Незабудки на снегу

               
 Сюжет  основан на реальных событиях и  реально существующем документе – дневнике учителя сельской школы, Орлова Николая Ивановича, оставленного в начале войны советскими властями партизанить в районе проживания, под  Лениградом.  После войны  документ проверял в ГУВД  А. Данильченко, капитан 1 ранга запаса, на предмет  опубликования в «Учительской газете», но  посчитал по идейно - политическим параметрам  не подходящим для этого. Потом  дневник передали в  школу.  Мне его отдали  родственники автора.  Я решила  написать о нем  и  процитировать без изменений...
               
    Анна с дочерью и внучкой поехали в деревенскую школу под Ленинградом на праздник  30-летия Победы над Германией сначала на поезде, потом потряслись на автобусе, и Анна, пользуясь случаем, (нечасто он предоставлялся, нечасто дочке было до нее!) по дороге   рассказывала дочери, что до замужества жизнь  у нее   была не сахар. Семнадцати лет   она  была отправлена из отчего дома  на житье в другую деревню, к своему старшему брату, директору сельской семилетней  школы. Так  решили престарелые родители и старшие  сестры и братья,  когда закрылась ближняя школа, да еще  стали думать,  в порядке ли с головой Анны  после падения с моста на деревенских танцах  через перила в речку: она  ударилась  о какую-то корягу,  и  долго, года полтора,  не могла прийти в себя, а потом, вроде, выправилась, только верхняя губа после заживания задорно вздернулась, а родные  ее  решили, что  больно  часто и допоздна, а то и до утра, стала теперь задерживаться  Анна   на гулянках  с деревенскими мальчишками и девчонками! 
 -  Пусть Нюрка поживет у Ивана,  поможет по хозяйству и нянькой,  подучится в школе, - решили всей семьей.
 А  какая учеба получилась? У брата  трое детишек. На дворе свинья с поросятами, коза, куры. Золовка только покормит муженька перед работой и спатеньки! Дети кричат, поросята визжат, а та дрыхнет, готовится детей стругать, уже трое было настругано  у них за четыре года  семейной жизни.  Анна поднималась с сеновала ни свет, ни заря  и впрягалась  на весь день – убирать да мыть, да скотину кормить, да за  детьми ходить. Школа!  Увидела она из этой школы одного учителя – Колю. Он стал приходить  к ним  каждый день, чтобы только посмотреть на Анну.  Она-то  -  в грязном, рваном, вечно занятая,  будто  приворожила будущего мужа, -  большими зелеными глазами, наверно, веснушками, что ли, или  пышными волосами?   Николай недавно окончил  учительский институт в Новгороде, учил   детей русскому, литературе, немецкому, пению.  Образованный, веселый, молодой учитель  устраивал в школе вечера, спортивные соревнования для всей деревни, ставил спектакли, и  не одна девушка в деревне и в школе, сноха говорила,  уже сохла по нему. А  он присох к ней,  Нюрке!  Приходил после своих уроков, помогал  ей по хозяйству.  Коренастый, ростом  чуть выше Анны, ладный такой, быстрый, как ртуть, походка легкая, поспевал везде за нею. Она чувствовала даже на расстоянии его тепло. Руки у него маленькие и горячие, и все-то он умел: и  коромысло с полными ведрами всегда у нее перехватит, и дров наколет, и детей накормит, и белье в ледяном пруду наполощет…  Анна не верила своему счастью: ей, непутевой, такой кавалер достался!
   Дождались, пока исполнилось Анне  18. В районном загсе  шлепнули  в паспорта штампы, от РОНО  дали  квартиру на втором этаже школы,  в сельпо участок для огорода выделили за деревней. На свадьбу родня подарила им никелированную  кровать, родители откуда-то достали новую перину: видно, берегли для нее приданое. Гуляли свадьбу в родной деревне Анны аж  два дня.  В гостях были и ее родные, и его – сестра, трое братьев, все молодые, красивые, особенно Костя, летчик.  Аня  даже  заглядывалась на него. Муж недовольно ворчал на второй день:
- Конечно,  красавчик  Костя хорош! Ну, и я тоже не  урод. И так люблю тебя, как никто не сможет! – и добавлял, смеясь, - сегодня уже три раза…
 Сам играл -  и на гитаре, и на мандолине,  пел; Ане понравилась песня «Соколовский хор у Яра был когда-то знаменит. Соколовского гитара до сих пор в ушах звенит…», и  Анна тоже пела своим  низким, сильным голосом,  плясала без устали.
