ОТЕЦ
1
Мой дед по отцовской линии был богатым и уважаемым человеком в родном городе Звенигородка Киевской губернии. Он владел сахарным заводом и колбасным цехом. В детские годы я еще успела встретить там живых свидетелей, хорошо знавших семью деда. Старожилы запомнили его в элегантном костюме, черном цилиндре и с неизменной тростью. Дед разъезжал по городу в карете и, независимо от сословия, всем кланялся, снимая шляпу.
Взрослые члены семьи, кроме моей родной бабушки, были заняты на общем собственном производстве. Дела шли в гору. Приближался Новый год. В морозно воздухе с самого большого храма плыл над городом колокольный звон. Дети резвились около елки. Тянули в хоровод родителей. Но они делали вид, что устали, улыбались друг другу, но тут же мрачнели. В мыслях у обоих - назревающие события: по городу ходят и ездят верхом солдаты, неразбериха, толчея. Предчувствие каких-то важных перемен. Вскоре предположения оправдались.
Через несколько дней, приехав с завода домой, дед выглядел озабоченным и очень растерянным. «Кира, - обратился он к жене, - неужели это правда?» Бабушка молча взглянула ему в глаза, ожидая продолжения разговора. Но муж молчал. Всегда спокойный и уравновешенный, он не находил себе места. Бабушка сразу поняла причину огорчения мужа.
- Произошло в очередной раз нечто неожиданное. Революция. Мы всего лишимся. Вспышку народного гнева я уже не раз переживал. Опять будет кровь, дым, разоренные наши дома. Как не хочу этого повторения… Вспомни восстание в соседней деревне. Оно, как пожар, гонимый ветром распространилось на множество сел и деревень округи. Помещики разбегались, их имения пылали. Я не переживу такого. Не переживу…
Это было сказано с большим трагизмом в голосе.
Всегда веселая жизнь семьи омрачилась в одночасье. Бабушка, любившая организовывать в своем доме интересные встречи, больше уже никогда не приглашала гостей, не устраивала пышных балов. Все померкло, будто вмиг погасили свет во всем имении.
Дед принял решение незамедлительно начать пристраивать свою обслугу. Выдал им выходное пособие и посоветовал вернуться к себе в села, ему казалась безопаснее. «А там будет видно. Быть может, все еще уляжется, угомонится, и заживем прежней жизнью», – успокаивал он своих помощников по дому. Люди плакали, не хотели покидать гостеприимный дом и добрых хозяев.
Мой папа (не люблю слово «отец», для меня оно какое-то формальное и бездушное), до конца дней жизни помнил свою гувернантку, молодую немку, которая пришлась по душе широко образованной и требовательной к людям бабушке. Потому что обе могли изъясняться по-французски, по-немецки, по-польски и обе были страстными музыкантшами.
Мать, в памяти папы, была чуткой, нежной и быстрой. Муж ее обожал, она помогала в делах умным советом, следила за воспитанием детей, которых у них было пятеро: четыре сына и дочь Мария. Мой папа был самым младшим, он родился, когда его отцу было за шестьдесят, поэтому дистанция между детьми, как писал Грибоедов, была «огромного размера».
Единственную дочь обожала вся семья. Еще девочкой Мария получила серьезную музыкальную подготовку, с малолетства была приучена трудиться, уважать и ценить труд других.
Дед часто и подолгу работал в своем кабинете. Но как только в его комнату доносились звуки рояля, он тут же тихонько раскрывал настежь дверь, откладывал все свои дела, откидывался в кресле, закрывал глаза, и на лице его появлялось выражение блаженства. Огромный дом, казалось, приобретал человеческую душу для того, чтобы насладиться льющейся из гостиной музыкой, которая нежно лилась из-под пальцев дочери.
2
Жить бы, да поживать! Но вдруг семья по воле исторических событий теряет все, чего достигла ценою общего труда ни одного поколения их рода, что составляло богатство, уют, тепло в доме.
Когда тебе далеко за шестьдесят, в такие годы испытывать судьбу, менять уклад жизни, было равно смерти. Тут же у деда отняли, принадлежащие ему две усадьбы в городе и одну – в сосновом бору, на берегу реки Тикич, где родители и дети в прохладе вишневого сада отдыхали летом. Благополучие стало рассеиваться как весенний туман. В голове у деда витал только один вопрос: уехать за границу или остаться в своем городе, где жили все его предки. Он так и не смог покинуть Родину, как в то время сделали многие, потому что здесь все было его, родное.
И не беда, что семью поселили в две комнаты старого дома, с многочисленными соседями: от дворников, прачек, до члена земского совета. «Значит, так надо», - объяснял дед домашним. Он больше всего тревожился о библиотеке, которая досталась еще от его деда, потом фонд пополнял отец и он сам. Она составляла несколько тысяч томов. Книги были большие, красивые, каждая страница проклеена пергаментом. Ночами вся семья это богатство перенесла в свою маленькую квартирку, и вскоре она превратилась в книгохранилище. Пришлось во дворе дома занять еще несколько пустующих сараев.
Пройдет много времени, и во время Великой Отечественной войны семью Марии эти книги спасут от голода и холода. И это будет наградой за перенесенное во время революции горе и бездушие. А я еще часть книг деда увидела своими глазами и полистала их в маленькой квартирке у моей тети…
На глазах дед мгновенно постарел на несколько десятков лет. Его добрейшее лицо, теплота и мечтательность во взгляде потускнели. Холодея, он думал о детях: «Старшие уже выросли, двое женаты, следующие двое тоже на подходе, а вот самый маленький Саша (мой папа), которому четыре года, что будет с ним?» Жена, как могла, успокаивала, но муж только усмехался иронии судьбы и горестно вздыхал.
Бабушка прикладывала к глазам кружевной платочек, отворачивалась от мужа, и плечи ее начинали вздрагивать. Слезы жены всякий раз подвергали деда еще в большее отчаяние.
Он обожал своего маленького сына. Думая о Саше, лицо его светилось, ярко и необыкновенно, как бы отражая сияние самой души этого нежнейшего человека и отца.
- Хотя бы мне еще пяток лет, больше у Бога не прошу. Чтоб Саша хоть чуть подрос, поумнел. О взрослых душа не болит, а вот наш маленький… - говорил он полушепотом жене в ночной тишине.
Остаток ночи они просидели на диване, прижавшись друг к другу, каждый со своими мыслями. Невеселые они были: жена страдала за мужа, детей, себя: как поднимать и растить еще не получивших самостоятельность детей? Дети учатся, получают образование, задания у них все более сложные, а она подчас и помочь им не может. На гувернанток надеяться теперь не приходится.
Утром вошли дети. Мария в платье гимназистки, изящно причесанная, совсем уже барышня. И Ваня, на семнадцать лет старше Саши, шумный, веселый, будто ничего и не произошло в их жизни. Все попрощались и мигом убежали на занятия. Дед горестно смотрел им в след…
Бабушке решительно не нравился муж своим видом. Похудел, лицо бледное, все чаще хватается за сердце. Теперь она жила в глубокой и непрестанной тревоге за его здоровье. Ему уже ничего не помогало: ни лекарства, ни утешения, ни ее страстная любовь.
Он умер ночью. Приехавший доктор определил кровоизлияние в мозг. Жена стояла бледная, спокойная, без слез, без жалоб. Вокруг гроба, теснясь, стояли люди. Кто-то в толпе шептал: «Чутким, внимательным, заботливым был барин. Не требовал на каждом шагу поклонов. Царствие ему небесное!»
3
Бабушка после смерти мужа стала темнее тучи. Она мучительно переживала уход из жизни любимого человека. Все время плакала. Не читала. К роялю охладела, хотя о нем больше всего пеклась, чтобы его доставили в старенькую теперь их квартирку. Подойдет к инструменту, притронется пальцем к клавише, и глубоко вздыхая, опустит крышку. Долго стоит и слушает, как замирает одинокий звук…
Перед глазами постоянно стоял муж: строгий, сухой, затянутый в мундир, в цилиндре, с тросточкой. Борода, усы… Красавец.
Нищета и неустройство каждый день добивали ее, казалось, что вокруг семьи царит какая-то отчужденность, взаимное непонимание, незнакомое прежде чувство собственного бессилия. Хотелось теплоты и человеческого сочувствия. На сердце теперь был лишь тяжелый камень.
Тягостное, гнетущее молчание в квартире. Мать ни с кем не разговаривала. Она будто забыла, что у нее есть еще совсем маленький сын, который нуждался в любви и ласке, и ему еще мучительно хотелось материнского тепла.
Мать задумчиво ходила из комнаты в комнату, потом шла к прежним своим усадьбам, бродила по тенистым аллеям некогда их сада, и думала, думала, думала...
