«Все вернется на круги своя…»
Однажды некий молодой человек отдыхал на лавочке. К нему подошла незнакомая девушка и сказала, пронзительно глядя в глаза: «Ты будешь поэтом…». Молодой человек находился на распутье, только примеривался к судьбе. Этот случай помог Владимиру Коробову найти себя…
В октябре 1994 года в газете «Московский железнодорожник» появилась подборка стихотворений Владимира Коробова. К этому времени на него, выпускника Литературного института, уже обратили внимание некоторые известные критики. Незадолго до того Владимир Коробов стал лауреатом поэтического конкурса, который проводил журнал «Литературная учеба». Виктор Лапшин, разбирая стихотворения Коробова, отметил их метафоричность, ярко выраженную звучность и живописность образов. В то же время критик отметил, что удачных стихотворений у Коробова «пока маловато». Не почувствовал он у Коробова той поэтической дерзновенности («нужна дерзновенность, полная раскрепощенность души, жизнь - на пределе»), без которой, по мнению критика, нельзя стать настоящим поэтом. (Виктор Лапшин. О стихах Владимира Коробова.- Литературная учеба. Книга 5. Сентябрь-октябрь 91. С 34-35).
Критик не мог себе представить, что пройдет совсем немного лет, и автор этих якобы несовершенных по форме и содержанию стихов станет лауреатом многих литературных премий, секретарем правления Союза российских писателей…
Поэт Владимир Борисович Коробов не прожил и шестидесяти лет. Родился он в сибирском Тобольске 24 апреля 1953 года. Почему в Сибири? Возможно, это связано с тем, что в жилах его матери текла польская кровь, а власти и при царях, и при Советах ссылали туда, выражаясь современным языком, толпы польских «диссидентов». Символична дата его появления на свет: за месяц с небольшим до его рождения умер Сталин… Не случайно среди стихотворений поэта есть и программное «Памятник», ставшее выражением его гражданской позиции.
Через два года семья переехала в Крым. Здесь в Ялте Коробов окончил школу, потом учился в Симферопольском культпросветучилище на режиссерском отделении В восьмидесятых годах был научным сотрудником Чеховского музея в Ялте, где работал над темой, отвечающей его душевным склонностям: «Чехов в русской поэзии». Потом были учеба в Литературном институте (семинар Анатолия Жигулина), аспирантура, работа научным сотрудником в Институте мировой литературы. В конце 80-х годов состоялся переезд в Москву, где он подвизался в качестве журналиста и литературного редактора… С 199 2 года Владимир Коробов – член Союза российских писателей. В 2004 году был избран секретарем Правления этого же Союза. Как поэт он выпустил всего три книги стихотворений - «Взморье» – 1991, «Сад метаморфоз» – 2008, «Изменчивый пейзаж» - 2010. Владимир Коробов известен также как составитель сборника литературно-критических статей о Чехове, а также замечательной антологии «Прекрасны вы, брега Тавриды: Крым в русской поэзии». Высокие оценки читателя получила и его антология современной русской прозы и поэзии в двух томах («Лед и Пламень»). Ценятся его переводы «Крымских сонетов» Адама Мицкевича.
Но вернемся к подборке в железнодорожной газете. Ее открывает стихотворение без названия которое, как оказалось, несло в себе провидческий смысл. «Все вернется на круги своя…». Этой библейской фразой автор начинает свое размышление о превратности бытия, которое рано или поздно вернется к истоком своего движения, чтобы преодолеть инерцию разрушения и хаоса, которые охватили Россию после распада великой Державы.
И очнется от небытия
Мертвый тополь в селенье соседнем,
И в дали, где теперь пустыри,
Над постройкою, с виду невзрачной,
Развернутся просторней зари
Виноградники с полем табачным,
И на голой вершине холма,
Проливными умыта дождями,
Снова вспыхнет на солнце хурма
Налитыми под осень плодами.
В стихотворении прозвучала нотка ностальгии, в которой явственно ощущаются реалии крымского пейзажа: виноградники, табачные поля,
сады с оранжевой хурмой, рыболовные снасти, парус, царящий над волнами… Почему именно Крым? Мы уже знаем, что известный московский поэт Владимир Коробов провел детские и юношеские годы в Ялте, на берегу Черного моря. Здесь, в Чеховском музее, начиналась его трудовая биография. Здесь на Ялтинском кладбище упокоились его мать и брат.
Все вернется на круги своя.
