Так где же мой gravity of center?..*
(*Gravity of center (лат.) – центр тяжести.)
1
Было около двенадцати часов ночи, когда большой пассажирский лайнер, мощно работая всеми четырьмя турбинами, грузно оторвался от земли и поднялся в воздух. Он лег набок, сделал разворот в ночном небе – внизу при этом до самого горизонта протянулись огни большого города – и в темноте космической ночи устремился на восток…
Все не складывалось в этой поездке, все мешало и не давало настроиться на привычный рабочий лад: с самого утра я несколько долгих часов ехал в грязном, душном поезде, где дышать было нечем, а утолить жажду невозможно – вода в баке была теплая и невкусная; потом, больше чем обычно, мотался по Москве, безуспешно стараясь найти все время ускользающего куда-то представителя команды: я приезжал в офис Центрального Совета, где была назначена встреча – он за десять минут до этого уезжал на стадион, я появлялся на стадионе – он уже был в гостинице, я мчался в гостиницу – его там и след простыл. «Только что уехал на аэровокзал», – сказали мне… Затем, когда плюнув на все формальные недоделки с документами, я все же пристал к команде, найдя ее в аэропорту, то не нашлось времени ни посидеть спокойно, ни перекусить даже: ближайший буфет перед моим носом закрылся на перерыв, а там и регистрацию на рейс вскоре объявили.
Оставалась одна надежда – отдохнуть во время полета. Но и этому не суждено было сбыться… Соседями в салоне мне попались неугомонные узбеки, всю дорогу, с момента взлета и до посадки, возбужденно обсуждавшие что-то на своем языке. Так что даже и подремать толком не удалось.
В Ташкентском аэропорту самолет приземлился около шести утра. Но это по местному. В Москве же еще была глубокая ночь. Пролетев навстречу времени, сократив свои сутки таким образом, все мы чувствовали себя разбитыми и мечтали только об одном: побыстрее устроиться в гостинице и отоспаться, – благо, сегодняшний день был свободен от соревнований.
На какое-то время, показалось, удача повернулась к нам лицом: нас встретили на заказном автобусе, отвезли в гостиницу и быстро, без проволочек разместили.
Но не тут-то было!.. Окна комнаты, в которой жили мы втроем с товарищами, выходили на большой проспект. И все бы ничего, – шум машин, легко долетавший до седьмого этажа, в общем-то, уже не смущал меня, вымотавшегося за сутки: распластавшись на кровати, я тут же заснул, – но скоро сквозь сон услышал монотонный не стихающий грохот. Еще какое-то время я мучился, не понимая, что происходит. Не в силах полностью пробудиться или уснуть глубоко, я ворочался некоторое время, и только затем с трудом сообразил, что начался обычный трудовой день: внизу, на площади трое мужчин самозабвенно орудовали отбойными молотками, взрывая старый асфальт.
На грани отчаяния слушал я неугомонную перебранку трех дробильных автоматов. Но, все же, закрыв наглухо все окна, снова провалился в сон.
Примерно через полчаса высоко поднялось жаркое южное солнце и нагло заглянуло к нам в окна, после чего все прелести сентябрьского зноя устремились в комнату.
Задыхаясь, я вновь проснулся… Странно: мои ребята, как ни в чем ни бывало, сопели, уткнувшись в подушки. Я же, привыкший спать с открытыми окнами в любую погоду, распахнул балкон – в комнату, вместе с душным воздухом, с новой силой ворвался грохот отбойных молотков.
Бросившись на кровать, я накрылся с головой, оставив снаружи один только нос, и, кажется, на время забылся… Но время приближалось к полудню и нестерпимая духота продолжала вливаться в распахнутую балконную дверь вместе с гулом машин и низким, долбящим звуком работающих инструментов. И только где-то в обед, когда сердобольные рабочие решили отдохнуть, я смог вздремнуть на часок и хоть немного восстановить силы.
После обеда проснулись ребята. Да и мне уже не спалось: разбитый, сам не свой, я слонялся по комнате, не понимая толком – кто я, где я и зачем я здесь?..
Решив прогуляться, мы вышли на улицу и тут же оказались во власти азиатского пекла.
– Пошли дворами… где-то здесь, насколько помню, должен быть базар, – сказал один из товарищей, и они направились в подворотню.
Я, словно сомнамбула, брел за ними, и мне было уже все равно – куда и зачем идти. В этот момент, кажется, меня можно было преспокойно, как ослика за поводок, вести куда угодно. Впрочем, если ослик вдруг вздумает без видимой причины заартачиться и встать как вкопанный… тогда, хоть кол теши, а он ни с места… В дневном бреду я думал про себя в таком ключе и сам же боялся своих возможных выходок: в этот момент я не отвечал за себя – не выспавшегося, не отдохнувшего, злого.
И в таком состоянии, – вяло думал я, – еще нужно будет завтра выступать!.. Хотя теперь мне было все равно – что будет завтра…
Попав на узбекский рынок, мы невольно оживились при виде высоченных гор арбузов, дынь, ломящихся от фруктов прилавков, лотков с моей любимой халвой и всеобщей бойкой торговли, царившей здесь. Пожилые узбеки в роскошных, но часто замызганных халатах и тюбетейках на остриженных головах, наперебой предлагали товар. Между рядами сновали черноглазые узбечки в шелковых пестрых платьях. А вперемешку с восточным людом бродили, привычные для нас, европейцы.
Мы выбрали огромную и продолговатую, словно мяч для регби, дыню и круглый, звонкий арбуз. Дотащив это богатство до гостиницы, уселись на скамье во дворике, в тени большущего каштана.
