Анна и Андрей

Даниил Дубинин
   

   Пошёл дождь, дробно и безучастно. И такие же мысли падали, исчезали, размягчая застывшее сознание. Затем пришёл сон. И вместе с ним Она. Кто? Не знаю. Всегда со спины, аскетичной и прямой, показывала себя. Волнуя, изгиб шеи – тёмные волосы забраны на верх, голова  в пол оборота. А глаз не рассмотреть. Только почувствовать. Но Боже, какое желание видеть именно их. И так – долго, очень, на расстоянии, не позволяя прикоснуться: словно картиной любоваться, не в силах ни приблизиться, ни уйти. Пока сама не захочет. Не исчезнет. Снилось это не каждую ночь, редко, но помнилось, внутренне существовало, непрерывно.
    А ночи, то есть реальность, наполнявшая бессонные часы, были разные. Усталые, пьяные, одинокие, чувственно взвинченные. Но что в них во всех? Без удержу, но и без глубины. Красивых, но чужих. Таких реальных, живых, но не сокровенных.
    Вот и сейчас…«Давай сзади…давай сзади…давай!» - похотливо прыгала на цыпочках прошлая ночь. Девица из бара. Девица с кожей, осязаемой горько. Без имени – названия мешают насладиться сутью вещей. Ни стон, ни судорожное движение плоти, ни подобие улыбки после - ничто не заменит надежды, дикой мысли:  а вдруг именно с ней что-то будет по-другому. Напряглась, выгнула спину, закричала… и в этом крике исчезла, как и не было её… То, что уже не нужно, не заметно, само по себе, как бы перестаёт существовать…
         Утро. Прошлое – морок. Застилает. От него надо избавиться. Надо идти к Ольге. К Ольге…
         Облученные высоким июньским солнцем, пепельные стены зданий, казалось, сами приобретали какое-то тяжёлое, внутреннее свечение. На их фоне все движения были особенно мгновенны, и так напрасно оконные вспышки пытались запечатлеть что-то, с фотографической цепкостью хватаясь за каждое мановение окружающего пространства.
         Только одно окно первого этажа дома, мимо которого лежал путь Андрея, было открыто. Из него выглядывала старая женщина – сама словно выцветший, пожелтевший фотографический снимок.
          «Который час, молодой человек?» - спросила она, едва он приблизился на пару шагов к окну. Андрей посмотрел на часы – женщина близоруко сощурилась и стала различать черты его лица. «Ровно двенадцать» – ответил он, не взглянув в её сторону. «Спаси…-зрачки женщины болезненно расширились-…бох»– еле слышно выдохнула она. Андрей был уже спиной к ней. Лицо её погасло, тело непослушно обмякло и тихо отступило в тёмную глубину комнаты.
         Солнце засвечивало, застилая всё вокруг, заставляя смотреть только под ноги, на еле заметную серебристую ауру асфальтовой пыли, сопровождавшую неотступно, как тень, каждый шаг, наделяя его каким-то неземным, невесомым отпечатком.
        Вот и подъезд Ольги. Ступени отсчитали своё. Движение внутрь увенчалось обнявшими, по-летнему голыми и пахнущими руками…
        День продрожал, как больной в лихорадке, и весь истёк в набухающую, незаметно темнеющую простыню пространства. Время очнулось в сумерки, напоминая о себе оконным электричеством, физической усталостью и жаждой слов. В комнату просачивались секунды, превращая всё в какой-то математический бред. Щели жалюзи моргали нервным мерцанием. Улица доносилась неспокойно и игриво звуками, светом и запахом чужих жизней. Ольга сидела с краю кровати, наполовину выхваченная пульсирующим окном, наполовину покоясь в тёплом и душном сумраке, и говорила. Андрей видел её расчёсываемые, струящиеся по спине волосы, из под которых пробивалась влага и тепло обнажённого тела.
      -«Ты как тень. Я  всё время чувствую твой взгляд, дыхание позади себя, оглядываюсь – а тебя нет. Почему всё так?»
      - «Не знаю, - пробормотал он. Может это кто-то другой? Избавься от меня» - веки Андрея были сомкнуты, глаза заскользили куда-то на восток…Ольга не разобрала его сонный бред.
    Свет и накрашенные губы разбудили Андрея:
       -«Мне надо уйти на час. Завтрак на кухне. Дождись меня, пожалуйста…»
    Ольга стремительно  вышла из подъезда и, преследуемая солнцем, заторопилась через проезжую часть к спасительной тени бульвара.
