созерцании. Я пыталась вообразить, что открывается ему. Наверняка, глубины бытия, недоступные нам, суетным.
Мужской монастырь в нашем городе возник недавно. Место было выбрано живописное, но, по православным критериям, не совсем подходящее – не намоленное. По соседству – городской пляж с увеселительными заведениями. Летом с утра до ночи гремел разухабистый шансон. Оправдывала выбор места лишь его уникальность. Деревянные здания старой городской больницы - всё, что осталось от затопленного города. Город утонул навсегда.
Пляж за сезон покрывался мусором. Чтобы не испортить эстетическое впечатление, смотреть приходилось только вдаль, где синели воды и горы.
Я ходила купаться. Осенью пляж широк и безлюден. Мусор смыло водой или разметал ветер. Неостывшая вода чиста и даже прозрачна. Можно бегать и купаться нагишом и не стягивать потом холодный облиплый купальник. Интересно, видел ли меня пастух, и что он думал по этому поводу. Я успокаивалась на мысли, что не видел, и бегала привольно.
Днём на солнышке спохватывались луговые кузнечики, окоченевшие за ночь, стрекотали беспечно – свой оркестрик на каждый квадратный метр – надеясь задержать лето. Но лето безнадежно уходило. И ушло.
Следующей весной пастух снова был на лугу и являл собой привычную и необходимую деталь пейзажа. Тот же светлый взгляд и плащ с капюшоном.
Когда пришло жаркое лето, пастух сменил форму одежды на монастырскую. Черное длинное платье, именуемое подрясником, и черная четырехгранная шапочка – скуфья, нахлобученная на брови. Поверх - обязательный плащ с капюшоном. Только изредка, в особо выдающееся пекло позволял он себе его сбросить. Теперь все чаще стадо укрывалось в тополиной роще, где пастух почти не просматривался.
Однажды, в раскаленный июльский день мне пришлось столкнуться с ним почти вплотную. Шла босиком по тропе и видела его издали, но не отчетливо, а как бы слегка интерферирующего в мареве солнечного воздуха. Думала, пастух, как обычно, уйдет с тропы или повернется спиной.
Он не ушел и не отвернулся, а смотрел прямо, и это было странно, непривычно и даже тревожно. На краткий миг встретились взглядами, и я прошла мимо, изо всех сил спиной стараясь изобразить беспечность. Внезапно почувствовала, как горячие руки крепко обхватили меня за плечи. Резко обернулась. Наваждение! Пастух стоял на прежнем месте, на тропе, и только длинный светлый взгляд тянулся вслед моему уходящему шагу. Лучше бы мне не оборачиваться тогда. Амур всегда стреляет в глаз, но чудесным образом попадает в сердце. Романтичные греки это знали, а я – нет, и не заметила своей сердечной раны. Поразмыслив некоторое время о странном происшествии, позабыла о пастухе и долго не ходила тем лугом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Длинным октябрьским вечером обнаруживаю себя в монастырском храме в раздумьях и слегка затемненном сознании. Стоять всенощную тяжело. В храме тепло, сумрачно, безлюдно, горят свечи и лампады. Из мирян – только я. Смысл происходящего пока не ясен. На уровне ощущений – уверенность в защите. Ничего плохого со мной произойти не может. Здесь только благо. Вдруг открывается дверь, входит инок. Хорошей лепки свежее лицо, ясные глаза. Темные волосы по плечам. Я не признала в нём пастуха. И сердце молчало. Чеканя шаг, инок прошел на клирос и начал читать нараспев. Голос низкий, мужественный, с упором на «О», что выдавало в нём сельского жителя.
" Отец Никон - новый священник", - прошептал кто-то из монахов. - Благодать сошла на него. Из пастухов да в священники!"
Что-то зачастила я на вечерние службы. Появилась навязчивая идея, рассмотреть его лицо подробнее, что в сумрачном вечернем храме почти невозможно. Он – отец Никон – на клиросе, в алтаре, на амвоне. Всегда отделён от меня молитвой.
Я пока безмолитвенна. Смотрю на икону преподобного Сергия Радонежского. В стекле отражается лампа под черным абажуром, лица монахов и послушников на клиросе, его лицо. Я вижу выразительный профиль. Вижу, как он слегка закидывает назад голову, певуче произнося «Аллилуйа». Бородка топорщится вперед, глаза прикрыты. Черные волосы, теперь собранные в пучок, кольцами по спине. Что-то хрупкое, беззащитное во всем его облике. Развернутые, но покатые плечи женственны, это подчеркивает черное монашеское платье, в талии перехваченное поясом. Из ворота стойки видна шея, упрямо напруженная, независимая и трогательная одновременно.
Молитвы, псалмы, гласы – всё сквозь меня, обтекая сознание. Я их чувствую телом, они помогают найти покойную и приятную позу. Тогда тело – не бремя для души. Сознание заполнено отцом Никоном. Ловлю каждый его жест, позу, выражение лица, до конца не понимая еще, зачем. Иногда он служит и из алтаря появляется нечасто. В черной широкорукавной рясе с большим священническим крестом на груди кадит и обходит стремительно храм или провозглашает ектении перед иконостасом.
