Юленька неслышно вошла в квартиру. В комнате Клавдии Михайловны горел свет, она, как всегда, кому-то что-то шила. Юленька прислонилась к косяку, с нежной печалью наблюдая за проворной мастерицей. Подошла сзади, обняла за плечи и поцеловала в щеку.
- Добрый вечер, мамочка.
Клавдия Михайловна встрепенулась, засуетилась с ужином, но Юленьке ничего не хотелось, разве что вишнёвого варенья…
Они с Клавдией Михайловной любили подолгу пить чай, делясь новостями или просто сплетничая, строя планы на ближайшее и отдалённое будущее. Нехитрый чайный ритуал доставлял радость общения и позволял сбросить груз проблем и огорчений. Это была, своего рода, рефлексия и релаксация, и обыкновенное человеческое счастье от того, что они есть друг у друга.
После чаепития Юленька прилегла на диван и попросила Клавдию Михайловну лечь рядом, как в детстве. Клавдия Михайловна обняла Юленьку, прижала к себе.
- Рассказывай…
- Всё, всё?
- Всё, всё.
- Ругать не будешь?
- Что бы ни натворила, рассказывай, я же чувствую, тебе необходимо выговориться.
- Мне и выплакаться необходимо,- голос Юленьки дрогнул, и она заплакала, по-детски, размазывая кулачками слезы по щекам.
Клавдия Михайловна молча, гладила её теплыми ласковыми руками, не мешая и, в то же время, давая понять, что готова поддержать и разделить любую ношу.
Успокоившись, Юленька рассказала обо всём.
Её волновало, как жить дальше, и раскрытая правда о родителях, век бы этой правды не знать.
Клавдия Михайловна растерянно молчала, машинально перебирая кисти шали, потом, придя в себя, решительно заявила:
- Вот что, девочка моя, ты собралась рожать, рожай. Наплюй на Фёдора Степановича, отступись, не нужен тебе этот престарелый кот. Рожай, вместе справимся, я ещё в состоянии помочь и материально и физически. Если есть судьба и с ребёнком возьмут, сколько угодно с детьми замуж выходят, а ты у меня умница и красавица. Ларису Леонидовну не бойся, ничего она не сделает, грозила с перепугу, что мужа уведёшь.
Вопрос решился.
Женщины обнялись и заплакали и от счастья, и от горя, и от того, что они бабы, а бабы без слёз не могут…
Юленька перестала писать письма, перестала замечать Фёдора Степановича, она располнела и похорошела. Беременность не скрывала, но и не афишировала, на вопрос кто отец ребёнка отвечала, загадочно улыбаясь: «Самый лучший человек на свете». Вела себя настолько естественно и спокойно, что даже сплетни о ней были с позитивным оттенком.
Весна плавно переходила в лето, купая город в нежности аромата цветущих яблонь. Солнце дарило ласковое тепло, изнеженная трава газонов манила изумрудной зеленью, ветерок шептал наивное, несмелое листве, а Юленька собиралась в декретный отпуск.
Но, бывает, грозовые тучи неожиданно уродуют ангельскую лазурь небес, предательски полоснув их клинком молнии. Обманутой природе ничего не остаётся, как, разразившись громом негодования, залиться дождевыми слезами. Так и Юленьку полоснула судьба – оторвавшийся тромб унёс в лучший мир Клавдию Михайловну.
Ребёнка Юленька не доносила, мальчик родился слабеньким. В результате родовой травмы произошла частичная парализация мышц лица, левой руки и ноги, да ещё и стафилококковая инфекция привязалась к несчастному ребёнку.
Из родильного дома Юленьку встречала Зоя Яковлевна. Преподнесла цветы, сказала слова поздравления и утешения, но обе понимали – пустое это. Впереди ад беспросветной жизни с неизлечимо больным ребенком.
Лето выдалось холодным. Деревья кутались в кроны, люди в плащи и куртки. Нахохленные вороны и голуби, нехотя переругивались друг с другом. Редкие теплые дни выглядели злой насмешкой над легкомысленной верой всего живого в освобождение от серости и промозглости. Лето лживо обещало радость, томя ожиданием счастливых перемен, но август был на исходе…, холодными ночами к нему на свидания украдкой приходила осень. По утрам, словно, следы от губной помады, на клёнах бесстыдно алели красные листья. Август, конфузясь, пытался прикрыть их зеленью берез и тополей.
Фёдор Степанович подписал документы, отодвинул папку на край стола, это значило, что Зинаида Яковлевна может их забрать и уйти. Зинаида Яковлевна взяла папку, но не уходила, показывая всем видом, что хочет что-то сказать, но не решается.
- Ну, что ещё стряслось в королевстве Датском? – ободряюще улыбнулся он.
- Фёдор Степанович, наша сотрудница Самохвалова родила ребенка, помните, вы тогда, как все, сдавали деньги на подарок?
- И что?
Ободрённая Зинаида Яковлевна рассказала о бедственном положении Юленьки, о том, что почти все сбережения, оставленные покойной Клавдией Михайловной, уходят на лечение малыша. Деликатная Юленька никогда не попросит у него помощи, но необходимы хорошие специалисты, может даже профессора, чтобы помочь ребёнку, а у Юленьки, да и ни у кого на кафедре таких связей нет. Вот и взяла она, Зинаида Яковлевна, на себя смелость обратиться к нему, как к человеку отзывчивому, всегда готовому прийти на выручку, в чём неоднократно убеждались все, и когда Васильева устраивал на операцию, и когда Ромашовой квартиру выбил, да и много чего хорошего сделал Фёдор Степанович, может и несчастной матери одиночке поможет, со слезой в голосе завершила монолог Зинаида Яковлевна и, положив бумажку с адресочком и телефоном на стол, выскользнула из кабинета.
