А.В. посвящается
Меня беспокоят осколки. Они всё время будто колются в глазах, ушах и голове. Временами я что-то слышу: какой-то вой, крик "РЁ-О-О!!!" Потом вижу белые-белые лучи, как солнце в пустыне или сварка металла, прямо перед глазами. А потом всё мешается, и голова начинает раскалываться на мелкие кусочки, и я закрываю глаза и зажимаю уши. И это потихоньку проходит. Но совсем не насовсем...
Когда я открыл глаза, было темно, видимо ночь? Я был не очень уверен, потому как не слышал ни звука. Летняя ночь всегда звучит. Почему летняя? Откуда-то я это знал. А больше особо ничего не знал, вплоть до имени. Прямо передо мной висела белёсая пелена, застилавшая мир, и я испугался, что что-то со зрением. Но подняв глаза выше, увидел тёмное небо с совсем чёрными полыньями в нём и на дне провалов - звёзды. Звёзды горели ярко, мигали, перебрасывались радужными лучами. Значит, внизу собрался туман. Значит, уже не меньше, чем середина ночи. Где же это я в такое время? Я лежал спокойно и лежать мне было удобно. Я подумал, как я лежу? Пощупал правой рукой - густая росистая трава. Потом левой - руки меня слушались хорошо - что-то выпукло-жёсткое, тоже покрытое росой. Я попробовал подтащить это к себе - оно не сдвинулось ни на йоту. Тогда я, зацепившись пальцами, подтянулся и постарался хорошо пощупать. Когда это удалось, рука в ужасе отдернулась. Я нашёл шнурок.
Несколько ударов пульса в висках я лежал тихо, старался не дышать. Хоть ничего не было слышно, вставать не хотелось, и я решил обследоваться внутри. Я вспомнил, что ничего не помню, значит, голова варит, но цел ли я сам? Видимо, цел. Во-первых, ничего не болит. Во-вторых, руки слушаются. А ноги? Ноги тоже, сказал я себе, согнув их и подведя к животу. Тут же мне захотелось облегчиться. Очень захотелось. Я пощупал штаны, расстегнул пуговицы и почувствовал, что всё мокрое, всё кругом. Проклятый туман навалился на грудь так, что нечем дышать. Я напрягся на выдохе и ощутил, как тугая горячая струя ударила по звёздам и рассыпалась на мелкие радужные капли. Живот опустел, туман отступил, и вернулось былое чувство лёгкости и покоя.
Я, наверное, подремал. Потому что звёзды поменялись местами и цветами, но были всё такие же огромные. Как на экваторе, вспомнил я. Неужели я на экваторе? Не может быть, я там не бывал никогда, и не собирался. В этом я был твёрдо уверен. Вместе с этим знанием пришло ещё одно: я - солдат. Но я ведь не солдат, я - слесарь. Что же делать слесарю пятого разряда ночью в поле? Ясно, что нечего. Я - солдат, потому что я воюю. И воюю прямо сейчас. Это знание пробудило меня. Я понял: необходимо встать, самое первое, что надо сделать. А зачем? Затем, что это - приказ. Чей приказ? Командира.
"Рота, па-адъём!"- эхом отдалось в пустой гудящей голове, и снова дикая боль прокатилась от затылка ко лбу и вырвалась наружу у переносицы из глаз. Боже, как громко они орут. Их что, специально учили орать? Это громче человеческих возможностей. Они совершенно не жалеют - ни врагов, ни своих...
А кто мой враг? Чтобы знать, кто твой враг, нужно знать, кто ты. А кто я? Я - доброволец. Но это не может быть имя. А как моё имя? Я не стал стараться вспоминать, потому что голова болела сильно и не хотела думать. Но я знал: у меня есть командир, и он-то уж точно знает, кто я. И раз он приказал встать и атаковать, значит, так и нужно.
Когда боль стихла, я открыл глаза и очень медленно и аккуратно сел. Моя верхняя половина будто налилась свинцом, ног же я по-прежнему особо не чувствовал. Сев, я увидел себя в тусклом небесном свете, который светил справа. Там висел осколок луны. На мне была гимнастёрка, солдатские брюки и сапоги. Причем же здесь соседские шнурки? - эта мысль полоснула по моей сомневающейся душе. У нас в роте не было никого со шнурками, а комиссар, носивший ботиночки с галошами, находился при штабе полка, 3,5 километра к северу. Удерживая правой рукой голову с пульсирующей болью в висках, я всё-таки потянулся налево, зацепил за шнурок и потянул к себе неизвестную страшную тяжесть, напрягся и вытянул из тумана автомат с совершенно целым боезапасом. Более того, это был мой автомат, я узнал его по щербине от пули на ложе. Он должен быть у меня в руках, и я должен бежать, стреляя по нашему врагу. Я очень точно вспомнил свою боевую задачу: "Всё время меняя диспозицию, короткими очередями отсечь противника от берёзовой рощи, достичь её и закрепиться." Неужели мне сейчас нужно бежать и стрелять? По кому? По звёздам? Я испугался, что опять заболит голова, от собственных выстрелов. Но приказ есть приказ, и надо бежать, если надо. А надо? Значит это - не шнурок. Это - ремень, вот как.
От такого количества мыслей звёзды потихоньку начали кружиться. Они завели хоровод и что-то напевали тонкими, незлыми голосами. Я прикрыл глаза, немножко посидел и вдруг услышал! Музыку звёзд я принял за пение цикад. Точнее, наоборот. Но я услышал! Тихая радость прокатилась от макушки до пят и согрела меня. Значит, я не только жив, но ещё и вижу и слышу. Какое счастье! Я, улыбаясь, открыл глаза и тут же пожалел об этом.
Ночь раскололась ярким заревом. Вой едва угадывался по вибрации воздуха, но земля подо мною ощутимо задрожала и стала оседать. Голова была готова оторваться от шеи и взмыть вверх, как стратостат. Я уцепился за проволоки окружающего бурьяна и счел за лучшее лечь. Это было плохо, потому что я вибрировал вместе с землей каждой своей клеточкой, но это было хорошо, потому что я не мог упасть в никуда. Закрыв глаза и сжав виски руками, я ждал...
Когда дрожь в траве утихла, я снова сел. Это была артподготовка. Перед наступлением. Значит, всё-таки надо бежать, воевать. Эта мысль привела меня в исступление, я пробовал закричать - не получилось. Тогда я встал и побежал.
Я тут же упал, теперь лицом вниз. Кажется, я споткнулся об автомат, который болтался на вытянутом ремне, упал лицом в росистую траву, прижался к мягкой земле и замер. Как хорошо лежать вот так, когда земля спокойна. Как будто и нет войны. Как будто она уже кончилась. Нет, она не могла кончиться, потому что мы ещё не отбросили врага за исторические рубежи. Сейчас каждый на своём маленьком месте должен делать всё для общей победы.
Я открыл глаза и сел на колени. Перед лицом висела завеса тумана, будто и не было стрельб. Провёл рукой по голове, она оказалась непокрытая, мокрый ёжик. Холодные пальцы скользнули по холодным щекам. Всё на месте, всё в порядке. В левой руке я по-прежнему сжимал ремень автомата. Правая пошарила всюду, нашла подсумок, манерку. Нащупав фляжку, я сразу почувствовал, какая жажда притаилась в горле. Поколебавшись, я всё же отвернул пробку и сделал глоток. Вода была холодная и сладкая, но больше пить не нужно, потому что будущее неизвестно. Ремень со звездой тоже на месте, можно чуть ослабить. Потому как в непосредственной близости врага не видать. Надо встать на ноги. Я встал.
