Этот рассказ был написан для недавно вышедшей книжки А.А. Титляновой "История одной сибирской семьи" и посвящен маме автора книги и моей "приемной" бабушке.
В моей жизни было несколько случаев, которые могут служить ярким примером того, что такое настоящий подарок судьбы. Да, уж если судьба решает расщедриться, то ее подарки легко превосходят самые сокровенные мечты. С раннего детства я мечтала о таинственной лесной жизни, даже не прочь была родиться зайцем, лишь бы жить в лесу. А еще я мечтала о бабушке.
Когда в мою жизнь вошел человек-праздник, мой отчим, Владимир Григорьевич Рейфман, начался чудесный период жизни еще и потому, что в доме стали появляться очень интересные люди. Это были люди из мира науки, и я могла подолгу слушать их беседы, испытывая глубокую симпатию к любому из них, если это друг моего отчима. И вот однажды среди гостей появилась невысокая пожилая женщина. В белой блузке с брошью, с аккуратно причесанными пушистыми седыми волосами, c внимательным взглядом сквозь толстые линзы очков, она показалась мне очень строгой и недоступной. Это и была Евгения Григорьевна Лебедева, и ни за что я тогда не думала, что передо мной моя будущая легендарная бабушка, впоследствии почему-то выбравшая меня своей приемной внучкой. Оказалось, что она занимается фитопатологией, как и Владимир Григорьевич, но работает в филиале биолого-почвенного института на Горно-таежной станции под Уссурийском. В тот вечер наша гостья осталась у нас ночевать, а утром, прощаясь, пригласила меня погостить как-нибудь на каникулах. На дворе стоял серый ноябрь, но уже в январе я впервые попала на Горно-таежную станцию.
Евгения Григорьевна встретила меня очень радушно, удивив своим превращением в обычную, уютную женщину, в простом фланелевом халате, возившуюся у печки среди кастрюль и ведер. Висевшая рядом закопченная тряпка окончательно разрушала образ недоступной и важной ученой дамы. В такой обстановке Евгения Григорьевна показалась мне похожей на добрую фею из сказки про цветик-семицветик, о чем я ей сейчас же и сказала.
- Ну и фантазерка же ты! – засмеялась она.
Я тогда и предположить не могла, что пройдут многие годы, у меня самой уже вырастут дети, а для своей дорогой бабушки я так и останусь «ужасной фантазеркой». Впрочем, и сама Евгения Григорьевна по этой части была не из последних.
- Ну, ладно, побаловалась и хватит, сейчас же отдавай! – раздавалось вдруг из комнаты, где никого, кроме бабушки, не было.
Оказывается, это она обращалась к домовой, которая опять что-то стащила прямо из-под рук. У всех жили домовые, но бабушка была почти уверена, что у нее в доме водится именно домовая.
У лесной дороги, ведущей на подопытное картофельное поле, лежал замшелый камень, на котором в жаркий летний день вполне мог присесть и отдохнуть в густой тени леший. И если бабушка его ни разу там не застала, то только потому, что он успевал услышать ее шаги и удалиться.
- Ну вот, опять спрятался! А ведь наверняка только что тут сидел. – С серьезным видом говорила Евгения Григорьевна, проходя со мной мимо таинственного камня.
С таким же серьезным видом она предостерегала меня ходить в баню слишком поздно, когда там уже почти никого нет, потому что можно встретиться с Банным. Представь себе: заходишь в парилку, а там, в клубах пара, на верхней полке сидит старик с мыльной бородой, не страшно разве?
В сумерках на бабушкину клумбу с душистыми табачками прилетали эльфы, но чтобы их увидеть, надо было уж очень тихо сидеть и даже не шептаться. А у ручья в высокой сырой траве шныряла кикимора. По описанию бабушки, это такая маленькая вертлявая особа с мокрыми зелеными волосами и длинным острым носом, который она любит везде совать, делать мелкие пакости и говорить «Брэ-ке-ке-кс!».
Сейчас я даже не представляю, насколько беднее была бы моя жизнь без того, чем ее наполняла моя дружба с этой удивительной женщиной. Находясь в ее доме, я вообще не чувствовала себя в гостях. Мне поручали вытирать пыль и мыть посуду, отправляли за водой, куда я охотно бежала, хватая ведра. Даже пыталась рубить дрова и радовалась, когда моими стараниями пополнялась поленница. Меня могли громогласно отчитать или что-то запретить, но там я была счастлива, как нигде. Я до сих пор считаю, что этот бревенчатый дом был лучшим местом на земле. Несмотря на такую отдаленность, туда не переставали приезжать гости. Думаю, что Евгения Григорьевна обладала особым даром гостеприимства. Ни гости ей не мешали, ни дети, как она говорила, не могли надоесть, ни большие, ни маленькие. Сколько я помню, Евгения Григорьевна при виде гостей, даже неожиданных, умудрялась не впадать в суету. Если гостей было много, они и сами могли приготовить обед, накрыть на стол, а хозяйка, побеседовав с ними от души, старалась не изменять своей привычке и прилечь после обеда.
- Господа, мне придется вас покинуть, я вынуждена отдохнуть. А вы тут хозяйничайте.