Дети восхищались ее благородством и стойкостью. Она никого не винила, вслух не вспоминала о своей прежней жизни, просто молча плакала. И каждая ее слезинка прожигала старших детей как каленым железом. Единственное, что настораживало, мать была беспощадна в своих доводах: «Я сойду с ума…» - часто с горечью повторяла она.
Старшие сыновья, взволнованные и расстроенные таким убеждением, уговаривали мать:
- Ты несправедлива по отношению к себе. Вспомни, сколько сил и времени вложено тобой в наше воспитание. Ты лепила наши характеры, ты воспитала нас в высоких понятиях нравственности, труда, служению народу как смыслу жизни. Ты должна так же воспитать нашего маленького братика. Мы тебе поможем, будем делать все сообща и в полном согласии.
Мать слабо улыбалась и молчала. С каждым днем сердце старших детей сжималось от жалости к ней. Бледная, с затаенным выражением скорби в глазах или, хуже того, безразличия, они не узнавали мать. Она подходила к книгам, гладила их, будто детей, часами что-то рассматривала, шептала. Потом подходила к роялю, садилась к нему, и, не открывая крышки, что-то тихо напевала. Ее странности были на лицо. Старшие дети и знакомые семьи с каждым днем убеждались: она больна, она нуждается в серьезном и длительном лечении, но обращаться к врачам мать категорически отказывалась, и все больше замыкалась в себе.
Тут вскоре случилось страшное событие. Средний сын Иван после работы отдыхал, лежа на кровати. Он читал книгу и изредка наблюдал за матерью. Она будто что-то искала. Вдруг неожиданно вошла в комнату с топором в руке и направилась к нему. Он едва успел отвести занесенный матерью над ним топор. В противном случае беды не миновать. Иван еле отнял у нее это страшное орудие, а мать все продолжала твердить:
- Муж попросил бульона, хочу курицу зарубить. Надо торопиться, а то к его приезду не успею приготовить.
Врача тотчас вызвали домой. Он констатировал страшный диагноз. На следующий день мать увезли в Киев в специализированную клинику.
Никто из детей больше ее не видел. Она пожизненно находилась на излечении. Когда немцы оккупировали Киев, в указанном медицинском учреждении расположили свой госпиталь, а больных варварски уничтожали, увозя их в автомобиле с газовой камерой в Бабий Яр. Расстояние было достаточно длинное, поэтому в дороге все душевнобольные люди погибали от удушья и их мертвые тела сбрасывали в ров.
Со слов санитара, который занимался этим неблаговидным делом, доподлинно известно, что мою бабушку трижды возили от клиники в Бабий Яр. Но она была жива, выходила из машины и шла на немцев. Физическое здоровье этой женщины удивляло их. В очередной раз, когда она, как ни в чем не бывало, пошла на своих душегубов, один из конвоиров бросил ей в лицо разрывную гранату. Она с тысячами загубленных человеческих жизней осталась навечно лежать во рву Бабьего Яра.
Мой папа плохо помнит своих родителей. Но в память врезались большие, уютные поместья и вишневые сады с кустами пахнущей сирени, цветы которой он любил больше всего на свете до конца своей жизни.
Отчетливо помнил, как за домом на лугу с детьми дворовых запускал бумажного змея. Как побежал домой, достал шкатулку, взял оттуда красивые глянцевые листы бумаги с гербами и печатями и отнес их для новых запусков детской забавы. Как прибежала гувернантка, забрала листы, а вечером отец спокойно и размеренно внушал сыну, что это документы на все его имения, что они – важные бумаги и брать их нельзя.
Папа в одночасье стал сиротой – ни отца, теперь не было, ни матери. Но тогда этого трагизма не понимал. По очереди жил у старших братьев и сестры. Жены и муж Марии этому не были рады: кому нужен был лишний рот... В семейных скандалах родственников детство папы окончательно умерло. Избавиться от маленького брата не позволяла совесть. Теперь прежняя жизнь папе казалась сном. Он быстро взрослел.
В семь лет братья отдали его в подмастерье сапожнику. Целый день был на подхвате, то детей качал, то гвозди подносил, то огород полол. Хозяин относился к нему грубо, презрительно называл «барчук».
Папа с малолетства стал понимать значение слова «надо». Надо – и он качал всю ночь напролет больного ребенка хозяина, надо – работал с сапожником по несколько часов без перерыва. И не важно, что он был маленький, он готов был кусать себе губы, чтобы не расплакаться, потому, что тогда ему станет еще хуже: хозяин будет сильно бить и приговаривать «барчук ленивый». Папа постоянно чувствовал на себе настороженно-внимательный взгляд хозяина, ревниво и неодобрительно следившего за всем, что делал маленький батрак.
Через много-много лет, когда папа посетит свой родной город, он отыщет своего учителя и мучителя в одном лице. Его быт и бедность приведет папу в ужас. Он купит этому старому дряхлому человеку все необходимое, и не вспомнит обо всех унижениях, которые пришлось пережить в детстве, в этом, теперь разрушенном и покосившемся доме. Благородство папы на всю жизнь потрясет меня до глубины души.
Но, а пока папа еще забитый и запуганный своим хозяином, сбежит и будет долгие годы бродяжничать с такими же беспризорниками, как и он, у которых ни кола, ни двора, ни родни. Наступил другой период его жизни, более голодный, холодный и опасный. Друзья-товарищи были разного возраста и разной социальной запущенности. Надо отдать им должное, что папу, как самого маленького среди них, они оберегали и уважали за его происхождение: «Барин, а такой неприхотливый, воспитанный, слова дурного не скажет».
На него можно было рассчитывать в драке, он умел хранить секреты и никогда никого не выдавать. В общем, был для таких же обездоленных «своим парнем». Чего он только не видел за эти годы – кастеты, цепи, ножи, заточки, пистолеты… Драться приходилось часто за место под солнцем, но с детства уже понимал, надо побеждать, не вступая в прямой контакт, действовать не силой, а убеждением. И следовал этой науке всю жизнь.
Своей дружной компанией они исколесили всю страну, разрушенную и разграбленную. Многих его попутчиков арестовали, и они погибли в тюремных застенках, других убили в преступных разборках.
4
В Украине начался голод. Зимы суровые, снежные и долгие. Беспризорники кутались во все, что попадало в руки. Когда в очередной раз мальчишек задерживала милиция, то сразу не могла определить пол ребенка. Их отмывали, переодевали, вели отоспаться в чистые спальни, кормили, лучше, чем где-либо на улице.
Папа не хотел слепо подчиняться чужому авторитету, хотя и детям старше его по возрасту. Выход был один – думать самому. Самому решать и сравнивать. Выбирать себе друзей, самостоятельно относиться к тому, что они скажут.
Он успел даже побывать в коммуне Макаренко. Но и там он долго не задержался. Вымытые и переодетые дети уже были похоже на людей, а не огородных чучел. Но многолетние скитания, грязь, делали свое дело: практически у всех на лицах и руках были лишаи, гноящиеся раны, уши поражены золотухой, из носа текли зеленые выделения.
Пока дети занимались и играли в больших комнатах, он уединялся, и ни с кем не общался. Но как только садились обедать, смотрел на эти тянущиеся к хлебу руки, лица, накрашенные зеленкой и марганцовкой, у него тут же появлялось отвращение к еде. Он выбегал в туалет и долго в столовой не появлялся. Эта природная брезгливость заставляла его вновь и вновь покидать самые лучшие детские дома.
Ночью, одевшись во все, что могло на него налезть, он покинул очередной детский дом, и убежал на вокзал. Тут же встретил еще трех таких же непосед. Все по разным причинам торопились покинуть этот заснеженный и голодный город. Состав стоял на платформе и готовился к отправлению. Дети добежали до последнего вагона и залезли в тамбур. Такая тактика была выработана годами путешествий: легче убежать от преследователей. Не успели они отдышаться, как в тамбур вошел милиционер. Поезд набрал скорость и летел навстречу товарному поезду.
Один из бродяг-попутчиков, испугавшись стража порядка, на скорости выбросился из вагона и попал прямо под колеса соседнего состава. На секунду и дети, и милиционер оцепенели, они молча смотрели на путь, на котором далеко-далеко остался лежать ребенок.
Но беспризорники оказались сообразительнее: чтобы их не задержали, они тут же бросились в вагон и помчались вперед, сколько было сил. Добежав до паровоза, поняли, что дальше бежать некуда, здесь их опять снимут с поезда и отправят в детский дом. Они с опаской смотрели на дверь, но в нее никто не входил.
Так они проехали несколько суток. Только один раз проводник спросил, куда они держат путь. Хором ответили: «К тетке». Проводник был не из любопытных, больше не интересовался, где живет тетка, чья она и примет ли три рта в голодный год. Наступило время знакомства, каждый называл свою кличку, от личных имен дети давно отвыкли. Только папа назвал себя по имени, видно, происхождение давало о себе знать.