Первую минуту мир поехал вокруг меня, и я почти упал, но вовремя догадался закрыть глаза. Я стоял с закрытыми глазами и чувствовал, как поле потихоньку замедляет свое вращение и просто слегка покачивает меня на своей спине. В этот момент я вспомнил маму и сестренку Люсю и нашу собаку, Мухтара, которая первая ушла на войну. И я подумал, что земля ведь тоже нам мать. Она держит всех нас и тянет к себе всегда-всегда. Шум в ушах потихоньку затих, я осмелился открыть глаза. Я стоял по пояс в тумане, ночное небо горело и переливалось надо мною. Цикады сверчали, не очень громко. Мне хотелось бы что-нибудь понюхать. Я пошарил правой рукой у голенища, нашёл в тумане какой-то листик, растёр в пальцах. Но он не пах, и ничто не пахло кругом. Это было не очень хорошо, потому что не позволяло мне вспомнить всё и рассудить о течении боя. Я уже год, как воевал, и знал, что война сильно пахнет. Особенно атака пахнет - кровью, потом, порохом, свежевзрытой землёй. Ну ладно, потом унюхаю, решил я и вдруг устал. Коленки мои подкосились, я опустился вниз, в прохладную сырость.
Туман слева светился красным. Я привычно закрыл уши руками, но взрывов не было. Это был бесшумный тусклый тревожно-мерцающий свет. Может быть, он горел давно, просто я не обращал внимания. Я захотел пойти туда и вдруг услышал... Крики, треск огня, пожирающего бревна, отдельные выстрелы. Я сильнее зажал уши, но этот шум всё нарастал в моей беззащитной голове, рвал её на части и наконец стих, достигнув сверхвысокой ноты детского визга.
Я всё-таки поднялся на ноги и пошёл. Идти можно было в любую сторону, потому что я не знал, куда. Я пошёл на блеск пожара, ведь в этом был какой-то смысл. Я видел карты местности и смогу определить свое местонахождение по горящему населённому пункту.
Когда я медленно двинулся, то будто поплыл над землёй. Ноги не чувствовались совершенно, и потому меня всё время подкидывало вверх на кочках. Один раз упал в воронку от снаряда, целым делом было вылезти из неё по осыпающейся земле. И я стал стараться обходить ямы, потому что над ними туман был гуще, и это можно было разглядеть. Я шёл, и шёл, и шёл - уже целую вечность под вечными звёздами по вечной земле. Время совсем остановилось. Я трудно выволакивал по очереди то одну, то другую ногу из густой травы, спотыкаясь на неровностях. Я старался не думать, что же я топчу, потому что не было никакой возможности обойти препятствия. Падал, конечно, но как-то всё же вставал. Однажды уткнулся в почти целый виллис, без стёкол. Обрадовался, захотел посидеть отдохнуть. За дверцей никого не было, пошарил в кабине. Ведро, какие-то тряпки, бутылки. Под шофёрским сиденьем лежала пайка хлеба, завёрнутая в тряпицу. Я попробовал съесть хлеба, но не смог пропихнуть в сухое горло и выплюнул. Глотнул ещё воды, отдохнул на гладкой коже. Когда сидишь, становятся слышны все слабые звуки ночи - кузнечики, ветер, шелес травы, далёкие шумы. Стрельб не было... Но внутреннее беспокойство погнало дальше, и я снова встал и снова побрёл. В эту ночь я вставал больше, чем за всю прошлую жизнь. Сама ходьба была приятна, голова качалась, как на качелях, на неверных ногах, и это было весело, хотя иногда тошнило. И падать было не больно, хоть вставать и трудновато. Но не получалось с целью движения. Хорошо, что прямо сейчас не надо было воевать. А как же артподготовка? Она произошла на левом фланге, а у нашей роты - конкретная задача. И где же берёзовая роща?
Я резко остановился в пьяной ходьбе, и сразу меня повело винтом. Но я справился, сориентировавшись по луне и встал более-менее ровно, слегка покачиваясь. Я уже был готов стрелять, но было не в кого. Красный свет, мигающий слева, стал немного ярче, мне даже слышался треск огня. Но я не был в этом уверен, да это и неважно. Важнее было понять, что произошло. И отчего я такой, здесь и сейчас, ведь я не всегда был такой. А берёзовой рощи могло и не быть. Или она была, но где-то на другом конце другого фронта. Я не был уверен, что всё правильно вспоминаю. Но вот про маму и Люсю - не может быть по-другому. Значит меня зовут...
" Тольчик, родной!"- рыдала мама у меня на груди. "Куда же ты уходишь от нас! Ведь тебе нет ещё этих лет, проклятых лет! И проклятая война, сколько горя от неё!.." Мамин плач нарастал, и голова опять начала дико болеть. "Мамочка, ну не плачь же! Я вернусь, я обязательно вернусь! Клянусь тебе!" Мама затихла и только тихо всхлипывала, прижимаясь к моему бритому подбородку. И всё обнимала, будто надеялась удержать и закрыть от войны. И голова потихоньку проходила...
Трава цеплялась за мои сапоги, когда я вышел на дорогу, будто хотела остановить - не ходи туда, не надо. Но я помню, что я - солдат, и должен.
Дорога была просёлочная, хорошо убитая грунтовка. Странно, да? Как дорога может быть убита? Но главное - она вела вбок. То есть не по направлению к огню. Туман над ней был ниже и жиже, и её довольно хорошо было видно - пыль поблескивала в лунном свете. А, кстати, где же месяц? Он оказался за моей спиной высоко, почти в зените. Но света от него было мало, он освещал небо, и то не всё. Впрочем, ночь не может быть бесконечной, скоро рассветёт. Может, тогда и идти? Ведь откуда встанет солнце, там и восток. Но как быть с войной? Война не ждёт рассвета, идёт всё время, не останавливаясь ни на минуту. Где же мне с ней встретиться? Налево или направо?
Я решил, что пойду сразу и повернул. Думаю, что влево меня потянул автомат и предположение, что раз месяц за спиной, то там и закат. Я знал, что мы рвёмся на запад, тесним врага обратно в его логово, туда и пошёл. По дороге идти было не в пример легче, чем по полю. Ночь начала сереть, стали видны колеи и воронки от взрывов, которые я старательно обходил. Но дорога была подозрительно пуста. Если по ней шли войска на войну - и наши и чужие, то где же следы боя? Разбитый трактор, который виднелся на обочине, не в счет. Я остановился, залез в кабину, потрогал рычаги. Меня маленького отец так сажал к себе на колени и разрешал трогать всё, до чего дотянусь. Отец погиб ещё в финскую. И мама опять кричала навзрыд...
Я уже привычно закрыл руками уши, чтобы не слышать маминого крика.А услышал низкий воркующий смех отца, от которого опять задрожала земля, и его вкусный говор:" Робёночку-то побаять не грех. Да и спослушать надь." Он затянул старину про окиян-море. Слова и звуки накатывались, как валы, на мою бедную голову, и зажатые уши совершенно не помогали. Пока он не допел, я корчился от боли, но ничего поделать не мог. Хотелось родного...
Запели птицы. Я услышал близкое свиристение и открыл глаза. Над миром вставала заря. Я сидел за рычагами трактора высоко, и мне был виден розовый край неба под серой пеленою туч. Значит, я шел правильно, на запад. А зачем? Кто сказал, что там наши? Эта мысль пробежала дрожью по моей спине и застряла льдинкой в груди. Никто не сказал. Точнее, говорил командир, что мы рвёмся туда. Но прорвались ли? И где вообще наши?
