Мужа я своего любила. А что – степенный он у меня был, работящий. Чтоб буйства или там грубостев каких – это никогда. Нет, грех жаловаться. Дом у нас, хозяйство справ¬ное… Девчонок ему двух родила.
И тут он возьми да захворай. Уж и не знаю, с каких таких причин – крепкий всегда был… Может, контузия какая с войны – не говорил ведь ничего. Не знаю. А только слёг да через неделю и помер.
Что тогда делалось со мной – ни рассказать, ни в сказке описать. Сама-одна, сиротой он меня взявши, и время такое трудное, и детей двое на руках, а годов мне об ту пору под тридцать. И делать ¬ ничего не могу, и но¬чей не сплю, и где я и что я – не разберу.
Тут-то бес меня окаян¬ный и смутил. Измыслила я, грешная баба, жизни себя лишить. Стала она мне горше муки какой – и тошно, и невозможно, и свет Божий не мил. Плачу, с малолетками своими прощаюсь.
А тут соседка приходит вдовая – они с сыном рядом жили. Спасибо ей, то по хозяйству поможет чего, то с утешением – ну да какое там утешение, когда таково на душе…Приходит, я ей возьми да и покайся: молитесь, мол, за меня, грешную, а не жить мне на белом све¬те. Не то в петлю, не то на ток как-нибудь, чтоб уж сразу.
Ток нам тогда прове¬ли в село, дело доброе, а только боялись мы. Слышно, кого-то поубивало им, случаи были. Так вот всё это ей и высказала.
Она руками всплесну¬ла – и прочь. А дело к ночи. Как ночь прошла – и не знаю. Всё, помню, при свете сидела да качалась из стороны в сторону. А как рассвело, приходит Миша, сынок соседкин, лет сем¬надцать ему тогда было.
Спокойно эдак поздо¬ровался и ни слова боле. Давай с мои¬ми девчушками возиться, поесть принес им, забавляет их… А после – мне вроде как про¬меж дела
:– Ксан, а Ксан… Ты, бол¬тают, на ток собралась. А к кому это на ток – к Макаронычу али к Зюне Кривому?
Я как из угла в угол по избе ходила, так на лавку и плюхнулась. Сижу – рта не закрыть. И тут слезы из меня как хлынут! Ручьем, ключом, прямо оттуда отку¬да-то, из самого что ни на есть нутра.
И такой скрозь эти слёзы хохот меня раз¬бирает – ну трясет, колотит всю как есть. И не понять мне, то ли смех это из меня слезми выходит, то ли слёзы от смеху, и вроде как вовсе это не со мной. Вроде сама на себя со стороны смотрю да и думаю про себя: эк ее разобрало-то как, сердешную…
Шутку он такую сшутил, Миша-то. Ток, он ведь в проволоке, и где молотют – тоже током зовётся. А там, на этом току, два деда у нас приставлены. Макарыч шелопутный, мы его Макаронычем прозвали, да Зюня – тот и вовсе с японской ишшо кривым обернулся.
И так он, Мишка, шуткой этой своей меня сразил – мочи моей нет, хохочу-колочусь, и никакого мне угомону. Еле очухалась. Сижу, дух перевожу, а он у меня, смех-то этот, всю мою кручину, всю тоску-ма¬ету ну ровно ливнем выпо¬лоскал. Светло на душе, хру-стко, будто белье стираное с морозу внесли.
Гляжу это я на него, на Мишу, а он предо мной стоит, малышек моих по головкам гладит, они жмутся к ему – одна с одной стороны, другая с другой, на меня во все гла¬за смотрят. Притихла я, а он мне и говорит
– Ксенья, а Ксенья… Поди за меня замуж…
И слёзы в глазах, а гла¬за большущие, синие-си¬ние, и кудерьки белокурые колечками – ну точно ангел сошел с неба душу мою пропащую спасти.
Так вот и живем с им. Нюрка моя с Маруськой бабушки уж, и Зина, млад¬шая наша, внучонка нам принесла. Хорошо живут со своим, грех жаловаться. Она мне, когда я ей после рассказала про все это, говорит: «Каламбуром он тебе помог». Что за «каамбур»? – я и слова-то эдакого не слыхала сро¬ду…
Не скоро нам ее Бог дал, Зинулю, а дождались, слава Богу. Миша уж очень хотел…Он той ночью от окна мово не отходил, всё сте¬рёг меня – как Софья, мать-то его, про меня тогда высказала. Сызмальства, говорит, влюбленный в меня был. А и как взбрело ему в голову шутку эту сшутить, каламбур этот са¬мый, что перевернуло оно во мне все как есть – не знаю. Он-то говорит, со¬всем ему тогда было не до шуток. Не иначе как Бог на¬доумил.