И угораздило же когда-то её родителей выбрать это имя для единственной дочери – в такие времена, в таком затхлом городишке… Лауру, несмотря на её возраст, так и называли – Лаура, и взрослые и дети. Дети дразнили её, улюлюкая и выкрикивая непристойности, в лучшем случае пронзительно свистели вслед. Взрослые, встречая её, насмешливо переглядывались между собой – если было с кем. Одинокие же прохожие – провожали сочувственными взглядами, в которых проглядывала жалость.
Лаура была старой девой, безобидной и безответной. Никто не знал, сколько ей лет. В солнечные дни она ходила по улицам под изрядно потрёпаным кружевным зонтиком, в холода надевала фетровую шляпку с приколотым к ней букетиком поблёкших шёлковых фиалок. Зимой под каракулевую шапочку повязывала пуховый платок, некогда бывший белым, а узкие птичьи ладошки прятала в муфту, которой успела безжалостно полакомиться моль.
Не ведомо, чем она жила. Кажется ни с кем не общалась, в доме у неё никто не бывал. Только потом, позже, они узнают о той ценности, что хранилась у неё в шкафу, и увидят стоящий на одноногом, точёном и резном столике настоящий патефон, на котором лежала пластинка Вертинского.
В вашем городе пыльном,
Где вы жили ребёнком,
К вам весной из Парижа
Пришёл туалет
Не унитаз, бедные мои сограждане, прислан был из Парижа, не дощатый сортир, с выпиленным в дверце сердечком. Речь шла о роскошном платье - с открытыми плечами, ниспадающими к полу широкими атласными складками. О платье из той, безвозвратно ушедшей, настоящей жизни, когда говорили: „дамы в вечерних туалетах“ – и это не вызывало глуповатой ухмылки.
Прислано платье было собственно не из Парижа, а из Страсбурга, куда после революции перебралась её безымянная тётя. Времена требовали забыть заграничных родственников и оскудевшие дворянские корни. Но родители назвали дочь Лаурой, ею она и оставалась всегда. Никакие исторические потрясения не затрагивали внутренний мир девочки, тихо и замкнуто жившей своими мечтами и грёзами. Книги, музыка, чудом сохранившийся альбом с репродукциями старых мастеров заменяли ей всех друзей и подружек.
И когда от бельгийской тётушки неожиданно пришла с оказией посылка, платье, очевидно задуманное как подвенечное – для молчаливой задумчивой старшеклассницы это была посылка оттуда, из того времени в её сегодняшний мир. Кружась в нём перед зеркалом, Лаура воображала себе… Боже, чего только она не воображала…
Горели свечи в сверкающих канделябрах, звучали скрипки и клавесины, по сияющему паркету ступали блистательные кавалеры и великолепные, шуршащие шелками дамы, всё кружилось, отражаясь в бесчисленных зеркалах.
В этом платье печальном
Вы казались орлёнком,
Нежным маленьким герцогом
Сказочных лет.
Какой орлёнок подразумевался Вертинским? Трогательный, тонкошеий, потешно горделивый птенец орла? Или Орлёнок – сын Наполеона, романтичный и незадачливый, так и не сумевший приспособиться к грубой, жестокой действительности, не сумевший выжить в ней?
Романтика иного рода окружала Лауру, дутая романтика борьбы и строек. Но она как будто не замечала этого, принадлежала реальности лишь незначительным, лёгким касанием, живя полной силой в своём скрытом ото всех мире. Там она проходила через анфилады комнат, одна за другой распахивающих перед ней двери, попадала в освещённую огнём факелов залу под сводчатым потолком, в которой ждал её Он.
Иногда это был юный принц или молодой король, увозивший затем её в карете. А иногда ей встречался во время охоты или прогулки в лесу бродячий поэт, начинающий седеть, с умными и грустными глазами. Тогда она приглашала его в свой замок.
Долгими вечерами слушали они завывание ветра, мерный шум дождя, ударявшего в ставни, треск поленьев в камине. И на этом фоне он читал ей свои стихи.А весной уходил, предпочитая надёжным стенам, продуваемые вольным ветром степи, запахи цветущих трав и низкие звёзды, щедро разбрызганные над его бездомным ночлегом. Она оставалась ждать его, повторяя шёпотом его стихи, и глядела, глядела в окно – на жёлтую извилистую дорогу, огибающую пригорки и теряющуюся в отдалённых холмах, волнисто синеющих к горизонту.
Школа осталась позади. Угловатая девочка-подросток преобразилась в стройную, гибкую, большеглазую барышню. И уже казалось, совсем недалёк тот день, когда из шкафа будет извлечено сказочное платье.
Тем летом она отдыхала с родителями у моря. Вблизи небольшого рыбачьего посёлка – месткомовский лагерь, трёхместные деревянные домики и общая кухня под навесом. Дальше вдоль берега тянулись палатки „дикарей“ с примусами, транзисторами и гирляндами вяленой ставриды, солёный запах которой смешивался с запахом водорослей, сохнущих сетей, керосина, с аптечным запахом моря и нагретого песка, образуя неповторимый, ни на что не похожий аромат лета, каникул, отпуска, аромат беззаботности, открытости и ожидания.
Лаура ощущала на пляже взгляды мужчин, это пугало и волновало. Не избалованная вниманием в своём городке, а скорее – не придававшая ему значения, не замечавшая его, она теперь настороженно прислушивалась к новым для неё ощущениям. Заговаривающие с нею на пляже парни далеки, неизмеримо далеки были от тех принцев и поэтов, что занимали её воображение. Но в их активности было что-то такое, что щекотало её самолюбие. Вкус неведомой доселе власти, которую она обретала над ними, согревал и будоражил. При этом, вероятно, присутствовало в ней что-то такое, что… нет, не отталкивало их, нет, но заставляло выдерживать некую дистанцию. И это её вполне устраивало.
