ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЛАРИСИНЫ БЕСЫ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Три года назад всё начиналось чудесно. Тогда о монастыре ещё никто ничего не слышал. В нашем молодёжном городе не возводили православных храмов. Единственной Казанской церкви хватало на верующих. Встретить мужчину в длинном черном платье с широким подолом было и вовсе немыслимо. Монахи представлялись лишь литературными образами у классиков или ушедшей натурой русских художников- реалистов. Как-то незаметно вернулись они в реальность и не отдельными подвижниками и анахоретами, целым монастырём.
Хорошо помню, как столкнулась я однажды на почте с высоким хмурым мужчиной в необычном одеянии и чуднОм головном уборе.
«Монах, – доверительно пояснила мне почтовая служащая.- За почтой приходит, на всех берёт."
- На всех?- удивилась я. – Значит, есть уже эти все. И где же их монастырь?
- В старой береговой больнице обосновались. Там сначала Вознесенский приход устроили. Теперь обитель их. -
Значит, береговые домики заселили монахи. Братия. Иная порода людей. Любопытство одолевало меня. Кто они, и какие пути привели их сюда, какая судьба собрала под монастырским кровом, укрыла за высокими стенами? Есть ли в наше время такие стены, которые могут защитить от мира, спасти для жизни вечной?
В храм я ходила и раньше. Живу недалеко от Казанской церкви, поэтому её сначала выбрала. И отца Николая духовником. Но у него паства многочисленная. В больших храмах чин исповеди по-другому служат. Сначала общая исповедь, на ней все возможные грехи перечисляются, и каждый свои выбирает и кается в душе. Когда слушаешь, почти все грехи в себе различаешь, осознаёшь. Но груз, как давил, страсти, как душу корёжили, так всё при тебе и осталось.
Только разумом грехи отметишь, согласишься, «Грешна, батюшка», взгрустнёшь кратко и опять грешить идешь. У Святых отцов о всяких грехах прочитать можно. Всё как будто о тебе, но твой-то случай особенный. О нём душа болит, рассказа требует.
И на частной исповеди для разговора времени нет. Грехи перечислил и иди. Опять только в уме они отмечены, просмотрены, а чувства, в которых страсти главное жилище находят, не возгреваются, не плачут, не страждут.
Облегчения после исповеди не наступало. Бог меня не замечал, не брал на учёт, потому что не замечали священники. Они за ручку должны нас к Богу вести, они у престола Божия стоят, с Богом беседовать умеют. И нас учат разговаривать сердцем и молитвой.
" Настоящих духовников нет у нас",- ещё Игнатий Брянчанинов, великий учитель монахов, этим мучился.
А я всё искала настоящего и верила - найду. Молила Бога о даровании мне духовного отца.
В монастырь меня привела надежда.
Братия в обители только собиралась. Наместником тогда был игумен Гавриил, немолодой, важный, серьёзный. Поначалу я даже боялась подходить к нему. Но игумен Гавриил оказался человеком очень тонким и добрым.
Исправно ходила на службы, причащалась. Священников было всего двое. Потом прислали третьего, иеромонаха Димитрия.
Когда я впервые увидела отца Димитрия, его внешность меня поразила. Даже представить себе не могла, что такие - постригаются в монахи. Это был высокий статный молодец, похожий на Д, Артаньяна, только очень смиренного Д,Артаньяна. Усы его лихо закручивались, как у гасконца, но бороду, длинную, волнистую, и волнистые власы по плечам мог носить только православный. А глаза – синие-синие. Добрые и доверчивые. Таких глаз я не встречала прежде. Он, редко, я думала от застенчивости, смотрел в глаза. Говоривший с ним обычно видел только его длинные ресницы и склонённую голову с прямым пробором в густых тёмно-русых волосах. От застенчивости священник даже слегка сутулился, пытаясь принизить свой видный рост и сжать прямые, широкие, почти пловцовские плечи.
Отец Димитрий был молод, только закончил духовную семинарию. Меня удивило, что в монахи постригают на семинарской скамье.
- Неужели молодой неопытный человек может прозреть наперёд всю свою жизнь? -
Он был моложе меня на семь лет. Ему тогда было всего двадцать три. И его успели рукоположить сначала в диаконы, затем в священники. Ну, да сейчас это быстро происходит, за один месяц.
Отца Нестора, например, из пастухов - да в диаконы и сразу в священноиноки. В монахи постригали уже священником.
Правда, ситуация в монастыре в тот момент была серьёзная - кадровый голод, как говорят в миру. Игумен с инфарктом попал в больницу. Двое священников ушли из монастыря, причём один – сразу, можно сказать, под венец. Обвенчался, превратился в примерного семьянина и сейчас преподаёт историю.
Отец Нестор, тогда ещё инок Никон, выделялся особым рвением, пастух он был удивительный, любил скотинок своих. Козы в нём души не чаяли, как собаки слушались. А сейчас так прихожанки в глаза заглядывают. Мне кажется, есть в отце Несторе некий гипнотизм, может быть, даже профессиональный. Люди необыкновенно располагаются к нему, и происходит это сразу. В монастыре называют такое качество благодатностью. Благодатный священник.
Почему со временем благодатность иссякает? Сейчас у него появилось много духовных чад. Наверное, всем не достаётся благодати. Новым – больше, привычным – меньше, а с теми, кто совсем надоел – можно не церемониться.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Отец Димитрий был человек особенный. Легко дышалось рядом с ним, казалось, сбрасываю неподъёмный груз и иду дальше налегке.