Я тревожно огляделся, сидя это было удобнее. Клочья розового тумана улетали в небо, смешиваясь с облаками. Те тоже розовели снизу. В этом свете видно было поле, поросшее бурьяном, перелески без признаков берёз. Где ночью горело, не было ничего - тоже лесок. А там ли горело? Я понял, что сижу лицом на восток и обернулся. Там дорога уходила за близкую рощу, из-за которой сочился чёрный дым. Я поморщился - свет начал резать мне глаза -, мысленно поблагодарил ночь и пошёл по дороге. На войну, а куда же ещё.
На этой дороге по-прежнему не было никаких признаков близкого фронта. Но меня уже не это беспокоило, а разгорающийся рассвет и осколки, которые стали оживать. Я сорвал лопухов и сделал себе шляпу, как в детстве. Она немного защитила глаза, но всё равно я шёл больше с закрытыми, открывая их через несколько шагов, чтобы увидеть лишь, что передо мною. В голове нарастал гул, я опять перестал слышать, но не разрешал себе остановиться. Ждать ночи в поле было невозможно, надо было укрыться где-то в тени, потому что днём здесь очень ярко и жарко. Черниговщина, вспомнил я.
Когда мне забрили лоб, то отправили на сборный пункт под Всеволод. Это было далеко к югу от нашего дома, но всё там было знакомо, тот же лес, да и люди похожие, штатские. А военные все разные, со всех концов страны понагнали. Там нас учили, как воевать. Недолго, недели три. А потом погрузили в эшелоны и повезли ещё на юг, в степи, оказалось - на Волгу. Раньше я никогда ни на что не жаловался. А тут от страшной жары у меня однажды сделался солнечный удар. И я не стал пулемётчиком, а остался солдатом. И в жару голова гудела и раскалывалась. Особенно - без воды...
Я опомнился, сделал глоток из фляжки. В ней осталось ещё больше половины. Но это - всего стакан. А где здесь может быть вода? В колодце и в болотце... Я посмотрел из-под лопуха вперед. Оказывается, я уже прошел поворот дороги и увидел то, что горело ночью. Медсанбат. Точнее, то, что от него осталось. Потому что передвижные повозки и палатки отсутствовали, наверное, уехали. Чернели угли от походной бани, тлела огромная куча мусора. Рядом с ней стояла разбитая телега. На выкошенной луговине у леса белели свежие белые столбики с красными звездочками. И тишина.
Запахов я по-прежнему не чувствовал и понял, что вода с гарью, только ощутив горечь во рту. Я нашёл целое ведро воды в бочке из-под угля, умылся ею и напился до отвала. Свою фляжку я берег, как зеницу. Смочив пилотку и положив её на лоб, я растянулся в тени под телегой, отдохнуть. Тут меня и накрыло.
Они заходили справа и слева, от гнусного воя закладывало уши и хотелось совсем зарыться в землю. Почему-то не было слышно выстрелов и взрывов, и земля совсем не дрожала. И свиста воздуха не было. Я открыл глаза и не увидел ни одного самолета. Значит, это выла кровь в моих ушах. Слава Богу, что солнце за облаками, но может быть будет гроза? Я подумал и засунул голову в бочку с водой.
Когда я вынырнул из ещё прохладной воды, шум в ушах притих, но не исчез. Виски по-прежнему пульсировали, и я подумал, что лучше бы голову чем-нибудь перетянуть. У меня был индивидуальный санпакет, но я пока не хотел его вскрывать и пошёл к куче мусора. Гудение всё нарастало, хотя голова не болела. К счастью, солнце скрылось за тучами, и глаза не сильно страдали. Куча была покрыта пеплом и ещё дымилась, но сбоку были видны остатки тряпок, торчащие деревяшки. Я подошёл и дернул.
Угрожающий гул стал стремительно нарастать. Барабанные перепонки с болью завибрировали, небо, и мир вокруг почернели.
Это не было помрачение или взрыв. Грозовая туча мух взметнулась вверх с помойки и со страшным жужжанием обрушилась на меня. Но я - солдат. И всякой мрази не боюсь. Они лезли в рот, нос и глаза, ползали по голове. А я всё рылся в куче и нашёл то, что нужно. Во-первых, почти чистый кусок бинта, который намочил и намотал на голову. Во-вторых, кусок брезента от носилок. Я соорудил из него шляпу-накидку, типа куколя, которая неплохо защищала голову от света. А в-третьих, ручка от тех же носилок пригодилась мне в виде посошка. Я подумал, что стал точно, как монашек. Ходил один такой по нашим улицам и собак пугал протяжными восклицаниями: " Покайтесь, благочестивые! Врата отверзаются!". Да плохо кончил тот монашек.
Рядом с костром я увидел окопчик, прикрытый досками. Я не знал, что там, но вдруг почувствовал запах! Запах был очень слабый, вернее нос мой был слаб, но определённо пахло перцем. Я приподнял доску, спугнул этим вторую тучу мух и увидел на бурой жиже помойки плавающие куски свиной шкурки. У меня вдруг потекли слюни, так захотелось жареного сала. А если бы ещё с картошкой! Я палкой уцепил эти шкварки, обтёр их об траву, завернул в лопух и положил в карман - на будущее. Умывшись последний раз остатками чёрной воды и смыв гнус с головы, я двинулся дальше. Дорога вела в лес.
Постойте-ка, а что медсанбат делал за линией фронта, подумал я, уже войдя в спасительную тень лип и каштанов. Мысль такой силы надо было обдумать стоя. Я встал и думал, но ничего не придумал. Я только знал, что на поле обратно я не вернусь ни за что. Только если приказ командира... А кто у меня сейчас командир? Неужели товарищ комдив Калиновский? Да нет же. Здесь и сейчас я сам себе командир.
Я скомандовал себе: "Налево!", это болезненно отдалось в глубинах черепа. Впрочем, я уже потихоньку привыкал к своему новому состоянию. Любое движение и даже чувство теперь сразу отдавалось в голове. Раньше как-то больше в груди... Я знал, что с головой моей что-то не так, но ничего не мог сделать. Ещё раз пощупал - вроде всё на месте: и нос, и губы. Ну ладно, значит, как-то её оглоушило, и потому она больная.
Я шёл дальше, дальше. Посошок мне здорово помогал, он стучал по дороге и этот звук меня успокаивал. Потому что кругом было очень тихо. Я вначале часто останавливался и слушал, напрягая уши, изо всех сил. Даже бил палкой по деревьям. Но лес стоял совсем безжизненный, и стук моментально увязал в тишине. Наступила середина дня, утренние птахи замолкли. Высоко за деревьями лились с неба адски жаркие медовые лучи, а здесь были сумрак и духота, которые манили отдохнуть. Но я старался крепче постукивать палкой в такт шагам и как можно лучше продвигаться вперёд. А когда ритм совсем заплетался, я садился отдыхать. Однако любая остановка вызывала мысли. Они были разные и в основном разбегались, но одна вдруг остановилась и резанула. Так, что я даже лёг под тем деревом, под которым сидел. Какой же сегодня день?