Чаще в храме присутствует лишь его голос, таинственно рокочущий из алтаря. Завеса за царскими вратами задернута, и мне остается лишь гадать, что там происходит. В голову лезут всякие несуразности. Я представляю, как отец Никон, словно актер, за закрытым занавесом со сцены через щелочку рассматривает зал.
Постепенно сфера священнической деятельности отца Никона расширялась. Уже вижу его на исповеди, но сама исповедоваться не подхожу. Время покаяния ещё не пришло. Мирскому воображению любопытно, что происходит под епитрахилью, когда кающийся предстает перед священником, и что говорит ему отец Никон.
Так и шло, без перемен. Он – священник, я – малосведущая прихожанка. И никакой надежды подойти ближе. Однако судьба распорядилась по-иному.
Монастырю требовалась портниха, и я мгновенно отреагировала на потребность, хотя, честно сказать, особыми портняжными навыками не обладала. Да и шить могла только по вечерам. Дни были заняты работой в лаборатории.
К удивлению, меня сразу же взяли, видно нужда была большая. Потом я узнала, что произошло с прежней мастерицей. Судьба свела нас при интересных обстоятельствах. Так открылась возможность внедриться в неведомую, притягательную среду. Рано или поздно мы обязательно должны были пересечься с отцом Никоном.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Приближался Великий Пост. И я, никогда не постившаяся раньше, решилась. По монастырским правилам полагалось взять благословение у священника. «Взять благословение» - войти в новое качество. Теперь и я буду у Бога на учете, под защитой, и крепостью своей обязана Ему.
Благословлял, конечно, он, отец Никон. Сложив ладони, как складывают их, чтобы черпнуть воды из ручья, подхожу к священнику. Сердце бьется громко, кажется, все окружающие слышат его.
- Благословите на пост, отец Никон. –
В ответ - улыбка. С такой улыбки можно было начинать новый отсчет времени. Солнышко взошло. Попросту говоря, улыбка была чудесная и красила и без того милое лицо.
- Ну, что ж, хорошее дело. Бог благословит. –
Быстро надо спросить еще что-то, пока не погасла ласковая улыбка. Спрашиваю первое, что пришло на ум. Он обстоятельно отвечает, и мне вовсе не важно, что. Я вся – в потоках света, свет объемлет, любит, защищает, в нём я прозрачна до самых глубин.
Позже поняла, это состояние называется благодатью. А священник, который его вызывает – благодатным. Я черпала благодать и не ведала, что благодать щедро изливается через его улыбку.
Время сместилось к вечеру, когда приходила работать в монастырь. Подробным был вечер, плотным и растянутым одновременно, весь нанизанный на проблему: «Увижу ли его». Я была нетребовательна и обходилась малым. Не волновало пока, увидит ли он меня, отделит ли от окружающей реальности.
Из окна швейной мастерской наблюдала, как стремительно выходит отец Никон из дверей храма, развевая многослойные черные одежды, и от полноты сердца умилялась и радовалась даже его походке. Он твердо чеканил шаг, как человек военный, но ногу ставил чуть косолапо, что придавало шагу трогательную детскость. Я поняла позже – в походке был весь он.
В монахи постригают в Пост. В Великий Пост постригали двоих: инока Никона и послушника Максима. Мне поручили шить постригальные рубахи обоим, свободные до пят сорочки из простой белой холстины. В этой сорочице и в первой монашеской мантии монаха и похоронят, когда пробьёт его час.
Субботним мартовским вечером (я никогда его не забуду) пришли братья снимать мерки. Веселые, красивые, полные жизни. Максиму - двадцать девять, отцу Никону – сорок. Впервые я увидела его так близко и так подробно, не священником у престола Божия, а человеком. Когда обмеряла шею, можно было потрогать упругие темные волосы, с едва заметной сединой на висках, рассмотреть четкий профиль, ресницы, капризно женственную линию губ, наивные брови. И все – свершено легально.
Три дня оставалось ему быть человеком, всего лишь человеком. А дальше, кто он будет, каким именем назовут эту новую личность? Говорят, монахи – это ангелы в мире сём.
Шила рубаху, а охочая до острых ощущений фантазия проживала альтернативные судьбы с отцом Никоном, вне стен, вне запретов. Я знала, только - ему сорок, и до прихода в монастырь он жил какую-то свою, сложную жизнь. Для жизни этой он умрет через три дня.
Я восставала на неизбежность и мечтала спасти отца Никона. Не для того ли привела меня судьба в монастырь, чтобы не умер он раньше смерти? Я не задавалась вопросом, есть ли на то его воля, вытесняла очевидную мысль: " Решение оставить мир человек должен выстрадать".
- Мы будем любить друг друга и умрем, как в сказках, в один день. -
О Божьей Воле я и не подозревала тогда.
Три дня минули без происшествий. Он приходил примерить рубаху. Сердце мое колотилось, но ни намека, ни взгляда, ни слова – все внутри. Лишь взирала отстраненно на собственный полет в пропасть. Я не понимала греха, но не по безгрешию, а по великому обольщению.