 Перед свадьбой  были они с Колей  в Ленинграде, купили  ей  платье, шляпку, туфли, плюшевую жакетку, ему  пиджак, сходили в театр, на концерт с фокусниками. Анна посмотрела на  городских,  да и срезала свои пушистые  косы и  на свадьбу легко уложила  вьющиеся волосы  плойками, по моде: всем нравилось, на нее и  в городе  оглядывались.  Коле тоже  нравилось,  но  ревновал он  Анну,  и не без причины:  озорство в ее детстве с мальчишками  на сене  напомнило о себе в их первую  ночь: у нее все  было  легко и без боли.  Ей  пришлось рассказать  о своих деревенских шалостях. Коля, сам  парень молодой, видать, тоже знал и про деревенские  вольные забавы, и про студенческие. Но больше  он  удивлялся, что  его  молодая жена  оказалась  так  охоча  на  его  ласки, и  все твердил: 
-  Мы теперь муж и жена, и  будем жить  только  друг  для  друга и детей!               
  Вот и продолжилось  ее образование -   в семье,  в законном браке. У них в квартире, в школьном мезонине, Анна  настелила дареных сестрами домотканых пестрых  половиков, поставила на окна цветущие герани.  И обеды разготавливала  такие, что за уши не оттянешь: то борщ  багровый, с чесночком, с гречневой кашей, насыпанной в серёдку тарелки;  то кислые щи, со сметаной обязательно; а еще перловую кашу напарит  в печи со шкварками; обязательно к обеду -  кисели  или морс клюквенный, или моченая морошка, или квас домашний, с градусом,  или если надо, рассол огуречный или капустный в глиняном кувшине выставит, - тоже лекарство от всех болезней, особенно после праздников,  или молоко парное, прямо из-под коровушки соседской.  Мясо  редко  ели, но хватало яиц, молока, сметаны, творога, купленных у соседей - финнов.  Молодой муж быстро   позабыл про невзгоды  холостяцкого питания.  Анна  вроде как  ведала секретами народной мудрости:  у нее  всегда были в запасе  нужные травы и корешки. От кашля она настаивала мед в черной редьке или заваривала калину вместе с ветками и листьями, на желудочные неприятности у нее - овсяный кисель, лучше которого Николай не едал даже у матери: «Прямо, как в сказке, - говорил он, - молочные реки с кисельными берегами».  Если  у кого  сильное расстройство в животе случалось, Анна заварит черемухи, - и тут уж заколодит так, что впору, наоборот, расслабить, и тогда шла  у нее в ход свежая простокваша.  Она и грибов  насолила и насушила, и капусту наквасила. И навышивала, и крестом и гладью, навязала скатёрок, занавесок, накидок, подзоров, прошивок, думочек.  Полы  в доме  всегда были чистые, Коля хвастался учителям:  «Хоть обедай на полу!»,  смеялся:  «Но ведь плюнуть некуда!».  Да она, бывало, просто сорвет охапку цветов с поля, поставит в глиняный горшок, и комната или зал в школе  аж засветится радостью. Или букет одуванчиков воткнет куда – и тот  простоит хоть сколько, не облетит!  А то, на радость ученикам,  заглянет с  весточкой  какой-нибудь  к нему на урок в веночке, такая русалочка.  Коля называл ее «дитя природы», полубогиней называл. Любовался  всегда:
- Ах, какие  запястья! А какие  лодыжки! Дярёвня  ведь!
- От такого слышу! – смеялась Анна. – Сам-то: ноги-то у тебя и руки маленькие, как у барина какого! Еще из крестьян  называется!