И никто не обижался. Вымыв и расставив посуду, шли гулять, лежали у дома на раскладушке или затевали прополку на огороде. Часто оставались ночевать.
- Я вообще люблю людей, - говорила Евгения Григорьевна, и это была правда. Отправляясь на работу, она даже ключ не уносила, а прятала в ямку от сучка на бревенчатой стене дома и трогательно маскировала, затыкая клочком пакли. Это на случай внезапного приезда дорогих гостей. Затрудняюсь назвать кого-нибудь из гостей, кто в дорогих не числился, потому что о бабушкином тайнике знали все.
Приезжая из городской квартиры в этот дом, где никогда не было телевизора, я сейчас же о нем и забывала. Хватало книг, журналов, задушевных бесед и общения с природой. Дом на склоне сопки, в окружении леса, и сам по себе был для меня осуществлением еще одной мечты. Тайга подходила к дому так близко, что как-то ночью на верхних огородах оставил свои следы тигр.
По вечерам в клубе показывали кино. Быстро поужинав, Евгения Григорьевна извлекала из шкафа, всегда хранившего запах ее любимых духов «Ландыш серебристый», белую блузку, брала ручной фонарик, и мы отправлялись в клуб. Иногда фильм бабушке не нравился. И тогда по дороге обратно она говорила, что это еще одна глупая роль такой-то актрисы в еще одном глупом фильме. А однажды, сидя на заднем ряду, я увидела, как бабушка в середине фильма с недовольным ворчанием покидает зал. Вроде бы совершенно безобидная картина, в чем же дело? На экране качалась трава, стекали по окнам капли, сидела на ветке какая-то птица...
- Терпеть не могу, когда мне начинают навязчиво показывать то, что я и без них могу увидеть! Капли на стекле, жучок ползет по травинке, стоило мне ради этого в кино идти?
Наверное, такие картины призваны замедлить бешеный темп жизни, в котором вращается большинство живущих в городе, дать рассмотреть то, что помогает хоть на миг оторваться от вечной суеты. Но жизнь в таежном поселке, да еще без телевизора, и так проходила довольно размеренно. На открытом окне в спальне как-то поселился паук, затянув паутиной, как марлей, оконный проем, и бабушка до самой осенней прохлады не закрывала окно, ведь при таком соседстве не было надобности спасаться ни от мух, ни от комаров. А как-то, вернувшись из клуба, Евгения Григорьевна сказала, что ей хочется «послушать ночь». Она принесла раскладушку и улеглась во дворе.
- Я иногда люблю перед сном тут полежать. Деревья шелестят, разные звуки, шорохи.
Дом Евгении Григорьевны был устроен и обставлен очень просто, ничего новомодного. Старый, облезлый и поэтому покрашенный светлой краской буфет, диван с деревянными валиками, внутри которого однажды завелась землеройка, старый тяжеленный сундук, этажерка со стопкой журналов «Огонек». Но это был дом с душой, как живое существо. Жизнь в доме протекала очень спокойно. Так уж получалось, что завтраки, обеды и ужины приходились на одно и то же время. Когда Евгения Григорьевна еще ходила на работу, то завтракала рано, а я, просыпаясь, находила на кухне завтрак, прикрытый салфеткой, на которой всегда лежала приветливая записка: «Леночка, доброе утро! Здесь твой завтрак, ешь, как следует. Увидимся в обед. Е.Г.» А однажды вечером, когда я уже лежала в кровати, Евгения Григорьевна, повозившись в комнате, вдруг подошла и обняла меня со словами: «Ой, ты мой хороший!», оказавшись потрясающе мягинькой. Я тогда еле справилась с подкатившим к горлу комком и тут же решила, что уж своих-то детей всегда буду стараться приласкать перед сном.
Потом, когда Евгения Григорьевна получила травму и перестала работать, мы завтракали вместе. Теперь у нас был другой распорядок. Я редко вставала рано, но всегда слышала, как бабушка стучит костылями, ковыляя к умывальнику, как скрипит входная дверь, звякает в ведре ковшик. Я всякий раз давала себе обещание встать пораньше, сделать зарядку, пробежаться по утреннему лесу, но все это, как правило, оставалось благими намерениями. В конце концов бабушка обязательно появлялась на пороге моей комнаты и произносила на французском фразу, что хватит лодырничать, пора вставать, она уже поставила чайник. Я вставала, варила яйца, готовила бутерброды с икрой минтая и посыпала их зеленью, доставала любимую чашку Евгении Григорьевны и заваривала ей чай, а она вспоминала, как во времена ее жизни на Крайнем Севере местные жители считали хороший чай одной из немаловажных радостей бытия. Столовая к тому времени уже не была такой светлой, как прежде. За многие годы возле дома выросла огромная ель, а наружные стены увил виноград, обрамляя и затеняя окна, что делало дом еще поэтичнее. Сидели мы всегда на «своих» местах: Евгения Григорьевна спиной к шкафу, а я напротив. Так и запомнились мне навсегда наши долгие, неспешные завтраки, которые заканчивались что-то около одиннадцати утра. Иногда по утрам Евгения Григорьевна включала свой портативный приемник «Спидола», который она получила в подарок еще к своему шестидесятилетнему юбилею. Приемник старел вместе со своей хозяйкой, она теряла слух, а он громкость. Иногда приемник особенно капризничал и трещал, и тогда, чтобы услышать новости, бабушка прижимала ухо к Спидоле, тщетно крутя настройку звука, но вскоре, утомившись, раздраженно ворчала: «Не знаю, не знаю, что вы там бормочете».