Я постарался было вспомнить и осмыслить происходящее. Но нужна была вода. С каждой минутой всё острее хотелось пить, нарастала горечь во рту, и язык сильно мешал, когда я попытался посвистеть. Поэтому, сначала надо было вспомнить что-нибудь о воде. Я вдруг подумал, что медсанбату тоже нужна была вода. Не зря его поставили на том месте. Впрочем, поесть тоже было бы хорошо. Шкварки, но всё равно нужна вода. Неужели возвращаться назад? Я оглянулся на пройденный путь и не понял.
Дороги за мной не было.
И вот тут я испугался. До этих пор я совсем не боялся: припадки были неприятны, но не страшны. И вода была где-то рядом, я это чувствовал. А вот как без дороги? Ведь дороги соединяют нас с другими в одну страну. И где теперь искать людей и свою роту?
В панике я побежал туда, откуда пришел. Наверное, не побежал, но мне казалось, что я весь рвусь обратно, к ниточке жизни. Бежал я недолго и упал, устал. Устал и потерялся. Где же я?
Если я и плакал, то недолго, а потом поспал, потому что когда я поднял голову, небо уже сильно потемнело. Собиралась гроза, погромыхивал гром, и эхо его отдавалось в ушах. Они дрожали, как бубны от удара пальцев, но несильно, потому что далеко. Я вспомнил свой бег в никуда. В лесу трудно бежать правильно. Сейчас пока не было страшно. Нужно воевать дальше. Я должен воевать везде, где окажусь. Значит, нужно поесть, потому что я чувствовал, как ослаб. А потом попить. Я распечатал энзэ, сгрыз сухарь. Он лез в горло с трудом, но я запивал маленькими глоточками, и всё-таки всё проглотил, и даже пока не тошнило. Но вдруг выяснилось, что вода кончилась. Совсем. Последнюю каплю я уронил себе на горящий лоб - этого было мало. Тогда приказ: искать вначале воду, а потом уже всё другое. После еды я приободрился и даже сносно встал, без сильного головокружения. И пошёл, за водой.
Я шёл туда, куда местность понижалась и где должна была быть хоть лужа. В овраг. Оттуда тянуло прохладой, там было сумрачно и темно и можно идти без куколя. Я скользил по трухлявой подстилке, по которой до меня не ступала ничья нога. Движение вниз всё ускорялось, я хватался за корни и стволы, за ветки и листья, цеплялся автоматом за сучья, но удержаться было невозможно. В конце концов я съехал, скатился, слетел и приземлился на дне глубокого оврага. Лёжа на мягкой влажной земле, я слушал. Перед грозой всё затаилось. Тишина была такая, что, казалось, я остался один на земле. Я рос в деревне, и земное одиночество мне было знакомо. Когда уйдёшь в поля и смотришь, как садится огромное солнце, то кажется, что наступает конец света - ни звука, ни вздоха кругом. Земля застыла в ужасе разлуки, и ты один видишь прощальный подарок ей - радугу заката. Качаешься на его тёплых лучах и тихо так думаешь: что же дальше? Сейчас в голове было то же: что дальше? Я не знал.
Лежать в полутьме на мягкой земле было хорошо. Так же, как и на поле. Боя. На поле боя. Я вдруг вспомнил всё, что вспомнилось раньше. И весь свой путь после пробуждения, и кое-какие даже мнения из головы. Значит, бой прошёл, а кто победил? Кто-то победил, и сейчас - затишье перед новым. Мне за это время нужно найти своих и оправиться... От контузии. Я понял, как называется моё состояние.
Я понял, как называется моё состояние и сразу, будто открыли шлюзы, в виски хлынула адова боль. Она раздула голову до невероятных размеров, с земной шар, а перед глазами вновь загорелось второе ослепительно-белое солнце. Но тут первые капли дождя нерешительно шлёпнули по листьям леса, бесчеловечный удар грома будто саблей рассёк пузырь головы. Боль прорвалась и потекла по виску в ухо и дальше, за воротник. Я лежал и смотрел в небо, и когда ливень разошёлся, он не сразу, но смыл её. И промочил меня всего насквозь: так, что даже жажда прошла. Под дождем хорошо было встать и идти. Дальше...
Я встал и вначале наполнил манерку. В овраг сбегала вода не меньше, чем с половины леса, и поток бурлил по щиколотку. Я скоро нашёл корявый корень, подёрнутый мхом и узлом выступающий над землёй. С него тонкой струйкой стекала вода, и фляжка скоро наполнилась под завязку. Завернув пробку, я двинулся дальше. Идти было непросто, но дождь всё шел и смывал усталость на ходу. Голова пока не болела, тело было лёгким, а вот ноги по-прежнему тяжело волочились, несмотря на помощь посошка, увязая в размокшей почве оврага. Запнувшись за очередной корень, я догадался, сел, разулся и повесил сапоги на плечо. Там уже висел сложенный куколь. Стало легче, только автомат оттягивал руки. Я закинул его за спину, всё равно он промок, пока я лежал в луже, и пошёл вперёд.
Смеркалось, когда я вышел к реке.
Гроза миновала, дождь закончился и, сидя у излучины небольшой лесной речки, я наблюдал, как отражаясь в ней, синяя туча уходит в дотлевающий закат, цепляясь за вершины высоких дубов и клёнов. Воздух был свеж, прохладен, у меня ничего не болело, и я чувствовал подъём. Если бы сейчас ко мне пришли враги, я бы всех их взял в плен одной только силой взгляда. Но для этого должно быть исправное оружие, автомат нужно приводить в порядок. Покопавшись в подсумке, я взял маленький кусочек бумаги. Прочитать, что на нем было, я не смог. Найдя сухое птичье гнездо, я положил его на эту бумажку, раскурочил один патрон, высыпал порох, достал из непромокаемой обёртки спичку. Гроза не успела промочить всё то, что давно прокалилось солнцем. Я набрал сушняка, и в скором времени на песчаном берегу горел небольшой костерок. В котелке я варил кулеш из шкварок с концентратом, на разложенном рядом с огнём брезенте сушился разобранный автомат. Я подкинул ещё веток в огонь, взял факел, пошёл к воде. И скоро в золе по краям костра пеклось с десяток раков. Я ещё бы наловил, но голова протестовала против опускания вниз. Поев до отвала, смазав и собрав оружие, высохшую одежду, разбросав костёр, я улегся, закутавшись в брезент, и сладко и спокойно заснул.
Проснулся я внезапно, как от толчка. Было темно и очень тихо. Ночной туман покачивался и светился вокруг меня. Я лежал, наслаждался лежанием. Трудно было заставить себя встать. Но встать было нужно - нельзя валяться, когда другие льют свою кровь, защищая родину-мать. Вот ещё мать, сколько же их всего? К тому же, легче идти ночью, ведь завтра будет безжалостный зной, и опять голова перестанет соображать. А сейчас я даже кое-что вспомнил. Я вспомнил, как командир вызывал к себе нашего сержанта Майданова, и разъяснял ему боевую задачу. А Косой уже нам всё обсказал. На Лысой горе у немцев - вот наш враг! - есть укрепгнездо, которое нужно подавить нашим батальоном. Но вначале - разобраться с авангардом противника и закрепиться поближе в лесу. А может - в берёзовой роще? А перед этой самой горой и пролегала глубокая лощина, откуда ручей впадал в речку, Касатку. Так что же, если бы я не свернул с дороги, она бы привела меня прямиком в логово врага? Получается, что я могу забрести пёс знает куда. А где я сейчас? На чьей стороне фронта? Голова вновь поехала, но я закрыл глаза и стал старательно думать. Выходило, что Касатка бежит как раз по линии фронта, с севера на юг, и вливается, наверное, в Днепр, а потом - в Чёрное море, а потом - в Атлантический Океан. Чёрное море я себе ещё представлял, как лежащего синего двугорбого верблюда, а вот на океане споткнулся. Ведь до него очень далеко, а вот до врага может быть и близко. Кроме того, кто сказал, что мои мысли правильные, когда рядом нет командира? Что же делать? Как быть, когда ничего не знаешь?