Когда поезд остановился, все стали покидать вагоны, мальчишки поняли – это конечная остановка и им тоже надо выходить. Они сориентировались быстро, рядом стоял другой пассажирский состав, в который тут же юркнули. Никто из них не интересовался маршрутом поезда, им было все равно куда ехать, лишь бы в тепле: на улице стояли нешуточные морозы. А уж о географии и говорить не стоит, такого научного слова никто из них не знал, читать не умел, расспрашивать у пассажиров боялся. Так дети мчались куда-то вдаль. Не было ни у кого из них ни цели, ни планов, никому они не были нужны, никто их нигде не ждал…
5
Состав вновь прибыл на конечную остановку. В тот момент как раз вся троица на самой верхней полке спала мертвецким сном: до этого поезд постоянно проверяли работники милиции, военные, люди в штатском, и дети, как загнанные волки, прятались то в одном углу, то в другом.
Вышли со всеми пассажирами на перрон. Глазам не поверили: мужчины гуляют в майках, женщины в открытых сарафанах, платьях, дети полуголые гоняют деревянные машинки по аллеям невиданных деревьев и кустарников. Рай! Прохожие с нескрываемым любопытством оглядывались на трех чумазых, одетых в какое-то теплое тряпье, показывали на них пальцем, улыбались, кто-то откровенно смеялся.
Дети поняли, что являются насмешкой богатой и сытой публики. Они ушли с главной аллеи и побрели, куда глаза глядят. Вскоре дошли до базара. Аромат специй, фруктов, ягод кружил голову. Кушать и пить хотелось невообразимо. Надо что-то было предпринимать.
Все трое влезли под торговую стойку. Сняли с себя теплую одежду, оставив только трусы да майки, чтобы не выделяться из толпы, и стали соображать, как и где взять еду. Папу оставили охранять тряпье, ночью все равно оно пригодится, а двое отправились на промысел. К удивлению, прибежали быстро, с огромным куском подсолнечной халвы и бутылкой воды из-под крана.
Трапеза была царская. Ели с наслаждением и умиротворением. Этот день для них казался самым удачным в их жизни. Они забыли об опасностях, подстерегающих на каждом шагу, о краже сладости, только что совершенной у продавца, который даже не заметил исчезновения товара, они забыли обо всем на свете. Дети утоляли голод.
Опасность свалилась как снег на голову. Мимо проходила семейная пара. Он, видно, какой-то начальник, представительный, важный. Жена, веселая, жизнерадостная особа, у которой нет никаких проблем. Муж нес две плетеные сумки, доверху набитые продуктами. Они ни на кого не обращали внимания, жена что-то рассказывала, и оба беззаботно смеялись.
Пара почти прошла стойку, как муж вдруг неожиданно остановился, вернулся и заглянул под деревянный настил. Мальчишки опешили, так и замерли с кусками халвы у рта. Мужчина долго разглядывал детей, всматривался в лица, особенно в глаза, прикидывал возраст этих сорванцов, на вид – старшему было лет 16, второму – 14, третьему – самому маленькому, дал бы лет 10.
- Орлы! Кто пойдет ко мне жить? Надолго, может, навсегда. Не понравится, насильно удерживать не буду, уйти разрешу в любое время.
Мужчина ждал ответа. Дети еще больше растерялись. Они ожидали чего угодно, только не такого заманчивого предложения. Мальчишки сидели, не шелохнувшись, молча смотрели друг на друга. Жена тоже внимательно рассматривала детей и, улыбаясь, отговаривала мужа от такой серьезной затеи, неожиданно возникшей в его голове. Она только произнесла одну фразу:
- А что на это скажет наша доченька, Лерочка?
Потом молча стояла и ждала кульминации этой сцены.Мужчина продолжал настаивать на своем решении:
- Вы не бойтесь, я вас не в рабство беру. Мы – Лазаревы. Меня зовут Василий Андреевич, я директор чайной фабрики. А эта милая женщина – моя жена – Евгения Викторовна, как зовут дочь, вы уже знаете. Предупреждаю сразу, только одного из вас возьму, воспитаю как родного сына.
Никто из детей в семью не рвался. Они привыкли путешествовать и жить с трагическими приключениями в своей жизни. Но Василий Андреевич не отставал от мальчишек. Он смотрел на них и с тоской, и с состраданием. Готов был взять к себе всех, но материально не потянет.
Он все разглядывал самого маленького, похожего на его младшего брата, утонувшего в горной речке в семь лет.
- Тебя как зовут и сколько тебе лет?
- Саша, сколько лет – не знаю, наверное, 12.
- Знаешь, Саша, у тебя честные глаза, пойдем к нам.
Папа не знал, что делать: ему хотелось жить вместе с этими добрыми и открытыми людьми, но и друзей оставлять на произвол судьбы не позволяла совесть. Столько с ними пережито, выстрадано…
Друзья приняли однозначное решение: Саше надо идти жить к Лазаревым. А о них волноваться не стоит, дай Бог, тоже повезет в жизни. Беспризорники обнялись и долго стояли, не отрываясь, друг от друга. Потом толкнули папу в руки Василия Андреевича и пригрозили: «Смотрите, не обижайте Сашу, он умный мальчик».
6
Папа всю дорогу молчал, оглядывался, смотрел, на оставшихся у рынка, друзей, которые все махали и махали ему руками. Несколько раз останавливался, размышлял: «Может, вернуться, как-то некрасиво поступил, бросил попутчиков…» Но Василий Андреевич отвлекал его от невеселых мыслей: подробно рассказывал о республике, в которую папу и его товарищей занесла судьба-злодейка. Это был грузинский город Зугдиди. Даже сейчас, по прошествии почти века, трудно представить, как колесили мальчишки, что попали в Грузию, по тем временам далекую от Украины республику.
Семья Лазаревых жила в большом доме, утопающем в тропических растениях. На крыльцо выбежала девушка – тоненькая, беленькая, нежная, как цветок, и с радостными криками бросилась к родителям, пытаясь помочь донести корзину. Василий Андреевич и Евгения Викторовна остановились, представили детей друг другу. Лера с восхищением смотрела на мальчика, ребенок - на нее, папа сразу прикинул: она старше его лет на 6-8.
- Как хорошо, что у меня теперь будет друг, а то мне скучно, не с кем в шахматы поиграть, - без умолку тараторила она. – А ты играешь в шахматы, в шашки?
Она улыбнулась, и ее ореховые глаза под густыми черными бровями осветились каким-то тайным огоньком. Папа молчал. Он вообще не умел читать, не то, что играть в какие-то серьезные игры. Но об этом в первый день не хотелось признаваться такой приятной девушке. Ему пока было не по себе в чужой семье, с чужими людьми, с которыми он теперь будет жить.
Папу первым делом отправили в душ. Василий Андреевич лично намывал его не менее часа. Переодел, причесал, и все члены семьи Лазаревых ахнули: какой красивый мальчик. Он всей семье пришелся по душе.
Определить в школу папу не удалось. Он отставал от детей на пять-шесть лет обучения. В семье Лазаревых папе уделялось больше всех внимания. Каждый старался чему-нибудь обучить. Лера была студенткой педагогического института, поэтому ей нравилось представлять себя уже учительницей: учила читать, каждый день у них была масса уроков – от русского языка до географии. Благо, шли летние каникулы, и Лера была свободна.
За несколько месяцев папа наверстал упущенные годами знания. Осенью он пошел в школу со своими сверстниками. Учительница не поверила, что этот мальчик совсем недавно был совершенно безграмотный. Природой отпущен ему великий дар: он мог в уме перемножать двузначные и трехзначные числа. Интересно и логично рассказывал, обладал чувством юмора.
Его выражения можно было записывать в крылатые слова. Он всю жизнь был душой компании.
Как хорошо не было в семье Лазаревых, папа тосковал по своей потерянной семье, особенно остро ощущал отсутствие матери, которую обожал за ее мягкий и добрый характер. Она никогда не повышала на него голос, бывало, обнимет за голову и качает будто грудного. Одиноко было ему без братьев, сестры в этом далеком и незнакомом городе.
Он все время сравнивал улицы, дворы, времена года. Стоял август, сухой и теплый. Из окна своей спальни смотрел на кусочек голубого неба, а оно ему казалось серым, потому что там, на Украине, в его городе Звенигородке, небо все равно голубее и чище… В памяти возникала его малая родина.
…Годы шли. Василий Андреевич устроил папу на чайную фабрику. Его образованию уделял постоянное внимание: как только открывались новые курсы, рабфаки папа был первым слушателем. К 20 годам обладал несколькими специальностями.
Дети взрослели. Лера все чаще и чаще задумывалась над чувствами к папе. Они раздваивались: сначала к этому когда-то чумазому беспризорнику относилась, как к родному брату, но потом стала понимать, любит уже никак друга или брата, а серьезно, готова даже выйти за него замуж. До этого в их жизни было просто, понятно и радостно. И вдруг ее признание, как гром среди зимы…
Папа к влюбленности Леры относился снисходительно и мудро. Разговаривал мягко, очень бережно объяснял, что он ей не пара и что она обязательно встретит свою настоящую любовь. А он – просто вызывает в ней жалость из-за отсутствия родственников. Папа, чтобы не вызывать у Леры страдания, старался лишний раз на глаза не попадаться.
