Дин проснулся первым. Увидел, что веки Оксаны ещё сомкнуты. Длинные, удивительно
радостные лучи солнечного света из окна доверчиво тянулись к Оксане через всю комнату и
ложились рядом, а она повисала на них ленивым смычком, каждым неуловимым движением
невольно заставляя звучать их, как струны. Дин тихонько встал со своей кровати и сел на
пол к ней в изголовье. Спокойное сияние… от лица Оксаны. Сияние, которое исходит от
счастливого ребёнка… или святого.
Оксана открыла глаза. Рассветное небо Адриатики, небо Касабланки и Мальорки, Антигуа
и Пуэрто-Рико, апрельской Праги и майского Киева, небо земли Ямато и Самоа, Тибета и
Святой Земли – ни одно из этих небес не могло бы сейчас сравниться с глазами Оксаны. Её
глаза были прекрасней, ярче, бездонней, ведь они были живые и только глаза человека
способны заключать сразу суть всего мира, суть добра и красоты. Именно такими были глаза
Оксаны.
Чистая свежесть аквамарина и трепетная нежность иранской бирюзы, загадочная глубина
сапфира и прозрачная ясность голубого алмаза – всё самое драгоценное, что есть на земле,
сочеталось в них.
Соломон и Шахерезада, Гомер и Шекспир, Петрарка и Фирдоуси, Пушкин и Блок - им
не надо было появляться на свет, достаточно было бы лишь взглянуть в глаза Оксаны, чтобы
обрести своё поэтическое рождение и сказать то, что они сказали.
Ни Моцарту, ни Гайдну, ни Бетховену, ни Вивальди так и не удалось передать всё то
совершенство Мироздания, всю ту непередаваемую прекрасность бытия, что так просто и
просторно звучала теперь в глазах Оксаны.
Да Винчи и Рафаэль, Ренуар и Кес ван Донген, Врубель и Рерих – никто из них не оставил
после себя образа, хоть сколько ни будь приблизившегося к явленному чуду глаз Оксаны:
Добро, Добро, Добро без конца и примеси было в них человеку.
И Дин тоже не смог бы выразить всю ошеломляющую полноту глаз Оксаны в то утро, весь
Дух Божий, что в непостижимой мудрости и красоте своей смотрел на него из этих глаз...
Под силу ли человеку повторить дело рук Божьих...?
Потрясённый, Дин долго не отрывался от лица Оксаны… Она же глядела то на него, то
перед собой - не видя, будто не принадлежала ни себе… ни ему. Её глаза не принимали
ничего извне и не показывали ни единой мысли А Дин хотел, чтобы в них было место и для
него… И он хорошо понимал, что перед ним женщина, и это только часть её красоты.
Дин откинул до колен одеяло на Оксане – в глазах его затмилось, на пару секунд даже
дыхание прервалось: коротенькая белая маечка, в которой спала Оксана, задралась, и ему
открылись восхитительный в своей искусительной форме и наготе животик, источающий, как
парное молоко, тепло и негу; умопомрачительное лоно, с чуть выпуклым лобком, едва
прикрытое чёрными трусиками, сквозь кружево которых пробивались колечки тёмных волос;
великолепные бёдра, развести которые всё равно, что в античный храм войти, сквозь мрамор
колонн прямо к жертвеннику.… Чьё тело перед ним – неискушённой девственницы или
исполненной сладострастной власти гетеры? Благоговение и, вместе с тем, экстатическая
дрожь охватывали Дина.
Со священным трепетом он наклонился и поцеловал её в пупок. Нет, не поцеловал!
Погрузил губы в жаркую, духмяную истому её живота, и напился щедрой и откровенной ласки
плоти, пахнувшей разомлевшими на солнце цветами.
Второй его поцелуй лёг у самого края трусиков. Дина пронзил другой, еле уловимый запах –
лона: немного мускусный запах сокровенного, запах любви и материнства, запах изначалия и
Вечной Женственности. Это превышало его силы!.. Вечный Зов слышал он, абсолютный закон,
которому не должно, да, и не может противиться ни одно живое создание… кроме человека.