Несколько раз мне посчастливилось встречать на Горно-таежной новый год. С тех пор я уже не мыслила лучших новогодних праздников. К Евгении Григорьевне приезжал сын с семьей. Сначала мы дома провожали уходящий год. В углу стояла елка, которую в этом доме наряжали все годы, сколько я их помню.
- Ну, будущие горнотаежцы, - торжественно произнесла Евгения Григорьевна, вставая с бокалом, - давайте-ка проводим старый год и поблагодарим за все его добрые дела.
На Горно-таежной встречи нового года были тем хороши, что можно было отправиться в клуб, где накануне наряжали елку, а в новогоднюю ночь отплясывали вокруг нее до утра. Устраивался концерт, лотерея и шуточный аукцион, когда разыгрывали неизвестные предметы, и кто-то за десять рублей выигрывал копеечную мухобойку или мышеловку. А еще был маскарад. Нарядившись дома в тулуп, прикрепив на шею картонного черного кота, бабушка надевала ужасную маску Бабы-Яги и появлялась в клубе под оглушительный визг детей, стуча клюкой. Маска была настолько страшной, что даже собственная маленькая внучка сказала:
- Бабушка, я знаю, что это ты, но все равно боюсь!
Мои приезды на Горно-таежную можно было сравнить с погружением в теплую ванну промозглым днем, а отъезды – с выскакиванием из нее, когда остается только одно заветное желание: скорее назад, в райское тепло! Наверное, невозможно придумать более гармоничного места жизни для такого человека, каким была Евгения Григорьевна. Она как-то писала мне о своей поездке в Уссурийск на конференцию: «Февральский Уссурийск с его грязным снегом и выхлопными газами, б-ррр! Но как только мы пересекли мост через Супутинку, сразу отлегло от сердца. Никакой копоти, чистый снег, свежий воздух, какое счастье!»
Итак, впридачу к удивительно уютной, интересной бабушке прилагался чудесный мир девственной природы. Даже за одно это можно было бы до конца жизни благодарить судьбу, но случился и еще один огромный сюрприз. У волшебной бабушки была внучка моего возраста. И на следующее лето она приехала. Но это уже отдельная повесть о том, как у меня появилась подруга, с годами ставшая мне близкой родственницей да еще и коллегой.
Евгения Григорьевна работала, заведуя лабораторией, до восьмидесяти лет, пока не сломала шейку бедра, неудачно упав на скользкой дороге. После этого она провела лишь одну зиму на Горно-Таежной, а потом ей пришлось приезжать туда только летом, ограничиваясь прогулками на костылях по дорожке вдоль дома. Я тогда, к счастью, не знала, что от такого перелома некоторые старики очень быстро умирают, и надеялась, что бабушка может со временем обходиться без костылей. Она и сама не оставляла надежды. Каждый день старалась ходить. Считала, сколько раз сегодня прошла по дорожке туда и обратно, радуясь прогрессу. Может быть, поэтому дожила после такой травмы до глубокой старости и только в последние пару лет жизни уже оставалась в городской квартире сына, никуда не выезжая, где я ее и навещала. Было грустно, что она теперь не может, как прежде, стоя на крыльце, восхищаться цветущей акацией, не отправится солнечным майским днем в дендрарий смотреть, как цветет азалия, не посидит больше на полянке у дома, греясь на солнышке...
Евгения Григорьевна, как и мой отчим, были яркими представителями настоящей интеллигенции. Основная часть их жизни пришлась на период энтузиазма, патриотизма и веры в «светлое будущее». Никогда не сочувствуя оголтелым партийцам, они, тем не менее, оказались самыми неприспособленными к новому периоду, ошеломительному в потрясении привычных понятий. Трудно было переварить то, что в период перестройки народ бросился торговать, чем придется, чтобы выжить. А ведь раньше даже те, кто продавал на базаре втридорога собственную клубнику, вызывали возмущение. Случайно проезжая мимо рынка подержанных автомобилей, бабушка была потрясена. Столько машин! И кто же их покупает?!
Наши интеллигентные, чистые и светлые старики умиляли своей наивностью, ужасаясь раскованности, которой упивалась молодежь. На девочку, воспитанную чопорными классными дамами, женщину, хранившую верность единственному мужу, на старости лет напирал такой мир, где все святыни оказались устаревшими, а перестраиваться уже немыслимо. Наверное теперь уже нам надо было оберегать их от скверны, как они оберегали нас в детстве.
Наша дружба продолжалась больше тридцати лет, и я считаю себя богатой и счастливой, ведь того, что произошло в моей жизни, ни за что не купишь, такое может только преподнести судьба, если захочет, конечно.