На исповеди я ходила только к нему.
- Теперь в твоей жизни начнутся чудеса, - с самого начала пообещал он мне.
И чудеса действительно начались, но только случались они, когда я была при нём. Учащался ритм блаженных эмоций, ранее мне неведомых, и главного чуда – я была ему интересна, все, что происходило со мной, его трогало. Раньше меня в мире как бы и не было вовсе. Прибавь или вычти – ничего в мире не изменится. А теперь я - как снова проявилась, заняла свое место. И никто уже сквозь меня не посмотрит, тем более не переступит. Вот, что значило его внимание.
Одинокому человеку что важно – чтобы его выслушали, причем детально, с подробностями, и услышали. Отец Димитрий это умел, не жалел себя, не отстранялся, не закрывался молитвой или молчанием, когда кажется, священник думает о своём, не вникая в слова исповеди.
Портнихой я работала ещё в приходской церкви. Сначала помогала кресты изготовлять на облачения и храмовые накидки. Потом освоила крой.
Когда отец Димитрий появился, я шила для монахов на дому. Вскоре игумен Гавриил организовал швейную мастерскую. Но ни монахи, ни послушники, ни трудники портняжное дело так и не освоили. Пришлось меня взять в наставницы, но и со мной у тех дальше кроя скуфьи дело не пошло. Терпением братья не обладали.
Всё так и шила сама. Братьев было тогда всего восемь, и я прекрасно справлялась.
Промыслительно отец Димитрий стал моим духовным отцом, а я – чадом духовным.
Меня не смущало, что совсем молодой священник начал окормлять меня. Духовно он был намного старше, сам окормлялся у известного в губернском городе духовника, можно сказать, старца. Кто проходит послушание у старца, часто получает его духовные дары. Старец и благословил его на монашеский путь. Духовными очами прозрел, не выживет Даниил ( так звали его в семинарии) в жестком мире, сломают, затопчут. Или под каблук женский попадёт, будет женщине служить. А на духовной стезе раскроются все его дарования. Семинарию он закончил с отличием.
Будучи в монастыре, отец Димитрий намеревался поступать в Духовную академию.
Вдобавок ко всем своим способностям и познаниям он замечательно пел. Вместе с дьяконом Сергием они преобразили монастырские службы. С благословения игумена от обиходного пения перешли на знаменный распев. Сейчас очень редко так поют в храмах. Только на Валааме, может ещё в Санаксарском монастыре. При знаменном распеве служба сразу приобретает глубину, древняя традиция звучит в таком пении.
Было от чего вскружиться моей бедной голове. Столько достоинств в одном человеке я никогда не встречала раньше.
На службы ходила, как на праздник. Прихожан в то счастливое для меня время было совсем мало, и монастырю трудно жилось, бедно. Порой я работала только за питание. Отец игумен не возбранял мне шить и на сторону. Так и выживала.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Кому доводилось бывать на трапезе в монастырях, знают, как вкусна монастырская пища, даже самая простая. Готовят её с молитвой, потому и получается по-особенному.
На трапезу я ходила вместе с трудниками. Об этих монастырских насельниках стоит рассказать особо. Трудники – это рабочие, проживающие в монастыре, можно сказать, низшее монастырское сословие, самая непостоянная группа. Трудники накатывают, как волны, и также, как волны мимолётны. Редкий трудник доживает в монастыре до лета и до послушника. Послушник – член братии, он облачен в подрясник, участвует в службах и трапезничает с иноками и монахами под чтение жития Святых.
Трудники, обычно появляются в монастыре к зиме, часто они не имеют своего угла. Кто из заключения, кто семью бросил, кого жёна выгнала за пьянство. Попадаются и нелегалы в розыске, и с поддельными паспортами. Народ разношерстный и чаще всего гонористый, необузданный, непредсказуемый, шелудивый. Хотя бывают исключения.
Монастырская дисциплина и аскеза распространяется на трудников в полной мере. Не выдерживают они и очень быстро уходят. Кто не может принять ограничений и законов в миру, в обычном обществе, тот вряд ли смирится с гораздо большей несвободой в монастыре. Не терпят даже недолгий запрет на мат, выпивки и кое-кто – отсутствие женского пола. Потому бывают опасны для подвизающихся в монастыре женщин и друг для друга.
Не имея денег, они выпрашивают их у прихожан или продают краденное монастырское имущество. При мне один трудник в жажде спиртного продал даже одеяло с кровати. Подобные отклонения и преступления нечасты, но ярки. Могут продать пилу-болгарку, даже стройматериал вынести, если не уследит послушник-прораб.
Обычно, они со слезой рассказывают, как давно не видели маму, и просят денег на проезд к родимой. И, конечно, получив от сердобольных прихожан желаемую, чаще всего небольшую сумму, уходят в запой и исчезают из монастыря.
Однако, встречаются и люди оригинальные, с замысловатыми судьбами и картинами мира, люди, одержимые идеями, сумасброды и даже слегка полоумные. Из таких могут получаться истовые монахи.
С трудниками трапезничать интересно. Женщин в монастыре немного, храмы убирают, на кухне помогают, в огороде возятся. Иногда с шитьем подсобляют.
Для трудников мы все – предмет внимания, даже вожделения. Они и распускают хвосты, кто как может. Часто с юмором, анекдотами из непростой личной жизни. Насмеёшься, пока за столом с ними сидишь.
После трапезы я предпочитала с трудниками не сталкиваться. Но совсем отстраниться от них не могла.