- Это у меня от мамы. Не знаю, каких она кровей, но фамилия девичья у нее была Баева. Мой отец из Башкирии маму привез, хотя она – православная, моя матушка Варвара. А ты-то? Вон какая у тебя узкая ладонь, и пальчики длинные, и ноготки, будто только из парикмахерской! Откуда?

   Их старики, родители, были люди, действительно,  деревенские. Правда, отец Ани, бывший егерь царской охоты, закончил  еще до революции  лесотехническую школу в Лисино Корпус под Петербургом; у Анны дома висит его старинное фото, он там с бородой, в форменной шинели  и папахе.  Она  помнит, что в  сенях  большого родительского дома  до войны было полно рыбацких и охотничьих сетей, капканов и других  егерских  снастей.  Отец  был темноволосый, с густыми  бровями над веселыми глазами, а  мать  -  тонкокостная, белокожая, в веснушках, рыжая, как лисица.  Прожили  они вместе всю жизнь, родили 12 детей, из них последней Анну. До свадьбы видели друг друга один раз, в сватовство. За всю жизнь не знали никаких врачей, да их и не было ближе, чем за  десять  верст.  Мать Анны  детей рожала то в поле, то  в  бане.  Она  понимала в травах и других народных лекарских средствах,  и лечились  в доме только ими.  Рассказывала, что после очередных родов за столом в их  большой семье, а в страдную пору еще и с наемными работниками, она, кормящая мать с ребенком на руках, да с другими у подола, не всегда  досыта успевала  поесть: всё из общей плошки быстренько расхватывалось обедающими. Прожила она 93 года, пережив мужа  на 33 года.
 Всех старших детей  родители Анны уже переженили и повыдавали замуж и  новым зятем, мужем Анны, родители были очень довольны.
  После свадьбы молодые еще погостили у стариков, - как раз  у школьников уже были каникулы, - попраздновали Ивана Купалу:  купались в холодной  речке, ее родной Суйде, потом в бане  парились, вдвоем, вениками из полевых цветов, обливали друг дружку ледяной  водой из колодца,  визжа и приговаривая: « С гуся вода, с нас худоба!»;  потом она порезвилась на бережку с сестрами и подружками, которые бросали в речку венки и смотрели, чей поплывет, не  зацепится за  лилию или кувшинку, значит той замуж скоро; потом на мосту  -  под гармошку танцы всю белую ночь…
  Через год, к следующему лету  Анна  родила в районной больнице  дочку, Тамарочку. Так Коля  захотел назвать. Анна ревниво спрашивала:
- Какая такая зазноба Тамара у тебя была?
-  Да, была такая красавица, грузинская царица Тамара! – И, качая дочку в люльке,  напевал, - но не о Грузии, а  розовые гречишные, синие льняные поля были в песнях, лесные  земляничные поляны… Коля  говорил, что это он сам сочинил. « Какая Тамара у него в зазнобах была? - кумекала про себя Анна. - Не эта ли в школе,  тоже Тамара, училка  холостая, все  зыркает  черными глазищами…».
 Коля  и о сыне  мечтал. Весна и  лето в тот год были солнечные, полно  земляники, цветов, - живи да радуйся!  По выходным  часто бывали гости  – и братья, и сестры приезжали, и Колины товарищи по работе; помогали весной   картошку посадить и огород вскопать. А потом – к столу! Вот уж где было веселье, - пели под гитару, под фисгармонию в школьном зале, спорили, ели Анины пироги с капустой, грибами, брусникой, черникой,  творогом, - нахваливали.  Меньше всего пили, а больше  обсуждали вести по радио о начавшейся за границей войне. Не хотели верить, что  докатится досюда. «Если  дойдет, то шапками закидаем!» - так всё  говорили. Сохранились фотографии -  они  с гостями на лужайке перед школой, они с Колей сидят на травке и Тамарочку держат вместе на руках,  смеются и  щурятся от солнца…
  Закатилось для всех солнышко  ясным  июньским днем за объявление войны. Срочно убегающее в тыл  районное начальство в опустевшем за неделю  райкоме велело Коле оставаться и организовывать в тылу партизанский отряд и  антивражескую пропаганду. Братьев Аниных  взяли в армию. Сноху,  уже с четырьмя детьми,  эвакуировали в Чувашию; они потом рассказывали, что  там тоже было  несладко: мужиков не было, только старики, женщины сами всю работу в деревне делали, даже  подростки впрягались в плуг  и землю  пахали; еды не хватало и там, и местные  не рады были непрошенным гостям.