Поступая вопреки этому закону, один - идёт к одиночеству, страданию и смерти, другой –
возвеличивает, раскрепощает весь свой дух, чтобы, не оставив в себе ничего земного, без
сожаления воспарить над бренным и слиться со Вселенной-Богом… Дин боролся с собой. По
тому, как Оксана смотрела на него, пытливо и вдумчиво, чутко улавливая, не теряя ни
крупицы своих ощущений, Дин понял, что мог бы взять её – она явно ожидала от него
развития действий, но… жажды души не было во взгляде Оксаны, а только расположение и
любопытство. И он не стал… Зарычав от отчаяния, Дин прильнул щекой к её животу. Оксана
опустила руку на его голову и, ласково перебирая волосы тонкими пальцами, сказала:
«Дин,… ты такой милый!»
Он поднял лицо и посмотрел прямо ей в глаза – странно, двояко отозвались в нём эти
слова. Происходящее воспринималось им как самое чудесное и важное событие в мире – он бы
и сравнения не подобрал! А Оксана употребила легкомысленное «мило»… Но в глазах её Дин
увидел безыскусную женскую нежность. И это было бесценно! Её взгляд он сохранит в памяти
навсегда!
Дин чётко сознавал, что Оксана совершенно искренно вложила в это «милый» всю душу.
Неважно, что он БОГО-творил, а она только БЛАГО-дарила. Если Оксана так поступала,
значит, было за что, значит, и Дин смог дать ей нечто, что заставило заговорить в ней
женщину. Сейчас и для неё и для него это очень много...! Между тем, Оксана, наблюдая за
ним, приняла какое-то решение. Её мечтательный тон сменился более деловым: «Мне пора уже
собираться, а то я на 11-ти часовой поезд опоздаю», - проговорила Оксана.
Дин хотел сказать, что не страшно и опоздать, будет еще поезд, а лучше побыть вместе,
но не решился, опасаясь нарушить естественное течение событий.
Оксана изящно вытянула из-под одеяла голые ноги, мимоходом одёрнув маечку,
руководствуясь, скорее, понятием о приличиях, чем стеснительностью - маечка была
очевидно слишком куца, чтобы целиком прикрыть хотя бы живот, - и, прижав одну коленку к
другой, опустила на пол, осторожно коснувшись ковра нежными пальчиками аккуратных
ступней. Когда она выполнила это, без преувеличения, хореографическое «па», то
остановилась, и внимательно посмотрела на Дина – как будто выясняя, что будет дальше…
Ничего! Дин оцепенел и только поглощал её глазами. Тогда она быстро привстала, чтобы
дотянуться до тёплых колгот, лежавших на стуле – но Дину её торопливость не помешала
полюбоваться во всей головокружительной наготе её стройными девичьими бёдрами,
рельефными икрами, и соблазнительными, упруго отвердевшими полушариями совсем открытых
небольших ягодицы. Едва она снова коснулась ими постели, как тут же приподняла ноги и
принялась поразительно ловко натягивать колготы – икры были облачены грубой тканью в
мгновение ока – такой скорости Дин не снёс. «Подожди» - проговорил он, мягко удержав её
руки и поставив ноги снова на пол. Оксана напряглась, пальцами крепко вцепившись в
наполовину надетые колготы. Но она не двигалась – и Дин припал губами к круглым коленям,
а затем, крайне бережно чуть развёл их и 2 раза поцеловал божественно горячую мякоть
бёдер с внутренней стороны – сначала одного, затем другого. Оксана безмолвно
повиновалась. Она склонилась над ним, почти заворожено следя за этим священнодейством, и
Дин чувствовал, что его губы буквально опаляют Оксану.