Блудный сын в отчий дом возвратится…
Написав эту строчку, автор, конечно же, и не предполагал, насколько пророческими они окажутся. Осенью 2011 года он приехал в Ялту, чтобы поправить могилы родных, да так здесь и остался… Теперь он навечно в крымской земле, которая питала корни его поэзии, которая согревала его душу в московском далеке… Покажется странным, но пророческие строки эти написаны еще в середине 80-х годов ХХ века…
Можно ли выделить приметы, по которым можно судить о глубине погруженности Коробова в крымскую почву? Попробую это сделать…
В 1985 году, когда отмечалось 125-летие со дня рождения А.П.Чехова, мне довелось вместе с московским писателем Андреем Турковым совершить поездку в Севастополь. Побывали мы и на Братском кладбище… Увиденное повергло нас в ужас: разбитый мрамор памятников, вывороченные надгробные плиты, рваные раны от украденных латунных имен, похабные рисунки и надписи на искалеченных мозаиках… А ведь здесь был упокоен прах героических защитников Севастополя, сложивших голову за русский город 1855-56 годах. Как горько было видеть это запустение Андрею Михайловичу Туркову, солдату Великой отечественной войны! Примерно в те же времена написано и стихотворение Коробова о Братском кладбище.
На братском кладбище цветы
Завяли все в столетье прошлом.
Стоим у каменной плиты
И говорим о чем-то пошлом.
Нет ни имен, ни скорбных дат
На обесславленной могиле…
Прости, матрос, прости, солдат,
Живые, мы – мертвее пыли.
Счастливей нас, кто здесь лежит
И помнит времена святые.
Он за Россию был убит
До поругания России.
Трудно не ощутить вместе с поэтом боль за пошлое безразличие общества
к памяти героических пращуров. И как понятно в свете этих строк страшная судьба, которая постигла наш народ, не помнящий родства, в начале девяностых годов! Эта боль пронизывает многие стихотворения, написанные Коробовым в мрачные девяностые годы.
О связи времен, которая особенно остро ощущается в Крыму – колыбели
многих цивилизаций, - напоминает стихотворение «Херсонес». Греческий полис, возникший в давние языческие времена, стал колыбелью православной веры, воспринятой здесь великим киевским князем Владимиром. Это поразительное соединение развалин языческих храмов и
христианских базилик на фоне пронзительно-синего полотнища моря, не могло не взволновать поэта. Ощущение глубинной связи истории и современности переполняет душу поэта. Глядя на развалины Владимирского собора (он построен, по преданию, на месте крещения князя Владимира), нельзя не думать о бренности, о преходящности и того, что окружает нас сегодня:
А там, среди развалин храма,
Что пал, разрушенный войной,-
О берег моря бьет упрямо
Доисторической волной.
Эти же мысли овладели автором в год тысячелетия крещении Руси
(1988 год). «Все глядеть бы на смуглые главы Херсонесского храма…».
Приводя эти строки Анны Ахматовой, Владимир Коробов с горечью
созерцает пародийную фигурку экскурсанта в Херсонесском заповеднике.
Перекресток народов, историй, империй стал местом сборища зевак:
И мы бредем гурьбой по городищу,
Топча полынь, побеги чабреца…
………………………………
… Пухнет голова,
и чувствуешь симптомы аллергии
на мертвые музейные слова…
…………………………………….
Все вымерло, все выжжено от зноя,
На храме православном нет креста…
И вновь возникает картина моря – вечного свидетеля человеческих страстей, приводящих народы – по непонятной логике истории, - в небытие.
И все молчит...
Цветет в пыли цикорий,
И кипарис печален, как монах.
Минувших лет седой свидетель - море
качает бакен ржавый на волнах…
……………………………………
И так грустна картина запустенья
В канун крещенья праздничной Руси,
Что время плакать и молить прощенья,
Шепча в смятенье: «Господи, спаси!»
Некоторые стихотворения Коробова – при всей их лирической или эпической отстраненности, - несут глубоко личностные размышления о собственной судьбе – судьба растения, пересаженного в другую почву. Эпиграфом к стихотворению послужили строчки из Элегии Батюшкова:
Друг милый, ангел мой! сокроемся туда,
Где волны кроткие Тавриду омывают…
Известно, что Константин Батюшков, один из родоначальников русского романтизма, воспринимал Тавриду как дар «Фортуны благосклонной», как
обитель неги и поэтических трудов, как антипод русскому Северу, под которым в пушкинские времена понимались и суровость климата, и холодность сановного Петербурга. Батюшков приезжал в Крым, чтобы излечиться от тяжелой душевной болезни. Он рассчитывал, что «счастливый брег» разбудит и его поэтическое воображение. Но посмотрите, какая страшная пропасть пролегла между мечтой и реальностью!