Рядом, под открытым навесом расположилась небольшая чайхана. Попросив нож, мы разрезали дыню; она оказалась настолько спелой и ароматной, что ничего подобного я в жизни своей не пробовал; а те тщедушные плоды, которые добирались до наших городов, и вовсе после нее язык не поворачивался называть дынями.
Вонзаясь в сладкую, желтоватую плоть по самые уши, я вращал головой влево – к одному краю ломтя, затем подбирался к середине его, поворачивал голову вправо… – словно пианист по всей клавиатуре, пробегая от одного конца к другому и выедая содержимое.
Еле-еле мы осилили втроем половину огромного плода. Переведя дух, поднялись в номер, и здесь, разделав арбуз на огромные сочные куски, легко справились с ним, – чем и поплатились затем…
Словно обожравшиеся коты, мы растянулись на постелях. Я снова уснул, – благо, рабочие перестали тарахтеть молотками… Но очень скоро проснулся. Наперебой, по очереди, один за одним мы начали бегать в туалет – организм никак не хотел принимать такое количество жидкости!
И только вечером, поужинав и приняв холодный душ, я мгновенно забылся в глубоком сне.
2
На следующее утро я проснулся, на этот раз, кажется, переспав излишек. Во всяком случае, перемена часовых поясов дала сбой в организме, и я чувствовал себя словно в прострации – и я это был, и не я.
Был выходной, суббота. Народу на улицах значительно уменьшилось. А вот вчерашняя жара вернулась вновь, и спокойно и надменно легла на город южным пеклом, укрыться от которого было почти невозможно. Голопузая детвора запросто плескалась в фонтанах прямо на центральной площади; а, подходя к стадиону, я увидел целую ватагу мальчишек сидящих в мутной воде небольшого арыка.
Я не представлял, как можно в таком состоянии выступать в соревнованиях?! И хотя это был довольно ответственный всесоюзный старт, уже заранее махнул рукой: хороший результат, как ни старайся, не показать, а зачетные очки для команды, надеюсь, все-таки принесу.
Меня даже не трогали мои любимые барьеры, один к одному расставленные по дорожкам, а их бело-синие цвета казались тусклыми и непривлекательными сегодня.
Разминаясь за пределами стадиона, я нехотя, без особого участия приветствовал знакомых, с которыми приходилось часто встречаться на соревнованиях. Народу на запасных дорожках собралось довольно много, и я по привычке выискивал барьеристов, угадывая их по характерным разминочным упражнениям.
Среди бегущих навстречу пяти ребят еще издали узнал Леню Чалова – своего приятеля из Караганды. Почему-то именно на нашем с ним личном соперничестве мы делали больший акцент, не особо обращая внимания – выиграем или нет у других легкоатлетов? Встречаясь на очередных стартах, всегда интересовались: как дела, как тренировки, какова готовность?.. а также не забывали рассказать про те соревнования, в которых участвовал кто-то один из нас.
Я уже не помню когда и как мы познакомились. Но на любых стартах обязательно какое-то время проводили вместе: то в столовую пообедать заходили, то по городу щлялись… Видимо, поэтому все считали нас друзьями. Наверное и Ленька так думал… Но что-то не давало мне по-настоящему сблизиться с ним, и я непроизвольно держался на расстоянии; не понимаю, как его устраивало такое мое поведение?!. Меня терзало ощущение недосказанности, не полной доверительности – как с его, так и с моей стороны. С моей понятно: я никогда не набивался ему в друзья. А вот зародилось все как раз таки по инициативе Чалова: однажды он запросто вошел в мой круг, разоткровенничался и стал считать меня своим другом, а наши встречи после этого – обязывающими к ней.
Что ж, не в моих правилах отталкивать людей; и я принял несколько навязчивого друга, впрочем, тоже никогда, как мне казалось, полностью не раскрывавшегося передо мной. Но, во всяком случае, наши встречи были не так уж часты; а если учесть, что это были отношения спортсменов-соперников, то, может быть, некоторая обоюдная недосказанность, молчаливые сомнения друг в друге, становились объяснимыми. Порой меня задевала и настораживала его несколько наигранная восторженность при наших встречах, в то время как в глазах явно читалось огромное желание во что бы то ни стало обыграть меня, стать первым. Он, казалось, успокаивался, становился приветливым, если выигрывал у меня; но стоило победить на дорожке мне, как с ним творилось нечто необъяснимое, с трудом скрываемое.
Я же не видел большого смысла не только в том, что выиграю у него, но и вообще – стану ли победителем соревнований. Конечно, определенный азарт во мне присутствовал, и если удавалось подниматься на одну из ступенек пьедестала, я оставался доволен отменно проделанной работой. Но больше мне нравился сам процесс тренировок и соревнований, в котором я находил гораздо больший смысл, чем просто – кровь из носа – выиграть, стать лучшим.
Кстати говоря, в нашей с Чаловым борьбе чаще выигрывал именно он. И я видел, как это льстит ему, как он чуть свысока, торжественно смотрит на меня при этом. Я все недоумевал: неужели он не видит себя со стороны, ведь так открыты для окружающих были его, не совсем чистые, эмоции!.. Но, наверно, в самозабвении он просто не хотел замечать явное, думая, что и другие ничего не видят. А скорее (это я понял уже потом) – просто плюет на все постороннее.
Тем не менее, я знал, что сильнее его: заочно мой личный результат в беге на 400 метров с барьерами был лучше, чем у Леонида. Это давало внутреннее спокойствие и уверенность, – неважно, что сегодня в очной борьбе я проиграл, все равно знаю цену себе. Чалов же – выигрывал или проигрывал – тоже понимал, что его лучший результат все же уступает моему, и даже в моменты своей победы ощущал неудовлетворенность.