         Старик, за мгновение до этого миновавший подъезд и апатично бредший вопреки зною по тротуару, передвинул потрескавшимся языком окурок в другой угол рта, медленно обернулся и посмотрел сквозь полузакрытые, тяжёлые веки в сторону поспешно удаляющегося стука каблуков. Сухость во рту, смешанная со вкусом дешёвого, крепкого табака, мучила его, понуждала скорей добраться домой. Но что-то привлекало пресыщенное за долгие годы внимание старика к этой женщине, которую и видеть то он мог только со спины.  Её походка играла, забавлялась с его взглядом переливами упругого, молодого, почти осязаемого сквозь прозрачную ткань летнего сарафана, тела. Вожделение дохнуло наплывом разогретого полуденного воздуха, заполнило грудь, заставило напрячься мышцы  и оживило память. Зоя. Совсем как Зоя в тот, последний день. Он и запомнил её такой, уходящей, как никогда красивой, желанной и убийственно недоступной, навсегда ускользающей. Тогда, в июле 57-го, бульвар только засадили молодыми, не успевшими разрастись и почти не дававшими тени деревцами. Где-то тут, неподалёку, стояла скамья, на которой летний зной был особенно безжалостным, и на которую он и Зоя вдруг присели, чтобы не быть разорванными вспышкой чувств и мыслей так не похожих на прежние. Солнце жгло их по всему телу, даже внутри, от черепа до чресл ощущалась его шершавая, злая ласка. И слова, выдыхаемые из пекла в пекло, были такие же, слепые и невыносимые, но когда они иссякли всё затмило, ещё страшней, безмолвие. С ужасом наблюдал он, как кроились черты любимого лица новым, безжалостным для него знанием. Странно, её губы по-прежнему хранили нежность, но глаза, глаза…утонули, пропали в тяжёлой трясине отчуждения и страха, растерянной, недоумевающей боли. Зоя медленно поднялась со скамьи, нависла над ним чужой, отвергающей силой и только и смогла выговорить:
    «Так значит, Анна сказала правду…Ты всё погубил, Алексей!». И кинулась, почти побежала прочь. А он смотрел ей вслед. Такой и запомнил.
                …………………………
      Анна открыла глаза. Серый, дождливый день протискивался в оконную нишу и душил, лишал воздуха и без того растоптанную горем грудь. Накануне вечером пришла похоронка. Всю ночь она кусала до крови руки, каталась по полу; то скулила, хватаясь за нож, то просто выла  в голос. Под утро задремала и очнулась в полдень, как в гробу. Чёрные волосы её не поседели, поседела душа. И когда она решилась выйти на улицу и взглянула на себя в зеркало, вместо Анны в нём отразился равнодушный космос.
      После известия о смерти мужа квартира стала для неё невыносима, и она поселилась с двухлетней дочерью у родителей в пригороде. А через три дня пришли немцы. Это было неожиданно и страшно. Люди надеялись, что фронт обойдёт стороной, да и военные говорили, что противник будет наступать в другом направлении. Вовремя покинуть город удалось очень немногим.
      У Анны не было ни денег, ни нужных связей, только старые родители и ребёнок на руках. На поезд не сесть. К тому же смерть Андрея притупила инстинкт самосохранения. Она осталась. Началась охота на коммунистов, евреев, людей просто не принимавших новый режим. Молодёжь забирали на работу в Германию. И тут появился Алексей. Бывший сосед по городскому дому, во время мобилизации исчезнувший и объявившийся со сменой власти. Он служил в полиции. Сказал, что на неё написан донос. Отдан приказ об её аресте. Сказал, что по старой памяти хочет помочь, и предложил спрятаться в собственном доме. Анна не соглашалась, но родители уговорили её. Нельзя было второй раз сиротить маленькую Наташу.
       Прошёл месяц её тайной, подпольной (в прямом и переносном значении) жизни – большую часть времени Анна проводила в подвале, который оказался настоящей комнатой, сухой и просторной, даже с кое-какой мебелью и керосиновой лампой. Днём, пока Алексей был на службе, она сидела внизу, читала, шила, спала. А вечерами, закрыв плотно ставни на окнах, он звал её наверх, рассказывал последние городские и военные новости, иногда передавал весточки от родителей и дочери, шутил, хотел понравиться, но Анна испытывала к нему только чувство благодарности, смешанное со страхом быть всецело во власти этого человека, порядочность которого была её единственной надеждой.  Анна быстро поняла, что Алексей  не из обыкновенных шкурников и приспособленцев, каких оказалось достаточно много. Отца его, державшего небольшую торговлю во время НЭПА, сослали в Сибирь. Жизнь Алексея изначально отличалась от жизни простого советского человека и научила его своему, особенному взгляду на многие вещи. Немцев он не любил, хоть и служил им, но Советскую власть ненавидел больше. В создавшемся положении  видел переходный этап. Война закончится, немцы ослабят своё давление на оккупированных территориях, и ему удастся выехать в одну из нейтральных стран. Прежде всего Алексей хотел быть свободным. А уж на жизнь и, возможно безбедную, он заработает везде.