Так вот она – мечта, так вот она – Таврида:
Какой-то шум в ушах, бессонница и бред,
Губернский городок, трактир, кариатида,
Сквозь пыльное стекло – татарский минарет.
Последние строки стихотворения в равной степени относятся к чувствованиям и Батюшкова, и Коробова:
И между тем, что есть, и тем, что в жизни было,
Зияющий провал еще бездонней стал.
Там – Фебовы лучи и все, что так любил он…
Здесь – серп луны, как лезвие, блистал…
Острый серп луны, как лезвие – метафора, за которой кроется попытка
Батюшкова покончить жизнь самоубийством в симферопольской гостинице.
В проекции на современность вдруг ощущается тревога, которая с некоторых пор поселилась в сердце русских обитателей Крыма: серп луны - это ведь знак мусульманского фактора… Его присутствие неизвестно чем обернется…
В Крыму, где прошли детство и юность Владимира Коробова, сложились и его мировосприятие, и нравственный мир, и творческая ментальность. Мне кажется, что определенную роль в формировании «бытийного» взгляда Коробова на мир сыграло близкое знакомство поэта с творчеством Чехова. Напомним, что молодой поэт работал в Чеховском музее с начала 80-х годов - вплоть до переезда в Москву. Читатель знает, что именно в Крыму Чехов провел последние годы жизни. Здесь проявилось в чеховской прозе и драматургии уникальное качество: органический сплав символической образности с бытийной мудростью философа. Что я имею в виду? Прежде всего, знаменитый рассказ «Дама с собачкой». Там есть эпизод, который наиболее ярко раскрывает взаимосвязь образа, отточенного до символа, с острым ощущением того, что все нами совершаемое есть часть безграничного бытия. Но какая ничтожная часть! Это – эпизод в Нижней Ореанде, где величественная красота моря, неба и гор повергают героя в размышления о вечности. Реалии крымской природы – это знаки языка, которым и Владимир Коробов артикулирует свое миропонимание. Вот характерный пример:
Есть виноград, смотреть на море,
На парус облака в окне,
Или на горлиц на софоре
Все так же интересно мне…
Так день неспешно протекает
И ткет узоры бытия,
И в ткань, как ниточку, вплетает
Твое единственное «я» -
Незримое переплетенье,
Неуловимое звено.
Но в это зыбкое мгновенье
Ты вместе с вечностью – одно.
Словесная живопись.
Трудно себе представить, чтобы впечатлительный мальчик, чья жизнь протекала в окружении подпирающих небо гор, цветущих садов, яркой синевы моря, оставался глухим к плеску волн, равнодушным к пиршеству южнобережных красок. Художническое видение мира в высшей степени присуще поэту. По свидетельству людей, близко знавших Владимира, он прекрасно знал мировую живопись, имел представление об основных направлениях и школах мирового искусства, был частым посетителем художественных выставок – особенно в Москве и Петербурге. Его любимым художником был Антуан Ватто, который объединял на своих полотнах и романтический взгляд на мир, и светскую куртуазность, и легкую моцартовскую барочность.
Наиболее зримым воплощением словесной живописности Владимира Коробова стало стихотворение «Базар», написанное в середине 80-х годов в Ялте. Стоит немного углубиться в его анатомию, чтобы вскрыть сущность изобразительного стиля поэта. Вот, живописуя ялтинский базар словно художник-передвижник, поэт воссоздает в деталях реалии базарного быта:
На ржавый засов закрывают ворота –
До лета лишился пристанища пес.
И дворник с похмелья ворчит на кого-то,
Сметая метлой ворох высохших роз.
Этой же цели служит подробное перечисление «базарных сокровищ»:
…мешки кукурузы,
Орехи, инжир, помидоры, хурма,
Урюк, алыча, кабачки, баклажаны,
Чеснок и маслины, капуста и лук,-
Как будто сошлись все державы и страны,
Края и республики съехались в круг…
Вот картина, вся проникнутая динамикой экспрессионистов:
…чрево базара
С рассветом росло не по дням – по часам,
И склады ломились, треща от товара,
И трудно держать было тару весам,
И прыгали гирьки, и звякали миски,
И падал, звеня, к пятачку пятачок…
………………………
О, как над прилавками ловко и быстро,
Мелькали ножи! О, как было пестро!