Дотоле считала - безгрешно то, что искренне. Грехами для меня были ложь, лукавство, хитрость. Пестовала порыв, естественность, что называла правдолюбием. На том стояла и тем оправдывала в себе всё.
Отца Никона постригали в монахи в один из длинных вечеров в конце марта. Снег той весной сошел рано, и река вскрылась. Дышалось по-весеннему, легко. Опять начиналась жизнь, и вкруг множились ее знаки. А отец Никон должен был умереть, переполненный этой жизнью.
Невежественная наивность гасит сомнения и часто оборачивается смелостью. Заглянула в храм на вечернюю службу. Там – сплошь мужчины со свечами, мерцающими в полутьме. Со свечкой - и я, пристроилась в уголке, полагая себя незаметной.
Заметили сразу и решительно выставили за врата храмовы. По пути в приоткрытую дверь покоев настоятеля успела разглядеть отца Никона, уже облаченного в мою рубаху, с лицом просиянным и отрешенным. И потеряла его навсегда.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Он умер и родился отцом Нестором, иеромонахом, кого любить не можно и не должно, грех великий, и мучительное искушение, и венец терновый, и крест тяжкий. Но полет в пропасть неостановим для бескрылых.
- Я, наверное, - великая грешница, отец Нестор, – говорю, а сама за грехами вижу лишь искушенность и многоопытность в различных скользких ситуациях.
- Приходи на исповедь, вспомяни грехи свои и опиши подробно.-
И я вспомянула - листов на десять убористым почерком. Изливать душу чистому листу – дело привычное. В своей первой генеральной исповеди не каялась и не плакала о грехах своих. Собрала воедино всё о себе, что не принято рассказывать другим, но что в глубине души почитала за проявления уникальности. Изложила прихотливо и занимательно, стремясь даже покаяние обратить себе на пользу, привлечь внимание иеромонаха.
Исповедь начиналась с признания в сильном к нему интересе. Он долго читал, положив руку на мою склоненную под епитрахилью спину. Спина устала и дрожала под рукой, и я намеренно дрожь не унимала. Пусть видит, как я волнуюсь.
Но он остался спокоен. Задал несколько не попавших в цель вопросов, вроде «Не мучила ли я в детстве животных». Прочитал разрешительную молитву. Я недоумевала: "Так просто! И сие значит, что я прощена Богом, избавлена от мук совести и тошных воспоминаний".
Как мало я тогда понимала!
События порой совершаются квазистатично, в кошачьей манере, как бы, не совершаясь вовсе. Когда воспитанной кошке запрещаешь делать то, что ей очень хочется, она использует совершенно неподражаемую тактику. Например, движется в желаемом, но запретном направлении коротенькими рывками, между ними – пауза. Затаиваясь, кошка становится «как бы», то есть «квази» - статична, но в целом-то она движется, куда ей надо.
Вот так квазистатично соединялись наши судьбы. Явных попыток к сближению я не предпринимала. Порой корила себя за исповедь, подробную и с сюжетами, но без искреннего покаяния. Смущало не отсутствие раскаяния, а лишь опасение, не отвратится ли от меня отец Нестор, не осудит ли в душе.
Что-то всё же сдвинулось. Через несколько дней после исповеди мы встретились мельком, но друг к другу не подошли, а лишь поклонились издали. Он - с улыбкой, я – испуганно. Стало вдруг ясно, он отделил меня от окружающей реальности.
Вскоре и сам появился в швейной с просьбой, казалось бы, вполне естественной – укоротить рукава подрясника. Но подрясник был ветхий, выгоревший, и дальше я его никогда в нём не видела.
Подрясник примеряли. Отец Нестор стоял, как народоволец перед смертной казнью – грудь вперед, голова вверх, в глазах огонь. Послушника, работавшего вместе со мной, рассмешила его поза, забавно значительная и слегка нелепая в обстановке мирной. Но отец Нестор был само достоинство.
- Что, душенька болит?- вдруг спросил он.
Я встрепенулась от неожиданности. Засквозила явная тяга к беседе. И беседа завязалась сразу, с полу-слова. С самого важного.
Мы вышли на монастырский двор в сгущающиеся сумерки, в запахи ранней весны и направились к храму.
Неразрешимый вопрос давно мучил меня. Несчастное замужество. Вот уже несколько лет мы с дочкой жили у моих родителей, в нашем старом доме на берегу реки. А муж обитал отдельно в тесной квартирке, где мы с ним пятнадцать лет назад начинали совместную жизнь
Муж мой был много старше. Я встретила его юной девушкой и сразу, с первого взгляда поняла: "Только этого мужчину смогу любить". Каким был он до меня, с кем он был до меня, не имело ни малейшего значения. Мы созданы друг для друга. Это судьба.
Судьба оказалась не такой уж завидной. Его ипостаси обнаружили себя довольно скоро. Писатель. Алкоголик. Гуляка. Но было уже поздно.
Муж писал книги, издавался, был принят в Союз писателей, его ценила вся творческая тусовка города. Жизнь с ним оказалась Адом, Содомом и восторгом одновременно.