  А как немцы подошли, Коля с семьей пошли в лес, где  перед тем оборудовали пару землянок для всех «партизан», -  двух с половиной калек и стариков, и с ними Коля, их командир. Школьную фисгармонию, домашний скарб, перину, кровать рассовали по тайникам в земле, в погребах замаскировали… Не все  потом отыскалось, но перина и кровать нашлись и служили Анне всю жизнь, и семиструнную Колину гитару Анна сохранила и  передала  внучке.
 В лесу, в землянке,  их первенец, Тамарочка, скончалась поздней осенью от холода и голода, под звон падающих с потолка капель. Молоко в груди Анны кончилось давно, она погоревала  да и вошла помаленьку в партизанские дела мужа: то в какую деревню подойдет, потолкует с местными, то к знакомому дедку за радиосводками сходит да и унесет их в своих снова отросших  пышных  волосах, под платком. Опасно было, конечно: немцы на мотоциклах  и велосипедах разъезжали повсюду. Но Коля, под видом списанного  по зрению пастушка, и Анна, под  деревенскую  дурочку,  - ходили своими тропками  по деревням,  лесам и болотам. Коля -  когда напишет да наклеит на видном месте  какой плакат с сообщением о русских победах или, что Ленинград стоит, не сдается. Когда с товарищами подкинут немцам  бомбу в сарай с техникой,  или языка возьмут, да и потолкуют с ним:  Коля-то  немецкий знал. А то взорвут лесопилку на реке, или даже пару раз освободили  по нескольку наших военнопленных. Но  все время он  был недоволен, что мало делает для победы, хотя и понимал, что с таким числом  верных людей много и не получится. Писал дневник - отчет о ходе дел, прятал в тайнике  - для будущего.
  На следующий год родила Анна еще дочку, Галину, теперь  уже в деревне, в бане, и  вскоре  похоронила. Она так ослабла от горестей, от  голода, что для поправки здоровья Коля оставил  ее  жить в  деревне, не на своей   квартире, а у подруги Аниной. Тоже не курорт, но  получше, чем в лесу-то. Так  и 42-й год прошел, потом начался в нашу сторону перелом, немцы уходить стали. Коля с отрядом пошел за немецким тылом.  К Анне он прибегал еще два раза. У него кожа стала какая-то шершавая. Он стеснялся этого, боялся, что Анна побрезгует им, но наперекор всему, голоду, всем печалям и  болезням  они  любили друг друга…  Потом  он ушел  за своим отрядом, за линию  недалекого, еще еле слышного  откуда-то  с Красной Горки,  фронта.
 В деревне  вся скотина была съедена: немцы помогли. Пекли  лепешки с  лишайником, опилками  и корой деревьев. Все болели животами. Весной, когда пробилась  трава, распустились листья, да с березовым и сосновым соком, да с  огорода озимыми -  чесноком, луком и петрушкой -  стало полегче.
  А наши когда пришли, стали, незадаром,  делиться своими пайками, особенно с девчонками, после танцев.  Под канонаду дальнюю, под патефон девчата  да и бабы, соломенные вдовы, закрутили вовсю романы.  Анна  опять родила девочку; рожала  в бане, под  дальний грохот пушек, назвала дочку Лилей. Муж на последней побывке  узнал о беременности Анны, но   дочку свою он уже не увидел.