В раздражении я вскочил, но туман на реке был выше, чем вчера в поле, я ничего не увидел. Так и меня же никому не будет видно! Вот что! Надо пользуясь ночью, пройти вниз, до мостика. Я знал, что где-то южнее нашей позиции река пересекалась дорогой, и там был мост, который был наш. Но если даже он не наш, то там же живут люди, какие-то деревни. И я смогу порасспросить хохлов. Или сам пойду на восток по дороге, на соединение с нашими частями. Я решительно собрал вещи, проверил автомат и двинулся вдоль по берегу. Я чувствовал себя прекрасно. Так хорошо, что мне хотелось петь. "Мы красные кавалеристы..." Или "Над синим Доном..." Или вот ещё. " Вставай, страна..." Именно на этой строчке я запнулся о камень и упал в прибрежную осоку. И услышал звук далёкого мотора. По слуху - вроде грузовик.
Я лежал в прохладе и всеми ушами старался расслушать, где и что. Звук шёл слева, с моего берега. Там разгоралась чистая заря. Ещё немного, и спасительный туман кончится. Я очень аккуратно встал, подобрал вещи и быстро полез наверх. Там, как и положено, рос густой ивняк. Я залез в чащу этих кустов, накрылся брезентом, достал сухарь и затих. До света.
До света я немного подремал, но южное солнце безжалостно разбудило меня. Оно опять наступило мне на голову, и глаза начали болеть - пока не сильно, но уже ощутимо. Я срочно надел куколь и постарался определиться. Кроме журчанья речки и жаворонка ничего не было слышно, а из кустов - не видно. Дальше по берегу стояла огромная ива, однако, до неё ещё надо добраться. Я разулся. Поколебавшись, отложил автомат, оставил только нож. Срезал несколько гибких веток, быстро ошкурил их, связал куклу и надежно привязал к самой длинной ветке. Теперь издали увижу захоронку. Увернул вещи в брезент и накрыл травой. После вывалился из кустов и скатился под бережок к речке.
На реке никого не было. По солнцу уже часов 6 утра. Странно, где же скотина? Я на четвереньках пробежал под берегом по воде и добрался до корней корявой ивы. Залезть на великаншу было детской забавой. Но надо это сделать так, чтобы никто не увидел. Оглянувшись кругом, я обратился к бабушкину Богу:" Ну давай, уже помоги мне!"- и змеёй заскользил по стволу. Плакучие ветки быстро скрыли меня, и я, невидимый, добрался до первой развилки, а потом залез ещё повыше. На высоте веял ветерок, солнце сквозь зелень было неярким, я надел лопух, уселся получше и огляделся.
Сидел я высоко и видел далеко. Поскотина полого поднималась от реки на восток. Моя ива стояла над тропкой к водопою. Против солнца глядеть было трудно, за желтеющим полем виднелись строения - небольшая деревенька или хутор. Оттуда не доносилось ни звука. Я повернулся на юг.
Река убегала в поля. Я ночью вышел из леса и не заметил. По её берегам качался тростник, стояли отдельные могучие деревья. Речка петляла и резвилась, в другое время я бы обратил на это внимание, потому как на излучине отлично берёт плотва. А теперь эти извивы раздражали, не давая понять: где же может быть дорога? Моста я тоже не видел, и не слышал ничего особенного.
Посмотрев на запад, я увидел пойменные луга и дальний лес за ними. Там война, туда нужно идти, чтобы прогнать врага. Но в таком виде далеко не уйдёшь. Да и патронов у меня хоть и много, но на всех не хватит. Нужно найти своих. Но где же они?
Я решил идти в деревню, найти там еды и поговорить хоть с кем-нибудь. Мне кажется, я почти разучился говорить. Кроме того, нужно переждать страшную дневную жару. Я уже начал ощущать, правда, пока слабо, как кувалды бьют меня по темечку. Потому нужно пересидеть. До вечера. А дальше видно будет. Удачно найдя свою захоронку, перевязав лоб мокрой тряпицей, напившись, выкупавшись, надев капюшон, я шёл к деревне с автоматом наизготовку. Шёл не таясь. Почему? Устал, наверное, прятаться и бояться, чувствовать себя зайцем. Кроме того, так было быстрее перейти бешено жаркий луг. После вчерашней грозы небо голубело без единого облачка, и слепящий солнечный свет падал почти отвесно. А ведь было ещё утро. Что же будет днём? Голова трещала, но влажная тугая повязка держала череп в целости, а вот глаза открываться и тем более - смотреть вдаль - не хотели. Я глядел под ноги, видел травку, цветочки, каких-то козявок радужных цветов, и всё время ожидал пулю в грудь. Я знал про себя, что если встречу фашистов, буду бить их до последнего патрона, но живым не дамся. Плен не для меня - так сказала мама при расставаньи.
Закипающие в голове мысли вдруг перебились болезненным уколом в левое плечо. Я скосил глаз и увидел матушку-пчелу собственной персоной. Ещё одна мать. Подняв голову, я обнаружил, что стою в середине пасеки, и её население начинает злиться. Я почувствовал, как по порткам ползают, наверное, десятки пчел, поёжился. Надо быстрее смываться, и тут я вдруг вспомнил. Нашего соседа-бортника.
- Меня мои зверушки от всего лечут. Как голова болит или поясница можжит, посажу на больное место с пяток пчёлок - сразу и полегчает. А то натолку их вместе с медом и с чаем прихлёбываю...
Мне маленькому дики были такие речи, однако дядька Верей действительно был отменного здоровья. А мамушка всегда лечила мёдом от простуды. Поверив этому, я дошёл до дырчатой тени от яблони, там сорвал с головы куколь и повязку, пошарил сзади по штанам, ухватил горсть шуршащего, жужжащего и шелестящего, вытер ладонь себе об голову и закрыл глаза. У пчёл оказались прохладные приятные лапки, которыми они приглаживали мои вздыбленные мозги. Ощутил я и несколько укусов, какие-то несильные. Присев в тени на жердину от загородки, я отдыхал и вскоре почувствовал себя настолько хорошо, что решил оглядеться кругом.
Пасека стояла на вершинке пологого холма, вокруг неё простирался яблонный сад. Полно было зрелых яблок, но держались на ветках они ещё плотно. Я сорвал, съел пару белых наливин - вкусно необыкновенно, но какая-то горечь примешивается. Может быть - это во рту у меня горько. Как на свадьбе? Так до свадьбы ещё так далеко. Сначала нужно разбить врага, а потом уже можно будет обнимать свою Роксану и целовать её пахучие чёрные кудри... От мечтаний меня отвлек какой-то мерный дальний звук, я бросил огрызок и полез на старушку-яблоню.
Ни единой живой души я не увидел в небольшом хуторке в 3 хатки. Они будто замерли на бегу, не достигнув вершинки холма и вида на реку. Утоптанный шлях проходил в полукилометре от крайнего плетня, за ним опять желтели поля. Тёмные купы деревьев отмечали извивы реки. Всё было пусто. Не вилась пыль от пеших, не клубились облака её от конных и техники. Не стрекотали косилки, и косари не свистали косами в траве. Пусто и тихо, будто кончилась война. А, может, и вправду кончилась? Как она могла кончиться, когда мы ещё не дошли до... Берлин - столица фашистской Германии, агрессора и нациста! А если не мы - их, а они - нас? Нет, такого быть не может. Это само-провокация, как говорил Габор, и надо гнать эти мысли из головы. Какой Габор? Это потом. Я начал гнать, и меня накрыло.