Мне было искренне жаль показной наигранности нашей дружбы, строящейся на плохо скрываемой зависти, и в то же время непонятно: почему своим товарищем-соперником он выбрал именно меня?
…Сейчас, встретившись с Ленькой, мы, как обычно, пожали друг другу руки, перекинулись новостями, договорились о встрече вечером, и разбежались: все же, через полчаса предстоял старт.
Как бы ни было душно на стадионе, и как бы ни был я выбит из привычного ритма, дело, за которое взялся, постарался выполнить максимально хорошо. Пробежав круг с барьерами, я стал третьим в своем забеге и настолько выложился, что не мог ни встать, ни шевельнуть рукой после бега.
В полном безветрии духота опустилась в непродуваемую чашу «Пахтакора», заполонив все его внутреннее пространство. Я сидел прямо на дорожке, мокрая от пота майка неприятно липла к телу, и мне бездумно хотелось разорвать ее прямо на себе. Организм обезводился, и я мечтал об одном – найти воды, и побольше!
На дорожках и секторах продолжались соревнования в оставшихся видах. В другой раз я с интересом понаблюдал бы за ходом борьбы, но сейчас все было безразлично мне. Я отошел в сторону и стал подниматься по ступенькам, чтобы добраться до фонтанчика с водой: как мне сказали, нужно было взойти на трибуну и спуститься с другой, наружной, ее стороны.
Пока я, словно альпинист на высокогорье, покорял проклятые ступени – раза три садился отдохнуть, не в силах за один присест преодолеть расстояние. Напившись же воды, почувствовал себя значительно легче. Но стоило только тем же путем вернуться обратно, в горнило стадиона, как снова меня одолела жажда – куда только девалась та масса воды, которую влил в себя пять минут назад?
Но еще большее мучение пришло чуть позже, когда на табло увидел составы финальных забегов. В основную восьмерку, финал «А», я не попал. Но как назло, на этих соревнованиях решили проводить два финала. И если бы в другой раз я несказанно обрадовался бы, что попал на Союзе в финал (пусть даже не в основной), то сейчас почувствовал огромную досаду.
Первым в списке, с лучшим временем, стояла незнакомая мне фамилия. Вторую строчку занимал Чалов, который выиграл свой забег. И третьим был я: мой результат оказался на целых пять десятых секунды хуже, чем у Лени. На остальных пять строчек я только бегло кинул взгляд: не было никаких сил заострять внимание на них.
В растерянности я сидел на скамейке, неподалеку от сектора для прыжков тройным, где соревновался еще один мой знакомый, и не мог представить, как же в таком состоянии смогу через несколько часов снова выйти на старт.
3
Но словно преобразилось все!.. Как по мановению волшебной палочки, мир изменился. И изменился в нем я… Довольно странно было наблюдать, как совершенно без видимых причин перерождается и восстанавливается окружающее. Я давно заметил в природе эту удивительную закономерность: нынче ты плох, худ и слаб, а затем – ничего не предпринимая и неожиданно для себя – становишься сильным и готовым свершить чудеса. Сильным – в себе; не физически даже сильным. Ну что такое внешняя сила! Она всего лишь отражение нашей внутренней мощи, идущей от невидимых нам начал… Бушующая в мире музыка, недоступная ушам, но воспринимаемая сердцем, начинает вмиг окутывать наше несобранное сознание; гармоничными гаммами она ложится на душу, исцеляет и преображает нас… Что это такое?.. Что за чудо невидимо живет в пространстве и входит в нас именно тогда, когда теряется последняя надежда, когда мы отчаялись, когда расстроены и недовольны собой, или когда взор глаз наших угасает, сходя на нет?.. Что такое живет в этом безграничном, неизведанном нами, невидимом мире; что готово подставить руки падающему, поддержать его слабеющую душу для того, чтобы в один миг она ожила, почувствовала себя, взлетела?..
Всего несколько часов прошло после утреннего предварительного забега. Я отдохнул, пообедал, отмылся в душе. Послеобеденная жара спала. В голове у меня прояснилось, и к вечернему финалу я подошел совершенно иным человеком.
Но не это было причиной преображения…
Разминались какое-то время мы вместе с Чаловым. Он, конечно, не сомневался, что выиграет сегодня у меня: слишком разнились наши утренние секунды, да и паршивенькое состояние мое он не мог не заметить. Возможно, он настраивался на победу во втором финальном забеге: попасть в десятку на первенстве страны дело почетное!.. И вновь я уловил в его отношении ко мне тень снисходительности более сильного к слабому. Живя сегодняшним днем, своим сиюминутным превосходством, Чалов упивался греющим его самолюбие состоянием.
По жребию мне досталась третья, в общем-то, довольно выгодная, дорожка: большинство соперников стартует впереди меня, и их будет удобно контролировать. Но в том-то и дело, что Ленчик бежит по второй дорожке, а парень, у которого лучший утренний результат, и вовсе по первой. И тут уж фортуна на их стороне: они видят меня; я же не увижу их, стартующих в нескольких метрах за моей спиной. Пробегая виражи по меньшему радиусу, они, конечно, будут приближаться ко мне, и если вдруг сравняются – плечо в плечо, – то это будет означать одно: они уже впереди меня. Что толку тогда мне глядеть за ними!.. Ведь на последнюю прямую, которая выравнивает всех бегунов, приводя к общему знаменателю стартовый гандикап, мои основные соперники выйдут первыми. Попробуй-ка сделай что на последних метрах!..