      Алексей получал хороший паёк. Анна не была голодна. Ему удавалось помогать продуктами и её родителям. И вообще обращался  он с Анной очень хорошо, обходительно, не забывая держать дистанцию, как с женщиной, недавно перенесшей горе и ещё не успевшей от него оправиться. Но она не строила иллюзий, по какой причине Алексей рисковал своей жизнью, укрывая её  от немцев. И понимала, что рано или поздно наступит момент, когда… но сама мысль об этом была для неё невыносима, Анна не знала, как поведёт себя. Андрей оставался для неё единственным.

                …………..…………………       

        Хрустнула половица, и расщепился, треснул, казалось такой же рассохшийся воздух в одинокой комнате. И мука, старая и сумасшедшая, отдалась в источенном Алексеевом нутре, осыпалась трухой давно пережёванных, пережитых образов, людей, времён, Зачем? Для себя? – и так одной ногой в могиле. Им - Зое? Анне? Анна отняла у него Зою. А что он, Алексей, отнял у Анны? Только хотел вернуть, а получилось- всё-таки что-то отнял. И вот это что-то ему  и осталось вместо Зои, да и вместо Анны.
       Алексей вспомнил себя стоящим во дворе старой городской тюрьмы. Сквозь решётку полуподвальной камеры гноились человеческие взгляды; оттуда раздавались крики и доносилось нестерпимое зловоние. Кого-то рвали на куски, зубами и руками, озверевшие от голода  и мучений люди. И тем тщетней были эти ужасающие попытки продлить свою жизнь за счет чужой, что, Алексей знал, ночью их вывезут за город в глухих кузовах грузовых машин и расстреляют. Большой ров для трупов уже вырыт.
       Война слишком затянулась и с каждым днём победа Германии становилась всё призрачней. И ведь всего через несколько месяцев, а может недель или дней, могут вернуться русские и тогда рухнет всё, его служба немцам окажется ещё отвратительней оттого, что бессмысленна, и конечно уже никакая сила не удержит возле него Анну.
       Алексея пронзило сознание того, что вот и он так же, как эти евреи в камере мечется, пытается спасти себя, кого-то или что-то, а через мгновение всему придёт конец, точка, бездна. Он испугался. Впервые за многие годы испугался до помрачения рассудка, до чёрной пелены в глазах, испугался, что не успеет. НИЧЕГО! Вообще НИЧЕГО НЕ УСПЕЕТ.
       Не помня себя, Алексей оказался дома. В сосредоточенной, словно приготовившейся для тоскливого крика пронзительно тёмной комнате упал на колени. Он чувствовал Её, внизу, сквозь доски пола и этого оказалось достаточно для того, чтобы ощутить частичку Её зажатой в своих ладонях. Вот Она – вся в его руках.
       «Господи! В несчастье, в смертельной тоске взываю к тебе, сын твой, любящий Тебя и плачущий по Тебе. За Анну. Только за Анну прошу Тебя. Верни её, Господи! Верни её мне. Стань между нами и соедини. Будем втроём, Господи! Я знаю, ты любишь меня. Во мне нет греха, пока нет решения. Помоги мне,  Господи! Что мне делать? Господи, что?»
       Бог молчал. Алексей то ли ворвался к Анне, то ли спустился совсем медленно, ступая шаг за шагом, вкрадчиво и мучительно. Он и сам не мог бы сказать точно, как это было. Наверное, она давно уже не спала – в комнате был свет и её огромный, зияющий взгляд, от которого казалось темно. Алексей приблизился к Анне как-то на ощупь, во вздрагивающем безмолвии, и так же, словно незрячий путаясь в пуговицах и застёжках, а может рывком, разрывая ненавистную ткань, раздел её.