Низкий гул сначала справа, потом слева и наконец удар обухом по темени. Яркая вспышка. Опять оно - второе солнце! Что-то так визжит, что даже в заднице свербит, и пространство кругом качается в радужном мареве. Такие должны быть миражи в пустыне. Надо переждать. Я обхватил сук двумя руками и закрыл глаза.
Когда приступ прошёл, я обнаружил себя на той же яблоне, только солнечная тень переместилась гораздо левее. Что же, я был без сознания с полчаса?- ужаснулся я. Хорошо, меня трудно заметить в листве. Я потёр болящие глаза, кинул взгляд вдаль и увидел движение. В дальнем далеке прямо по горизонту шёл военный эшелон. Какое счастье! Я теперь знаю, куда идти! Но идти рано, нужно прятаться от солнца, потому что голова уже не держится на плечах. Я кулём свалился с дерева и пошёл к мерцающим хатам заплетающимся шагом.
Белеющие издали стены вблизи оказались серыми, покрытыми потёками грязи, иссечёнными пулями и осколками. Из выбитых окошек тянуло сыростью. Хата по виду была необитаема, но вдруг почудилось движение, и я вскрикнул:
- Руки вверх!- голос тут же заглох, как в подушке. Я постарался получше разлепить веки и всмотреться из своего светящегося пекла в мёртвую темноту за окном. Там точно кто-то стоял. С перевязанной головой, пригнувшись и с ружьём в руке. Непонятен был радужный ореол вокруг него. Я сообразил, что последнее время всё так вижу, и взял оружие наизготовку:
- Хенде хох! Свои,- на случай, если это свой. Слова, не долетев, пропали, зато он тоже направил оружие на меня. Я чуть было не нажал на спуск, но боязнь новой головной боли приостановила палец. Боец стоял недвижно, вглядываясь в меня. Я разглядел за ним окно, ветки яблонь, перевел стрельбу на одиночную. Сам выстрел прозвучал глухо, но раздался резкий звон, полетели брызги осколков. Человек с окном пропал в темноте, а отдачей меня бросило наземь на самое солнце. Я понял, что даже заглядывать в хату не стоит. Затошнило, я уполз в жаркую тень за угол. Когда глаза немного попривыкли, увидал под высокими тополями несколько обугленных печек. Тополя тоже были опалены. Значит, здесь шли бои, но давно. Потому что пусто, и появился тяжёлый смрад, мешающийся с гарью. Я вдруг учуял его, прислонясь к углу хаты. А вот запах яблока не помню. За пожарищем в глубине тополиной рощи стояла уцелевшая кривобокая сарайка. Я не смог подняться и на дрожащих четвереньках быстро поковылял к ней мимо пепелища. Никого. Вошёл: полосы света и тени сквозь разбитую крышу, запах сена и горечь осокоря - добрался до дальнего угла и упал в объятья прошлогодней травы.
Сколько-то я проспал, проснулся ввечеру. Солнце светило теперь через дыры в стенах, потягивал ветерок, звучнее гудели мухи. Ещё я услышал незнакомый тоненький голосок, опустил глаза. У моего левого сапога сидел малыш-котёнок и жалобно тянул вверх тонкую шейку. Я рассмотрел его - черная маска на белой мордочке, круглые жолтые глаза, полные ужаса, дрожащий куцый хвостик. Он показался мне знакомым, но вспоминать я не стал. Ему было месяца три. Я опустил руку, казалось, что она протянулась с километр, и ощутил под пальцами мягкий прохладный мех и тонкий острый хребет. Котёнок вздрогнул и замолчал, а я сказал:
- Я буду звать тебя Неман!- глухо прозвучал мой хриплый голос, даже эха не возникло в гулком сарае. - Интересно, едят ли неманы гречку?
Я достал брикет, отломил несколько кусочков, дал котишке. Тот жадно схватил и урча начал грызть. Я подумал, что и мне не худо бы поесть, отгрыз кусок. Сухой паёк пах и цвет имел, как назем. Я запил его водой из манерки, утёр губы и встал. Надо было идти дальше. К железной дороге. Сначала меня качнуло, но потом ничего, обошлось. Хоть мне и казалось, что ноги мои, как ходули, но если не смотреть вниз, то как-то я с ними управлялся. На пороге я всё же взглянул и у левого сапога увидел котёнка.
- Будет хоть с кем поговорить!- обрадовался я, отпустил косяк и двинулся вперёд. Солнце уже ушло за дальний лес, когда я вышел на шоссе.
Я много думал, как же мне кого искать, и решил, что не стоит сворачивать с тракта. Ну хоть куда-то я дойду же. Может и до железки. Ведь что толку блуждать в полях. Кто там, кроме мертвяков, может быть? Ясно, что линия фронта куда-то ушла. Значит, я в тылу - или своём, или вражеском. Тут уж или пан или пропал. Но во вражеском тылу тоже живут свои люди, хохлы. Хотя наш политрук, Габор, и не любит хохлов, подозревая в измене, я не верю ему. Люди, как люди. Ещё неизвестно, что бы сам Габор сделал, если бы к нему домой ввалился целый взвод немчуры.
Я шёл босиком, и идти мне было легко. У меня теперь был попутчик. Неман катился вприпрыжку за мною, как клубочек перекати-поля, и немножко веселил. Кроме всего, нужно было покормиться и кота покормить нормально, и я намётанным глазом искал место. Стемнело, когда мы вновь вышли к реке, к разбитому мосту. Мост был разбомблён и потом горел, но угли уже остыли. Я надёргал из него палок и щепок для костра, сварил кулеш - в кармане осталась ещё шкварка. Ловить раков не было сил, едва поднялся от реки с котелком воды. Преодолевая отвращение и тошноту, сытно поел и накормил товарища. Потом растянулся под остатками намёта моста и стал думать дальше.
Еды осталось два сухаря. Без еды, да в таком утлом здравии мне долго не продержаться. Нужно срочно найтись. Беда в том, что не только неизвестно где мой Гвардейский Ордена Александра Невского пехотный 743-й полк - вот что я вспомнил! но и где местное население. Вместо того, чтобы встречать освободителя хлебом-солью, шифруются, гады. Вообще никого. Тот, в кого я стрелял, был я сам - я видел осколок зеркала на земле. Может, прав наш Габор? Да нет, все жить хотят, потому и прячутся, и припасы схоронили. Я бы спрятался, если бы не был солдатом. Наверное. А кто бы тогда защищал маму с Люськой? Их бы тоже спрятал. А Роксю? Тоже. А её маму? А своих друзей - Бориску, Глебку, Гогу Асатиани - и их родителей? А самого Главного Человека? Всех не спрячешь. А коли спрячешь, так и найдут. Поэтому другого не остается, только драться. Наверное, хорошо быть бандитом. Они и в миру умеют воевать с людьми, да и друг с другом. Но ведь их в Красную армию не берут. Почему же?..