Он понимал, Лера все эти годы была его опорой в буквальном смысле этого слова: приносила учебники, подолгу занималась с ним, ей нравилось, что он такой целеустремленный, ясный, чистый, науку схватывает на лету. Лера научила любить живопись, книги, музыку. Они часто ходили в музеи, театры, в филармонию. Жили дружно, весело, он всегда к ней относился как к старшей сестре.
Беспризорная жизнь научила многому. Если бы он оказался на необитаемом острове или в диком лесу, обязательно бы выжил, потому что умел все, и, в первую очередь, терпеть боль, голод, усталость… Всегда знал, чего хочет добиться в жизни. Подолгу уговаривал Леру относиться к нему по-прежнему, как к детдомовцу. Но Лера плакала и клялась в вечной любви, что без него она не сможет жить. Папа убеждал:
- Я знаю по собственному опыту, что даже самая сильная боль со временем отступает. Надо только стиснуть зубы и немного потерпеть. Ты встретишь в своей жизни человека лучше меня, достойнее. А я всегда буду твоим телохранителем. И никому не позволю тебя обидеть. Ты же мне сестра, мы с тобой вместе выросли…
На сердце у папы было неспокойно, боялся своими словами обидеть Леру. Чтобы отвлечься от тревожных мыслей вечерами уходил на очередные занятия.
7
В один из светлых осенних дней вечером в дверь позвонили. Лера ждала подругу, поэтому мигом поспешила на звонок, но в дверях стоял военный и интересовался Александром. Лера позвала. Увидев человека в форме, папа сразу понял: призывают в Красную Армию. И он облегченно вздохнул. Проблема сама собою разрешилась.
Папа вернулся с повесткой к себе в комнату. После объяснений с Лерой, он постоянно ходил в подавленном состоянии. И только сейчас почувствовал, что его спальня наполнилась особой свежестью, которая бывает в конце лета и в начале осени, когда долго стоит сухая солнечная погода, и днем бывает жарко, а вечерами и по ночам в воздухе разлит легкий холодок, который предупреждает, что скоро в эти края заглянет зима. Папа впервые почувствовал прохладу, до этого момента он весь горел от чувства вины перед Лерой.
За окнами в сером, рано потемневшем воздухе уже зажглись огни. В углу комнаты тикали ходики. Папа мысленно подгонял их скорость. Он не мог дождаться утра. Ожидание становилось мучительным. В такт ходикам стучало его сердце. «Как вовремя берут меня в армию, завтра уже на призывной пункт. Хорошо, что утром объяснение с Лерой будет последним. Скорее бы утро! Скорее бы в армию!» - как заклинание твердил папа. Ночь показалась ему вечностью.
Утром к его отправке все было готово. Евгения Викторовна собрала вещмешок, приготовила целую корзину провизии. Василий Андреевич подбадривал папу: «Не подведи старика, не опозорь честное имя, служи примерно!» Только Лера, опухшая от слез, не проронила ни слова. Папу не пошла провожать, сославшись на мигрень. Она обняла его у калитки и долго не выпускала из рук, рыдая и приговаривая, что видит его в последний раз. Папе тоже пришлось приложить силу воли, чтобы не проронить слезу.
Лазаревы старшие слез не стеснялись. Уже на вокзале они никак не хотели отпустить папу в вагон, шептали, что будут скучать, чтобы берег свою жизнь, чтобы чаще писал.
Когда поезд тронулся, Лазаревы еще долго бежали за окном, что-то кричали, показывали жестом, чтобы написал сразу, как прибудет в часть. Он не мог оторвать глаз от близких и дорогих ему людей, которые так просто, великодушно подарили ему счастье и много радости.
Уплывали назад привокзальные клумбы, выложенные по краям побеленными кирпичами, уже скрылись станционные постройки и Зугдиди, в котором он прожил более десяти лет, остался позади.
В часть прибыли через сутки. Каждый интересовался, куда их доставили. Построили, провели перекличку и доложили, что они находятся на территории Закавказского Военного округа. Части формировали быстро и тут же отправляли по месту службы.
Папа бредил службой на границе. Ему хотелось на заставу, в лес, ловить нарушителей, жить настоящей армейской жизнью, но его оставили при штабе. Он расстроился. Что он будет писать Лазаревым, как сидит в штабе и пишет бумаги? Но службу не выбирают, пойдешь туда, куда прикажет Родина. Это он усвоил давно, Василий Андреевич, коммунист со стажем, каждый день прививал ему главные устои военной дисциплины.
Все просьбы Лазаревых папа выполнял аккуратно. Его письма были наполнены нежностью и заботой о приемных родителях, о Лере, о друзьях по фабрике. Много рассказывал о Тбилиси, в какой театр водили, что смотрели, что слушали. Он писал с откровенностью человека, находящегося вдали от дома, когда не стесняются говорить вслух о самых сокровенных, самых дорогих вещах. Радовался возможности хотя бы в письмах вспомнить родные лица и милые образы, по которым скучал.
Папе казалось, что эти люди совсем близко, рядом. Каждое следующее письмо как будто было продолжением предыдущего, и разлука становилась не такой тягостной. Но ответы, длинные и обстоятельные он получал регулярно только от Евгении Викторовны.
Лера никогда ему не писала. Через год вышла замуж за военного и уехала в какой-то дальний гарнизон. Лера была права: судьба была жестока к ним, она никогда с папой больше не встретится, их разлучит война. Лера с мужем погибнет в первые дни войны во время обстрела фашистами воинской части, в которой служил ее муж.
Лазаревы всю жизнь для папы оставались родителями, он постоянно помогал, оберегал, ценил, любил, восхищался этими бескорыстными людьми. Каким нужно было обладать мужеством и доверием, чтобы не побояться взять в семью не просто чужого ребенка, а беспризорника со стажем! И благодаря именно вере друг в друга получилась их счастливая совместная жизнь.
8
За годы, проведенные в семье Лазаревых, папа привык к комфортной жизни. А тут, как только прибыли в часть, всем выдали огромные мешки и повели набивать соломой. Это были солдатские матрацы. После бани, прокричали «Отбой», бойцы, уставшие после дороги и впечатлений, уснули как убитые. Папа все ворочался и не мог привыкнуть к новому месту ночлега. Ему мешал треск соломы, храп солдат и еще какие-то посторонние звуки. Так с открытыми глазами он пролежал почти до утра. Перед самым подъемом сон все-таки свалил его и он уснул, что называется, богатырским сном.
Новобранцы были одеты, заправляли кровати, а дневальный никак не мог разбудить молодого солдата. Когда папа сел на кровать, он ничего не мог понять, где находится, что с ним, или это продолжение сна, который не успел досмотреть?
Объявлением трех нарядов папу в чувства привели быстро. Так началась служба, куда он так долго и настойчиво стремился. С каждым днем молодой боец все больше и больше нравился командованию, он быстро завоевал авторитет и уважение. В сравнении с другими солдатами отличался эрудицией, уникальной памятью, необыкновенным юмором и железной дисциплиной. Служба складывалась как нельзя лучше.
Армия помогла папе обрести уверенность в себе, в своих профессиональных силах. Он по-другому стал ощущать себя в пространстве жизни. Здесь пригодилась твердая рука, зоркий глаз, закаленная душа беспризорника, бдительность и расторопность. Несмотря на то, что он не попал служить на границу, о которой так мечтал, поймать шпиона вскоре ему удалось. А было это так.
Перед войной выборы в Советы были настоящим всенародным праздником. К этому политическому событию готовились задолго и серьезно. Папу поставили в караул охранять территорию округа. Со своим верным четвероногим другом Рексом он обходил по периметру запретную зону. Шел тихо, как учили на занятиях, присматриваясь и прислушиваясь к каждому шороху.
Вдруг внимание привлек странный треск. Остановился, молча подал команду собаке. Рассвет только начинался. В этой утренней дымке, едва различимый с землей, по-пластунски двигался человек. Он каким-то острым инструментом мгновенно перекусывал многоярусное проволочное заграждение и медленно полз в район расположения округа.
Папа предупредительно крикнул незнакомцу: «Стой! Кто идет?» Тот замер и распластался на траве. Когда понял, что задержание неминуемое, стал умолять отпустить его, выдавал разные легенды, предлагал огромную сумму денег. Папа подошел к нарушителю на дозволенное расстояние, произвел действия, согласно Уставу, усадил Рекса охранять незваного гостя, а сам побежал к коммутатору доложить обстановку.
