А ливень уже начинается. Ты слышишь его - так слышат кого-то родного, вернувшегося издалека. Вот запах его кожи, кожи его куртки, куртки на его коже заполняет тихую прихожую, вот он осторожно разувается - и ты это видишь почему-то в чёрно-белых тонах, как старое кино, и старое вино разливается по бокалам - за встречу! Так чувствуют тех, кого слишком долго не видели. Так любят тех, кого никогда не увидят. Но дождь возвращает всех - и врагов, и друзей. Было ли у вас такое в этом странном пространстве, когда вы подставляете небу ладони, пытаясь поймать капли, а потом запоздало понимаете, что дождь не идёт и не шёл, что солнце бурным потоком вжигается в улочки этого вечного, многоимённого, безымянного города, что дождя здесь не было очень давно, что время здесь уже не способно идти? Странное обаяние знакомых камней, зданий, развороченных тобой же давным-давно под плохое настроение - дома будто не отстраиваются, а заживают, расколотая дверь затягивает царапину прямо у тебя на глазах, да и в глазах царапиной тонкие вытянувшиеся звериные зрачки, больше похожие на шрамы, но вода заживит всё.
Помнишь, я предсказывала ливень этому городу? Вряд ли. Я разговаривала о нём во сне, он никогда не был мне родиной, но так часто вспыхивал в моих воспоминаниях. Мой родной дождь... Ты прав был, когда говорил про мою манеру запутывать людей речью, топить их в переплетённых пахучих репликах, мой хриплый голос устало помнит сейчас каждый твой шаг. Нет, я не хочу никого заворожить, загипнотизировать, затянуть. Не хочу полюбить или разлюбить. Не хочу прийти куда-то или исчезнуть отсюда. Я разговариваю с дождём, а ты... ты просто подслушиваешь. Шум воды и ветра. Холодные руки. Как будто нет ничего. Ничего и никого. Меня нет. И в то же время я слышу, как кто-то возвращается. Мостовая. Камин. Ливень. Огонь. Ливень...
Он вешает куртку на крючок. Насквозь промокшие волосы, серебристо струятся глаза. Я стою, впиваясь пальцами в камень полузажившего, полуживущего дома - там живёт грустная половина человека с несчастливыми глазами (половина потому, что ему явно чего-то или кого-то очень не хватает), жёлтая канарейка и белая кошка, вылепленная из снега. Когда она растает весной и утечёт в окно, увлекая за собой влюблённую, то есть, полностью растворившуюся в ней канарейку, половине человека придётся ловить мышей и учиться петь, а стало быть, развиваться и достраиваться до чего-то целого. А пока вся неразлучная троица - крылатое дитя солнца, перевоплощённая Бастет, устремлённая к луне вечно, и деформированное отражение животворящего мироздания - одинаково сидит у ставня и одинаково созерцает тихую улицу, словно слыша на ней этот потаённый дождь. Струи тугими змеями рвутся в лицо, вплетают меня в общую сумасшедшую симфонию неслышимого, поют... Я сижу, глядя в огонь, а в прихожей уже гаснет свет, а это значит, что скоро зайдёт он - с серебристыми глазами и речью горловой и невыразимой, плещущей о скулы глухими поцелуями звуков. Я стою, впившись пальцами в камень, - камин, камень, капли и комната - а мне навстречу идёт - мир, и плещут кудри о плечи ливнем, и льются веки прозрачным светом, и только небо знает, чего я жду. Скоро, совсем скоро соприкоснутся реальности, совпадут грани нескольких миров, и всё вернётся на свои места.