Дин уже сидел по-прежнему, положив ладони на собственные бёдра, – а Оксана так и
замерла
с оголёнными ногами, серьёзно и терпеливо глядя на Дина - их прикосновение длилось
взглядами. «Всё?» - еле слышно спросила она. Дин утвердительно кивнул. Лишь теперь она
продолжила натягивать колготы. Дин встал и отвернулся, чтобы не смущать ни себя, ни её.
Одевшись, он отправился в коридор покурить. Когда вернулся, Оксана весело сообщила, что
«готова». Дин помог ей надеть шубку, влез в пуховик сам, и они поспешили на вокзал. На
улице опять сияло солнце и трещал мороз, но Дин с Оксаной не успели замёрзнуть: вскочили
в как раз подкативший к остановке трамвай и через 15 минут достигли цели. Купив билет,
вышли на перрон. Вскоре прибыл поезд.
У Оксаны было превосходное настроение, она радовалась, что через 3 часа будет дома, и
только у вагона, когда Дин крепко, как в последний раз, обнял её, беспечность на лице
Оксаны потускнела под слабым налётом грусти. Она прижала свою щёку к его, и… родное
тепло снова хлынуло в тело и душу Дина, наполняя светлым, тихим ликованием.
Проводник уже покрикивал на отъезжающих и Дин подхватил взвизгнувшую Оксану и
поставил
на верхнюю ступеньку подножки. Войдя в тамбур, Оксана, обернувшись, ободряюще
улыбнулась, помахала ему, и скрылась в середине вагона – снизу напирали другие
пассажиры.
Состав тронулся, набирая ход - стремительно удалялся – умалялся – исчезал - иссяк -
… голубое небо, перечёркнутое чёрно-белым… Дин стоял на платформе – не шелохнувшись -
ему незачем было идти – врос, как дерево или антенна – он принимал в себя всё.
Растворялся во всём. Он был свет. Он был воздух. Небеса. Снег. Люди. Птицы. Вокзал. Что
бы ни затронул взгляд Дина – то было им, частью его, то было Оксаной... Его мерно
укачивал вагон. За окном проносился мир. Полудрёма… Груди набухли. Тепло внизу. Перед
глазами – горящие глаза Дина. Тяжесть его головы на животе. Его стон. Поцелуи на коже.
Руки разводят бёдра. Он вдыхает мой запах – его ноздри раздуваются, ему нравится. Всё
тело покрыто поцелуями его глаз. Он почти побывал внутри меня.… Как же всё это будет,
когда случится на самом деле? Он так меня любит. Какой он нежный, милый.… Свет!
Свет.… Каждая молекула организма Дина пульсировала - это сжималась и разворачивалась
душа, откликаясь в теле. По телу перекатывались волны. Глотки. Вдохи. Струи. Потоки.
ОГНЯ. Дин очень остро, на обрывах нервных волокон, переживал мельчайшие штрихи
обжигающего внутреннего течения. И глубинным зрением, ему казалось, различал цвета. Рек
пламени. Вкрадчивыми оранжевыми толчками разгорались бёдра – кроваво-красными всплесками
вспыхивали пах и живот – синим пламенем гудела, полыхала грудь – АЛО-ГОЛУБАЯ ВСПЫШКА – и
мозг взрывался, в перенапряжении схлестнувшихся энергий становился единой огненно-
разноцветной магмой счастья – бёдра – живот – грудь – мозг – ВЗРЫВ - бёдра – живот –
грудь – мозг – ВЗРЫВ – и… Дин отрывается от бетона и снега, дивно и страшно, и как пар в
небо несётся ввысь. И всё повторяется. Без конца. Пламя. Струи. Вверх - вниз – вверх –
вниз. Вдох - выдох, вдох – выдох. Прибоем. Нет ни миллиметра, ни капли его плоти,
которые бы не зажигались, не бились, не стремились, не пылали. Пульсация всё учащается -
вспышка – вспышка – вспышка – и… тела не стало...! Дин ощутил себя плазмой. Сгустком
первопричинной энергии, способным одним посылом мысли сорваться и полететь и прожечь
какую угодно твердь или даль или взорваться и создать новую Вселенную… Дин надолго замер
так, повис, как это случается с шаровой молнией, подспудно бешено вибрируя, колеблясь,
ожидая любого всплеска, отражения, чтобы - лететь. Он упивался своим сиянием и невесомой
мощью.