Я устал, но было важно додумать, и я напрягся и обхватил голову руками. И враги народа, их тоже не берут. Ну, с врагами ясно, они всё время готовы народ извести, значит - и в войне постараются. А вот тати могли бы немцев побить, их обнести - богатая добыча. Вот! Я даже открыл глаза и увидел робкие нити тумана на неподвижном зеркале воды... Они бьются за плату. Значит, их немцы могут перекупить, у них денег много. Если человек идёт против своих же братьев, зачем же он будет защищать свою родину? И наоборот. Если человек любит родину, значит он не обидит её детей. Получается, что у разбойников нет матери?!
- Вот, Неман, что я знаю!
Я откинулся назад, виски запульсировали, но я был доволен.
Свистели шрапнели, каждый звук оставлял борозду на душе. "Матушка-головушка!"- причитал я, зажав уши.-" Сколько можно разрываться! Столько не живут!" Оказывается, и голова нам мать. По крайней мере - рукам и ногам. Я лежал на песочке без сил, в голове затихал далёкий гуд, а на груди моей пел в полудрёме Неман. Как второе сердце.
Очнувшись, я подумал, что наверное завтра буду уже не в силах таскаться по этой жаре. Сделав усилие, я уполз в реку и долго валялся на мелководье, пока не вернулся в себя обратно. Кажется, и руки с ногами стали нормальными. Тогда я собрал вещи и стал переправляться на другую сторону.
Оружие я как-то упас от воды, а вот кота взять не смог. Когда обернулся, только малая точка белела на том берегу. Но и она исчезла в ночи. Ничего не попишешь, война - не неманское дело. Я встряхнулся, на мгновение окружась водоворотом, и повернулся лицом на запад. Именно туда вела дорога, светлеющая под звёздами.
Месяц взошёл гораздо позже. К тому времени я отмахал километров 50 - так мне казалось, потому что после купания небывалая лёгкость подняла меня, и я будто летел над ночной землёй. Иногда я ступал по пыли, которая долго ещё хранила дневное тепло, а иногда выходил на обочину и купал босые ноги в росе подорожников.
Сегодня ночь звучала громче, чем вчера. Стрекотали немолчные цикады. Далеко у реки кричала выпь. Где-то на краю слышимости погромыхивали пушки, и горизонт впереди слабо светился багровым. Видно, там и шла война! Я ещё прибавил шагу и чуть не запел от радости. От радости, что теперь уж точно она, проклятая, не уйдёт от меня. Я её догоню и прибью, пусть штыком. А может, просто удушу, сверну шею, как курице. И она, наконец, кончится. Если не повсюду, то хоть здесь... Я представил себе огромное, как студень, опутанный колючей проволокой, тело. Вместо рук - пушки и пулемёты. Ноги - танки. Я мог бы это всё нарисовать! А где же шея? Голова - штабы с глазами-прожекторами в стереотрубах, которыми она жадно ищет свои жертвы. А её шея? Должно быть, телефонные и радиолинии. Как же мне до них добраться, чтобы покончить с этим страшилищем?
На этом месте я вдруг устал, сел и подумал, что до войны мне не дойти. Что-то произошло, видно, душа моя ослабела. Сидя в пыли на дороге, я ударил кулаком по земле, и это остановило подступающие слёзы. Неужели же нет управы на эту гадость? И почему она меня не подождёт, а всё катится прочь? Постой, но если война катится на запад, значит, наши побеждают? И гонят треклятых фрицев вон! Ведь я не один охочусь за ней, есть ещё ребята на Руси. Вот где я живу-то! Русь. Как я мог не сказать такое нужное слово. И богатыри всегда именно у нас были. Интересно, он богатырь, потому что богатый? Наверное, у них у всех много чего-то было. Хотя бы кони. Конь - большое добро. А ещё - доспех и оружие. Правда, мечи они себе сами находили: перековывали орала, а доспехом их князья снаряжали. А как же: "маловата кольчужка"? Да это как раз о том, что от беды не укроешься железом. Нужно, чтобы в сердце билась руда, тогда и пуля не возьмёт. И без рук без ног победишь: если не войну, то хотя бы свой страх перед ней. Богатые сердцем. Я прислушался, сидя в пыли, и услышал стук: "Вперёд! Вперёд!" Причём сердце билось ровно, а это был какой-то другой, быстрый-быстрый, ритм. Вперёд, вперёд, вперёд!.. Второе сердце, что ли? Кряхтя встал - нужно идти, с таким локомотивом в груди не усидишь. Кажется, прорвалась какая-то плотина в голове. Я чувствовал большое облегчение, и не только в душе рвался вперёд, но и довольно быстро продвигался. Мне казалось, я всё вспомнил. Свою фамилию, прапрадеда с маминой стороны, учительницу немецкого, мастера на заводе. И даже кассиршу в окошке. А с кем я сидел в первом классе? Его не вспомнил. Ну, значит, почти всё.
Утро застало меня в просторах полей. С наступлением света ночное оживление пропало, начинала болеть голова, правда - не так ужасно, но сил совсем не осталось. Я тащился с поклажей на горбу и всё думал - куда бы сховаться. Из-под накидки я вроде увидел темнеющую впереди группку деревьев, но до неё казалось далеко, как до родного дома. Да, в избу бы сейчас, там в жару всегда прохладно. Матушка-избушка, схорони меня, хоть на денёк, хоть на часок... Пятая. Столько их... Я почти добрался до рощи, когда светило ещё не слишком сильно. От звона в ушах спасал лишь неровный перестук посошка из горелого косовища, найденного в пустой деревне. Первый я потерял, кажется, в лесу. Жаль, Немана нет со мной. Я глянул и вдруг увидел у своего левого сапога пушистый комочек. Котишка выгнул спинку, мяукнул, мелькнул розовый язычок. Я пораженно смотрел на него, протянул руку. На ярком свету рука казалась ядовито зелёного цвета с радужным рукавом. Я ускорил шаг, Неман тоже побежал вприпрыжку. Вот она, спасительная сень осокорей! Я сжал голову руками, закрыл глаза, повалился в траву, но в голове уже завёлся и пошёл работать мотор, как дизель.
Тук-тук-тук... И снова - тук-тук-тук... Я прислушался и понял, что это моё второе сердце так стучит, что отдаётся в висках. Оно колотит кувалдой или, пуще того, паровым молотом по рёбрам, и ему всё мало места. Оно хочет простучать свою клетку и вырваться наружу... Для чего же? Чтоб быстрей быть там, где надо. А где надо?
Я лежал, закрыв глаза, с трудом успокаивал сбитое дыхание и думал, где же мне надо быть. Надо быть с мамой, ведь она теперь без отца. И с Роксаной. Деду я обещал сарайку поправить. А уж с уличной командой мы хотели махнуть в велопоход на дальние озёра, я ведь собрал себе машину из старых деталей: с помойки и соседских... А ещё я хотел нарисовать картинку к Люсиным стихам:
" Как ясно в просторах далёких глядеть..."
Мне особенно удавались берёзы, все признавали. Мы хотели её стишок с моей картинкой послать в газету... Я вспомнил всё это, и фамилию Килькин - мальчишки, который сидел со мной в первом классе, а во втором уехал - и растерялся. Как же быть, куда же деваться в первую, вторую и другие очереди? А ведь ещё есть главная очередь - получить орден или хотя бы... Я увидел большую, как тележное колесо, серебряную медаль, висящую в воздухе. Она слегка поворочивалась в стороны, и я не сразу прочёл надпись. Запёкшейся кровью начертано: "Толе за отвагу". Только что танк на медали повернулся и нацелил пушку мне в сердце, как его перебил недалёкий звук. Я отогнал приятно-назойливые видения, прислушался.