Прислали ко мне в швейную одного молодого трудника, Григория. Он имел в руках неплохое ремесло, мог починить любую обувь, был тактичен и послушен.
Я должна была научить его шитью, казалось, родственному для сапожника делу.
Гриша рьяно принялся за учёбу. Внимал моим наставлениям, чертил выкройки, строчил на машинке. Идеальный, послушный подмастерье. Между делом рассказывал о своей печальной судьбе. Чеченская война, плен, издевательства, побег, смерть родителей, обман родственников в дележе наследства. Рассказ складывался в беспросветную историю мытарств и скорбей.
Что-то меня насторожило в этой истории. Да, хронологические неувязки. Череда событий никак не хотела втискиваться в молодой возраст. Что-то присочинено, а может, всё. При ярком воображении нетрудно сочинять легенды. Трудники – мастаки на мифотворчество.
Я не знала, как себя вести с ним. Делать вид, что верю всему – значит лукавить, человекоугодничать. Сомневаться, выводить на чистую воду – отнимать шанс у человека. Он работал во Славу Божью, и от этой работы я не смела его отвращать.
Спросила совета у отца Димитрия.
- Тёмная лошадка этот Григорий. Жил он трудником в женском Иверском монастыре, увёл оттуда инокиню. Увёл в никуда. Уехали они в другой город, но жить вместе не смогли. Кончилось всё печально. Инокиня обратилась в падшую женщину, Гриша подсел на наркотики. Наш отец Дионисий подобрал его в печальном состоянии, подлечил и определил в монастырь.-
Совсем другая история оказалась у трудника Григория. Но я молчала, о чём прознала, не перечила.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Однажды вечером Григорий вдруг появился не вовремя и некстати. Я намеревалась идти на всенощную службу и сворачивала шитьё.
Он странно озирался, был бледен и руки держал за спиной. Пробормотал что-то невнятное, на мгновение подняв на меня тоже как будто побледневшие глаза.
- Собираюсь на всенощную. Работать сегодня не будем,- я не сразу почуяла опасность.
Тот вдруг запер дверь изнутри и как-то боком, опустив голову, стал наступать на меня. Подошёл вплотную.
- Раздевайся! – Голос был совсем не его. В страхе поняла, человек под кайфом или одержим бесом. Ускользающий взгляд его теперь был упорно вперен в меня и дик.
- Крикнешь. Получишь ножом под ребро. Нож острый, сапожный. –
Он показал нож. И вот нож уже блестит под сердцем.
Людей вокруг не было. Братия на службе, остальные трудники живут поодаль от храма и мастерской. Даже, если орать истошно, не услышат. Да и как орать, когда нож почти прорезает одежду, а под одеждой – я.
Мои мольбы не отвратили насильника от задуманного.
- Не сопротивляйся, у тебя нет выбора. Раздевайся быстро. Кому сказал! -
Он выключил свет. Я разделась сама. Не из-за страха за свою жизнь, из-за страха позора даже не сопротивлялась. В монастыре сразу заклеймят, обвинив в соблазне, и больше мне не работать тут.
- Видеть отца Димитрия не смогу.- Эта причина затмевала остальные.
- Всё претерплю ради него, моего любимого духовного отца. Только бы не разлучили
нас. -
Не скрою, была и еще причина. Но о ней можно было только каяться на исповеди.
Уже еле сдерживаясь, трудник бросил на пол ткань для подрясника, лежавшую на столе.
- Осквернит, - успела подумать я.
Гнусность! Гнусность! Гнусность.
Она свершилась надо мной в тот вечер. Бог попустил. Чему Он хотел меня научить.
Уже после я припомнила, как недавно смотрел Григорий мне вослед, когда я шла с ведром воды в швейную. Взгляд, оценивающий, откровенный. Почему этот взгляд не заставил меня призадуматься? Одеться поплоше, глаза опускать. Через глаза бес и воздействует на мужской пол здесь, в монастыре. Потому опытные монахи всегда глядят вбок или глаза опускают при беседе с женщинами. А я болтала с трудником без опаски, вместо того, чтобы молитвы читать за работой.
Когда всё закончилось, насильник приник ко мне, и я почувствовала, его переполняет то ли радость, то ли гордость. И очень хочется говорить, как с родным человеком. Размякшим голосом он пытался что-то поведать мне, что-то выплакать. Но я лежала, как оглушённая. Органы чувств отказывались доносить информацию о реальности.
Как могла я стать ему родным человеком. Боялась. Жалела. Да. Но в жалости больше было отвращения, как в прикосновении к больному изгою, может быть, прокажённому. Как знать, чист ли он от болезней.
Встала, оделась. Быстрее на монастырский двор. Вдруг он сейчас убьёт меня, чтобы не выдала его. Но он лежал расслабленно, не шевелясь. Совсем позабыв, где находится. Может, грезил.
Подошла к храму. Как я, поруганная теперь войду в него?
Ходила у врат храмовых. Одна мысль в голове: " Надо дождаться отца Димитрия". Я надеялась на чудо. Он очистит меня, сделает случившееся небывшим. Он должен. Он обещал чудеса.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Наконец, служба закончилась, и братия во главе с игуменом, выстроившись в две шеренги, отправилась в трапезную. Отец Димитрий заметил меня, слегка кивнул, не поворачивая головы, и вот он уже удаляется со всеми вместе.