Но едва в его расплавленной недвижности появилась первая мысль – и мысль эта была о
Саше - Дин обнаружил, что предметы вокруг оттолкнулись и заскользили куда-то. Словно
без его участия. Тело Дина, конечно же, никуда не делось. Но он вовсе не чувствовал
своих шагов – всё делалось само собой. Как и не бывало привычного усилия мышц, гнетущего
веса, препятствий поверхности - изнурительных и нелепых в принципе.
Ни с чем не сопоставимая невесомость, сила переполняли Дина - он будто проницал
пространство. Стоило ему подумать о чём-нибудь, к примеру, «хорошо бы оказаться по ту
сторону дороги», как с изумлением он обнаруживал, что тело уже воплотило импульс мозга.
Его взгляд устремлялся, к какой-нибудь точке – и он словно переносился туда мановением
воли. Расстояние стёрлось - процесс пре-о-доления расстояния, значительного или
ничтожного, превратился для Дина в безмерное удовольствие.
Потому что, единственное, по чему он ещё узнавал, что тело у него есть, так это по…
немыслимому наслаждению, получаемому им от всё-таки происходящей в реальности работы его
оболочки – движений рук, ног, поворотов головы, дыхания, касаний одеждой кожи, дуновений
ветра, уколов мороза –, узнаваемых по сотням оттенков этого наслаждения и по тому
блаженному жару, что сгущался в нём.
Время утратило свою тягучесть, длительность, свою ограничительную, противоречащую,
убийственную функцию: возможна ли трагедия времени, если каждая секунда – есть единица
невероятного удовольствия!? Бесконечность – то, что не укладывается в голове человека и
поэтому часто пугает больше, чем сама смерть – представлялась теперь Дину самым
вожделенным, что может быть, потому что сочеталась в его сознании со словом блаженство и
бессмертие.
Дин не различал среды, в которой находится. Студёно вокруг или мороз уменьшился.
Метёт ли вьюга или всё покойно. Попади он сейчас в открытый космос без атома кислорода,
в адский холод или жар, его грудь будет и там дышать так же вольно, а сердце биться так
же ровно. Потому что источник его жизненных сил был сейчас не в солнце и не в воздухе,
не в окружающем, а в нём самом и только там – он жил Любовью.
Дин постигал уникальный опыт, опыт абсолютной СВОБОДЫ, высшей её формы – свободы от
всякой, физической и духовной ущемлённости - и свободы, которая, вместе с тем, являлась
идеальной формой воплощения и слияния материи и духа, взаимного проникновения, познания
и бытия. Душа более не существовала отдельно. Тело не требовало ничего, что не
продолжало бы душу. Поэтому каждое его желание было одухотворено. Воистину: БОГ ЕСТЬ
ЛЮБОВЬ…
Саша открыл свою дверь - Дин вплыл в прихожую и воздвигся как статуя. Эдакий Будда –
безгласный, глядя;щий загадочно на Сашу, улыбающийся ему в точности, как просветлённое
восточное Божество. Ослепительный. Окаменевший и живой… Так могла пройти Вечность. Если
бы Саша не рассмеялся. И хохотал, разглядывая со всех сторон лицо Дина.
- Что? Что? Почему ты смеёшься? – спрашивал Дин заплетающимся языком.
- Посмотри на себя в зеркало! – Саша подтолкнул Дина к зеркалу. - Ты видел свои
зрачки? Ты что, «накуренный»? – от смеха Саша взялся за живот
Дин взглянул на своё отражение: его зрачки были величиной почти с копеечную монету.