Видимо поэтому я дал себе установку на быстрое начало. «А на первую и вторую дорожку и вовсе не обращать внимания: от основных соперников просто надо убегать», – настраивался я. Равняться же при этом на парней, стартующих впереди меня, не было смысла: приближаясь постепенно к ним, заведомо более слабым, я мог подпустить к себе бегущих слева. Поэтому не оставалось иного выхода, как просто сосредоточиться на собственном беге; что я и проделал отменно – даже самому понравилось!
Как никогда, я отрешился от всего происходящего. Ни атмосфера соревнования, ни спортсмены на других секторах, ни мои личные соперники-барьеристы… ничего не волновало меня. Один среди бушующего моря, предоставленный только себе, я должен был выйти победителем в борьбе с некой трансцендентной общей стихией.
На этот раз я не чувствовал особого волнения. Тем более, не было мандража – этого извечного спутника многих неопытных спортсменов… Я не ставил перед собой никакой определенной задачи: не было желания ни побеждать конкретно кого-то, ни устанавливать личный рекорд. Во мне жило исключительно то, что можно описать двумя словами – «устремление вперед».
Восемь человек, каждый жаждущий чего-то своего, встали по дуге виража по своим дорожкам… Что таится в мыслях этих нескольких существ в это время?.. Для чего каждый хочет выиграть, стать сильнее?.. – Кому-то обещают хорошую премию… кто-то всеми способами хочет попасть в сборную… другому позарез необходимо побить рекорд… третьим приятен почет победителя… для кого-то бренчание медали дороже лестных слов… Но за всем этим стоит одно: быть выше другого, превозмочь себя. И все остальные причины, по моему твердому убеждению, лишь следствия живущего в каждом стремления стать совершеннее. Как бы мы не думали и не верили, что важны слава, медали, деньги… – все это, да, необходимо; но, покопавшись в себе, мы обнаружим то единственное, что движет миром – стремление стать лучше. И дай бог, чтобы оно оказалось разумно, не эгоистично!..
После выстрела стартера я почувствовал себя вольной пушинкой сорвавшейся с надоевшего одуванчика. Легко и свободно преодолел сорокапятиметровый стартовый разгон. Двадцать один шаг, точно выверенный годами тренировок и множество раз закрепленный в соревнованиях, четко лег на дорожку. Разбежавшись со старта по касательной, я принял чуть влево, к самой линии своей, третьей, дорожки, выгадывая тем самым сантиметры дистанции: вираж пробегался при этом по меньшему радиусу. Первый барьер проскочил незаметно, только и услышал характерный звук чирка об него толчковой, правой, ноги. Для меня это всегда являлось показателем отменной барьерной техники – когда пролетаешь над препятствием практически без миллиметрового зазора. И хотя первый барьер считается самым сложным на дистанции, я давно вывел себе правило: подбегая к нему, представляй, что позади тебя уже несколько преодоленных препятствий; в этом случае психологически намного проще перебегать его, а, значит, и физически это будет соответствовать более быстрому и экономному преодолению. К тому же, набегавшись в зимний, подготовительный, период более высокие барьеры, сейчас девяносто один сантиметр казался детским несерьезным препятствием.
Продолжая бежать у самой бровки, я заметно сократил длину шага – для чего стал чаще перебирать бедрами, стараясь не слишком подрабатывать стопой. Это было нужно для сохранения определенного ритма: тридцатипятиметровые барьерные отрезки я преодолевал в пятнадцать шагов, все время отталкиваясь на барьер правой ногой. А это давало некоторое преимущество: можно было всю дистанцию, вернее все два виража круга, бежать экономно, с левой стороны дорожки, и не бояться оттолкнуться при этом левой ногой, которая в этом случае проносилась бы мимо барьера; что, в свою очередь, чревато последствием – судьи не дремлют и за малейшее нарушение снимают с соревнований…
Как-то я пробовал четырнадцатишажный ритм, но он мне не понравился. Со своим средним для барьериста ростом приходилось прикладывать лишние усилия, тянуть шаги, и где-то в середине дистанции снова переходить на привычные пятнадцать шагов. Поэтому этот эксперимент остался достоянием тренировок и нескольких соревнований.
…Второй барьер промелькнул так же незаметно: я просто чуть шире, чем в «гладком» беге, перебрал ногами и вылетел на первую, после виража, прямую.
Третий, четвертый, пятый барьеры летел, не ощущая ни себя, ни усталости; а это, считай, половина дистанции.
Я всегда тонко чувствовал само преодоление барьера, каждый раз ощущая, насколько быстро и хорошо, или медленно и неуклюже, преодолел его. Хотя разница между этими «быстро» и «медленно» существует для специалистов; для постороннего глаза она незаметна.
На этот раз все пять барьеров проскочил на одном дыхании, приятно ощущая отточенную слаженность движений над полосатой планкой…
Цену своей технике, без лишней скромности, я знал. Мой первый тренер, человек умудренный спортивным опытом и непревзойденный «технарь», когда-то говорил мне: «В мире есть два барьериста, которые преодолевают барьеры практически незаметно – это итальянец Фринолли и наш Литуев. На третье место я ставлю тебя!»