И рыба сияла в сетях серебристо,
И цинковым солнцем слепило ведро!
Как видим, автор, воссоздавая динамику базарной жизни, нагнетает глаголы – иногда по два, по три в строке. Эта картина, воспроизводя водоворот базарной суеты, показывая его не только внешнюю пеструю оболочку, но и жесткое нутро:
…грузчики, злясь, изнывали от пота,
Толпе преподав сквернословья урок.
И в лавке мясной шла такая работа –
Аж брызгала кровь мяснику на сапог!
Вонзался топор…
Динамичные эти строки прекрасно иллюстрируют фразу, как бы невзначай оброненную автором: «Чрево базара»…
В поисках словесной изобразительности, автор прибегает к приемам, которые были открыты еще Пушкиным. Вспомним знаменитое стихотворение, которое начинается строкой «Мороз и солнце! День чудесный!». Вчитываясь в хрестоматийное, казалось бы, стихотворение, вдруг осознаешь, что Пушкин, опираясь на глагольные формы, образованные от прилагательных, создает ощущение непреходящей сиюминутности момента. Он не пишет «ель зеленая», «лес черный», «речка блестящая». Он пишет – «ель зеленеет», «лес чернеет», «речка блестит». Определения «зеленый» или «черный» отражают постоянные свойства или признаки: елка вчера была зеленая – и завтра будет зеленой... Глагол «зеленеет» характеризует сам момент восприятия, вносит элемент экспрессии. Цвет становится субъектом действия. Посмотрите, как трансформировался этот прием у Коробова:
Как гейзер, вскипал, завлекая базар,
Торговки толкались, толковали о Сочи,
И бронзой на лица ложился загар.
Неожиданно осознаешь, что в этой образной строке «загар» становится не просто свойством кожи. Он превращается в субъект действия: «загар ложился».
Строки, проникнутые взрывным динамизмом, соседствуют с образами, отражающими зыбкость восприятий импрессиониста:
И рыба сияла в сетях серебристо,
И цинковым солнцем слепило ведро…
А дальше - еще выразительней:
Лиловая печень лежала пластом…
Бьющая в глаза яркость, пестрота базарной картины у Коробова сродни полотнам, написанным в стиле Фове. На это указывает и сам автор: «кричащая яркость». Автор, похоже, сознательно подбирает словесные аналоги приемов Фове – в их роли выступают оксюмороны: «возвышенный быт», «обыденность чуда». Обобщая эту картину, наполненную цветом, светом, живым движением жизни, нагромождением сочных и осязаемых товаров, разложенных на прилавках, - приходишь к мысли, что автор сознательно опирался на художественный опыт всего мирового искусства. Тут и фламандский натюрморт, и сюжетность бытовых полотен передвижников, и зыбкий импрессионизм, и экспрессия экспериментальных полотен русских модернистов начала двадцатого века. Возникает ощущение, что Коробов использовал еще один изобразительный прием, характерный для старых мастеров. Вспомним «Ночной дозор» Рембрандта, где в толпе персонажей вдруг обнаруживается лицо самого автора… Вот Коробов живописует мясные ряды, где кровь брызжет на сапоги мясника, где сочится нутро освежеванных туш, - и рядом лицо мальчика, устрашенного и завороженного этой картиной:
Лишь мальчик, бледнея, глядел оробело,
Забыв от испуга про золото груш…
Напомним, что детские годы Владимира Коробова, который не отличался богатырским здоровьем и ростом, прошли в бедной семье, где редко видели мясо, и фрукты ценились на вес золота.
Все, что сказано здесь о живописности образов Коробова, можно было бы повторить, восхищаясь пластичностью (скульптурностью), музыкальностью текста стихотворения. Но, Коробов, наверное, не был бы Коробовым, если удовлетворился бы «картинками с выставки». Похоже, что эта базарная жизнь явилась частью его не только поэтического, но и бытийного ощущения жизни. Если раньше говорили «вся жизнь – театр», то теперь – и особенно теперь!- можно сказать, что «вся наша жизнь – базар»…
Устройство твое, совершенно, как соты,
Прекрасна людская твоя суета!
Люблю, затерявшись в толпе бесконечно
Глазеть на базар, словно в калейдоскоп.
Где звезды узоров, меняясь беспечно,
Не знают повторов, как в детстве…
И уж совершенно мудро, по-философски, звучит концовка стихотворения:
О, только б не верить упрямо, что тайна –
Лишь зренья обман, жалких стеклышек горсть!…