О чём ещё может рассказать тебе грустный клоун? О том, как звуки музыки валятся ломко, жарко, разливисто, по лимонной дольке, по кислой капельке, по глотку? У меня рукава со смешными манжетами, до снов ещё не добрался телевизионный прогресс, и они чёрно-белые, а если честней - чёрно-чёрные, я снов не вижу, касаюсь кудрявым виском подушки - и сразу гасну, как влетел всей радужкой в смолу, как задохнулся сплошным, угольно выкрашенным ровным бетоном. Каждую ночь я становлюсь зрачком - я вижу чёрный цвет, чёрный цвет видит меня, потом секунда, как бессветная магниевая вспышка - и веки воспламеняются воспалённым утренним солнцем, проникшим во внутренность моего спящего мира. Каждое утро у меня выступление. Я говорю смешным голосом что-то несмешное, для меня давно притупилось понятие "смешно", я жонглирую, рыдаю по образу и подобию кэрролловской Алисы брызжущими фонтанчиками, выпускаю голубей из рукавов, тигров из клеток - к тиграм, львам, голубицам и щенятам, заполнившим зал, на зрительских креслах вальяжно разлеглась семья волков, все в серых костюмах, тщательно выбриты и очеловечены, но я научился узнавать их по глазам. Каждый день я курю белые сигареты, каждую ночь я вижу чёрные сны. Каждое выступление я рыдаю и смеюсь, цветной и рыжий. Помню, как ты насторожилась в первый раз, обнаружив у меня помаду, и как мне смущённо пришлось объяснять, что она моя. Зато париков мне не надо, я не конопатый, но ты дразнила меня конопатым, я театрально вздыхал, возводил руки к небу и декламировал что-то про женщин, Италию и апельсины.
Моя bella donna, я помню, как подошёл к тебе - и больше ничего не помню, чёрные волосы, как чёрные-чёрные сны. Мне не снишься ты. Мне ничего не снится. Каждую ночь мне видятся твои бесконечные локоны и распахнутые зрачки, тень твоя, ресницы - и всё это составляет одну магниевую бессветную вспышку, которая предвещает воспаление век.
Я смешон, я жалок в жёлтой шляпе, с букетом лент в кулаке, с полной коробкой птиц и бабочек. Меня не возьмут жить ни в одну коммунальную квартиру - я не выключу света вовремя, я буду петь вечерами. Мы танцевали - и я танцевал с огнём, ты хохотала, запрокинув голову, а я никогда не могу смеяться рядом с тобой.
Белыми пальцами держишь чашку за края, у тебя странная привычка - никогда не берёшь за ручку, и кофе стабильно остаётся без рукопожатий. Строгий костюм, и ты строго сидишь, свесив ноги с подоконника, строгий профиль, серьёзный вид. Ты ведь такую жизнь всегда хотела. Ведь так? Я сижу на обгоревшем капоте нашей взорвавшейся с нами машины, болтаю невидимыми неживыми ногами и говорю тебе о том, кем бы мы могли родиться. Ты поправляешь светлую крашеную прядку, тебе было тридцать пять, мне - сорок два, и твои тусклые голубые глаза любят меня, но красные, почти клоунские и такие красивые губы шепчут о том, что я пересмотрел фильмов.