 Через некоторое время появился  в  жизни Лилиной мамы  один молодой офицерик.  Он был  представительный такой ухажер  и не жадный:  приносил  -  то тушенки, а то шоколадку или спирту; и обходительный,  и голос такой рокочущий, прямо артист! И чистоплюй: с собой у него всегда был  какой-то не наш одеколон, он им и себя, где надо, поливал, и ее. На что муж был  приятный, а этот так обнимал, что и без шоколадки она  на все  была согласна. Все прошлые  испытания   измотали Анну, и  о верности или неверности она и  не думала: спасибо, что жива осталась, да еще дочку Колину родила; ее у Анны выпрашивала потом  одна бездетная пара, они уговаривали, что при такой бедности ей будет трудно растить ребенка, но Анна не уступила  им свою ясноглазку:  она  не забудет Колю и не предаст  его дитё! Хотя  женское ее нутро быстро победило: молодая, отойдя от голода, трижды родив, она, видно, заматерела,  и без  мужика ей было  плохо…  Уходить наши стали, гнать дальше немца;  офицерик   ничего  не  обещал, только еще раз  обнял ее, сильно пополневшую  (особенно грудь у нее выросла, раза в три), поцеловал Аню  в заплаканное лицо под гулюканье малютки,  прорычал своим баском  тихонько: « Век бы с тобой пролежал на перине!», и осталась она одна. Он вернулся к ней после войны, уже демобилизованный…  А Коля так и не пришел. Потом Анна узнала через своего брата, что его партизанский отряд был уничтожен немцами, что  Колю  взяли в плен, и  он там был казнен.   Больше  ничего она о Лилином отце не узнала.
  Каким-то чудом сохранился  в тайнике, в заброшенном сарае, его дневник, написанный на оберточной бумаге и на клочках немецких плакатов и газет. Анна  передала после войны   эти бумаги своему брату.  Тот отдал документ в органы госбезопасности. И  увидела  она   этот дневник вот только сейчас, через 30 лет,  уже в перепечатанном виде,  на празднике  Победы, в школе, где Коля учил, где они жили с Колей и куда она приехала сегодня  с дочкой Колиной и внучкой по приглашению школьного коллектива  «Красных следопытов» из детей и учителей.   Читали  записи  Николая  детишки, а  ей  будто опять слышался  глуховатый, быстрый говорок мужа:
 «  15 ноября 1942 года. Последние силы своей души трачу на то, чтобы продлить свое существование до светлого дня победы. Но чувствую, что конец приближается. Я больной. Ноги опухли. Тело покрылось лишаями. Тяжкие испытания выпали на мою долю. Есть во мне только благие пожелания, есть только уверенность, что будет праздник на нашей земле, ненависть к палачам-захватчикам.   Нельзя себя чувствовать сыном великого народа, не делая для него того, что требуется от тебя в такое время… Не пируют больше палачи-захватчики, как пировали прошлой осенью. Нечего больше грабить стало. Из тысячи один немец теперь считает, что они возьмут Ленинград…
 Слышу гром родных пушек с Красной Горки, с Кронштадта, слышу гудение наших самолетов. Чувствую, что город Ленина останется городом Ленина, хотя немцы навывешивали на больших дорогах дощечки с надписями о количестве километров до «Петербурга». Прошлой зимой странствовал в поисках куска хлеба по Нарвскому шоссе и с улыбкой читал эти надписи и говорил про себя:
- Не доехать вам, рано вы надписи сделали.
Мои слова теперь оправдались, надписи сняты.
  20 ноября 1942 года. В немецких газетах сквозь раздутый пафос видно, что делается в Сталинграде, в Африке и на других фронтах. Нет больше «Великой Германии», кончила она себя величать таким образом. Нет больше уверений в скорой окончательной победе. Сроков больше не указывают. В газетах – истерический писк, обращения о вступлении в немецкую  армию, вопли: «Спасайте Европу!». Получается теперь, как будто не Германия напала на СССР, а наоборот.
 Немцы начинают эвакуировать близкие к фронту деревни. Не разрешают брать с собой ничего. Сегодня пришли двое местных советоваться, как быть, как спастись. Говорят, что готовы  умереть, лишь бы не идти с немцами. Еще бы оружия, и  в критический момент с ними можно дело делать. Надо выяснять, какими можно располагать резервами и сколачивать ударный кулак.