Лестные отзывы по поводу моего барьерного бега я слышал не раз. Они исходили от разных людей: знакомых и незнакомых, специалистов и зрителей, тренеров и спортсменов… Однажды даже, сидя на трибунах после какого-то старта, услышал как один из тренеров, сидящий на несколько рядов выше, говорил своему коллеге: «Я специально приехал на этот старт, чтобы еще раз посмотреть на того паренька: его преодоление барьеров, если наблюдать с противоположной трибуны, просто идеально. Сейчас в моей группе появился классный ученик, вот ему бы его технику!.. Привез – пусть поучится. Да и у самого глаз радуется. Просто посмотреть со стороны – приятное удовольствие…»
Подобные слова были бы лестны любому спортсмену. Не оставили они и меня равнодушным. Но, в общем-то, относился я к подобному довольно спокойно, видимо потому, что знал цену проделанной работы: количество преодоленных мною за годы тренировок барьеров заставляло удивляться многих «звезд». И хотя молниеносное преодоление барьера касалось самого препятствия, но не бега по дистанции – в этом я значительно уступал многим, что и приводило к среднему для рамок страны результату, – но сознание того, что ты славно поработал и являешься в чем-то лидером, приятно грело – нет, не самолюбие, – сознание.
…Приблизившись ко второму виражу, краем глаза я усмотрел, что значительно сократился разрыв между мной и ребятами, стартовавшими по дорожкам впереди меня. А это означало, что еще целых сто метров второго виража я буду иметь преимущество, так как бегу по третьей, более короткой, дорожке.
Слева же ожидаемого дыхания я не слышал вовсе: ни Чалов, ни соперник, бегущий по первой дорожке, не подтянулись ко мне настолько близко, чтобы я чувствовал их бег. «Скорее всего, они сохраняют стартовую фору, и уж конечно не замедлят настигнуть меня на втором вираже, их выгодное положение без труда позволит сделать это», – подумал я.
Входя в вираж, я не стал смещаться на середину дорожки: сил оставалось достаточно, чтобы сохранять начальный ритм, не переходя на бег с левой ноги. Я только чуть увеличивал длину шага после каждого последующего барьера. Вернее, было ощущение, что увеличивал; на самом же деле, шаг оставался прежним, просто нужно было прилагать чуть больше усилий для этого – усталость хоть и незаметно, но все же накапливалась.
Весь второй вираж, все три барьера расположенные на третьей сотне, я бежал в ожидании приближения двух соперников, бегущих слева, за спиной. Но, странно, к восьмому барьеру – а это почти триста метров – их и в помине не было рядом. Ребята же справа и вовсе остались позади меня. И этот, восьмой, барьер я преодолел первым. А он ведь является основным промежуточным показателем бега: если предыдущие препятствия отстоят друг от друга на несколько метров и потому сложно определить – кто же бежит первым? – то восьмые находятся буквально в полуметре друг от друга; дорожки выравниваются, и теперь становится ясно – кто есть кто за сотню метров до финиша. Но это вовсе еще не означает, что дело сделано. Последние десятки метров – самые сложные на этой коварной дистанции, и порой меняют все до наоборот…
Мне же по-прежнему бежалось легко. Думаю, совсем не на пустом месте появилась уверенность в своей победе; я чувствовал, что прошел восемь барьеров со своим лучшим, чем когда-либо, временем.
Преодолев восьмой барьер и выскочив на прямую, я все же оглянулся влево: Чалов был метрах в пяти от меня.
Пять метров… Что значат пять метров в нашей жизни!.. Они – ничто!.. Но в иной ситуации они могут оказаться решающими…
Меня не смутило Ленькино приближение; в его беге я уловил судорожную вымученность. «Бежать целую сотню на такой усталости – дело безнадежное, – промелькнула в унисон бегу молниеносная мысль. – До девятого я немного остерегусь, подойду к нему аккуратно, чтобы не сбиться с ритма, а там еще ускорюсь – сил хватит».
Чуть сбавив, я сосредоточился на трезвом расчете пятнадцатишажного ритма. Далеко не всегда добегал дистанцию, сохраняя его: при сильной усталости или встречном ветре приходилось переходить на шестнадцать и даже семнадцать шагов. Сегодня же был уверен, что сохраню до конца взятый изначально темп; но на всякий случай – а вдруг все же попаду под левую ногу – принял чуть вправо, на середину своей дорожки.
Вначале почувствовал, а потом боковым зрением усмотрел, что Чалов, видимо приободренный моим сбросом скорости, приближается ко мне. Но его усталый, тяжелый бег не смущал меня. Точно рассчитав, я легко преодолел девятый, предпоследний барьер, со «своей», правой, ноги и сразу же включился в финишный спурт, чтобы уйти от друга-соперника. И тут, сделав всего два-три шага после барьера, почувствовал резкий короткий толчок в спину, под левую лопатку. Теряя равновесие, задел носком шиповки о дорожку и непроизвольно выбросил вперед руки, готовясь смягчить падение.
Я ничего не понимал!.. Меня несколько развернуло при падении, и я увидел устремленный вперед, мимо меня, взгляд Леньки Чалова. Но как разнилось его «устремление» с моим «вперед» перед стартом!.. По его глазам и выпрямляющемуся корпусу я понял: он начал доставать меня, но после девятого барьера, сообразив, что я, все же, ухожу, не удержался от соблазна и, наклонившись, как бы невзначай толкнул меня в спину. Он прекрасно понимал, что для бегуна достаточно одного неверного движения, чтобы вывести его из равновесия, а уж незаметный, исподтишка, толчок и вовсе может сбить его с ног.
И еще, на мгновение мне вдруг показалось очень знакомым характерное выражение его лица. Нет, глаза Леньки Чалова я знал хорошо. Не про него я… Я увидел иной взгляд другого человека, которого когда-то, давным-давно, знал…
…Падая, я летел, как мне показалось, очень долго… Мысли вначале сбились, а потом, вдруг, в голове прояснилось и стало так светло и ясно, как не бывало никогда.
