Забегала дочь, принося с собой запах сладких духов и улицы:
- Папа, ну как ты тут? Что делаешь?
- Старею, - обычно отвечал он.
Она мимолетно прижималась щекой к его щеке, журила:
- Ну пап, ну что ты все бубнишь!. И ничего ты не стареешь. Ты у нас молодец.
Из кухни доносилось:
- Я тебе яблок купила. И ветчины. Хочешь, бутерброд с ветчиной сделаю? – появлялась на пороге комнаты с ножом в руке.
- Не надо, не суетись, - говорил он, морщась.
Он уже несколько месяцев хотел ей сказать, что она зря привозит ему два, а то и три раза в неделю сумки с продуктами и тратит время на готовку – ел он мало, без обычного удовольствия, ее приходы даже немного раздражали – ее деятельная суета отвлекала.
Но он не говорил – догадывался, что так она понимает и реализует свой долг и заботу – накормить, постирать, пожурить, принести. Такова была не только с ним – это было ее обычное взаимодействие с миром – как с маленьким ребенком.
Наташа, жена, была такая же.
- Почему ты суп не доел? – опять из кухни. –Пап, ну как тебе не стыдно – опять все выливать, - позвякивала там кастрюлями, хлопала дверцей холодильника, шумела водой.
Он морщился, прикрыв глаза – как, не обидев, сказать, что ее визиты- утомляют?
С Нового года он начал тяготиться внешним миром – нет, ничего не болело – он отлично себя чувствовал, ну для своих семидесяти пяти, конечно. Но ему все меньше и меньше стало интересно - вот то самое – все эти события, которые многозначительным валом валят в личное пространство, требуя реакции и сопереживания. Ему было скучно. Только выйдя на пенсию, он думал, что наконец-то он перечтет все те книги, которые все покупал, покупал, откладывая на потом. Вот – пришло это долгожданное потом – тихая, приличная пенсия, благоустроенный дом ,и даже одиночество, которого так тайно жаждал всю жизнь, пришло ( он любил свою Наташу, и дочь любил, но давно уже про себя знал, что прекрасно прожил бы и один, без этой ритуальной суеты, постоянного налаживания быта, женских хлопот и ежечасной тревожной заботы). Книги лишь раздражали его – ничего, ничего нового они ему не сказали – все это он и сам понял за свою долгую жизнь. Он чувствовал, что какие-то из них ему бы здорово помогли раньше – лет в тридцать, а, может, в сорок – когда он еще был готов к советам извне. Но сейчас, сейчас - они только подтверждали для него грустную истину – что жизнь бессмысленна, и всем приходится проживать ее вот так же, как и ему – выкарабкиваясь из ежедневной рутины, продираясь сквозь придуманные кем-то правила. И он забросил книги – он искал каких-то ответов и объяснений, а в них – одни вопросы, вопросы, и терзания таких же людей как он, только имевших терпение писать эти толстые тома.
- Хочешь, съезди на дачу с Сережей, - говорила дочь, собираясь уже уходить. Она красила перед зеркалом губы, глядя на свое отражение неприятно-трезвым взглядом – таким же взглядом смотрел на его рентген хирург перед операцией на суставе несколько лет назад.
- Нет, Алена, не хочу, - ответил он, глядя на дочь так же отстраненно, как она на себя в зеркале.
Он уже давно понял , что у Алены есть любовник. Он не мог бы объяснить себе , как он это понял, но ему и не надо было объяснений. Никак не мог только определиться со своим к этому отношением – Алена была видная женщина , в свои пятьдесят – подтянута, спортивна, ухожена. Иногда ему казалось, что в этом есть что-то непристойное – быть столь женщиной в таком, как ему казалось, почтенном возрасте – Наташа-то в пятьдесят была уютной расплывшейся дамой – в удобной мягкой обуви – чтобы косточку не жало, с аккуратным пучком волос, вечно кутавшейся в теплые шарфики, с больной поясницей.
Дочь же, на вечных каблуках, поджарая, со свободно рассыпанными по спине кудрями, в узких юбках-брюках , с непременной яркой помадой – казалась старшей сестрой своему сыну – студенту Мишке.
Ему и льстило то, что его дочь – не домашняя клуша, и раздражала эта ее вечная энергия, постоянноая торопливость (она всегда –всегда куда-то неслась, что-то организовывала, где-то ее все время ждали). Зять-рогоносец - он его всегда глухо недолюбливал, не понимая,за что, словно чуя в нем какой-то тайный изъян - был слишком вальяжный и самодовольный, не ценивший, как ему казалось, его дочь.
- Вот и получи, - со злорадством думал, глядя на Алену.
- Не понимаю, что ты не хочешь съездить – подышал бы свежим воздухом, отдохнул, - продолжала дочь, беря в руки сумку.
- Не хочу. А сама чего не поедешь? – спрашивал с усмешкой.
- Дела, пап, - говорила быстро, и в глазах мелькало что-то такое, необъяснимое.- Ладно, пошла я, не скучай. Если что, звони.