Вечерами она и вовсе предпочитала уединённые прогулки вдоль береговой линии. Когда сверстники устремлялись по окрестным турбазам и пансионатам на танцплощадки, прообразы нынешних дискотек – она мечтательно бродила босиком по кромке у самой воды, слушая неторопливый шелест прибоя, а лениво набегающие волны ласкали её ступни, смывая на упругом и влажном песке её следы.
На безлюдном пляже почти никого не встречалось, лишь кое-где редкие ночные купальщики своими всплесками тревожили неподвижную поверхность моря, на которой змеилась лунная дорожка. Навстречу шёл юноша, не спеша, погружённый в свои мысли. В уже сгустившейся темноте Лаура смогла разглядеть только силуэт его слегка сутулящейся, невысокой фигуры, в которой угадывалась застенчивая нерешительность. Проходя мимо друг друга, они встретились глазами, и ей показалось, будто незримая нить протянулась между ними, в сердце её что-то дрогнуло, и тёплая волна прошла вдоль спины.
Должно быть, нечто подобное ощутил и он, потому что после нескольких таких встреч он остановился и заговорил с нею, и дальше они пошли вместе. Долго прогуливались они по совсем обезлюдевшему пляжу, а когда, наконец расстались, она никак не могла уснуть. Всё думала о нём, пытаясь вспомнит их разговоры… Но вспомнить их не могла – произнесённые слова, оказывается, не имели никакого значения. Важно было само нахождение его рядом, важны были сами интонации, мелодия их голосов, сама неслышная музыка ночи и молчаливых звёзд.
Днём на пляже она видела его, но когда её окружали весёлые энергичные парни, он не подходил, держался особняком. В её душе ещё звучали отголоски минувшей ночи, однако яркое солнце, крепкие загорелые тела, пустоватый, но заразительный смех – всё это отодвигало, заслоняло их…
В один из вечеров юноша на пляже не появился. Не видела она его и на следующий день… Ухаживание парней становились всё однозначнее, но наталкиваясь на её сдержанность они проявлялись всё грубее и это не так будоражило как вначале. В конце концов внимание пляжных парней переключалось на других девиц, резвых хохотушек, понятных и податливых. Оставшиеся вечера она провела в одиноких прогулках, вспоминая те удивительные ночи, а робкий юноша стал недосягаемым принцем её снов.
Жизнь всё увереннее брала своё, постепенно оттесняя детские мечтания. Лаура уже не кружилась перед зеркалом в своём чудесном платье, а только раскрыв дверцы шкафа, разглядывала его, поглаживала, перебирая пальцами атласные складки и воздушные кружева его оборок.
Когда она училась на третьем курсе – Институт культуры, девичье царство…. Этот преподаватель ничем особенным не выделялся, но одиночество постепенно становилось в тягость, интерес его к ней был настойчивым и благожелательным, а подарки приятными. Впечатление он производил человека зрелого, доброго и надёжного. Лаура, в своём воображении, уже без труда наделяла его теми качествами, которые искала в мужчине и которых недоставало тем из них, кто до сего времени попадался на её пути.Она была уже почти влюблена, была почти готова сделать этот решительный шаг, и платье в родительском доме вот-вот должно было появиться из шкафа, уже по-настоящему.
Но однажды в троллейбусе, в дальнем конце салона, она увидела его он стоял – спиной к ней, разговаривая с приятелем. Она тихо и незаметно приблизилась, собираясь ошеломить радостью нечаянной встречи. Но тут до неё донеслись слова его собеседника:
– …Бред какой-то. Сколько ты этих пташек перепользовалл, а с этой дурочкой возишься.
– Ты не понимаешь, – возражал он назидательно, – она совсем не похожа на этих шмакодявок. Она с какой-то своей придурью, с какой-то там романтикой – редкий экземпляр! Тут надо не спеша, зато и смак совсем другой, особенный. Потом сможешь сам попробовать, оценить…
Не доучившись, Лаура возвратилась в свой городишко.
В этом городе тёмном
Балов не бывало,
Даже не было вовсе приличных карет
Шли года вы поблекли
И платье увяло,
Ваше дивное платье „мезон а валет“
Прошло время. Схоронив родителей, она всё больше замыкалась в себе и одиноко старилась. Кто знает, что происходило в её душе, в её обрамлённой седеющими прядями головке… Она ходила под невесть как уцелевшим с незапамятных времён кружевным зонтиком, в Бог весть откуда извлечённых старомодных шляпках, грела руки в изъеденной молью старорежимной муфточке.
Умерла она тихо, теперь никто и не вспомнит, как и отчего это произошло. Помнят только неправдоподобную музейную опрятность её жилища, букетики засушенных цветов, на полочках, застеленных кружевными салфетками и патефон, стоящий на столике у окна.
В шкафу висело дивной красоты платье, в которое покойницу и облачили соседки.
Но однажды сбылися
Мечты сумасшедшие:
Платье было надето, фиалки цвели…
И какие-то люди,
За вами пришедшие,
В катафалке по городу вас повезли.
Не было конечно, никакого катафалка, не качались „плюмажики“ на худых лошадях, не махал „любезно“ кадилом „старый попик“ – вёз Лауру изрядно подразбитый ПАЗик с чёрной полосой на боку. Кем-то присвоен был патефон. Растасканы вещи, хранящие запахи иного, бесконечно отдалившегося времени.
Так весной в бутафорском
Смешном экипажике
Вы поехали к Богу на бал.
„Бал Господень“ – так называлась песня, на той старой пластинке Вертинского.