Боль. Боль. Боль… — монотонно капало лекарство в капельнице. Монотонная изнуряющая боль сверлит мозг, проникая тонким сверлом в позвоночник, и отдается во всем теле. Свет мягкий, приглушенный. Ночник? Во рту пересохло. Простонал:
— Пить, дайте пить. — Он почувствовал, как прохладный носик поильника коснулся губ. Напился, и стало намного легче. Глаза различили фигуру человека в белом, стоящего возле кровати.
— Что со мной? Где я?
— В послеоперационном отделении. Два часа назад вас прооперировали. Вы ничего не помните?
— Помню… Лара… Балкон. Я хотел умереть, доктор. Потом она убила меня, тапком, когда я был тараканом. Потом… потом я лизал ее руки, а она щекотала мне брюшко… Потом опять балкон. Стадион… спартакиада… первое место. Ленка Курочкина щиплется больно… Ларочка, я люблю тебя… И вниз с крыши. Всё болит…
— Болит — так и должно быть, наркоз отходит. Ничего, это скоро пройдет, потерпите. А вот в голове у вас каша странная. Через пару дней вас осмотрит психиатр.
— Я сошел с ума, и не было никакого падения с балкона?!
— Попытка самоубийства была. Падение было, невероятно счастливое падение — вы угодили на узенькую полоску газона под вашими окнами. А на газоне подстриженный кустарник — вот он-то и спас вас.
— А как же таракан, котенок?..
— Вот психиатр и разберется с вашими тараканами. Сейчас вам сделают укол, и вы уснете. Поправляйтесь. — Доктор заботливо подоткнул одеяло и вышел.
* * *
— Лежи, лежи, тебе подниматься рано. Сейчас утку вымою, полы протру, всё посвежее в палате станет. — Нянечка Шура протерла тумбочку и готовила швабру, чтобы мыть полы.
— И окно откройте, пожалуйста.
— И окно открою. Хорошо сейчас на улице, весна. А ты — суицидник, значит?
— Да, вот…
— Ну и дурак. Грех большой, неужто не знаешь?
— Слышал. Надеялся, что уж в следующей жизни все сложится как надо.
— В какой такой следующей жизни?.. — Шура отжала тряпку, выпрямилась и неловко поправила съехавшую косынку запястьями рук, одетых в ярко-синие резиновые перчатки. — Жизнь одна. Кто ж тебе ее даст, следующую жизнь?
— Бог, наверно. Не знаю.
— Вот именно что не знаешь! Напридумывают себе — и давай с крыш сигать. Вы, значит, сигать почем зря будете, а Бог вам жизни раздавай… Сам-то думай, что говоришь!
— Ну да, фигня получается, — засмеялся Андрей. Ему было хорошо: голова не болела, позвоночник не ныл, и боль в ногах была вполне терпимой. И хотя он чувствовал стыд, настроение все равно почему-то было радостным, легким. — Не знал я ничего об этом, теть Шур, и спросить не у кого…
— А я тебе завтра батюшку нашего приведу, отца Михаила. Он тебе всё и расскажет. У нас в больнице храм недавно открыли — великомученика Пантелеимона, — с гордостью поведала Шура. — Заодно исповедуй ему грех-то свой смертный.
* * *
— Ну что, раб Божий Андрей, накосячил? Как же ты так, милый друг? Болит сильно? — У отца Михаила громкий голос, борода лопатой и круто вьющаяся рыжая шевелюра. Из-под подрясника торчат «казаки» размера этак 46-го. В руках он держал мотоциклетный шлем и широко улыбался.
«Вот тебе и батюшка!» — удивленно подумал Андрей, а вслух сказал:
— Да уже легче намного. Ноги только… Но терпимо. Что ж, сам виноват, накосячил, — и тоже улыбнулся вслед за батюшкой.
— Рассказывай, Андрюш, — просто сказал отец Михаил, придвигая стул поближе к кровати. Водрузил шлем на тумбочку и приготовился слушать.
* * *
— Н-да… Круто тебя колбасило. Эти «перерождения» в таракашек и кошечек — глюк от наркоза, конечно. Но какая бы причина не была, надо тебе осмыслить: а для чего мне это Бог попустил пережить? Подумай крепко, ладно? Жизнь у нас одна, и смерть — одна. Потом — суд и воскресение. Следующая жизнь у нас, брат, уже вечная будет. И расклад простой: кто-то будет вечно блаженствовать, а кому-то придется вечно в озере огненном париться. — Отец Михаил стал надевать епитрахиль и поручи, шепча тихонько молитвы и целуя священное облачение.