Наряд тут же прибыл на место. Оказалось, был задержан иностранный диверсант. За проявленную бдительность и мужество папу отпустили в краткосрочный отпуск, но домой к Лазаревым не поехал и продолжил служить. Его внутренняя прочность была больше обыкновенных человеческих возможностей. Такие люди нужны были армии.
Вечером солдаты обсуждали «шпионские страсти» и приезд в округ «молодой красивой врачихи». Все сразу в нее влюбились. Папа на это сообщение внимания не обратил. Но видно особа противоположного пола запала в душу, чуть ли не каждому военнослужащему. В свободное личное время в казарме только об этом и говорили. Солдаты под разным предлогом старались попасть на прием к доктору. Усердно стали искать у себя болезни и постоянно отпрашиваться в медицинский пункт.
Папа упорно не хотел видеть обсуждаемого каждый вечер доктора. Но, видно, судьбы пишутся не по нашей воле. Вдруг неожиданно у него стал нарывать безымянный палец руки. Старался обойтись народными средствами, то подорожник приложит, то в лопух завернет, но помощи от такого лечения пользы не было. Пришлось-таки идти в медпункт.
Девушка сидела, и что-то писала в назначениях. На стук, подняла голову. Перед папой сидела настоящая снегурочка, во всем белом, и в марлевой повязке на лице. На него смотрели только глаза, но какие! Васильковые!
Она была совершенно необыкновенная. Посмотрела на него, показалось, прямо в душу заглянула. Так начался первый серьезный роман папы. Он почувствовал, что Маша, так звали девушку, - это его судьба, услышал сигнал изнутри. Бывает же такое: с первого взгляда он нашел свою половину. Но разве человеческие отношения измеряются числом встреч? Я всегда удивлялась, насколько сильна и глубока была их любовь, как счастливо и дружно они жили все 42 года, и только смерть папы разлучила их.
9
Шел конец мая 1941 года. В воздухе витал запах войны. Советским людям, как и его руководству, в это поверить было трудно: между СССР и Германией подписан Пакт о ненападении. Но до начала страшной войны оставалось три недели...
В воскресение папа с мамой проснулись поздно. Мама, сама не зная почему, вроде бы и необходимости такой не было, вдруг начала мыть графин для воды. В ее руках хрусталь рассыпался на бисер. Мама, расстроенная села у стола и выговаривая каждое слово, сказала папе: «Нас ждут большие неприятности». Она не верила в приметы, даже посмеивалась над людьми, которые боялись черных кошек, ссылаясь, что они приносят неудачи.
Но в это утро, такое светлое и теплое, в душу к ней заглянула тревога: «Это не к добру», - не один раз повторяла она мужу. Папа успокаивал жену и чтобы развеять все ее опасения, предложил пойти на рынок за фруктами.
Спустившись во двор, сразу поняли, в мире что-то случилось важное, трагическое. Горожане огромной толпой, как изваяния, стояли молча, обращая взор к громкоговорителю. Молодожены тоже прислушались: «Сегодня, 22 июня…» Мама бросилась мужу на грудь: «Видишь, мои опасения оправдались, началась война, тебя скоро заберут на фронт». Папа молчал, а про себя подумал: «Опять по чужой воле кончилось мое счастье».
Город притих, будто вымер, не слышно детских голосов, веселого смеха, радостных грузинских возгласов. Мужчины каждый день ждали повестки в военкомат. Военнообязанных начали отправлять на фронт. Это томительное ожидание нельзя описать словами, его только можно прочувствовать.
Друзья папы в основном сразу были призваны и отправлены в неизвестность. Они где-то уже участвовали в боях и походах, некоторые присылали письма, что пробираются с винтовкой через чащи и топи, что каждый день балансируют между жизнью и смертью.
Мама почувствовала, что скоро они станут родителями. Этой новости папа был безмерно рад, успокаивал ее: «Все будет хорошо, видишь, уже начало сентября, а меня еще не призвали, быть может, останусь в округе». Но будто судьба над ним посмеялась: назавтра мама провожала его уже на фронт. Он умолял жену не плакать: «Я вернусь живым и здоровым, верь в это всегда».
Папа не представлял, как сложится его дальнейшая судьба. Долго куда-то везли, ничего не объясняя. Мир для него как замкнулся. Его ждали встречи с новыми людьми. Предстояло расти и меняться. Учиться, мужать, работать, делать открытия для себя в этом жестоком мире. Он должен был быть всегда готов к неожиданному и удивительному.
Когда прибыли на место, каждого из призванных военнослужащих приглашали в кабинет и подолгу беседовали, потом брали подписку о неразглашении государственной тайны. Папа с этой минуты себе больше не принадлежал: ему, как и многим другим, доверили ответственную и важную работу, от которой зависело благополучие и исход войны.
Его письма адресовались в азербайджанский город. Мама не могла понять, где воюет муж, но жена военнослужащего давно привыкла вопросов, не касающихся их личной жизни, не задавать и ничем не интересоваться.
Потом случайно узнала в округе, что ее муж уже два года как в Иране выполняет важное государственное задание. По каким-то неведомым мне причинам мама всегда отмалчивалась о службе папы в годы Великой Отечественной войны. Чем старше становилась я, тем крепче была дружба между мною и папой. Чувствовалось, что он меня любит, доверяет, гордится моими успехами, а может, просто потому что я родилась после войны, похожа на него и была младшей в семье, поэтому все домашние обожали и холили.
Когда вышел на экран фильм «Тегеран 43 года», папа каждый день, пока он шел в кинотеатрах, ходил на все сеансы. По телевизору этот фильм мы смотрели вместе. И мне, сидящей рядом с ним, передавалось то волнение и напряжение, с которым он смотрел экранные события. Папа не комментировал, не бросал реплик, молча смотрел на экран, вытирал пот со лба, пил лекарства и говорил мне: «Мы еще с тобой напишем об Иране, время пока не пришло, то у меня был долг перед Родиной, теперь - личные обязательства перед ней. А это, знаешь, ко многому обязывает».
Он всегда торопился жить. «Надо спешить. Надо действовать. Надо бороться. Надо строить. Высшим смыслом в жизни обладает действие. Через действие познается значение и смысл жизни. В действии раскрываются лучшие качества человеческой личности. Жизнь мгновенная, летучая, противоречивая, богатая», - постоянно говорил он мне, будто знал, что скоро уйдет из жизни.
Я терпеливо ждала, когда придет это время. Но папа умер неожиданно. Сказалось здоровье, подорванное в чужой стране, в чужом климате. Его книга осталась только в мечтах, но вот случай помог мне осуществить хоть часть того, что знаю я, а с ним бы вместе написала, наверное, много интересного и неизвестного другим.
10
После смерти папы я залезла на антресоли и достала увесистую коробку с его дневниками и письмами. Я сочла необходимым и этически правильным прочитать все, что лежало в коробке. Видно, записи вел он не систематически, а когда позволяло время и место. Перелистывая страницы этих бесчисленных тетрадок, я ненадолго возвращалась в прошлое папы, чувствовала его жизнь, его ощущения, его тревоги за нашу большую Родину.
Устроившись в кресле с очередным дневником, заглядывала в мир недавно еще живого человека. Это были отдельные истории, сами собой понятны, не требующие особых усилий мысли. В них – никаких лишних слов и объяснений. Смысл заключался в самом действии, а действия были полны неожиданностей.
В своих записях много внимания уделил он быту иранцев, привычкам, любимым поговоркам. Особое место занимало фронтовое братство. Иногда рассказ свой он не заканчивал, видно, для этого были причины, а продолжение держал в своей феноменальной памяти.
***
Наконец-то прибыли на место. Я увидел Персидский залив, его песчаный берег, чистое море, теплое солнце, которое в сентябре по-прежнему летнее, с подогретым песком до такой температуры, что мои друзья варили в нем яйца. Я смотрел вдаль и думал, где находится моя Родина, когда увижу ее, смогу ли я выполнить поставленные перед нами цели и задачи.
***
Вдруг неожиданно понял, что в стихиях этого мира чеканятся новые характеры. Закаляются люди, что крепче гвоздей. Они не добиваются от жизни личной выгоды. Превыше всего вдали от Родины у каждого из нас долг перед людьми и до конца жизни соблюдать верность этому долгу.
***
То, что раньше оставляло меня равнодушным, начинает волновать. Достаточно солидные политики союзников что-то не договаривают или недопонимают. Гитлер серьезный противник. Рассматривать совместные вопросы борьбы с ним с такой нерасторопностью халатно, даже преступно. Гибнут наши люди, пылают города, а союзники все в раскачке, хотя имеем дело с достаточно простыми истинами: нам срочно необходима помощь!!!
***
Так складываются обстоятельства, что вести беседы с кем-то из своих ребят не позволяет работа. А так хочется высказаться, возмутиться. Ведь я не созерцатель, а активное действующее лицо в этом процессе. Мы находимся по разные стороны, но стремимся к одной цели – освободить мир от коричневой чумы, сделать мир лучше, добрее, мудрее, ответственнее. Моя задача – защищать интересы нашей страны, ее государственную безопасность.