В Содоме родилась дочь. Но силы мои к тому времени иссякали. И любовь иссякала.
Как будто я никого и не любила вовсе до той знаменательной встречи на лугу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мы долго и горячо говорили что-то друг другу в преддверии храма – небольшом коридоре с окном. В окне уже стояла тьма. Кто-то из братии прошел мимо, с удивлением взглянув на женщину, примостившуюся на подоконнике. Отец Нестор вдохновенно и без устали совершал мыслью круг за кругом. Суть беседы я почти не помню. Каждый новый круг начинался с призыва поспешить к Богу.
Мне не важно было тогда, да и потом чаще всего, что он говорит. Всматривалась в его взволнованное лицо, следила за выражением глаз. В них читалось всё, но ярче, понятней, чем в словах. Речь порой казалась рваной, а глаза сияли ровным светом, утешительным ответом на все вопросы.
Уже тогда поразила меня изменчивость его лица. Несхожие человеческие типы могли бы носить такие несхожие лица. Вот человек простосердечный, с ясным, открытым взором, с чуть приподнятыми бровями, удивляющийся, уголки глаз и губ улыбаются. Через мгновение глаза туманятся, поворачиваются зрачками в душу, лицо замыкается, как у глубокого интроверта, одержимого собственными фантазиями. Потом вдруг – цепкий взгляд с прищуром, губы сжаты, брови слегка нависли, от прежней теплоты не осталось и следа. Такой привык диктовать свою волю.
Как мало знала я об отце Несторе. Как хотелось знать больше! Мне он казался человеком веры пламенной, но наивной, даже ребяческой. Совсем неискушенным в психологии, логике затейливой беседы. Однако сквозь очевидность и простоту его высказываний порой прорывалось нечто, своей глубиной и истинностью указывающее на мир запредельный.
С того вечера отец Нестор принялся с усердием окормлять меня. За правило положил еженедельные вероучительные наставления. В них неожиданно, скорее всего помимо воли, вплетал кое-какие факты и воспоминания из отвергнутой им мирской жизни.
Довольно скоро я узнала, он был военным, учился летать на вертолете, но сильно далеко не залетел, училище не закончил. Потом где-то муштровал солдат с пристрастием, спортивно боролся без особых достижений. Судьба занесла на Сахалин, где стал он моряком рыболовецкого флота, потом в наш город. Работал на заводе. О семье тоже вскользь упомянул: «Была, мол, женился, как все, думал по любви». Какой волной смыло семью, я еще не знала тогда. Старалась не вдаваться в рассуждения, что, право, было трудно из-за явных, на мой взгляд, противоречий.
- А как же мой муж? Христианка ли я, если за мужем не следую? -
- Зачем тебе муж, теперь у тебя есть духовный отец. Да и не венчаны вы, значит во грехе жили. Потому бесы и восстали на вас. -
Вот, значит, как, я теряла мужа, но обретала духовного отца. Божий промысел или самонадеянная опрометчивость неопытного священника сквозили в его ответе? Сердце и разум не могли войти в согласие. Сердцем знала, обретение духового отца – чудо, благодать, великое везение. Разумом раскидывала – наивная поспешность, игра, как в детстве, в дочки-папочки.
Роли не подходили, слишком строптива характером, да и возрастом не гожусь. Однако зацепило любопытство и новизна взаимоотношений - через «как будто» возрастать до «на самом деле». Сознание раздваивалось. На самом деле я пришла в монастырь из-за того пастуха. Пастух чудом превращался в моего духовного отца.
Шёл Великий Пост. Я переносила его легко, почти ничего не ела, мало спала. Приходила из швейной, ложилась на диван в своей старой детской комнате, с милыми вещами, которые давно стали частью меня. Лежала часами, созерцая потолок.
Дочь и родители незаметно жили рядом и параллельно. Я беседовала сама с собой или в воображении с отцом Нестором. Мысленные диалоги привязывали меня к нему все сильнее. Как-то он посоветовал записывать их и отдавать ему. Потом благословил описывать подробно все состояния души, даже самые греховные и постыдные.
- Всё-всё рассказывай мне. Трудно поначалу проговаривать. А душу-то гнетёт. Учись открывать помыслы. -
- Если все записывать, боюсь быстро исчерпать Ваше терпение. А если разговаривать с Вами в реальности, не буду давать вам прохода. Я всегда собираюсь с душевными силами, чтобы подойти к Вам.
- Пиши самое сокровенное и молись, перед тем, как отдать мне. -
Он взял меня за руку, со значением подержал её некоторое время, как бы подкрепляя тем наш договор о полной откровенности. Я согласно кивала головой, но не без задней мысли, полагая, что полная откровенность может быть только обоюдной. Иначе общение превращается в психоаналитический сеанс. И чувствовала себя, как шпионка, под видом портнихи проникшая в неизведанную державу.