Он поднимался из удобного кресла (любил сидеть в нем целыми днями, глядя то в окно, с безучастным вниманием, то - реже - в телевизор – с отвращением), провожал.
Она уходила, и в квартире снова становилось тихо, лишь тихо журчала вода в трубах, и он снова садился в кресло, привычно прикрыв глаза, затихал на пару часов.
Потом, вздохнув и встряхнувшись, пересаживался на крутящийся стул ;включал компьютер, и, открыв вчерашний файл, начинал писать, резво бегая по клавишам.
Вечером звонили из издательства :
- Иван Сергеевич, добрый вечер, дорогой наш, как Вы? Не помешал?
- Пишу, - отвечал он с отвращением, потирая сухой рукой уставшие глаза.
- Ой, ну не буду мешать , не буду, - осекался сладкий голос. – Я вот что звоню – завтра корректуру пришлем – в два – удобно?
- Удобно, - отвечал Иван Сергеевич мрачно.
- А,ну хорошо, хорошо…Ой вы знаете, у нас вся редакция просто плакала от смеха, пока читала Ваши рассказы последние!.Ну правда – вся работа встала! Легкие, воздушные, изящные! – заливалась трубка. – Как я завидую этому Вашему юмору, этому взгляду на жизнь – легкому такому.
Иван Сергеевич хмуро молчал.
Когда поток похвал иссяк, он сухо попрощался, положил трубку и снова, нахмурившись, повернулся к монитору – там, на белом электронном листе кипела яркая смешная жизнь, герои попадали в забавные затруднения, искрометно острили, и в итоге, раздав всем сестрам по серьгам, триумфальным фуэте, разрешали все противоречия.
Уже четыре года он, всю жизнь проработавший терапевтом в больнице, писавший только рецепты и истории болезни, вдруг начал сочинять эти смешные, правда смешные и легкие, истории.
Алена, выйдя от отца, ехала к месту назначенной встречи, кляня унылую, на весь проспект растянувшуюся пробку.
Ей показалось, что отец как-то осуждающе смотрел на нее сегодня – неужели о чем-то догадывается? На самом деле ей было все равно, она лишь беспокоилась о нем - ее волновал и его апатия и мрачность в последнее время .
Она еще думала о том, что покойная мама, всю жизнь молившаяся на отца, наверное, осудила бы ее, но эту мысль она старалась сразу прогнать – мама умерла и осуждать ее, слава богу,некому.
Подъезжая к Казанскому, она лихо подрезала полдороги раздражавший ее «Мерседес», резко бибикнула ему. Припарковавшись, еще пару минут посидела в машине, в последний раз взбив волосы и припудрив нос.
- Ну и что, ну и что – пусть, - думала она, - разве я не имею права на счастье.
Она увидела высокого мужчину, искавшего кого-то в толпе растерянным взглядом. Улыбнулась, глядя на его светлые глаза и твердый подбородок, милый,родной, сто раз целованный – и вышла из машины.
Заметив ее, он обрадовано пошел ей навстречу, и наконец они обнялись, словно после долгой, долгой разлуки.
- Съездила к отцу?- спросил он, целуя ее.
Она кивнула счастливо.
- А твой?
- На даче, на даче, - рассмеялась она.
- Свобода? – спросил он, улыбаясь.
- Свобода, - ответила она, и они снова поцеловались.
- Какая красивая пара,- подумала пробегавшая мимо девочка, замотанная в черно-розовый шарф .
- А твоя жена точно сюда не приедет? – опасливо спросила юная блондинка, отстраняясь от Сергея.
- На дачу? – хохотнул он.- Да она ее терпеть не может, и вообще –она занята своей дурацкой работой целыми днями- до меня ей дела нет. Ни приготовить, ни постирать, ни пошалить…- И он снова приобнял ее тонкое молодое тело, ласково и осторожно подталкивая в сторону дивана.
- Бедненький, - протянула девушка.
- Да, бедненький, - жалобно протянул Сергей. – Ну иди, иди сюда, лапочка моя.
- А она какая? – снова спросила блондинка.
- Кто? – не понимая, спросил Сергей.
- Жена.
- Ммм. .. Ну …такая, жилистая лошадь, вся в работе. Господи, хватит про нее, солнышко, кому может быть интересна моя жена, - прерывисто дыша, ответил он, увлекая девушку к себе.
Наташа глядела на все это с небес и радовалась.
И тому, что ее бесценный Иван Сергеевич наконец-то обрел желанное одиночество и возможность писать (она всегда, всегда была уверена в его талантливости - и при жизни старалась ему не мешать, страдая от его сдержанного раздражения – только умерев, она осознала всю глубину его саркастического ума). Радовалась и ворованному , но настоящему, яркому женскому счастью дочери. Она лишь тут поняла, что все условности, в которые загоняют себя люди – ничего не стоят. Важна лишь любовь. Любовь и легкость. И даже на зятя смотрела беззлобно - прощала. Тоже человек он, всего лишь человек.
И только глядеть на внука Мишу ей было больно и горько. Миша совсем недавно ввел себе первую дозу героина, и она с тоской знала все, что его ждет.
Знала, но совсем не могла помочь.