Я лежал в высокой сухой траве под деревом, сквозь листву просвечивало, но не сильно пекло, солнце, а по дороге катилась деревянная бочка с камнями и кто-то громко ругался. Это не удивительно, но язык какой-то неизвестный - ни русский, ни немецкий. Вроде, вообще без слов.
Глянув на Немана, я увидел, как у кота из ушей вылезают ужи (уши-ужи, всё правильно) и ползут ко мне. Я не испугался, только кота жаль, ему должно быть больно. Я ещё посмотрел и увидел, что вместо Немана передо мной сидит кто-то неведомый, кудлатый и ухмыляется беззвучно. И колышется в радужной дымке. Голова не болела, но я как-то вдруг понял, что схожу с ума. Тогда я схватил фляжку, глотнул тёплой воды с металлическим привкусом, вылил остальное себе на голову и закрыл глаза, думая, что так не увижу ничего плохого. Однако такие уж хари полезли из багровой темноты, пульсирующей под веками, что пришлось глаза открыть.
В глубинах коричневой травы плелись нестрашные паутины. На месте Немана лежала большая полосатая пчела, тихонько жужжала (ужи-жужи) и помахивала пушистым хвостом. За её спиной проступали те же мерзкие личины и скалились на меня. Было бы терпимо, если бы я не потерял из виду свои руки и ноги. Я лежал, как мешок с дерьмом, и не мог ничем пошевелить, а тем паче - взять оружие и разделаться с ними. Я понял, что это конец, но не удивился. "Тут и останусь,"- подумал безразлично,- "С мерзкими харями. Не видать мне больше... Хорошо тополя шуршат..." Мысли вяло, как рыбы, шевелились и не вызывали протеста. Даже мысль, что врага без меня не выгнать, тоже. А чего его гнать-то? Ну гнусная рожа, ну и что? Ничего особенного. Я прикрыл глаза, голова трещала разбухшей бочкой, с набитым на лбу тесным обручем. А я не мог пошевелить рукой, чтобы отогнать эту боль, как и стадо докучливых мух на лице. Они громко жужжали и ползали по мне, и страшный зной плавил всё тело во что-то безобразно-бесформенное. Я был бессилен и сделал последнее, что мог. Я заплакал.
Слёзы текли из пересохших глаз по горящим щекам и падали за шиворот каплями расплавленного свинца. Веки представляли из себя чугунные диски, которые невозможно разлепить: неужели я - Вий? Живой мертвец!? Боже мой, в таком виде я не имею право возвращаться никуда, только умереть, чтобы стать настоящим мертвецом. Лучше бы это сделать на войне, но война никак меня не убивала. Тогда так: я ведь умру под этими тополями, что ж мучаться дольше? Может быть, после смерти я увижу любимые лица?
Не открывая глаз и не шевеля руками, я как-то всё же нащупал оружие. Есть ружьё, есть нож - что милее? Гудение мух прервалось, послышался другой какой-то звук и неожиданно моё лицо кто-то обтёр мокрой прохладной губкой. Я пока ничего не понял, но вдруг узнал, что ни нож, ни огонь не помогут мне увидеть Роксю. Я вспомнил ещё слово. Сколько всего навспоминал, а его забыл - де-зер-тир... У дезертиров нет ни родины, ни родных. Но я же - не он! Я же только подумал... Почувствовав: ещё чуть-чуть - и всё изменится, я приоткрыл щёлочки глаз. Такая страшная усатая и ушастая пасть улыбнулась мне, что тут же я понял: всё, каюк, я - труп, а это - чёрт. Потому что - дезертир. Странно только, что было не больно - умирать. И когда я успел?
Где-то на самом краю раздался человеческий - только подумайте! - голос:
- Мухтар, ко мне! - прозвучало понятно, и улыбающаяся образина подняла башку и громко сказала:
- Гав!
Потом, уже умытый, уложенный в санитарную повозку со свежей повязкой на голове и глазах, я попивал воду из фляжки и потихоньку возвращался в себя. А мой тощий возница в противогазе, трясясь на передке, рассказывал последние фронтовые байки.
Дескать, наши позавчера так лупанули, что фриц бежит, только пятки сверкают. За двое суток фронт откатился километров на 50 и не остановится, небось, до самого Остёра, где на стрелке у немцев укрепрайон... Я почувствовал, что новостей слишком много, и важнее сейчас другое. Пусть идёт война, есть кому без меня воевать. Пока без меня. Я вот справлюсь со своей головой и тоже пойду... Меня подбросило на очередном ухабе, и с языка вытряхнулся вопрос:
- А мы далеко от высоты 469?
Тот вроде покрутил головой:
- Насчёт высоты не скажу, но едем сейчас как раз по позиции 743-го полка, где я приписан. Отсюда и атаковали.
Я поразился: однополчанин! - и спросил, замирая:
- А капитана Ермолаева знаешь? Габора?
Санитар засмеялся:
- Кто ж не знает твоего бравого служаку! Да и эту хитрую лису в лаковых штиблетах! Живы, все живы. Немного ребят полегло, удачно ваш капитан выпрыгнул в атаку, у немцев как раз обед был.
- А что ж ты здесь делаешь? В тылу?
- Да схоронил перед боем мешок овсянки. Теперь вот забрал. А то такое быстрое наступление - в другой раз не успеть.
Я чувствовал, как здравомыслие медицины спасает меня. Оказывается, просто поговорить о своём на своём - это спасение. Меня немного беспокоил полосатый противогаз, надетый на мужика, из-за которого я никак не мог разглядеть его лица. Я попросил:
- Эй, брат, сними резину, хочу в глаза тебе посмотреть. Вроде газов нету, свободно дышать.
Тот ответил, закуривая:
- Не сейчас, парень. В госпитале полечат - увидишь.
Я вдруг почувствовал сильное желание курить. Всё это время и не вспоминал, а тут запах махорки пробудил меня. Достал из подсумка табачку, отсыпал хорошую жменю своему спасителю, но свернуть самокрутку не смог. Рыжий дал мне затянуться, я закашлялся, тут же угрожающе заныли виски, я и отступился. Мне много о чём надо было узнать: про родину, про роту, про родных, ну и про осколки тоже,- но не было сил шевелить языком, качка в телеге убаюкивала. Только один вопрос сильно беспокоил, я через силу спросил:
- Послушай, боец, а ты не видал ли котёнка среди тех тополей? Такого белого, в черной полумаске. Неман звали.
Тот помолчал, будто обернулся, и ответил:
- Ну какой там мог быть кот, когда тебя собака нашла.
- Это Мухтар, что ли?
- Почему Мухтар? Её Пальма зовут, матушка-спасительница ваша, 20 раненых в боях,- и будто кивнул назад.
Я наощупь достал последний сухарь, просунул руку между жердей телеги, почувствовал, как его аккуратно взяли, лизнули мне пальцы, услышал довольное хрумканье... Шестая мать. Счастлив человек, у кого столько матерей.
Я проваливался всё глубже в тот покой, который бывает, когда тебя держат на сильных и нежных руках. Потряхивание телеги иногда будило, но я не выныривал из сладкой истомы под накинутым брезентовым пологом. С закрытыми глазами я смотрел на карусель дорогих лиц, и знал: они со мной. Как хорошо, что память вернулась, и я вспомнил всех. Я буду воевать и жить дальше. Потеряно всего лишь 3 дня, осколок жизни, нынешние испытания забудутся, как и не было.
Но среди этих дней есть то, что не получится забыть. Взгляд войны, которую я не сумел убить.