Я и была шпионкой. Пыталась разведать и понять психологию монахов. Но не из банального женского любопытства. Ожидала, что тут, в монастыре, столкнусь с неизвестным большинству человеческим типом. С эталонной формой человеческих взаимоотношений, освященных Высшим присутствием. С утраченной в миру Традицией, к которой допускались только посвященные.
Был ли это идеализм человека несведущего, глядящего из слишком дальней перспективы и потому обреченного не понимать подробностей, а с ними и сути? Скорее всего, по обольщению я возомнила себя психологом, знатоком человеческой сущности и стремилась расширить осведомленность.
Сейчас думаю, что мотивы и стимулы были слишком сложны, слишком противоречивы. Но еще существовало и некое наитие, как у человека непосвящённого, но горячо заинтересованного. Оно иногда оказывается ближе к истине, чем здравый, вычисляющий рассудок.
Так или иначе, отец Нестор был главным объектом исследования. Но, ох, как скоро беспристрастность превратилась в любовь, и та затмила очи. Или открыла их широко и прямо в суть. Сказано же: «Правда без любви есть ложь».
- Учись любить Бога. Проси всё у Него, - частенько повторял мне священник.
- Любить Бога больше, чем человека не получается. Я могу уважать Вас. Восхищаться Вами. Любить всем сердцем. -
- Меня нельзя любить, я умер. Теперь я - иеромонах, духовник и только проводник Его Воли. Несу тебе самое сокровенное. Чистое золото, добытое чистыми путями
- Как ни назовитесь, не оставляйте меня. Иначе, мне уже не выпутаться. Душа израсходуется на страсти. Нечем будет обращаться к Богу.
- Молюсь за тебя, неразумную.-
- Не хочу просто выкачивать из Вас энергию, и растрачивать втуне. Мечтаю быть Вам полезной. Вы на мне можете развивать свой проповеднический дар. Я – благодарный слушатель. Воспринимайте меня хотя бы в качестве тренажера. -
- Разумение свое черпаю у Бога, отдаюсь Воле Божьей и высказываюсь спонтанно. Тренажёр мне не нужен. -
- Вы говорите о том, как должно, а я – о том, как получается в реальности.-
- В наставления свои вкладываю собственный опыт. А ты сначала приведи ум свой в порядок, чтобы не быть соблазном собеседнику. –
Без таких бесед с отцом Нестором дни казались прожитыми напрасно.
В монастыре у меня появилась новая семья. У меня не было братьев по крови. Но теперь Бог дал мне духовную братию. И я могла любить всех как братьев.
Теперь вернуться к мужу значило для меня опять вернуться в заточение, в душную тюремную камеру, набитую чужими людьми. С отвращением вспоминала сборища литературной братии в нашей тесной квартире. Они почти всегда заканчивались попойками. Я не желала принимать в них участие, но и препятствовать не могла.
К одиночеству подготовиться не успела - не умею жить с пустотой в сердце. Потому и прикипела к отцу Нестору. Личность его заслонила собой всё сущее вовне и, как это ни печально, заслонила даже Творца всего сущего.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Пасха в тот год выпала поздняя, майская. Уже зазеленели деревья, цвели сады, буйно росла свежая трава. Из всего, чем жила прежде, я оставила себе только природу и
теперь замечала, как сияющая весна переходила в молодое лето. Ландыши в лесу уступили место цветущей землянике, а та – благородным сине-лиловым колокольчикам. Наступала пора длинных вечеров, когда день долго мешкает после заката, не уступая землю ночи.
В монастыре я шила допоздна, без устали. Отработав день в лаборатории, бежала в мастерскую, и душа летела впереди меня. Знала, увижу отца Нестора, как смиренная христианка, подойду под благословение, не замечая любопытствующих взглядов братии. Теперь мы часто беседовали с ним, сидя рядком под старыми тополями на двух лавочках незамысловатой конструкции – простые широкие доски, прибитые под прямым углом к толстенным пням.
Беседы наши были свойства удивительного. Иеромонах вдохновенно свидетельствовал о вещах незримых. Я внимала, почти не вникая в суть говоримого. Впоследствии с трудом вспоминала, о чем шла беседа, немало изумляясь себе. Раньше из бесед с другими людьми я всегда выносила смыслы. Со вниманием и памятливостью слушала, пытаясь присоединиться к собеседнику или высказать свое мнение.
Так было, но с отцом Нестором роль активного собеседника мне не удавалась, как ни старалась. Лишь заворожено и неотрывно вглядывалась в его изменчивое, многозначное лицо, погружаясь в безмыслие. Как будто созерцала струящиеся воды или переливающиеся жаром угли. И выходила за грани смыслов, и улетала из мира рационального, объяснимого. Прозрачные серо-зеленые глаза сияли рядом, и лишь на этом сосредотачивалась вся полнота восприятия. Это был настоящий транс.
Позже я прочитала, что транса можно добиться у слушателя путем особых приёмов риторики, например, неправильным порядком слов в предложении, нарушающим законы логики. Именно так обычно излагал мысли отец Нестор. Знал ли он подобные приемы или пользовался ими бессознательно. Может, просто не умел говорить гладко.