— А как же кришнаиты? Они верят, что будут все время заново рождаться. Что плохого в реинкарнации? Это же, по сути, бессмертие.
— Ну, ты загнул — бессмертие!.. Бессмертие — это когда смерти нет. Вот Христос — Он победил смерть. Для верующих в Него смерти уже нет. А у кришнаитов не бессмертие, это ты брат, маху дал. У них как раз наоборот — периодическое умирание, смерть, смерть, смерть… Царство смерти! Да ты сам сколько раз в своих видениях умер? Уж теперь лучше меня это знать должен, ведь тебе Господь на личном, можно сказать, опыте открыл.
— Да, урок был и эффектный, и эффективный. Стыдно теперь.
— Что стыдно — это неплохо. Стыд грех выжигает. — Отец Михаил снял с тумбочки шлем и стал озираться в поисках, куда бы его пристроить. Не найдя, бережно положил его на пол, а на тумбочке разместил крест и Евангелие. — Но самый главный их обман, Андрюш, вот в чем: ты, когда под наркозом был, каждый раз, воскресая в новой оболочке, сохранял прошлую память, оставался одной и той же личностью, а ведь в их верованиях душа после смерти теряет все свойства личности и из прошлого не помнит ни хре… ничего. Личность исчезает, умирает. Ну и какой, скажи, в этой канители с реинкарнацией толк?
— Да ну ее, батюшка, реинкарнацию эту! И вспоминать больше не хочу! Жить хочется, отец Михаил. Любить — пусть даже неразделенной любовью. Стихи сочинять, песни петь, есть противную овсянку на воде. Ах, как хорошо, когда ты живой! Ноги ноют — да слава Богу, живой! Холод почувствовал — круто, значит, жив! Жарко — опять слава Богу!.. А мир-то какой красивый. И ты можешь всю эту красоту видеть и наслаждаться… А люди какие интересные вокруг… Господи! Какой же я идиот был, что не ценил этого богатства!
— Вот это пафос! — Батюшка одобрительно поднял обе руки с оттопыренными большими пальцами. Да, Андрюша, вот теперь вижу — во-первых, ты точно поэт, а во-вторых — ко греху своему возвращаться не собираешься.
— Никогда!
* * *
— Лара Михайловна! Что я вам сейчас скажу!.. Только сядьте сначала. То есть, не вставайте, сидите.
— Юля, ну почему ты всегда так орешь, как будто пожар случился? — Лара недовольно поморщилась и спрятала в ящик стола мятый листок, который она читала перед тем, как в кабинет ворвалась с криком медсестра Юля.
— Этот… Больной ваш, который разбился… ну, Андрей. Вот письмо у вас… Он выжил!
— Что?!
— У нас в послеоперационной травматологии лежит. Прооперировали. Переломов много сложных, но живой! И прогноз положительный!..
— Почему мне не сказали?!
— Так не знал никто. Вот только сейчас его карту нашли — и мне. А я сразу — к вам… Лара Михайловна, вы хоть тапочки наденьте!
* * *
— Это ты… Живой. А я думала — всё…
— Прости…
— Я люблю тебя… Неужели не знал?
— Теперь знаю. И я…
— Никогда, слышишь, никогда не смей!.. — Лара нежно сжимала в ладонях его лицо, и слезы капали ему на веки, на губы… — Дурачок мой маленький, мой глупый малыш.
— Никогда, клянусь! Жизнь одна, и она прекрасна. Просто мы часто этого не замечаем. И для настоящей любви нет ничего невозможного. Нагнись, я хочу тебя поцеловать.
* * *
Андрея выписали из больницы не скоро, хирургам еще пришлось с ним повозиться. Конечно, Лара и Андрей поженились, у них родились дети… Увы, болезнь Андрея так и не удалось вылечить. Только вряд ли, глядя на них, вы могли бы сказать, что есть на земле пара более счастливых влюбленных, чем эти.
Счастье всегда рядом, просто сквозь черные очки эгоизма и меланхолии мы его не замечаем, отворачиваемся от него, чтобы лелеять свои страдания. Так что никогда не спешите делать выводы о том, что ваша жизнь беспросветно несчастна.
И вы, дорогие читатели, будьте счастливы!
Конец