2  декабря 1942года. Как я рад теперь, когда услышал и прочитал признания немецких газет, что у Сталинграда дела у немцев плохи. Как возросла во мне уверенность, что близится развязка. Части, стоявшие здесь, уехали затыкать дыру. Кто говорит, что в Сталинград они едут, кто -  во Францию. Какое  важное значение имело бы задержание их здесь! Но что я, беспомощный человек, могу сделать, как могу сорвать их план? А  войска были важные,  последняя гитлеровская надежда, на пилотках череп (войска СС) – батальон смерти. А с востока скудные вести, но все же есть. Слышим,  и от Сталинграда немцев гонят, и от Москвы далеко отогнали, и в Африке дела у них плохие. Слышно, даже во Франции восстание. Близится конец им. Утопающий хватается за соломинку. Немцы тоже так делают. Проводят мобилизацию среди русских. Дают винтовки военнопленным и называют их «добровольцами».
8 декабря 1942 года. Это безмолвие всего сильнее угнетает.
11 декабря 1942 года. Когда явились в эту местность немцы, то поверив их наглой лжи, население  проклинало старые порядки и были рады, что «освобождены». Все опиралось на то, что вот теперь они разбогатеют, станут добрыми, счастливыми. Национальных чувств как не бывало. Так было осенью 1941 года. Поцарствовали немцы полтора года, поистязали тысячи людей, повешали, поуморили голодом, а потом ограбили все:  овец, коров, картофель. Сделали большинство людей нищими, и теперь многие не восторгаются новыми порядками: «освободители» говорят с горькой иронией.
11февраля 1943года. Пятого февраля 43 года газетенка «Северное слово» под заголовком «Они пали за Европу» известила о гибели 6 немецкой армии в Сталинграде. Всем прихвостням фашизма, всем шкурам продажным удар пришелся не в бровь, а в глаз. До последнего момента немецкие газеты тщательно скрывали, что целая армия находится в окружении.  Как громом ошарашила всех весть о чудовищном поражении немцев. Гибель шестой армии совпала с датой 10-летия диктатуры фашизма. После Сталинграда любому слепому стало ясно, что гибель немецкой армии неминуема… Запищала, затрепетала немчура проклятая, вся пресса их лживая. Нет больше Великой Германии, кончила она себя величать таким образом. А было время, когда кроме слов «Великая Германия» в газетах трудно было что-либо увидеть.               
26 марта 1943 года. Редко веду записи. Судя по немецким газетам, немцы снова взяли Харьков. Сам Гитлер был на фронте. Это Гитлеру было  необходимо сделать, чтобы остановить паническое бегство. Правда, он оттянет на некоторое время свою гибель и уничтожит лишние тысячи немцев, но судьба не минует: на гриве не удержался, на хвосте не удержится.
6 апреля 1943 года. У жены сегодня день рождения. Преподнести ей что-нибудь в виде подарка нечего. Даже улучшить меню на сегодняшний день не приходится думать…
9 апреля1943 года. Снова фашистские газеты подняли слух, что большевики при занятии местности расстреливают детей и женщин, а мужчин забирают в Красную Армию. Врут, врут и завираются: как же это может быть: детей расстреливают, а их отцам винтовку дают?
26 апреля 1943 года. Пасха. С этим связано много воспоминаний детства. Из меня уже не сделаешь верующего человека. Дело не только в том, что Христос воскрес  в этот день, а еще и в том, что этот весенний праздник знаменует собой пробуждение природы и наступление теплых весенних дней. Видеть людей веселыми и радостными мне всегда доставляло невыразимое удовольствие.
13 июля 1943 года.  С 6 июля начались бои на участке фронта Белгород – Орел протяжением в 240 км. По своим размерам, по ожесточенности не виданные доселе бои, - в таком духе их харатеризуют немецкие газеты. Признают, что трудно предугадать, чем все это кончится. Приводят огромные цифры погибших советских танков и самолетов. А о своих потерях умалчивают. Второй фронт становится реальностью. Английские войска в Сицилии, узнал это от немецких солдат. Сам схожу с ума. В такое время в бездействии сидеть очень трудно.