По вечерам отец Нестор навещал своих бывших подопечных – коз (коров к тому времени продали куда-то в сельский приход). Он угощал коз сочной зеленью, потом садился на пороге скотного сарайчика, созерцая водную даль и горы. Как-то, застав его за этим занятием, я умилилась, вспомнила мыслителя на обрыве и снова утвердилась в первом впечатлении.
В швейной я работала не одна. После службы приходил на послушание чернокудрый, статный, красивый инок – отец Иона. В послушниках он (тогда еще Игорь) делил келью с отцом Нестором, от роду звавшимся Николаем. Совместное проживание их не сдружило, но и не посеяло вражду между ними, одинаково чуждыми друг другу по мировосприятию.
Отец Иона не без зависти наблюдал чудесный взлёт отца Нестора, объясняя его только Божьим промыслом и сошествием благодати. Сам он давно метил в диаконы, к сану диаконскому имея все данные: и густой басовитый голос, и черные кудри по плечам, и красу при богатырской стати. Да и умом Бог Иону не обидел. Но, видно, в миру он жил уж слишком неправедно. Ни в монахи постригать, ни сан возлагать на инока Иону наместник, архимандрит Герман, не спешил.
Инок поведал мне о необычном увлечении отца Нестора. Якобы, тот имел сильное пристрастие к часам разного рода, но более – к механическим, стенным и наручным. Собирал, где мог, их останки, возрождая потом с упоением хитрые механизмы переводчиков вечности во временность. Собранные часы раздавал братии, присовокупляя к ним и собственные, обретенные ранее и уже надоевшие. Надо сказать, что менял он часы часто. Откуда они приходили и куда уходили, неведомо. Как-то вечером, будучи в приподнятом расположении духа, подарил он и мне маленький японский будильник. Подметил, что на руке моей часов нет, но наручных, должно быть, на тот момент не имел.
- Будешь в сумке носить, за временем следить, чтобы все успевать. Бегаешь
много. -
Благодарно я поцеловала его некрупную, почти женскую руку. С будильником потом долго не расставалась. На ночь клала его возле подушки, целуя циферблат, и утро начинала с того же, что символически служило знаком священнического благословения. И знаком любви и почитания. Я представляла, что целую его прозрачные, как хризолиты, глаза.
Приближался мой любимый праздник – Троица. Помимо христианского содержания я вкладывала в Троицу своё, может быть, еретическое и даже языческое, близкое к мистериям Диониса. Для меня Троица всегда была праздником преизобилия жизни, вечного цветения и радости. Украшенный березовыми ветвями, с усыпанным травой полом, храм, сам того не желая, создавал подобный настрой, и мысли мои уносились в леса и долы.
Троичная коленопреклоненная молитва особо любима православными прихожанами, я думаю, за длительность. Такая молитва предполагает некоторый аскетический подвиг. Не всем легко выстоять её на коленях на подсыхающих травах, в их густом сладком запахе с элементами дурмана.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
После Троицы развернулись неожиданные события. По монастырю разнеслась весть о внезапной тяжелой болезни отца Нестора. Прихожане приуныли. Они уже успели привыкнуть к улыбчивому, отзывчивому батюшке. Я мгновенно почувствовала себя осиротевшей и потерянной. Дни тянулись уныло, никчемно, улетая в небытие. Объявлено было, что болезнь сердечная. Но инок Иона скептически отзывался о недуге, намекая смутно на скрытые привходящие обстоятельства и причины. Я недоумевала и тревожилась еще больше.
Отец Иона поведал, что отец Нестор впал в уныние, жизнь ему стала немила настолько, что хватанул он с отчаяния пузырёк йоду. Вызывали "скорую" промывали желудок, но слизистая пострадала, и вкушать теперь болезный ничего не может. Вскоре не удержался инок и открыл мне причину уныния и болезни. Она поразила меня несказанно. Я тут же вспомнила, как резко отреагировал, архимандрит Герман на мои расспросы и тревоги об отце Несторе.
- Не твоего ума это дело. Не любопытствуй, ибо лишние знания вредны суматошным женщинам. Пекись о душе своей. -
Я тогда вознегодовала и пошла вон из монастыря. Бродила в слезах по лесу. И лес утешил меня по-своему, по-братски. Показал в траве, прямо у дорожки, семейку крепких, в каплях влаги маслят.
Причина внезапного недуга была такова. В монастыре есть особо почитаемая икона Варвары Великомученицы. Икона приплыла по водам прямо к берегу монастырскому. Нашли ее на песке весной, показали экспертам, подреставрировали. И явилась она для всеобщего поклонения. Ступеньки перед ней, лампада, подсвечник – всё, как положено. Икону периодически вывозили в другие города для Крестных ходов. Так и на сей раз отбыла она в соседний город. Её сопровождали священник и инок, отец Нестор и отец Пахомий.
После Крестного хода по обычаю местные клирики стол накрыли обильный с горячительными напитками. Отец Нестор и принял лишнего. Слабость имел к спиртному. Еле довез его инок до родной обители, полуживого от выпитого, видно, паленого зелья. На следующий день возгорелся иеромонах жаждой великой и, не имея, чем утолить её, впал в уныние и скорби. Монастырь молился о нём как о болящем.