- Мне надо обязательно перехватить его после ужина. У них есть минут двадцать на отдых перед вечерним правилом. Как подойти, как объяснить ему, чистому. –
Почти в беспамятстве бродила я по дорожке меж монастырскими домиками. Трапеза казалась бесконечной.
Спускались сумерки. В больших освещённых окнах я видела, как монахи разом поднялись из-за столов, встали на благодарственную молитву.
- Cейчас всё рухнет. Он с брезгливостью отшатнётся от меня. Монахи чураются скверны. Скверна – это я. -
- Осквернить духовного отца!- Ничего ужаснее я не могла себе вообразить.
- Осквернить духовного отца! Любовь и смысл моей жизни, теперь, когда жизнь, как на ось, накручивается на наш духовный союз.-
О, вот он уже подходит! Я, грязная, гадкая, не могу, не имею права даже поцеловать его руку. -
Только кланяюсь, опустив голову, не поднимая глаз.
- Ты почему не была на всенощной? Работы много? – голос мягкий, участливый, самый прекрасный в мире голос.
- Случилось непоправимое. Меня только что изнасиловали в монастыре, – едва выдавила я.
Вдруг всё обрушилось вкруг нас, может быть, ураган внезапный, и мы в его центре, в самом глазу. Грохот, вой ветра, нет не ветра. Воет и неистово хохочет блудный бес. Это его бесовский голос. Его победа.
Из-под обломков, слабо, растеряно, тихо-тихо: "Кто?"
Я не назвала отцу Димитрию имя своего обидчика. Почему я скрыла его?
Домысливать ответ бесполезно. Я не знаю его до сих пор. Жажды мщения и наказания не было в душе моей. Не было и жалости к Григорию. Только бесконечная жалость к отцу Димитрию, ко мне, к нам.
Вместе в молчании мы дошли до храма. Здесь, подле входа была келья священника. Теперь келью эту занимает отец Нестор. Знак ли это особого привилегированного положения, не знаю.
На пороге я пыталась объяснить.
- Не сейчас, ты всё расскажешь мне после. – Он поклонился, также избегая моих глаз. Я видела его длинные ресницы, прямой пробор в густых тёмно-русых волосах. Клобук он держал в руках.
Теперь мне необходимо было глянуть в его глаза, разглядеть в них сострадание.
Сознаюсь, не только сострадание. Я хотела разглядеть в глазах его боль, оскорблённую любовь, даже ненависть. Сильные, яростные чувства, исступление - именно от них бегут монахи, прячутся за монастырскими стенами.
Насилие посеяло ядовитые семена в моей душе. Страсть. Желание ответной страсти.
Он – иеромонах. Параман, клобук, мантия – всё - защитные покровы. Что внутри, под ними? Ангельские крылья? Человеческое немощное сердце? Как мне хотелось добраться до его сердца, впечататься в него, возжечь неодолимо, чтобы оно болело только мной. Чтобы я заслонила всех, всё.
Отец Димитрий уже закрыл за собой дверь. Я хотела дождаться, пока засветятся его окна. Но окна остались тёмными.
Задерживаться после вечерней трапезы женщинам в мужском монастыре нельзя. Вот уже и трудники отужинали. Потянулись к своему домику. Григория среди них я не увидела. Ночной сторож отправился закрывать ворота, поманив меня рукой к выходу.
И я ушла. Чуда не произошло. Я стала ещё грязнее от страстных помыслов своих.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Доехать домой на автобусе, дотащиться до квартиры, пройти в комнату свою под испытующим взглядом матери. Всё это я смогла. Потом села на пол возле кровати, чувствуя себя замаранной, как помоями облитой.
- Надо срочно отмыться от мерзкого семени. Может, всё изменится, когда отмоюсь. Я превращусь в прежнюю спокойную, благодушную портниху, благодарную Богу за всё, что ни происходит. –
Встала под душ и мылась, мылась, мать даже встревожилась: " Откуда ты, такая грязная?"
- Голова болит. Горячая вода снимает боль. -
Утром мне надо было возвращаться в монастырь, ждала неотложная работа.
Только сошла с автобуса, увидела на остановке Григория. Понурив голову, жалкий весь, перепуганный, он топтался под навесом. Моросил дождь.
Григорий ринулся ко мне. Лицо моё тут же залили слёзы, и удержать их я не смогла, как не пыталась изобразить отвращение и презрение. Слишком жалок он был.
Трусил ли он, было ли стыдно за содеянное? Я не знала его души, оценить чувств не умела. Подумалось самое неприглядное: "Боится, что выдала его."
Григорий подошел, спотыкаясь. Ему необходимо было подойти, но сильнее хотелось шарахнуться, спрятаться.
- Прости меня, пожалуйста, я больше не буду - пробормотал он.
- Будто прощения просит за малую оплошность, ребячество.-
Незрелость – вот, что почти всех трудников объединяет. Ни прогнозировать, ни отвечать не умеют. Только творят, что вздумается, куда бес повлечёт, туда и влекутся. А бес, известно, только к непотребствам склоняет.
Что ответить Григорию не знала. Сказать, что противен он мне, не решилась. Зачем умножать зло.
- Ты меня никогда уже не полюбишь? Как я буду без тебя? – он ещё больше съёжился под дождём.
- Мне сказать нечего тебе. Одно прошу, ни с кем не поступай так, как со мной. А там, Бог простит. Я буду исповедоваться, но имени твоего не назову. Не переживай.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Шитьё, конечно, худо пошлО.