***
Я стал щепетилен в вопросах чести. Никому не доверяю, даже близкому другу, с которым работаю в паре. Все беру под сомнение. Время такое и такое же ответственное задание. Потом, наверное, буду смеяться над повествованием о трудностях и курьезах, сопутствующих моей службе здесь, на чужой земле.
***
Из соображений безопасности… тетрадь прячу, как пакет с грифом «Совершенно секретно». Если что со мной случится, ее не обнаружит ни одна разведка мира. Вот какое место нашел! Напишу в свою тетрадку, и на душе становится спокойнее, будто поговорил с родным человеком.
***
Ночами не спится. Лежу, вспоминаю свою прежнюю жизнь. Сегодня вдруг припомнил, как ходил в гости к командующему округа. Мы с ним быстро подружились. Как-то прибежал ко мне его помощник, говорит: «Срочно домой к первому!» Пока торопился к нему, передумал все на свете, что могло случиться. Время неспокойное, жестокое. Звоню в дверь. Выходит его жена, какая-то растерянная, поникшая. «Ну, думаю, арестовали, Господи, за что, человек ведь святой…» Жена всегда такая приветливая, веселая, гостеприимная, а тут стоит на пороге и не пускает меня в квартиру. Видно, ее не предупредили, что я вызван. Первый услышал мой голос, кричит: «Заходи!» Я захожу в гостиную, пытаюсь представиться, и чувствую, что голос мой дрожит, хотя я человек далеко не робкого десятка. Нет, это не сон был! За столом сидел Ворошилов и Буденный, который подкручивал свои усы. Я ведь их только на портретах видел, а тут они живые сидят прямо передо мной. Первый улыбается, подтрунивает надо мной, что, мол, не ожидал такого подарка. Долго сидели, разговаривали, обменивались мнениями, а через несколько дней я уже был в Иране. Приятно вспоминать, что видел и общался с такими великими государственными деятелями.
***
В душе не перестаю восхищаться нашими людьми. Раскрыл еще одну ценность в них – достоинство, верность жизненным ситуациям. Понимаю, что их характер сформировала уже война. Они суровы и столь же ответственны. Как трудно постоянно чувствовать себя значимым за события в своей стране.
***
Я скучаю по Родине. И это не пафос, не громкие слова. Это крик души. Словами тут не убедишь. Это нужно почувствовать сердцем. Несмотря на то, что вырос в теплых краях Грузии, для меня нет ничего роднее и дороже моего родного городка на Украине милой. Я люблю ее белоснежные зимы, а еще больше белоснежную весну, когда цветут вишни, яблони и пахнет сиренью.
***
Иностранные спецслужбы тоже здесь не дремлют, ищут тех, кто желает продать секреты, а с ними и Родину. Рад, что таких среди нас нет.
***
Господи! Какой я сегодня счастливый! Получил письмо от Маши, она пишет, что 11 апреля 1942 года у нас родилась доченька! Спрашивает, как назвать. Ну, конечно же, Любовь, во имя нашей с ней любви, во имя любви ко всему прекрасному. Пишет, что похожа на нее, можно сказать, копия. Как я рад! Теперь у меня будет целое поле васильковых глаз! Пусть растет здоровенькой наша Люба, Любочка, Любаша. Пусть ждет папу, надеюсь, скоро этот мрак закончится, и все мы отправимся в свои семьи. Но что произошло потом, страшно представить даже во сне. Не могу не описать, что я пережил…
Я поехал по делам на лошади. Там мне вручили долгожданное и такое счастливое письмо жены. Вдобавок попросили завезти на кухню сахар, даже не знаю, сколько его там было, примерно, пуд. Я взгромоздился на лошадь, положил впереди себя сладкий мешок и поскакал. До этого я уже ни один раз читал письмо Маши. Но все равно достал его и стал перечитывать еще и еще раз. Я видел свою маленькую синеокую девочку, нянчил ее, играл… Когда у меня упал с лошади мешок, даже не почувствовал, так был загипнотизирован письмом жены. Приехал к пункту назначения - мешка нет. У меня волосы встали дыбом, по-моему, даже пилотку приподняло. Это же трибунал! Это же тюрьма, передовая… Попробуй, докажи, что сахар ты не продал, а потерял из-за радости по поводу рождения доченьки. Я обомлел! Быстро вскакиваю в седло и несусь обратно, сколько есть сил у лошади, вдруг все-таки мешок лежит на дороге… Чаяния не оправдались. Я уже обречено плетусь обратно, и мысленно пишу рапорт.
Неожиданно из двора дома выходит иранка. Машет мне рукой, помогая словами и жестами понять ее. Я спешился. Она открыла калитку, рукой пригласила войти. Минуту я раздумывал. Потом понял, что хуже того, что уже случилось, быть не может. Я вошел и на дорожке, ведущей к дому, увидел мешок. Я готов был расцеловать эту милую женщину, предложил ей деньги. Пытался дать ей немного сахара, но она категорически отказалась, энергично замахав руками, выпроводила за калитку и тут же захлопнула ее.
Обратно всю дорогу думал о прекрасных людях, честных, порядочных, открытых, какие живут во всем мире. Их больше, чем таких, как гитлеровцы, которые убивают, грабят наших людей.
11
Тем временем в Майском с женой и дочерью происходили страшные события. Мама после рождения Любочки решила поехать в свой родной город к матери. Была жива еще и бабушка (моя прабабушка) – Екатерина Ивановна Ларина. «Все легче будет справиться с новорожденной», - думала мама, следуя по Военно-Грузинской дороге из Тбилиси в Майский. Было лето, спустившись с гор на равнину, пахнуло жаром. Любочка вела себя спокойно, будто понимала: едет в гости, на родину мамы.
Пожилые женщины обрадовались неожиданным гостям. Прабабушка с утра до вечера возилась с Любочкой, часами сидела с ней в тенистом саду, напевая старинные казачьи песни. Никому не верилось, что враг уже рвется к Кавказу, пройдет совсем немного времени и начнется обстрел Майского, что его жители будут рыть окопы и в бомбежку скрываться в подвалах и наскоро сделанных землянках.
Немцы вошли в Майский в октябре 1942 года. Улицы вмиг опустели, складывалось впечатление, что город вымер. Уже вскоре соседи возбужденно шепотом рассказывали, как фашисты жестоко издевались над мирными жителями, как расстреляли Ю.И. Зарубину, инструктора райкома партии Ефросинию Марковну Ганночка и ее мать Ольгу Ивановну. В комендатуру вызывали все новых и новых жителей города. Было понятно, что голову подняли предатели, те, кто кем-то, когда-то, за что-то был недоволен, вынашивал на кого-то обиду.
С детства, насмотревшись фильмов о войне, я удивлялась: как это незваным пришельцам с берегов Рейна, оккупировавшим наши населенные пункты, уже на следующий день были неугодны многие жители. Повзрослев, поняла, именно благодаря предателям страдали ни в чем неповинные граждане, когда-то не угодившие этим оборотням, ждавшим удобного случая, чтобы отомстить.
…Во дворе залаяла собака, мама взглянула на ходики, было около семи утра. Она вышла во двор и увидела, как от их забора удалялась мужская фигура. Что-то екнуло в груди, в тревоге забилось сердце. Мама поспешила на улицу. На заборе чем-то черным было выведено: «Явиться в комендатуру".
Мир сразу померк, из-под ног уплывала земля. Мама понимала, что это все, конец, никто из комендатуры не возвращался, не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. Она уже знала, что расстрелян пенсионер П.И. Домненко, мальчишки – Гриша Токуменко и Шурик Дементьев, только за то, что их отцы были на фронте.
Она будто во сне зашла в дом. С ужасом посмотрела на Любочку, весело улыбающуюся бабушке и прабабушке. Женщины одновременно бросили взгляд на маму. На ней не было лица, смертельная бледность залила всегда румяные щеки. Они выжидающе смотрели на дочь и внучку. Мама присела к столу и напряженно решала, что сделать сейчас, в первую очередь. Но мысли путались, разлетались в разные стороны, и сосредоточиться она не могла. Вопрос бабушки: «Вызывают?» - вывел из оцепенения.
В комнате повисла тишина. Каждая из женщин думала одно и то же: «Из комендатуры вряд ли возвратится домой». Но никто не плакал, не причитал. Бабушка перекрестила маму и прошептала: «Иди с Богом, внученька, от судьбы не уйти, думаю, все обойдется».
Мама собиралась в комендатуру как в театр, надела самый лучший костюм, лаковые ботинки, а Любочку - во все розовое и она казалась нежным цветочком. Она окинула печальным взглядом мать, бабушку, комнаты, кошку Дашу (вдруг не вернется) и быстрым шагом направилась в неизвестность.