     Она не испытала его мужской силы, силы его плоти, словно он был духом, бестелесным и неощутимым, но сердцем она осязала мощь его желания, всю необоримую устремлённость овладеть и подчинить, смешать с собой, кровь с кровью, тепло с теплом, душу с душой. «Он всё равно не найдёт того, что ищет» - пронеслось в голове Анны. Но сквозь нимб её отрешённой покорности, к ней вдруг прорвалось удивительное – Алексей лежал на ней, замерев, и плакал, как делает это загнанный зверь перед смертью, когда не ясно, рванётся ли он совершить ещё одну попытку  к спасению или уже смирился, сломлен.
     Алексей плакал оттого, что смотрел, непрерывно смотрел в её широко открытые не мигающие глаза и видел всё, что в них было.
     Её глаза всё больше тяжелели, словно лежали на его ладонях, и ему всё трудней было удержать, не выронить, не потерять. Их глубокие синие чаши как будто каменели, наливались свинцовой хрустальностью, но не той драгоценной лучистой весомостью, что делает мужчину счастливым, а призрачным, потусторонним притяжением какой-то слепой и беспредельной бездны, перед которой замираешь в страхе, как перед чем-то инородным, не из чрева матери появившемся на свет.  Замираешь от мысли, что не живое и никогда, никогда не станет живым. Он плакал потому, что всё тщетно, что никто, если это и было в чьей-то власти, так и не вернул ему Анну. И , наверное, уже не вернёт, никому и никогда. Своей грудью Алексей чувствовал равнодушное биение её сердца. И ему казалось, что эти глаза и это сердце – чужие, чужие даже не ему, а сами себе чужие.
                …………………………………
      Андрей вышел из квартиры через полчаса после Ольги. Выскользнул из пустоты, образовавшейся из её ухода. Ушёл так скоро для того, чтобы не встретиться с ней, со своим живым, но уже погребённым прошлым, которое никогда не станет будущим.
      Этой ночью ему снова приснилась Она, но теперь он увидел её лицо. И сейчас Андрей забывал всё, что мешало, тянуло назад множеством перемешавшихся женских рук и слов. Он отбрасывал чужую верность и любовь с лёгкостью, потому что не имел своей.
      Улица впустила в себя равнодушно и легко, безлюдная и выгоревшая, и оттого какая-то очистившаяся, словно крещёная солнцем.  Андрей сразу оказался в необыкновенном состоянии беспричинного вдохновения жизнью, когда всё окружающее отстранялось, расступаясь перед ним, обнажаясь чуть не до нереальности. Очутился в том состоянии, в котором даже бездушные предметы напоминают о живом, чувственном, ожидающем своей главной встречи…
       Он увидел её плавную, приближающуюся. Попал в её поток, нахлынувший как ветер, предсказывающий  касание кожи, дурманящий запахом, повторявшим своими оттенками каждый изгиб её тела.
       Не приблизившись на расстояние слова, Андрей узнал её голос, не преступив целомудрия, ощутил наготу. Девушка приближалась чем-то обжигающим,  неразличимо прекрасным и мучительно откровенным, как внезапно брызнувшая кровь.
       Её пронизывающая красота, искушающая и одухотворённая, становилась невыносима. Блаженная, обволакивающая сила влекущей плоти и строгая синева искупающих глаз, заставляли душу Андрея то ли забыть о Боге, то ли обратиться к нему.
       Но упали мгновения, исчез шаг, другой и девушка прошла мимо. В отчаянии, Андрей перестал существовать, не чувствуя ничего, кроме засквозившей бездны.
       «Эй» – позвал негромкий женский голос.
       «Андрей» - послышалось ему.
Он обернулся и увидел, что девушка стоит, смотрит на него и улыбается…
       После, когда он целовал её такие неожиданно, необъяснимо родные глаза, влажно сверкавшие новорожденным счастьем. После, когда память ещё не вернулась, и никак нельзя было понять, как они оказались вдвоём в этой маленькой, светлой комнате. После, он вдруг почувствовал себя таким старым… как будто не 23, а 73 года были у него за спиной. И Андрею почему-то захотелось ощутить и её старой.  У него возникла какая-то  инстинктивная потребность прижать к себе не это цветущее, лучащееся, золотистое тело, а погрузиться в темный, грустный бархат увядания, в то, что, с каждой минутой догорая физически, любит проще и неразрывней в преддверии смерти, когда вместе с морщинами устало и нежно ляжет мудрость чувств и желаний, и не нужно будет иного уже до самого конца, до прозрения.