- Срочно требуется исповедь, но кому. Отцу Димитрию не смогу теперь рассказать обо всём. О нём придется поведать, о чувствах тёмных, непотребных к нему самому. -
Вдруг священник сам появился в дверях. Решительно вошёл в мастерскую. Смотрел неуклончиво, открыто. Видно, помолился от сердца, силы обрёл.
- Бог в помощь! –
- Спасибо, отец Димитрий!
- Всё расскажешь на исповеди –
- Когда? –
- Завтра?-
Помолчали. Казалось, он внимательно наблюдает меня, испытующе.
- Нет, сегодня поисповедуешься. –
- Служба уже закончилась! Поздно!
- Вот иконы. Спас, Божья Матерь. Лампадку зажжём или свечу. На колени встанешь и всё расскажешь мне. Всё, как было.-
Я встала на колени под иконами. Отец Димитрий возжег лампадку и начал читать чин исповеди для меня одной. Меня одну он хотел поставить пред очи Иисусовы и Божьей Матери.
Сосредоточиться на молитве мне никак не удавалось.
Я готова была пасть в ноги именно ему, моему духовному отцу, он теперь будет нести мой плотской грех. И расплачиваться за грех вместе со мной.
- Каюсь в маловерии, - начала я сбивчивую исповедь свою. – Вместо того, чтобы на Бога уповать, действовала, как обычная перепугавшаяся мирянка. Не защищалась, не звала на помощь, позора испугалась, больше, чем греха.
Насильник устрашал ножом. Поверила, бороться за честь свою отказалась. Истинная христианка выбрала бы смерть.-
Иеромонах слушал, склонившись ко мне. Я коротко взглянула в глаза. И прочла в них страдание.
- Он получил, то, что хотел? Ему было хорошо с тобой? –
- Да.
- А тебе с ним? –
- Я боялась. Когда боишься, ничего не чувствуешь. -
- Сейчас, на исповеди ты должна назвать его. -
- Нет, не могу, я пообещала. Он прощенья просил, каялся передо мной.
- Тогда я не смогу отпустить тебе грехи, наложу епитимью. Два месяца без причастия. Нельзя от Бога утаивать. –
Я знала, на исповеди надо отвечать на любые вопросы священника, даже о самом постыдном не вправе умалчивать.
Только поделать с собой ничего не могла. Будто кто уста запечатал. Может, их запечатала его ревность? Бес блудный, что смеялся вчера над нами, торжествовал.
А ещё я собиралась рассказать, но так и не смогла, почему не сопротивлялась. Правду рассказать.
По правде, выбор у меня был . Или положиться на Бога и действовать по заповедям, ничего не страшась, лишь бы чистой остаться. Или…
Я пыталась скрыть главное - выбор между ножом и удовольствием. И то, и другое было равновозможным. Конечно, я, немощная, порочная, намеренно выбрала удовольствие. Зачем рисковать, если можно наслаждаться. Вот такой итог подвела в душе своей.
О блудном желании к самому отцу Димитрию я тоже ничего не сказала на той исповеди в швейной. Его пожалела. Ясно уразумела, Григорий натравил на нас блудного беса. Теперь не отстанет. Беречься надо, в словах, во взглядах. Не насытился бес беспутством Гришиным. Будет и нас с духовным отцом подстрекать на беспутство. Пока на исповеди не откроемся. Но кому в монастыре можно открыть зарождающуюся страсть между монахом и мирянкой? Или мне, или священнику не быть в монастыре после такой исповеди.
Отец Димитрий, конечно, понял, что я многое утаила. Перекрестил голову мою, не касаясь.
_ Чурается меня, запачкаться боится, ангел, - мысль была болезненной, теперь уже привычной.
- Надеюсь, очень надеюсь, Лариса, соберёшься с духом и расскажешь всё Господу, не мне. - Он почти гневался. Добросердечия, всегдашней спокойной легкости, ласкового, прощающего взгляда не нашёл он для меня.
Как жить дальше, я не знала. Спросить не у кого. Старцев нет у нас. По вечерам молилась истово, как никогда, записочки за икону Спасителя клала, с прошением очистить грех. Но облегчение не приходило.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Максим, молодой послушник, пришедший в монастырь почти в одно время с отцом Димитрием, всегда охотно беседовал со мной. У Максима было послушание рухольника. Мирским языком назвать – заведовал он бельевой стиркой и складом с одеждой.
С отцом Димитрием они дружили, по возрасту подходили.
Послушник Максим частенько наведывался в швейную бельё гладить. Пришёл и в день исповеди. Он сразу заметил, что со мной что-то стряслось, но выпытывать не стал. Скоро я поняла, что умозаключения его были недалеки от истины.
Как-то застал он меня подле окна. Глянул вместе со мной и увидел,как я взглядом провожаю отца Димитрия. И очень о многом, видно, взгляд мой ему поведал.
Братия, та, что чином помладше, всех монастырских прихожанок зовёт матушками.
Иеромонахи часто величают нас голубушками. Ласковое, славное обращение. Сразу души успокаивает.
- Матушка, Вижу, забота Вас гложет. По лицу прочесть можно, и догадываюсь о её причине.
Ох, если бы знал Максим, чем тяготиться душа, какими пятнами покрылась, как совесть меня обличает!
- Поберечь бы Вам и себя, и его. Отец Димитрий изменился сильно в эти несколько дней. Когда, точно не заметил. Виноваты, думаю, в том Вы. Как бы ни впал он в уныние. Монашеское уныние совсем доконать человека способно.