12
В коридоре комендатуры понуро сидело несколько человек. Мама присела прямо напротив кабинета, в который ее вызвали. Никто не выходил и не заходил. Любочка играла маленькой куколкой, сшитой прабабушкой-мастерицей и вопросительно смотрела на маму, не понимая, почему она не спрашивает, где у куклы глазки, носик, ротик…
Дверь неожиданно распахнулась, и из нее вышел молодой человек. Все присутствующие напряженно уставили на него свои взоры. Он удивленно, вскинув брови вверх, смотрел на маму, но она боялась взглянуть ему в лицо.
- Маша! А ты-то что здесь делаешь, ты же живешь в Тбилиси? - спросил парень.
Мама подняла голову, с некоторой долей облегчения глубоко вздохнула и еле слышно прошептала:
- Я приехала к маме. Меня вызвали.
Она рукой показала на дверь, откуда только что вышел этот молодой человек. Он стоял молча и только качал головой.
Конечно, в нем мама узнала своего одноклассника Гришу. Кроме того, он всю жизнь был ее соседом. С детства все свободное время они проводили вместе: ходили в лес за дровами, весной - за цветами, летом – купаться на полноводный Терек. Однажды, когда мама стала тонуть вместе с вязанкой дров, Гриша бросил свои дрова, спасая маму. Это она помнила всю жизнь и с благодарностью вспоминала друга детства.
Вот опять неожиданно для нее вдруг в такой тягостный момент вновь в ее жизни всплыл одноклассник, веселый, добродушный парень из ее, казалось, такого близкого детства. Он давно уже скрылся за дверью кабинета, куда мама должна вот-вот войти, а она все вспоминала и вспоминала время, проведенное вместе с Гришей. В памяти всплыло, что Гриша по национальности немец, он отлично знал свой язык и пытался научить маму такому же беглому разговору на чужом языке, каким обладал сам. «Явно, он у фашистов работает переводчиком», - решила мама и напряженно стала смотреть на дверь, за которой неизвестно, что ее ждет.
Когда открылась дверь, и на пороге опять появился Гриша, мама чуть не лишилась чувств. Он жестом звал ее в кабинет. «Это конец», - подумала она и, крепко обхватив своего первенца, шагнула в полутемную комнату.
В глубине кабинета, за столом сидел немец. Он был молод, вероятно, чуть старше мамы. Человек в форме гитлеровской армии внимательно смотрел на вошедшую посетительницу. Что-то по-немецки спросил у Гриши. Тот долго стал объяснять, размахивая руками, показывая пальцами, что жили рядом, вместе плавали, катались на санках. Немец, подперев кулаком подбородок, заинтересованно слушал своего помощника, изредка уточняя и спрашивая какие-то детали.
Гриша открыл ящик стола, достал стопку тетрадных листов, стал их перелистывать. На сосредоточенном лице читалось, что он ищет то, из-за чего маму вызвали в комендатуру. Тем временем немец встал, подошел к маме и взял из рук Любочку. Девочка широко ему улыбнулась и стала маленькими пухлыми пальчиками тыкать на знаки его формы.
«Это все», - понеслось в голове у мамы, - «я слышала, что детей и родителей расстреливают отдельно». Она совсем сникла и обречено смотрела в глаза своей дочери. Немец выдвинул ящик стола, достал шоколад, какую-то игрушку-зверушку и дал Любочке.
Подошел с ней к окну, за которым женщина с подростком надрывно рыдали. Немец лишь на секунду задержал свой взгляд на этой картине и тут же отошел. Он все никак не мог насмотреться Любочкой, взгляд потеплел, он над чем-то задумался. Потом из внутреннего кармана достал фотографию и стал показывать маме. На нем этот немец и молодая женщина обнимали девочку возраста Любочки. Он пояснил: на фото - жена и дочь.
Сев обратно в кресло, долго говорил с Гришей, в чем-то его убеждая. Немец замолчал и стал играть с девочкой. Гриша быстро переводил маме:
- На тебя написала донос наша одноклассница Клава, будто твой муж красный командир, сражается против немцев и все такое подобное. Но этого достаточно, чтобы тебя расстрелять вместе с ребенком. Генрих (так зовут немца) сказал, чтобы ты сейчас же с дочерью из города уехала. Он восхищается твоей девочкой и хочет, чтобы вы остались живы. Так что быстро домой и покинь Майский. За твою жизнь я не ручаюсь. Да и они не все такие добрые.Он с опаской посмотрел на немца и стал что-то писать в большой книге зеленого цвета.
Мама почти бегом шла домой. Быстро собрала вещи, и вместе с бабушкой дальними улицами, отправилась к родной тете в Пришиб, которая жила почти у леса, где скрывалась с дочерью от немцев до прихода нашей армии.
Забегая вперед, скажу, что после войны предателя-одноклассницу она встретила на рынке вместе с папой, когда он приезжал в отпуск. Но пока мама пыталась показать мужу женщину, из-за которой чуть не погибла вместе с Любочкой, та будто растворилась. Больше ее никогда никто не видел.
В 60-летие освобождения Майского от фашистской оккупации киностудия «Мосфильм» по заказу телевизионного канала «Россия» сняла документальный фильм «Опаленная войной…», где мама с экрана рассказывала об этом страшном событии в ее жизни.
13
Папа продолжал нести свою нелегкую службу вдали от Родины. Все свои сокровенные мысли он доверял только своему дневнику.
***
Кончился незабываемый 1942 год, принесший Родине легендарную победу на Волге, а мне доченьку, мою Любовь, во всех значениях этого слова. Я тоскую по жене. Вспоминаю нашу первую встречу. До мелочей помню, что в ее кабинете был разлит тот особый больничный запах, к которому медперсонал и больные настолько привыкают, что перестают его чувствовать. А мне он кажется мучительным, напоминая о человеческих страданиях. Здесь часто болею, хотя крепкий, закаленный. То цинга, то тиф, то тропическая малярия…Я человек другого климатического пояса. Но так не хочется умирать от этих внезапных и нелепых болезней, да еще быть похороненным в чужой земле.
***
Какие только истории не приключаются со мной за тысячи километров от Родины. С напарником решили поехать в соседний городок и поесть вкусной пищи. Ресторан утопал в зелени и цветах. Посетителей было довольно много. Мы устроились вдали от чужих глаз, заказали шашлык, и чтобы не разговаривать, устремили свои взоры в иранские газеты. Мы вообще ни на кого не смотрели.
Вдруг боковым зрением вижу, что за барной стойкой взбивает коктейль мой друг по Зугдиди: вместе учились, а потом работали на фабрике. Я был абсолютно далек от того, чтобы проявить интерес к своему бывшему товарищу: не время и не место. Естественно, не хотел, чтобы и он меня узнал. Но через секунду Шота не просто узнал, а от радости чуть не поднял меня вместе со стулом. Сделав пару незначительных, но обязательных комплементов по-грузински, он быстро перешел на восторженные возгласы. Мы молчали и спокойно смотрели на него. Что-то невнятное произнесли на английском и быстро вышли из ресторана. Друг стоял в оцепенении, смотрел нам в след, приговаривая по-грузински: «Неужели есть такие похожие люди? Копия моего друга детства. Конечно, ошибся, что ему делать в Иране, он, наверное, на фронте». Вот такая приключенческая история. После этого больше никуда ехать не рискуем. Но, безусловно, сработал эффект любопытства: а что он делает в Иране?
***
Я не перестаю восхищаться, какие у нас люди. Сколько в них мужества и веры в победу! Такими людьми нужно гордиться. С виду - простые, скромные, но о каждом можно написать целый роман. Особенно о работе, которую выполняем вдали от России. Настанет время, и я обязательно подробно опишу нашу нелегкую и загадочную жизнь.
***
Сегодня отправил донесение и теперь живу переживаниями. У нас творится что-то невообразимое. Склады забиты продуктами, а солдат кормят ржавой селедкой и тем, что сами найдут в лесу. Многие уже не встают, обессилили. Начали болеть. Разговаривал с нашим старшим. Он повел себя как барин: «Что хочу, то и ворочу». Вчера ночью неожиданно вызвал меня к себе. Я вошел, доложил по форме, он даже не предложил мне сесть, стал грязно ругаться и угрожать. Сам тем временем, выдвинул ящик стола и держал там, в руке, пистолет. Я это сразу заметил. Нашел, кого обмануть. Потом крикнул: «Вы свободны, кругом». Но уходить по Уставу я не собирался. Чувствовал, он меня застрелит. Так большими шагами, глядя ему в глаза, вышел спиной к двери. Его коварный замысел не удался. Но и после этой встречи, он по-прежнему морит голодом наших людей. Настоящий враг народа, под личиной добропорядочного генерала. С нетерпением жду реакции на мое донесение.