- Трезвей, сестра - сказала я себе, - в твои годы пора знать, что идеальных людей не сыщешь в наше время. Брось заниматься кумиротворением. -
От поклонения я переходила к любви человеческой.
- Это и есть познание, которого ты искала, и скорби не заставят себя ждать! Да, он слабости имеет и страстям подвержен. Он – человек. -
Ангельские крылья за спиной отца Нестора начинали терять белизну.
- Но человек, тем не менее, редкий, Богом отмеченный. -
С эти трудно было поспорить. Так начинался новый этап. Любовь не оскудела, она повзрослела.
Ко всеобщей радости отец Нестор, наконец, явился народу, похудевший и побледневший после болезни, но и просветленный каким-то новым знанием. Пока он болел, я варила ему диетические супы, шила рясу, тем и утешалась. Теперь мы примеряли рясу на лавочке.
Я заметила, он явно похудел. И уходить ему не хотелось, тянуло к общению после вынужденного затвора. Сейчас я вспоминаю о почти непереносимом счастье этого дня. Он был здоров, он был со мной, он был рад мне. Счастливей, чем тогда, я уже не была с ним никогда.
Он потрапезничал, вернулся, и мы беседовали долго. Как всегда, смысл витал где-то за пределами моего сознания. Из всех последних беседах я уловила только одну мысль. Отец Нестор излагал её так.
- Теперь дело пойдет на поправку. Опухоль грехов с души твоей мы удалили хирургически. Подчистим еще немного терапевтически. Каждую неделю исповедуйся. –
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Исповедоваться я была готова хоть каждый день. Моя отдельная от монастыря жизнь к тому моменту сильно изменилась. Я оставила лабораторию. Из очередного отпуска не вышла, с начальником не попрощалась. Прежний круг общения меня больше не интересовал. Мирская жизнь теряла свою значимость. Опасности в том не замечала, не разглядела, кто заводит со мной игру. Хотя подсознание через сны уже подавало тревожные сигналы.
Стояло лето. Я была свободной, здоровой, счастливой - каждый день могла видеть человека, ближе всех подошедшего к моему сердцу. Не сведущая в тонкостях церковной субординации, вопреки церковным правилам мчалась под благословение к отцу Нестору, даже когда вся братия во главе с наместником степенно выходила из трапезной после ужина. Отцу архимандриту – только здравствуйте. Отцу Нестору – поклон с поцелуем руки.
Должно быть, всё выглядело, как вызов, пренебрежение правилами, протест против чинопочитания. Смотрите, знайте – вот мой духовный отец. Самому духовному отцу это, кажется, даже нравилось.
Проникновенные слова люди говорили друг другу множество раз. Но я не боялась повторить их:
- Мне светло только потому, что Вы есть. -
Знала, спущусь с горки знакомой тропинкой под соснами, и вот он – монастырь, а в нём – мой духовный отец. Если посчастливится, увижу его, а если еще больше посчастливится – он посмотрит мне в глаза, заведет беседу. От этой мысли сладко сжималось сердце.
Я не подозревала тогда, что мысль может быть бесовским наваждением.
Бесы уже вклинивались между нами, и мысли бесовские прорастали в сознании.
- Откровенности ждете, отец Нестор, так будет же Вам полное беззастенчивое обнажение души. -
Мы были в швейной. Он принес починить брюки.
- Мучаюсь пристрастием, говорю я.
- Открывай помыслы, открывай, обнажайся, как в бане. Я – банщик. Банщика не стесняются. Чистенькая выйдешь. -
- Пристрастие касается Вас.
Слежу за реакцией. Слегка запнулся, глаза отвел. А я рассказываю, рассказываю, как растёт, разрастается чувство, как целую часы, как снится он каждую ночь. В конце вывод: «Я сделала большую ошибку, выбрав Вас духовным отцом». Улыбка, не покидавшая его лица во время моего рассказа, медленно сползла, лицо потухло и оказалось беспомощным и растерянным. Помолчал немного:
- Ну, не спеши, подумай три дня, потом поговорим. -
- А я уже подумала. Что-то изменилось меж нами. Встречаете меня теперь строго, глаза отводите, беседы прекратили.
- Женщина – это солома. А мужчина – огонь. Я – монах, ты – чадо. Помни это. -
Отец Нестор действительно переменился внезапно. Всё в нём переворачивалось и переиначивалось внезапно, резко, часто, но не бесповоротно, как я узнала позже. А сейчас после исповедей страдала и плакала от непонимания причин внезапной строгости. И поныне не понимаю их до конца. Может, виноваты "бесы", пресловутые бесы традиционно борющие монахов. В борьбе с этим воплощением зла может сгинуть и сам монах.
- Бесы меня одолевают, знакомцы мои хорошие, - полу-шутливо говаривал отец Нестор, - по вечерам сквозь стены в гости лезут. А я им: "Ну, что, бесы, здрасьте!. И молюсь, Бога прошу силы мне даровать и оружие, чтобы нечистые помыслы на корню истреблять и бесов с ними вместе. -
Мысль, что он тоже может ко мне привязаться, казалась слишком дерзкой и самонадеянной. Я почитала его как настоящего монаха. «Велие монах», - услышала однажды о нём. Хотя, что греха таить, жаждала именно взаимности.