И тут я словно прорвал какую-то невидимую завесу и оказался в другом измерении. Неожиданно я прозрел и вспомнил!.. Вспомнил своего дядю, погибшего в сорок четвертом… Но, прежде, вспомнил себя…
4
В далекой, глухой деревушке – всего-то на два десятка хат, – окруженной с двух сторон топкими белорусскими болотами, с третьей – лесом, а с четвертой – простирающимся вдаль полем с диким кустарником, в одном из домов, где жили мои бабушка с дедом, на стене висела в деревянной рамке большая старая фотография, насчитывающая несколько десятков маленьких овальчиков-фотоснимков молодых людей. Вверху ее значилась надпись: «Выпуск Витебского педагогического училища 1941 года». С одной из фотографий смотрел коротко остриженный юноша с живыми выразительными глазами. Это был мой дядя, которого я никогда не видел.
Множество раз слышал я от родственников рассказы о нем: о том, как учился, как воевал, как погиб он… Порой мне казалось, что он продолжает жить – так живо повествовали о нем родные; а они умеют рассказывать!.. Вспоминаю один эпизод, который часто слышал от бабушки…
«Дмитрий-то наш учился в школе тогда… да еще в колхоз на работу ходил. Жили трудно, помогать надо было младших на ноги ставить… Но занятий не пропускал – любил учиться. А как книжку в руки возьмет – глаза загораются.
Как-то раз лег на печь с толстенной книгой, читает, оторваться не может. Есть зову – не идет. Темно стало, спать пора, а он самодельную лампочку-керосинку зажег – и дальше читать. Ложись, говорю, отдыхай, завтра вставать рано. Нет, мама, отвечает, больно полезная книга…
Ночью просыпалась я несколько раз – он все сидит… Как светать начало, только тогда приснул.
А поутру – довольный такой, радостный!.. Дочитал, говорит, книжку. Неужто всю, толстенную, за ночь прочел? – не поверила сразу я.
А через несколько дней возвращается домой со школы – экзамен у них какой-то был, пятерку он тогда принес… Вот, мама, говорит, как ловко все складывается. Спросили у нас сегодня вопрос, а ответа на него никто не знает. А я и вспомнил, что как раз в книжке той ночью прочитал про него. Так, один со всего класса и рассказал все, что знал. Не зря, оказывается, ночь не спал…»
Вспоминая дядю, я часто размышлял, почему он выбрал стезю педагога?.. Жаль, что так и не удалось ему поработать в школе!.. Но мне было лестно, что я продолжу задуманное им: в этом году, всего пару месяцев назад я закончил тот же педагогический институт. Хотя поступал в него спонтанно, совершенно позабыв на тот момент, что когда-то здесь учился мой близкий родственник.
Именно в этот, последний для меня, выпускной год, я все чаще возвращался мыслями к старой фотографии. И мне становилось приятно от того, что имею теперь отношение к понятию «педагог».
Да и вообще мне всегда казалось, что между нами много общего. Наш возраст и тот сравнялся в этом году. Может именно поэтому дядя не умер, а оставался жить в моем сознании?..
Девятнадцатилетним мальчишкой, только что закончив училище, Дмитрий встретил войну и сразу же подался в партизаны. А когда в сорок четвертом освободили нашу территорию, он добровольно, вместо своего женатого друга, ушел на фронт.
За несколько недель до своей гибели, словно чувствуя ее, он писал: «Скоро день рождения, мне 22. Хотелось бы прожить еще хотя бы столько…»
А вскоре пришло привычное треугольное письмо, написанное незнакомым почерком. Хоть и подписано было «Дмитрий», но фамилия стояла другая. Сослуживец сообщал, что мой дядя погиб в Прибалтике при форсировании реки, подавив прежде огневую точку противника, с которой велся прицельный огонь по нашим бойцам, – за что и был представлен к награде…
Да, теперь я вспомнил… Теперь я все отчетливо вспомнил!..
5
…Река была относительно небольшая, а плавал я неплохо; по крайней мере, у нас в деревне не раз переплывал на спор с мальчишками озеро – туда и обратно… Но окопавшийся за бугром фриц был недосягаем: он так молотил из пулемета, что ни один наш солдат не мог добраться и до середины. Атака захлебывалась. Чувствовалось как сдали наши бойцы; на смену первому, бездумному порыву пришел точный расчет и опасение – все видели, как один за другим бросались в воду солдаты и пропадали в ее пучинах, сраженные вражеской пулей. Тогда я подошел к майору и шепнул на ухо… «Давай, боец, действуй», – ударил он меня по плечу, благословляя.
Через пару сотен метров вправо река расширялась, прежде чем впадала в большое озеро. Залив был довольно широкий, с болотистыми, топкими берегами, а осенняя вода настолько холодной, что невозможно было предположить о переправе в этом месте без специальных плавсредств. А потому и внимание немцев не было приковано к гиблой, бездонной трясине.
Прихватив связку гранат, прячась за прибрежным ивняком, перебежками я устремился вдоль реки. На берегу отыскал два небольших бревнышка возле старого кострища, связал их, положил на самодельный плотик гранаты, автомат и сапоги. Углубился насколько мог по болоту вправо и вошел в воду…
Стрельба слышалась в стороне. Здесь же, казалось, было тихо и безлюдно.
Оттолкнув плот, я взялся за него одной рукой и лег на воду. Какое-то время я полз по черной жиже, цепляясь животом о торфяное дно. Но вот вода стала глубже, и я поплыл.