***
Каждое письмо жены – огромная радость. Мне хочется получать от нее весточки чаще. Нет минуты, чтобы я не думал о жене и доченьке. Иногда я просто не понимаю, за что мне такое счастье? Я счастлив, что она моя жена, что она любит меня и ждет и что вообще она существует на свете. Я вижу во сне, как смеется каждая черточка ее лица, смеются глазки, смеется маленький носик. Я тоскую по ней, я ей верю…
***
Каждый раз удивляюсь многообразию флоры и фауны в мире. Сколько красивых мест на Земле! И везде своя прелесть. В Иране тропики, леса красивые, густые, порой непроходимые. Сегодня взял с собой Женю, прекрасного парня из Сибири, и пошли в лес. Выбрали развесистое огромное дерево, вокруг трава по пояс. Легли долго беседовали, строили планы, конечно же, послевоенные, Женя рассказывал о доме, об охоте, о таежных лесах. Смотрю, у него по щеке покатилась слеза…Здесь все без исключения тоскуют по Родине.
Вдруг налетела стая птиц, над деревом кружат, неистово кричат. Женя заявил мне, что на дереве есть животное, а может, человек. Мы стали вглядываться в крону дерева. А она такая массивная, ярко зеленая, все сливается в огромный шар и ничего не разглядеть. Женя увидел первым, показывает мне молча пальцем. Смотрю, лежит леопард, распластался на толстой ветви, смотрит вниз. Женя предупредил меня, что он может броситься. Я не успел и глазом моргнуть, как на траву упал подстреленный огромный зверь. Шерсть шелковая, хвост длиннющий, красавец! Когти у него огромные… Женя, как истинный охотник, попал ему пулей в глаз. Я отскочил, побоялся, вдруг он еще жив и загрызет нас. Совсем будет смешная смерть во время войны.
Утащить его было невозможно, он, наверное, весил более ста килограммов. Честно признаться, я расстроился, жаль было эту большую киску, и ушел. Женя с друзьями сняли с него шкуру, нашлись умельцы-скорняки, которые мастерски выделали ее и приняли общее решение: подарить шкуру на шубу моей Маше. Долго, глядя на манто, потом будем вспоминать Иран и все, что с ним связано. Недавно была почта в Союз, и я Маше отправил шкуру.
***
Наконец-то прибыла комиссия из центра. Человек в штатском, но с военной выправкой, встретил меня с улыбкой и даже предложил сесть. Но я, стоя, готов был рассказать ему всю правду. Он ни разу не перебил, слушал внимательно, без всяких записей. Потом мы пошли на склады. К нам присоединились и его спутники. Каждое мое слово в донесении оправдалось. Старшего тут же куда-то увели. Когда он увидел меня, зло плюнул и что-то прошипел. Я еще раз убедился в правильности высказывания вождя, оно для меня остается незыблемым: «Кадры решают все».
***
Читаешь газеты, слушаешь радио, такой героизм на фронте, такие подвиги, что не знаешь даже, как преклоняться перед нашими товарищами, которые сейчас бьются на поле боя. А ведь всем людям хочется жить!
***
От Лазаревых пришло бодрое, полное надежд письмо. Освобождена Украина, Молдавия, Крым, Ленинградская область. Миллионы советских людей уже вызволены из фашистского рабства. Но в их письме чувствуется неугасимая тоска по дочери, они ведь любили Леру больше жизни. Но у них еще есть я! А я никогда их не брошу, не предам и не подведу. Это моя семья.
***
Как я часто вспоминаю парк, в котором гуляли с Машей, листопад в ясные, безветренные дни бабьего лета. Там день и ночь падают желто-красные и желто-зеленые листья, засыпая скамейки и дорожки, подножия статуй и памятников. Я отчетливо представляю себе Машу и доченьку, которую еще не видел, но знаю, она похожа на свою маму.
***
Наступила весна 1945 года. Это весна особенная для всех людей. Сколько радостей и тревог, забот и надежд ждем мы от нее, что она принесет жизнь. Я уже вижу нашу Победу! Залитый солнцем, запруженный народом Тбилиси, засыпанный цветами город, где встречают наших победителей. С этого момента вся жизнь пойдет по-иному, как до войны, нет, лучше, чем до войны, - жизнь начнется заново, потому что теперь мы по-настоящему поняли, что такое горе и что такое радость, узнали истинный вкус хлеба, истинную цену миру и солнцу. Пока трудно определить, когда это будет. Но нет сомнений, что это не за горами.
***
Победа!!! Победа!!! Наша Победа несмотря ни на что! Сердце готово выпрыгнуть из груди. У всех настроение приподнятое, будто завтра домой. Я представляю, что творится сейчас на просторах Родины, в городах и самых маленьких отдаленных селах и аулах. Мы выстрадали эту Победу потом и кровью, миллионами человеческих жизней, мы по праву ее заслужили …
***
Уже наступил 1946 год. Когда же домой? Этот вопрос каждый из нас задает на день по несколько раз. Как хочется в Россию!!! Увидеть елки, мохнатые и добрые. Повесить на них елочные игрушки, и почувствовать праздник, за долгие годы первый раз в жизни.
***
Мне очень дорога моя жена! Сколько светлых минут пережил я, читая ее чудесные, такие важные для меня письма. Как драгоценную память увезу их с собой. Нет, не как память – как залог будущей встречи.
***
Светло у меня на сердце, и только немного грустно оттого, что покидаю этот дивный край, к которому за столь долгое время прикипел. Сколько лет я мечтал вернуться на Родину. И вот, наконец, моя мечта осуществляется. Поет моя душа, я не могу сдержать улыбки радости. К этому чувству примешивается и волнение от предстоящей встречи с женой, доченькой, городом. Какими стали они за эти годы? Как сложится наша жизнь дальше? Нет, жизнь не может «сложиться», мы ее построим сами, своими руками.
Последние минуты пути… Машины замедляют ход. Еще один шаг – и мы в Тбилиси… Я смотрю на город более внимательно, чем раньше, и мне все время кажется, что это сон, который много раз видел в Иране. Ночь подходит к концу. Тбилиси спит. В окнах домов отражается небо.
Бывают годы, бесследно уходящие из памяти, как один серый, пасмурный, бесцельно прожитый день. Бывают, наоборот, дни, равные годам по роли, какую играют они в нашей жизни. За один день возвращения домой я узнал и понял больше, чем мог узнать за многие годы. Я вернулся, вернулся из Ирана навсегда, живой и невредимый, как обещал жене. Прошлого не вернешь, – но есть будущее, к которому я все время стремился на чужбине.
14
После возвращения из Ирана папа приехал в отпуск в родной город мамы, что в Кабардино-Балкарии, где с нетерпением ждали жена и дочь, которая в свои пять лет была не по годам умна, разговорчива и весела. Увидев папу, бросилась на шею и спросила: «Ты почему так долго к нам не приезжал, война давно окончилась, я очень скучала по тебе». Она обняла его за шею, и больше от себя не отпускала, будто хотела показать, что трудная, горькая и печальная жизнь у них с мамой закончилась.
Папа любил утреннюю бодрость и свежесть. Ценил здоровье, широкие, полные человеческие чувства. Любил жизнь. И никогда не сетовал, не обижался, не вспоминал о своем обездоленном детстве, о сложившейся судьбе по воле рока. Напротив, говорил, что ему повезло: «Я родился в нужное время, прожил интересную жизнь и был полезен своей стране, мало, кому так повезло».
Со всеми, с кем работал в Иране, постоянно поддерживал тесную связь, их дружба была выверена временем и общими переживаниями. И ничто и никто не мог ее разрушить до самой его смерти. Оставшиеся в живых сослуживцы, не смотря на расстояние и возраст, приезжали проводить его в последний путь.
Мама, увидавшая, что я читаю записи папы, расстроилась, замахала руками, будто хотела заслонить меня от беды, и заставила сжечь все тетради. Она человек своей эпохи, многое пережила, и очень боялась, что это может отрицательно отразиться на нашей семье: «А вдруг это военная тайна? Вдруг это читать не положено?» Я убеждала ее, что папа в дневниках о проделанной им работе в Иране не написал ни слова.
Но просьбу мамы выполнила: собрала тетради, развела костер, читала и будто киноленту заново просматривала жизнь этого удивительного солдата Великой Отечественной, потом медленно бросала в огонь пожелтевшие от времени листы, исписанные то чернильной ручкой, то цветным, то проявляющимся карандашами, и плакала. Мне было жаль расставаться с мыслями и рассуждениями дорогого мне человека, простого труженика невидимого фронта, который честно и добросовестно выполнил свой долг, однажды присягнув на верность Родине.
Только в этих записях без поддельного пафоса можно было прочитать слова восхищения и гордости за свою страну, рассуждения о настоящем и будущем, слова восторга или искреннего разочарования.
С июнем в моем представлении связывается теперь все самое тяжелое, что принесли с собой военные годы. Это были не два периода – это были две разные жизни человека, который выполнял задания Родины по ее государственной безопасности.
Продолжение следует...