В миру отвлечься можно, удовольствие себе доставить, поехать куда-нибудь, в гости пойти, выпить, наконец, горе разбавить. Тут мы лишены почти всех мирских радостей. Разве что, покушать вкусно, и то нечасто. Потом в грехе чревоугодия каемся. Молитва должна все наши раны душевные врачевать. На молитву не всегда сила есть.
Отцу Димитрию сейчас даже литургию служить трудно. А это для священника -серьёзный знак.
Простите, матушка, если неуместно влез с наставлениями. –
Я слушала послушника, не удивляясь его прозорливости. В монастыре все на виду, все друг за другом наблюдают, интересуются.
- Мы, как на подлодке, некуда деваться друг от друга. - Это отец Нестор потом уж мне часто говаривал.
- Женщина на корабле - порядка не жди. -
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
С тяжёлым сердцем приходила я каждый день в монастырскую швейную. Труд "во славу Божью" пошёл вкривь и вкось. Каждый вечер зарекалась возвращаться сюда. Но каждое следующее утро отвергала зароки и влеклась привычной дорогой, сознавая недопустимость ситуации, полный тупик.
Григорий на глаза не попадался. Затаился трусливо или покинул монастырь. Меньше всего я вспоминала о нём, понимая, лишь орудием он был, лишь проводником мощной, всеразрушающей силы пола, мужской похоти, что крушит благие намерения, перекрывает духовные искания даже здесь, за стенами обители.
Послушник Максим смотрел на меня уже с недоверием, недоброжелательно. Хотя, видимо, надумывала я всё, преувеличивала в экзальтации. И опасения, и Максимовы осуждения. Помышляла, весь мир отвратился от меня, враждебен теперь мир, сулит подвохи и наказания.
Однажды шла по берёзовой аллее. Весенние молодые деревца чуть размягчили сердце. Захотелось прислониться к стволу, к живому, гладкую белую кору кожей своей почувствовать. Так и сделала.
Вдруг деревцоо, такое доброе ко всему миру, ветками вцепилось голову, сорвало платок, перепутались ветки с волосами, рванули больно.
Даже берёза меня осуждала, наказывала.
Я невозвратно теряла себя. Дико было чувствовать чуждость себя самой себе. Вчера ещё это тело, эти глаза, эти чувства принадлежали только мне. Сейчас в них вселился некто, искажающий восприятиё, перекраивающий мир и моё видение мира по-своему, со злобным недоверием и отвращением.
На службы теперь ходить не решалась. Надо бы было бежать в храм, падать на колени пред Господом, молиться и плакать, душу спасать. А я в страхе воображала, как затворятся наглухо передо мной двери храма, и это будет знак для всех: " Блудница явилась". Рисовала себя чуть ли не Марией Египетской.
Боялась и проницательности монахов, особенно игуменского взора. Боялась, что в унынии отца Димитрия обвинят меня.
Его, любимого моего, не видела больше недели. Сказался больным и затворился в келье. В храме не служил, от послушаний отказывался.
Несколько раз порывалась постучать в двери его, хотя бы голос милый услышать, если откликнется. Писала послания, где всё покаянно рассказывала, но передать так и не смогла. Сотовых телефонов не было еще у монахов.
Сейчас они появились, но монахи стараются общаться только через смс-ки. В прямые разговоры вступают крайне редко.
И вот пришёл этот день, решивший нашу судьбу. Пересилив себя, я пошла на вечернюю службу. Ноги не несли. Мимо кельи его проходила у храмовых дверей. Вокруг никого, служба началась уже. Бросило меня к двери, постучала. И он ответил слабым голосом, думал, кто-то из братии стучит.
- Это я, отец Димитрий. Я, Лариса. –
- Нет, Лариса, уходи сразу, болен я, в немощи. Ступай с миром, помолись за меня. –
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Но я не ушла, стояла тихо, будто ожидала, что-то должно произойти. И он знал, стою за дверью. Через несколько минут просунул в щель письмо.
- Отнеси, будь добра, на почту. –
На конверте увидела его фамилию и женское имя. Испугалась: "Мать или сестра, наверное, пишет им о бедах своих, о нападках бесовских. Мне, мне рассказывай! Поплачем вместе, исцелимся состраданием. "
Услышал он помыслы мои. Или бес перехватил. На себя будущее наше принял.
- Зайди в келью, Лариса, дверь отперта. Ждал тебя каждый день. –
И я очутилась в монашеской келье. Очень тесной, очень скромной. Кровать деревянная. Стул у стола, полки на стене прибиты, много книг везде: на полках, на столе, на стуле. Иконы в красном углу, лампадка перед ними затухла, видно масло выгорело, а добавить, сил нет. На гвозде подрясник висит. Окно плотно занавешено. В полумраке больше ничего рассмотреть не успела. Увидела только старый металлический электрочайник на полу, без носика. Подумала: " Как же он воду кипятит в нём, совсем мало до носика помещается."
Отец Димитрий лежал на кровати в обычной одежде, без подрясника, Такими монахи из кельи не показываются. Густые волосы разметались на подушке. Он был бледный и скорбный, будто после тяжёлой болезни. Рука висела с кровати безжизненно. Мне нестерпимо захотелось пасть на колени, поцеловать его ослабевшую руку, гладить её, вливая свои силы через руку во всё его тело.
- Подойди ближе, попробуй лоб. Горячий?
Положила руку на пылающий лоб его. Потом провела по волосам. Они оказались неожиданно жёсткими, а на вид – чистый шёлк. Встала на колени, приблизила глаза к глазам, так близко, что видела не два - один большой синий глаз.