С детства приучив себя к ледяной воде, часто обливаясь из ведра возле колодезя, поначалу не чувствовал холода, да и накал боя захлестнул – ни о чем другом не думалось. Но, все же, здесь, в стороне, все было не так… обыденно как-то. Словно плыл я наперегонки с мальчишками по нашему деревенскому озеру, во что бы то ни стало стараясь переправиться первым.
Иногда шальная пуля долетала до залива, с всплеском вспарывала поверхность. В стороне сверкали трассирующие огни, одинокие сухие выстрелы слышались где-то поблизости.
Я оглянулся: в сумерках и один и второй берег были еще хорошо видны.
Одежда намокла, неприятно липла к телу. Начал пробирать холод. Но больше половины залива я уже преодолел, и это придавало силы. До противоположного берега оставалось метров семьдесят. И тут я услышал близкий выстрел – под левой лопаткой меня обожгло. Не сразу сообразив что произошло, еще несколько метров я продолжал двигаться, пока не почувствовал как уплывает от меня реальность и я словно проваливаюсь в темноту. Похожее состояние я однажды испытал в детстве, когда при виде крови неожиданно потерял сознание и брякнулся на землю.
Проведя мокрой рукой по вспотевшему, жаркому лицу, я перевернулся на спину, свободной рукой попытался дотянуться до плеча. Резкая боль пронзила всю левую сторону, и я увидел, как тянется за мной кровавый шлейф, медленно смешиваясь с водой.
Не сразу сообразив откуда прилетела пуля, я глянул на оставленный несколько минут назад берег. Темная фигура с опущенной вниз винтовкой суетливо шагнула за куст. Но я узнал… Это был мой боевой товарищ со звучной фамилией Державин. Между нами было внушающее расстояние, но мне показалось, что я хорошо рассмотрел его растерянное, виноватое лицо.
Петр, как же так!.. Что ты наделал?.. – недоуменно роились где-то мысли, словно думал я не про себя и него, а будто плыл на моем месте совсем другой человек.
Странное это состояние – дружба!.. И странно, порою, она завязывается. Другая возникает естественно, незаметно – словно плавно вытекает из взаимоотношений; а наша дружба была особой, не соответствовавшей этому высокому состоянию, по моим меркам.
Волей случая мы часто оказывались с Державиным рядом: в штаб с донесением нас как-то отправили вместе; в соседнюю деревню на подводе за продуктами ездили; в палатке одной ночевали; на посту несколько раз стояли вдвоем…
Ну, были и были вместе!.. Но Петр, видимо, судил по-иному. Я видел, как он выделяет меня среди других и словно навязывается в товарищи. Но не мог же я оттолкнуть его!.. Так и стали нас считать друзьями.
Во взглядах Петра я часто улавливал скрытое уважение, только было оно неестественное, стесняющееся какое-то. «Чего недостает одному человеку – выискивает он у другого, зачастую приближаясь к нему и делая, вроде бы, своим достоянием то, что давно ищет. Только вот часто бывает, что сопровождается это присвоение завистью», – подумал как-то я…
Не знаю, что такое нашел во мне Державин, но только навязанная дружба его казалась мне подозрительной.
И вот во что она вылилась!..
…Я вновь перевернулся на живот, собрался с силами. В голове немного прояснилось, и я все же преодолел оставшиеся метры.
Берег, с которого только что приплыл, скрыли сумерки. Я уже не видел ни Державина, ни зарослей ивняка – сплошная темная полоса темнела там.
Совершенно один, шатаясь, брел я вдоль берега… «Странно, – подумал я, – словно какая-то интуиция ведет меня именно туда, куда должен был привести разум»… Ничего не соображая, очертив небольшую дугу, петляя и пробираясь сквозь заросли высокой травы и кустарника, я вышел точно к огневой пулеметной точке.
Немец в длинной серой шинели лежал в двадцати метрах от меня, открытый и незащищенный.
Внезапно, словно почувствовав неладное, он обернулся в мою сторону. В глазах его читалось изумление и растерянность, он никак не ожидал встретить советского бойца с этой стороны.
Наверное, целую вечность мы смотрели друг на друга. Затем рука его медленно потянулась к кобуре. Я рванул чеку и бросил связку гранат ему под ноги…
Взрывной волной меня откинуло в сторону, на прибрежный песок. Но ни один осколок не задел меня…
Прошло какое-то время. Я лежал на спине в небольшой ложбине, со всех сторон прикрытой кустарником. Недалеко слышались крики, выстрелы – это пробегали наши солдаты. Но меня никто не замечал; и я никого не видел.
Жизненные силы оставляли меня. Под левой лопаткой онемело. Было очень холодно. Пальцы рук окоченели, словно в детстве, когда помогал отцу рубить дрова в зимнем лесу. Кожу лица стянуло, из груди доносился хрип.
Так вот они – мои двадцать два!.. Такой простой конец?..
А потом неожиданно стало тепло, легко и спокойно.
Какая глупость – эта смерть!.. Чего только не придумают про нее!.. Мне было совершенно не страшно умирать, а наоборот, даже как-то занятно и весело.
Наверное, я не ждал ее прихода, потому и готов оказался, потому и легко так… Если бы ожидал, был занят думами только о ней, не смог бы сосредоточиться на себе – на себе-настоящем. Только истинные – мы бесстрашны. Как только начинаем задумываться, решать, отвлекаться, сразу в мелочность впадем. Внешнее все это!.. Но не разум, не рассудок – мы… Гораздо глубже копать надо. Тайная мысль – это мы… Та, которая рождается не в голове, не в уме нашем… – это пустяк, пустышка, хоть и кажется таким важным. А есть еще одна – посмотреть только внимательно, рассмотреть бы, оценить! Не наша она вовсе – мысль-то; и появляется неизвестно откуда. Вот мы и есть – она… Оттуда мы… А разве убоится великое малого?.. Никогда!.. Ни за что!..