Теперь я не уверяла себя в том, что в духовном отце нашла совершенство. Трезво сознавала, непостоянство, неустойчивость психики, даже некоторая неистовость и взрывоопасность – слишком мягкие для него характеристики.
На исповедях он ругал меня, даже обижал, как мне казалось, намеренно не замечал изменений к лучшему, не называл выздоравливающей, но только бесом в юбке, змеёй ядовитой.
- Таких, как ты, надо ломать, давить, плющить на наковальне, может даже стрелять! -
Свою картину мира писал он слишком крупными мазками и в таком же масштабе воспринимал мои проблемы. Многие свои метания и сомнения я не могла донести. Он просто не различал их, как не различал и изменений во мне. Для него они были слишком мелки и незначимы. «Компонент в анализе не обнаружен» - писала я когда-то, изучая воду, но это значило всего лишь, что данным методом его уловить невозможно.
Отец Нестор и сам осознавал, что крут порой и перебирает.
- Я очень раздражителен. Жить со мной, как с ураганом. Нелегкое это дело. -
Он упорно говорил, что я его не слушаюсь и всей жизнью своей противоречу его наставлениям. Когда я пыталась быть с ним честной, как с собой, он всячески поносил меня именно за то, что честно ему открывала. Я была и предателем, и сумасшедшей, и порочной, и безнадежно падшей грешницей великой. Всё так. Но человек должен говорить это себе сам. Обвинения извне резко снижают эффективность раскаяния.
По имени, мой духовный отец давно меня не звал. А мне постоянно хотелось видеть его, я как наркоман, уже подсела и жить не могла без его взгляда, голоса, стремительного шага. На исповеди ходила, чтобы смотреть, как он исповедует других.
Удивительно преображалось его лицо, когда рука его ложилась на голову кающегося, и он читал разрешительную молитву. Лицо становилось прекрасным, вдохновенным, грустным, нежным. Иногда возникало выражение неподдельного удовольствия, даже сладострастия, как бывает при полном освобождении от чего-то тягостного, переполняющего, то ли земного притяжения, то ли напрасного томления.
Я начинала прозревать, какой тяжести крест взвалила на себя.
- Надо удирать, пока не поздно.-
Но оказалось уже поздно. Промаявшись три дня после откровенного открытии помыслов в швейной, подошла к отцу Нестору с покаянием.
Он, как будто уже и забыл о нашем разговоре.
- Ну, вот, так-то лучше. С Богом всегда лучше.
Значило ли сие, что быть с ним и с Богом – одно. И без отца Нестора до Бога не достучаться.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Вот так проходило моё первое лето в монастыре. Частые исповеди вошли обязанность. Я продолжала писать длинные проникновенные излияния, иногда весьма откровенного характера. Не знаю, хватало ли у отца Нестора терпения дочитывать их до конца, но мне, несомненно, они приносили пользу.
Я училась внимательно отслеживать душевные движения, старалась поймать момент возникновения помыслов, еще не различая греховности многих, потому не отстранялась, принимала и отказывалась гнать нечистые. Напротив, часто рассматривала, изучала каждый, привыкая к нему, узаконивала, давала право на жизнь. Подобные занятия называла самоанализом и даже самопознанием и предавалась им со вкусом. Не понимала ещё, что схватить помысел, трезво оценить его и своё отношение к нему могут лишь люди выдающиеся. Слишком высоко заносило меня самомнение.
Самонадеянно продолжала оценивать себя как тренажер для отработки навыков духовничества и охотно предоставляла отцу Нестору свой внутренний мир в пользование.
- Пусть учится понимать людей тонких, особенных. А я буду скрытно вникать в него. Это – моя главная цель.
Склонность моего любимого священника к часовым механизмам была мне уже известна. Однажды он попросил купить ему дорогие часы, дав на покупку деньги. Я с радостью исполнила послушание, не размышляя, откуда у монаха деньги, и зачем ему дорогие часы. Окрыленная доверием, принесла покупку в монастырь. Часы понравились. Примерял, любовался. Прежние часы тоже были хороши, но видно, так он удовлетворял свою тягу к новизне. До сих пор не знаю, был ли то порыв или продуманная акция. Снял старые и протянул их мне.
- Спасибо за отлично выполненное послушание. А эти – теперь твои. У тебя ведь нет наручных. -
И он долго учил меня выставлять двойное время, будильник, календарь, секундомер. Понятно было, как высоко он ценит универсальность. Не чуя под собой земли, шла я в тот вечер домой. Любовалась подарком, с умилением разглядывая на обратной стороне корпуса тщательно процарапанные буквы: О. НЕСТОР. С часами этими я не расстаюсь по сей день. И теперь, когда он далеко, и мы вряд ли когда-нибудь будем рядом на этом свете, часы с его незабвенным именем на моей руке.
( Продолжение следует)