Не в реальности всё происходило, в запределье. На Земле такого быть не могло. Или я потеряла сознание у храма и грежу сейчас. До сих пор скрыто это для меня. Тайна.
Вдруг он заговорил пылко, неясно. Как мужчина, не как монах. Говорил о вожделении, о желаниях тайных, раздирающих плоть и душу.
Я позволила ему говорить, а себе слушать.
Сейчас в самооправдании думаю, хотела, чтобы выговорился он, растратился в слове. Ведь слово по энергии почти поступок. Как я ошиблась! Силы собственные превознесла, по бесовскому наущению поступила.
Слова нас разжигают, не менее ласк. Страстные слова, сумасшедшие слова. Улетает от них сознание. Недоуменно смотришь на любые запреты: "Откуда сие? Люблю. Хочу. Буду".
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Я уже согрешила с ним раньше, в помыслах. Не отгоняла блудные соблазны лукавого беса. Не отваживала его молитвой. Соглашалась с помыслами, а они силу надо мной поимели, пути к воплощению рисовали.
Бес блудный пробрался в мои сны, и я полюбила сны больше яви. Отшатнуться от себя самой во сне, ужаснуться себе, кто сумеет это? Во сне мы безоружны. Во сне мы встречаем себя в естестве своём, узнаём о себе то, от чего сознание хранит нас днём.
Снился мне один и тот же сон - ласки духовного отца, желанные, сладкие, небывалые. И постоянно некая пелена меж нами, тончайшая, но такая прочная и пластичная, что повторяет любой нюанс, любое движение, любое касание, не разрываясь. И отбросить её невозможно, да и нет нужды – вся сладость в этой пелене. Я внимаю ласкам, сдерживаю собственное вожделение, но оно прорывается. И я неудержимо падаю, падаю в бездну исступления.
Простой был сон, говорил со мной напрямик. О грехе моём говорил.
Сейчас сон настиг меня наяву.
Знала, Димитрий не будет противиться, не оттолкнёт меня. В моих руках всё было. Я всё совершила, пусть кара только на меня падет. Могла броситься из кельи вон, во спасение душ наших. Не бросилась.
- Поцелуй меня, ляг со мной рядом. Просто полежим, прижавшись, не шевелясь, может, легче загасим огонь.-
Не вставая с колен, я целовала его глаза, лоб, волосы, губ не тронула, дыхание его прерывистое, со стоном, спугнуло меня. Прижимала голову свою к его груди.
Вдруг под легким свитером щекой, губами ощутила ремешки. На мгновение пришла в себя, протрезвела, но не остановилась. "Надо снять параман. Тогда иеромонах не будет больше под клятвой. Ангельский обет чистоты мы с ним отринем, отложим до старости или до неба, сейчас мы лишь люди, любящие, молодые мужчина и женщина." -
Мысль сначала не испугала меня.
Закатила свитер, чтобы лучше рассмотреть и снять параман. То, что увидела, пронзило болью. По сей день не оставляет меня это видение. Грубые ремешки крестом на груди его, белой- белой, никогда солнцем не обласканной, женщиной не целованной. И большой серебряный крестильный крест, тоже на грубом шнуре. Сам параман был на спине, но я его ясно зрела - чёрный кожаный квадрат, красным - символы и слова по нему: крест, копие, Адамова голова – страсти Христовы, язвы Христовы, монаха хранящие.
Дальше время исчезло. Мне казалось, я мгновенно вскочила с колен, в страхе желая кинуться к двери, убежать. Но чья-то неимоверная сильная, ловкая рука схватила меня, рванула, будто приём какой-то борцовский, отработанный применила, и бросила на кровать.
Вот и всё.
Кто был со мной? До сих пор уверена, больше чем уверена, не на миг не сомневаюсь – меня изнасиловал бес.
Я видела горящие, угольно черные глаза над собой, а у Димитрия глаза синие. Я видела чёрные буйные волосы, а у Димитрия - тёмно-русые.
Он был тяжелый, как могильная земля. Он был горячий и небывалой силы в чреслах.
Когда очнулась, Димитрий сидел рядом на кровати, а в дверь кто-то стучал, читал Иисусову молитву. Димитрий не отвечал, как положено, по ритуалу. Стук повторился.
- Отец, я вам потрапезничать принёс, возьмите, да на службу пойду. –
Это был голос послушника Романа с кухни.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Если бы Роман открыл дверь тогда, я бы умерла на месте и сразу провалилась в Ад.
Однако послушники не заходят к иеромонахам без позволения. И это была отсрочка, или Бог дал мне время на покаяние.
Мы услышали, как послушник уходит.
Димитрий не смотрел на меня. Сидел в ногах кровати, одетый, бледный, застывший. Он не знал меня, не хотел знать, защищаясь от любой душевной близости, от любого осознания происшедшего.
- Тебе необходимо скорее удалиться. Гряди вон. –
Это были все его "ласковые слова".
Неотчётливо помню всё последующее. Из монастыря сразу ушла. Не могла находиться в стенах его после случившегося.
В берёзовой роще за воротами села на траву и окаменела. Сколько времени прошло, не заметила. Может уже и сумерки спустились. Темнота раньше пала на меня, и внешний свет не разбавлял её. Я плакала, исчерпала все слёзы, но они текли снова и снова, непрерывно. Хотела порвать письма, что писала Димитрию, но не обнаружила их у себя. Неужели выронила где-то. Вдруг в обители потеряла. Подымет кто-то из братии. Всё прознает о нас.