Вот и я, видимо, подошел к краю своему в полной выправке и изготовке, не о себе-внешнем думая, а став настоящим. Ничего для этого не надо. Надо просто быть!..
…Я посмотрел на такое знакомое небо – с теми же звездами, что над нашей деревней, и мне показалась наивной мысль о всего-то двадцати двух… Передо мной открывалась бесконечность, которую невозможно измерить годами; она простиралась вперед и терялась где-то вдали…
6
…Не знаю, что помогло мне... Я уже уверился в неизбежном падении, да и невозможно было в этой ситуации удержать равновесие: мой центр тяжести был так далеко впереди от точки опоры, что, вспоминая потом и анализируя ситуацию, я заходил в тупик – как мне удалось выправить бег?
Я почувствовал, как словно чьи-то невидимые руки поддержали меня. Быстро перебрав ногами, мне все же удалось устоять на дорожке. А когда полностью распрямился, увидел Чалова – он был в двух шагах впереди…
«Люди – гады… Что вы творите?..» – вырвалось из груди молчаливое возмущение. «Всего-то семьдесят метров осталось! – екнуло сердце. – И здесь совпадение!..»
Почему-то в памяти ясно всплыла картина, которую совсем недавно, перед отъездом, наблюдал из окна… Во дворе срезали старые деревья. Орудуя бензопилой, люди в униформе кромсали живое. Один управлял машиной со стрелой, двое других, пристегнувшись страховочными ремнями к клетке, в которой стояли, поднимались наверх, к самой макушке зеленых исполинов, ловко чиркали сучья; затем, по кускам – стволы… и так опускались все ниже, ниже... Внизу, на земле, еще несколько человек торопко сносили ветки – в одну кучу, бревна – в другую. Руководили работой дородная тетка с припухшим лицом и молодая симпатичная девушка. Последняя стояла, широко расставив ноги, и указывала вытянутой рукой с тетрадкой то на одно, то на другое дерево.
Через пару часов двор было не узнать: голая ограда детского садика, одинокая беседка, пустая песочница, безлюдные скамейки… а рядом – аккуратные штабеля свежепахнущих дров… Соседи попрятались куда-то от безысходности, и даже вездесущих пенсионеров не было видно.
Не знаю… не по мне такие игры! Не люблю я, когда пилят деревья во дворах, пусть даже старые.
Люди – гады… Как земля терпит нас?..
…Всего-то семьдесят метров после предпоследнего, девятого, барьера!.. Ничего не дрогнуло во мне, и никакого сомнения не было; я только на секунду выпал из жизни, из бега… И как все в нее вместилось?..
В несколько шагов приблизился я к Чалову, хотя какое-то время он еще бежал впереди.
Мой пятнадцатишажный ритм нарушился и, даже устояв на ногах, я уже не знал под какую ногу попадет последний, десятый, барьер? Впрочем, сейчас это было неважно. Это раньше, когда я бегал только со «своей», правой ноги, а с левой скакал козлом, нужно было все время быть начеку и подстраиваться под «свою» ногу. Может быть, частично на это и был направлен Ленькин расчет: если не сбить с ног, то хотя бы сбить с ритма, – авось подбегу к десятому с непривычной «чужой» левой, и этой запинки станет достаточно, чтобы опередить меня?
А фигу с маслом не видал?!.
Этой зимой особое внимание я уделил перебеганию барьеров, толкаясь именно левой ногой. Сколько их преодолел – знают только мои спортивные дневники, да сбитые до синяков колени!.. Сопли распускать нечего, все в прошлом: раньше находились сотни причин, чтобы жалеть себя и бегать только с удобной ноги. Все отбросив, истязая себя, не принимая никаких отговорок, я научился – никогда бы не поверил – перебегать барьеры с левой гораздо лучше, чем со «своей» толчковой, а некомфортное состояние, которое возникало раньше при этом, исчезло. Такая перемена подталкивала к философским размышлениям, и не только на спортивные темы: можно, оказывается, сделать и полюбить то, что ранее казалось невозможным и нелюбимым!
…На полной скорости я подбежал к десятому барьеру, нисколько не засеменив и не удлинив специально шаг. Барьер попал под левую ногу. И если до отталкивания Чалов был еще на полметра впереди, то после схода с барьера оказался сзади.
Оставшийся сорокаметровый отрезок я пролетел, словно отдыхал перед этим, по крайней мере, с полчаса.
Уже в финишных клетках, чувствуя, что никого рядом нет, обернулся. Чалов финишировал вторым с серым, каменным лицом, а вслед за ним наступала волна из шести набегающих барьеристов.
Не останавливаясь, я побрел по рекортановой дорожке, свернул с нее и проследовал вдоль трибун, подальше от финиша, туда, где не было людей. Мне никого не хотелось видеть. И теперь, казалось, и на стадионе, и вообще в мире я оставался один.
Мне сделалось неловко и стыдно, словно совершил я что-то неподобающее, не соответствующее званию «человек». За себя ли… за других… – не знаю?
Жизнь моя, чем я так провинился перед тобой, что во второй раз наказываешь ты меня подлым ударом в спину?.. Кому, когда мог нанести я удар ножом между лопаток?.. И сколько еще раз предстоит оказаться мне преданным, чтобы понял и принял я действительность?.. И как найти жизненное равновесие, чтобы не качнуться, не упасть, устоять на ногах?..
Опустив голову, уходил я со стадиона.
Оборачиваться не хотелось.
3-15 ноября 2011