Чайковский

 

  Открыв тяжело поддавшуюся, занесённую снегом первую, внешнюю дверь в стылый и тёмный

тамбур, проскользнув его, они распахнули и закрыли за собой обитую войлоком вторую,

очутившись в таком тепле, даже жаре, тишине и уюте, что ощутили нечто сродни блаженству.

У вахтёрши, сидевшей за столом в нише «красного уголка», разделявшего коридор первого

этажа надвое, Оксана спросила, кто из жильцов есть на втором этаже. Старуха, добрая и

маразматичная, окрещённая студентами из-за крайней безобразности Обезьяной, назвала

номера комнат. Оксана удовлетворённо кивнула. Деревянная поскрипывающая лестница наверх,

дощатые полы, – старинные, простые, греющие, покрытые кирпично-красной  краской,

непрерывно лущившейся и терпеливо подмазываемой на плешах из года в год… 24-я комната

отворилась, как таинственная каморка из сказок Андерсена – предвестие чуда мерцало им

своими зелёно-голубыми глазами из тёмного бархата тишины. Только укутавшись этой

воздушной, расшитой колдовскими огнями, греющей тканью, Оксана и Дин почувствовали себя

дома. Только так поняли, что на сегодня спасены.   

   Они рухнули на кровати и лежали не шевелясь - тепло возвращалось в тела, вместе с

упругостью мышц. Когда силы вновь наполнили их, разделись и принялись выкладывать

купленные по дороге в общежитие продукты и накрывать на стол – вот-вот должны были

заявиться гости: Оксана пригласила отметить Старый Новый год трёх приятельниц-соседок по

этажу (одну из них сопровождал кавалер), по разным причинам задержавшихся в общежитии…

   Просидели часов до 11, весело и шумно, разгорячённые шампанским и белым вином. Затем

как-то сразу на всех навалилась усталость. Девочки помогли Оксане убрать и помыть

посуду. Дружески распрощавшись, гости ушли. Дин с Оксаной остались провожать свой первый

Старый Новый год вдвоём…

   Оба совершенно измотались этим днём. Сейчас так нужен был покой. Оксана забралась на

широченную, как восточная тахта, кровать Юли. Села, подобрав ноги, держа корпус высоко и

прямо, раскрытая ладонь одной её руки упиралась в поверхность кровати, кисть другой

свободно лежала на бёдрах. Бессознательно Дин повторил позу Оксаны, но в зеркальном

отражении. Они смотрели в глаза друг другу и ощущали, как же хорошо то, что с ними

сейчас происходит… Зимняя, праздничная, сказочно-звёздная ночь. Оксана и Дин еле

говорили, покорённые этим просветлением после волнений и мытарств. Внезапное счастье

сковало их. В его гуще они окончательно оттаяли и на порезы, нанесённые морозом усталым

душам, брызнула целительная музыка – Чайковский: как-то вдруг донеслись, неожиданно

прорвались включённые Дином, игравшие уже 10 минут сюиты к балету «Щелкунчик».

Зажурчала, залепетала дивная «Па де де (Фея Драже и принц)»…  Она внушила Дину порыв,

бывший органическим продолжением того прибоя звуков, что омывал обоих: он устремился к

губам Оксаны – ему верилось: сейчас такие волшебные музыка и час, что должно сбываться

самое несбыточное -  Оксана резко отвернула своё лицо – как будто на ледяной кол

напоролся открытой грудью Дин и острый холод осколком вонзился в его сердце … - от боли

вырвалось у него: «Оксана...! почему ты так жестока ко мне!?..» - «Я!? жестока!? –

словно от пощёчины из глаз Оксаны брызнули слёзы… - Господи, да я же всё делаю, только

чтобы не сделать тебе больно! А ты называешь меня жестокой!?..» Тогда слёзы потекли и у

Дина... Всего-навсего миг отделял их от абсолютного, непреходящего, не мимолётного,

нетленного счастья, и вот они уже лежали в отчаянии, подкошенные общей мукой, охваченные

одними слезами. Лежали и оплакивали друг друга и каждый сам себя. Свои не оправдавшиеся

надежды на новогоднюю полночь. Свою не ставшую реальностью детскую сказку. И своё

счастье, потому что всё равно были счастливы, несмотря на все свои слёзы, скорее

благодаря им. Ибо в эти минуты, поистине, составляли единое целое, как две половины

магического кольца  – Дин и Оксана лежали подобно двум плодам в одной утробе: его голова

находилась у бёдер Оксаны, её голова прислонилась к коленям Дина – лицо к лицу.

   Но каждый страшился взгляда другого, поэтому прикрывал веки, как в полусне. Дин шептал:

«Прости, прости, прости…» А музыка любила их такими. Любила больше Бога. И заливала ещё

более безутешными слезами. Раскачивала словно одну возносящуюся душу или стеклянную

игрушку на лапе рождественской ели. Поднимала к самым далёким сапфировым и огненным

корундовым солнцам, погружала в самые изумрудные бездны. Надрезала чувства самыми

алмазными гранями. И тут же затекала в прекрасные раны хрустальными, утешающими 

слезами… 
   
   «Па де де», между тем, сменилась «Вариацией II (Танец феи Драже)». Как эта музыка,

парила их одинокая, единственная во всём мире комната с тёплым красно-жёлтым светом,

посреди  фосфоресцирующего океана вселенской ночи. А они застыли и летели в своей

крохотной ячейке мироздания, сплочённые, спаянные мгновением навсегда, будто частички

мимолётной древней жизни в капле вечного янтаря или два пламени в одном огне. Этот

кристалл драгоценного света, лучами которого были Дин и Оксана (он – рубиновым, она –

сапфировым), опускался всё глубже в таинственное чрево сказочной полуночи, всё ближе к

чуду…

    Больше никто и ничто в целом мире не сотворило бы с ними того, что сейчас, играючи,

делал гений Чайковского – он объяснил им,  как именно они любят. Дин – Оксану. Оксана - …