Следующим утром рванулась в монастырь. Неведения страшнее расплаты. Я надеялась, желала, пусть наказание тут же падёт на меня.
Знак Милости Божьей – скорое наказание за грех. Пострадать и быть прощённой, только так можно продолжать быть.
В сердце - невыносимая тревога. "Что с Димитрием?"
Монастырь ничуть не изменился. Никто не глазел на меня, пальцем не указывал, в шеренги не строился для прилюдного осуждения. Обычное утро в обители.
Звон колокола звал в храм на литургию. И я вошла с робостью. Двери не закрылись предо мной, икона над дверьми не пала на главу мою. Похоже о случившемся не прознал никто, а Сам Господь отложил кару в долгий ящик.
Служба шла своим чередом. Отец Дионисий принимал исповедь, кающихся немного выстроилось к нему. Я в очередь не встала, сейчас исповедь моя была бы, что предательство. Да и о чём поведаю у аналоя?: " Меня изнасиловал бес. И я сама его толкнула на безмерный, сатанинский соблазн и деяние. "
Наверное, болезнь уже поселилась в моей душе, искажала реальность, не позволяя трезво осознать себя в мире.
Двери открылись, вижу отец Димитрий, бледнее рубахи постригальной, как по льду ступает, упасть боится.
Священники во время службы обычно заходят в храм через свой вход, прямо в алтарь. Они должны всю литургию в алтаре пребывать, молиться, сослужить литургийствующему, частички из просфоры вынимать за чад своих.
Он зашел в общую дверь как грешник, как осквернённый, недостойный находиться в алтаре, где Святые Христовы тайны.
Подошёл к отцу Дионисию, на колени встал у аналоя. Отец Дионисий накрыл голову его желтой епитрахилью, сам склонился под епитрахиль.
Я знала, что говорит Димитрий. Трепетала, как преступник, почти пойманный на месте преступления, но еще надеющийся избежать расплаты. Уверена была, Дионисий тут же выведет меня из храма на глазах у всех, но сдвинуться с места не могла, как приросла к полу или паралич ноги обездвижил. Так с грешниками и бывает по преданиям.
Видела, как поднялся Димитрий с колен, Евангелие поцеловал, и отец Дионисий перекрестил его низко склонённую голову, читая разрешительную молитву. На меня священник не глянул, и я уверилась почему-то, Димитрий не назвал моего имени. Уверенность подтвердилась, когда исповедник спросил, окинув всех спокойным взглядом: "Все поисповедались?" И неторопливо, не выделив меня из присутствующих прихожан, удалился в алтарь.
Конечно, отец Димитрий заметил меня. И я должна была подойти к нему под благословение. Ведь для всех он оставался моим духовным отцом, я нарушала принятый ритуал окормления. Прихожанки, стоящие на службе попытались было к руке его приложиться, но он всех отверг, положа руки крестом на грудь. И вышел в те же двери, что и вошёл.
Глаза его не увидела, они смотрели только долу. А мне необходимо было увидеть его глаза. Вдруг я ошибалась все время, и глаза его - не синь вода, а чёрные и горящие, как те, надо мной.
Рассмотрела, как впервые, как совсем незнакомые, только руки его, висевшие бессильно вдоль тела. Кисти тонкие, изящные, с длинными, как у скрипача, пальцами. Этими пальцами не схватишь железной хваткой, этими слабыми руками не поднимешь в мгновение женщину, чтобы повергнуть на кровать. И я окончательно вразумилась. " Не Димитрий был со мной. Он также претерпел от беса, как и я"
После литургии надо было покидать обитель, не до работы сегодня, скорее всего, и всегда.
Женщины, убиравшие храм, справлялись наперебой о здоровье отца Димитрия, все прослышали о его немощном состоянии, волновлись за молодого священника.
Что я могла им рассказать? Что мы оба потеряли рассудок, или я одна не различаю теперь человека и беса. С претерпевшими искушения в монастырях подобное случается, и даже симптом закономерный душевной болезни.
Отец Дионисий догнал меня уже у ворот, запыхался, скорым шагом поднимаясь в горку.
- Знаю, что случилось с отцом Димитрием. Впал в блудный грех. Не перенесёт он бесовского страхования. Ты должна покинуть монастырь. Не возвращайся сюда, найди другой приход, а лучше к старцу езжай, покайся, отработай Богу и людям падение греховное. Я тебя не виню, не презираю, даже сострадаю. Монастырь – место скорбей и страшных искушений. Подают и здесь, стены и запоры не защищают. Бог попускает грех. Только грешник о гордыне своей осознание получит. Так Бог и научает, смиряет превозносящихся. –
- Тогда мне не жить. Я люблю его. В нём вся моя жизнь. Без него задохнусь
сразу. –
- Если останешься, епитимью наложу на тебя, на два года от причастия отлучу, властью священника.-
Гнев охватил меня. Гнев неправедный: "Меня, претерпевшую муки, меня, падшую от беса, и дальше карать вознамерились! "
Дерзко ответила я священнику, укорила его и слукавить решилась:
- Почему Вы меня обвиняете. Тайну исповеди нарушили. Как священнику такое возможно. А если не со мной блуд произошёл, что тогда? -
Так преступник и пред судом стоя, разоблачённый, всеми обвиняемый, зачастую считает себя наказуемым несправедливо. Такова натура человеческая, не смиренная. Не может обличения других сносить. Только свои собственные.
(продолжение следует)