Наш город внезапно накрыло дождем. Стекло - в прозрачных разводах воды, и стук капель об карниз вторит шелесту клавиш. Шорох шин по мокрому асфальту и непроницаемо-серое небо, на котором еще пятнадцать минут назад антрацитовые тучи несло ветром на чистый вечерний купол.
Вдалеке на молочно-сером фоне - силуэты гор едва различимы, словно нарисованы серой акварелью на сером же листе. Иногда эту занавесу рассекает серебряная полоса молнии, хлесткая и резкая; или вспышка, такая быстрая, что даже не уловить взглядом, только отмечаешь краем глаз - было, сверкнуло...
С черных изгибов решетки на окне свисают тяжелые капли, и одна вливается в другую, чтобы вместе они рухнули вниз.
И не видно просветов. Кажется, что мир со всех сторон обложен пологом дождя, цвет которого на самом деле и уловить трудно - в сером мареве чудится что-то синеватое. Или это капли фиолетового, что сорвались с кончика кисти неизвестного художника и растворились в краске дождевого неба? А может, там, в этом низко нависшем небе, можно различить странный оттенок зеленого, что называют - "серый зеленый чай"?
Проблеском - молния, и её вспышке вторит грохот; их можно как-то сосчитать, когда мелькнет одна и вскрикнет небесным басом другой - но разве можно отвлечься от дождя, от запаха влаги, городской пыли и грозы? Серебристая прореха в покрывале неба - едва ли не короче доли мгновения, взмаха ресниц, удара сердца. Быстро, неуловимо. Была, а теперь её нет.
Шумит вода, и этот спокойный шелест рассекает, словно удар топора могучего воина, раскат грома. Словно над головой раскрываются небеса, и этому яростному вскрику небес вторят городские звуки, вспыхивающие сиренам и воем.
Молния отражается на стеклах домов, на сетчатке глаз, а громовой хохот обрушивается на плечи все чаще и чаще, и в какой-то момент кажется, что молния ударяет прямо в тебя – настолько близка вспышка, настолько она ярка – и чувствуешь её не только зрением, но и всей кожей, и ноздри щекочет странный запах, какого нет на земле – он есть только на небе.
Ломаная линия цвета звезд пронзает пелену дождя; косые струи хлещут по земле, а из мира исчезают яркие краски. Их смыла вода, испугала молния, загнал в глубь наших душ гром.
Сидеть, широко распахнуть глаза, и вдыхать в себя грозу, зная, что она уже уходит прочь, напугав, разбередив прячущиеся в сердцах древние почтение, замешанное на страхе, встряхнув и напомнив земле о том, что небо – это ярость, это сила, это грохот, от которого бегут по коже мурашке, и серебристые копья, от которых невольно вздрагиваешь.
Гроза уходит, и темнеют силуэты гор, наливаются краской, выплывают от пелены дождя. Но небо полнится вспышками, пусть даже они теперь далеко, и хохот громовых раскатов уже далек, а капель на стекле все меньше и меньше.
И не знаешь, выдохнуть ли уже, опустив руки на колени, или подбираться вновь и вновь, подобно зверю перед прыжком, вдыхать глубоко, наполняя себя запахом небес, странным и чужим.
Потому что как вздорная девчонка, капризная и непостоянная, небо снова открывает свои объятия, обрушивая на землю, промокшую до корней, своих бесчисленных крохотных детей, что погибают, лишь коснувшись тверди, откуда и вышли когда-то.
Небо беснуется.
А где-то у кромки гор его серость постепенно отступает перед латунным цветом; в другом мире, за границей грозы, еще осталось солнце, и этим слабым проблеском оно напоминает о себе.
Но латунь и старое золото – не у нас; у нас – темнота вечера, запах дождя и озона, потоки воды по промокшему асфальту и клубок, сплетенные из восторга и страха, в груди.