 Людей в этом захолустье для дела подобрать ужасно трудно… Представляет интерес один хозяин. На вид ничего выдающегося: немного выше среднего роста, черты лица довольно правильные. Все нормально. На самом деле это широкая в своей ограниченности натура.  Жадный до невероятности, уверяет, что у него действительно ничего нет.  Когда я стал жить плохо, перестал здороваться. Предчувствуя скорую гибель немцев, старается прослыть среди населения как противонемецкий агитатор…»
 Анна  после войны  разбирала с братом эти записи мужа, и некоторые  помнились ей до сих пор: «Фашизм – последняя стадия капитализма, поэтому он и погибнет», и еще: «Сталинград стал немцам столько же, сколько Наполеону Бородино». Анна  помнила  слова Николая: «Фюрер – гений дурных голов, спохватился после Сталинграда и начал осознавать свою слабость и опасаться, что Европу захлестнет волна большевизма».
  Еще писал он, что когда-то у Льва Толстого вычитал, что с давних пор народы Запада стремятся завоевать Россию, но есть такой закон, по которому они неизбежно откатываются назад, и урок, данный этой войной, послужит делу мира на десятилетия. В одной из своих  последних сохранившихся  записей, он замечает, что в немецких газетах ведется бешеная пропаганда о спасении России «русской освободительной армией», так называемыми добровольцами.: « 99 процентов «добровольцев» стали ими под страхом голодной смерти и чтобы получить оружие, а в кого стрелять будут, того они у немцев не спрашивают…   Один из «добровольцев» убил двух унтер-офицеров, а сам скрылся. За мной тоже следят. Очевидно, все-таки донесли на меня в гестапо…». На этих словах дневник обрывался.
  Анна радовалась, что дочь,  наконец,  услышала  слова отца  и не сердилась сегодня  на нее за вечные  слезы. Она говорит детям, что Лиля  в отца   удалась -  и лицом, и характером горячим, и те же  голубые глаза.  Когда  после праздника все выходили из школы, сквозь  тающий снег,  который  выпал тогда  под  Ленинградом, под соснами, окружающими школу, светились незабудки. Ее внучка Катя, лобастая, как Коля, и такая же умница (за книжками потянулась, когда еще не сидела, в два месяца!),  сорвала несколько цветочков, довезла  в кулачке до бабушкиного дома и поставила в стаканчике с водой  у нее на окне. Внучка хорошая у Анны, умница,  уже и стихи пишет, как дед, и музыкальная, как он, так что бабке, видно, надо  брать еще  работу на дом, чтобы справить девчонке пианино:  пусть развиваются у нее  дедовские таланты! Анна  думает: « Ей бы еще  ласки побольше!» а то дочка  больно строгая, - это у нее от меня. Такая была у нее жизнь, что ей, маленькой,   уже мало что доставалось хорошего, хотя для детей  Анна   готова  день и ночь работать, а уж новый наряд справить, или с учебой помогать, или путевку на отдых купить, - Лильке прежде всего, за что и ссорятся  иногда с мужем: он-то всё  для сыночка старается.  И сваты не очень  разбегутся для внучки. Сват  на работе гравёром подхалтуривает, сватья все клубнику на даче выращивает да продает, подкоплено, небось, кое-что и со времен офицерской службы свата,  - не бедные!  Могли  бы   на машину подкинуть  сыночку. Ведь понимают, что он не подарок, -  и, так-то,  не красавец, да еще толстеет, работы нормальной нет  и ревнивый вон какой! Видать, он  в мамашу, та  все муженька донимала после войны, - от кого это у него, бравого подполковника, красивая немецкая открытка с непонятными словами. И этот  обалдуй, ее сынок, такой же оказался, мучает Лилю: кто да кто у нее раньше был. А если и был!  Коля Аню  не попрекал, хотя и было за что, только не любил, когда она  хвостом вертела в гостях. Муж, вспоминала Анна, все талдычил, что семья не для удовольствия, а для обороны от трудностей жизни. Война вот  сломала всю их  оборону. Но, слава Богу,  сейчас-то  не война, и  надо бы любить жену- красавицу, а не портить жизнь  себе и другим.   
 

         

         2011.