      В прихожей зазвонил телефон. Она встала с постели и вышла из комнаты. Глаза Андрея стали перебирать до сих пор ещё не рассмотренные детали окружающей обстановки. Промелькнули ничем не примечательные трюмо, книжные полки, какой-то большой цветок в кадке у окна, но над письменным столом взгляд его остановился на нескольких старых фотографиях: годовалый ребёнок, сидящий на кожаном диване, смешно раскинув ножки в кружевных панталончиках; молодой красивый мужчина в форме офицера Красной Армии; женщина, сфотографированная со спины…… волнующий изгиб шеи, тёмные волосы забраны на верх, голова в пол оборота… приоткрытые губы, словно продолжавшие разговор с кем-то позади… А глаз не рассмотреть. Но Боже, какое желание видеть именно их…
      И тут вернулась Анна. Андрей метнулся глазами к её глазам. Они! Наполненные слезами, - словно небо разлилось – они смотрели теперь как две голубые, печальные луны, но изнутри их по-прежнему струилась к нему эта огромная приготовившаяся нежность, дарившая душе его жизнь, чудесную и неповторимую.
- Почему ты плачешь? – спросил он.
- Бабушка умерла…- её губы как будто не шевельнулись.
- Это её снимок на стене?
- Да …- донеслось к нему откуда-то издалека. -Я хочу, чтобы ты был рядом, – лицо Анны на миг снова обернулось к нему светлой стороной. - Пойдём, - закончила она почти строго.
    Их путь был молчалив. Только когда они вышли на улицу, которая раньше неизменно вела Андрея к Ольге, Анна сказала:         - Знаешь, почему на фотографии бабушка спиной?- Чтобы не было видно её глаз. После того, как дедушка погиб на войне, они у неё стали какие-то пустые, выгоревшие, не злые и не добрые, словно душа покинула их. А раньше были красивые, как у меня, – тут Анна как-то странно, с надрывом посмотрела него.
- Она кого-нибудь любила после дедушки? – спросил Андрей.
- Никого. Только меня … и дедушку. Меня и назвали в её честь. А дедушка, к стати, тоже  Андрей.
Тем временем они оказались у дома, смутно говорившего
Андрею о чём-то. Анна глухо сказала: «Пришли». И он понял, что именно сюда и должен был попасть.
     Позвонив несколько раз в дверь квартиры на первом этаже, она открыла её своим ключом, и они вошли. «Мама куда-то ушла…- растерянно прошептала Анна -…наверное, за священником.»
   «Одна, совсем одна, и жила и умирала. А нас не было, не было,»- судорожный этот шёпот звучал больно и не нужно в наступившей пустоте. Она дрожала. Андрей прижал её лицо к своей груди и стал гладить и целовать волосы. Когда Анна чуть успокоилась, они вошли.
     И первое, что увидели – распахнутое, медленно поводящее белыми занавесями окно. Из него исходил солнечный свет, рассеянный и обволакивающий. Ничто не дышало, отрешённое и немое. На полу, в теле старой женщины, покойно лежала смерть и созерцала их, недвижно и тягуче. Они подошли, опустились на колени и почувствовали безграничное одиночество. Не своё – сейчас они были близки друг другу как никогда – одиночество смерти. Даже добившись своего, обретя человеческую оболочку, она всё равно оставалась вечным изгоем, несчастным и непознанным, жутким, фальшивым мимом. Тысячелетиями с одержимым упорством смерть искала человека, находила его… бессильное, жалкое, опустошённое тело и совершала свою жестокую, недвижную пантомиму. Откуда это маниакальное стремление, этот почти животный инстинкт – хоть на миг, пусть обманом, пусть притворством, но хоть слезу, хоть каплю человеческой любви пролить на себя? Нет, это не Анна, это смерть, с мучительными губами и ослеплённым взглядом, с тонким, беззвучным воем, надрывавшим сердце, силилась подняться и обнять, заслонить весь мир, стать единственной и вечной наречённой.
     Душа человеческая когда-нибудь ускользает из жизни. Но точно также она ускользнёт и от смерти, потому что не принадлежит никому. Это пламя не удержать ничьим ладоням. Только прикоснуться. И жизнь, смерть – всего лишь пространство, через которое душе дано пройти, но в конце концов, она окажется там, где её воплотит любовь – в теле, в земле, в бытии.
      Андрей встал, закрыл окно и, подняв с колен Анну, повёл к выходу. На миг, словно вздрогнув от боли, она остановилась, покачнувшись, но он, крепче взяв её под руку, шагнул через порог и захлопнул дверь.

1999 г.