Ребенок плакал днем и ночью, измученная Юленька, в прямом смысле, валилась с ног от усталости. Она не заметила, как машинально отреагировала на звонок, впустила Фёдора Степановича, как, протянув ему, плачущего ребёнка, пролепетала: «Только полчаса, умоляю, полчаса» и упала на диван, заснув ещё до того, как голова коснулась подушки.
Ребенок на руках у Фёдора Степановича неожиданно затих и уснул.
Вселенская тишина вошла в дом. Убаюкала и успокоила души измученной Юленьки и страдающего младенца, по-матерински, заслонив от печалей грешного мира.
Фёдор Степанович стоял, не шелохнувшись, боясь нескладным движением оскорбить тишину, нарушить мировую гармонию покоя.
Он неумело держал крохотное тельце ребенка, с изумлением осознавая, что робкое тепло этого создания обволакивает его нежностью до слёз. Он смотрел на перекошенное личико мальчика и жалость, совсем не такая, которую он знавал раньше, а другая, неведомая, с тенью отцовства, разрывала его душу.
Фёдор Степанович осторожно опустился в кресло, да так и просидел несколько часов, пока спала Юленька.
Домой Фёдор Степанович пришел за полночь.
Он честно признался, что грешен, результат греха очень больной ребёнок, которому требуется длительное серьёзное лечение и, он считает своим долгом оказать помощь в этом вопросе. Рассказал всё, кроме того, что чувствовал, держа младенца на руках, почему-то побоялся посвящать жену в эту тайну. Целовал руки, умолял о прощении и понимании.
Лариса Леонидовна поняла и простила. Но, восхитившись наивной порядочностью мужа, показала Юленькины письма и, на всякий случай, поведала о её раскрепощенной молодости и экстравагантном происхождении.
Фёдор Степанович, сраженный благородством жены, опустился пред ней на колени и ещё раз горячо, страстно, от души попросил прощения.
- Феденька, Феденька, попался ты в ловушку хитрой аферистки, - ласково пожалела его Лариса Леонидовна.
- Но Бог ей судья, а ребёночку помочь надо.
Камень свалился с души Фёдора Степановича, он ещё раз возблагодарил небеса, что так удачно женился и уснул крепким сном человека, которому не в чем себя упрекнуть.
Своим словам Фёдор Степанович был хозяин, ребенка лечили лучшие специалисты, правда, результаты не утешали. После одного из консилиумов, безжалостный вердикт гласил, излечить нельзя, но можно поддерживать медикаментозно, массажем, лечебной физкультурой и т.д.
В ясли ребёнка не брали и Фёдор Степанович оплачивал няню.
У Юленьки появилась надежда, робкая, как первый весенний росток, зыбкая, как мираж, но надежда.
Однажды, в очередное посещение, она, как можно мягче, намекнула, что ребёнку нужна полноценная семья и очень пожалела об этом, Фёдор Степанович резко и строго сказал:
- Жена мне больше, чем жена, она мне друг! Ты хочешь, чтобы я предал друга?
- Значит, сына предать можно?! – истерично крикнула Юленька.
- Предавать детей твой профиль, - со сталью в голосе ответил Фёдор Степанович.
Юленька с ужасом поняла, что он всё знает и презирает её. Дыхание перехватило, острая боль пронзила грудь.
Врач скорой помощи констатировал сердечный приступ на фоне нервного истощения.
Юленька рассчитывала, что Фёдор Степанович сжалится, и будет ухаживать за ней всю ночь, но он вызвал няню и ушёл к той, которая умела любить и прощать.
Решив доказать всему миру, что может быть прекрасной матерью, Юленька всю себя посвятила заботам о ребенке. Заботилась так рьяно, что на работе её прозвали неистовой матерью.
Благодаря новейшим достижениям медицины, маленький Феденька начал самостоятельно ходить, немного приволакивая левую ножку, и левой ручкой научился брать и удерживать предметы, счастье улыбнулось!
На кафедре Юленьке сочувствовали, но Фёдора Степановича не осуждали. Отцовства не отрицал, искренне жалел сына, делая всё возможное и невозможное для выздоровления ребенка. Ларису Леонидовну превозносили за благородство, истинную любовь и преданность. Юленька в этом ей очень проигрывала и были злые языки, считавшие, что по делом бабёнке досталось, только мальчика жалко, за грехи матери крест несёт.
Очередная трагедия случилась, когда Феденька пошел в первый класс, выяснилось, что у него олигофрения. За постоянными болячками и проблемами не заметили, что он развивается немного не так, как все дети, да и сравнивать было не с кем, в детский сад он не ходил. По причине вечных недомоганий, с другими детьми общался мало. Пришлось отдать его во вспомогательную школу.
Убитый горем Фёдор Степанович после работы заперся в кабинете и пил коньяк, в дверь постучали. Видеть никого не хотелось, решил не открывать, но стучали настойчиво, пришлось впустить.
На пороге стояла, бледная Юленька. Объединенные общей бедой, они, молча, обнялись и плакали, не стесняясь слёз, потом так же молча, как старые товарищи, понимающие друг друга без слов, пили коньяк.
«Как изменилась Юленька за эти годы, поблекла, если не сказать, постарела, серебряные нити в каштановых волосах, а ведь она ещё молодая, сколько же ей лет?», - пытался вспомнить Фёдор Степанович, но не вспомнил, потому что никогда не знал.
- Фёдор Степанович, дайте имя сыну, он всем обделен в этой жизни, пусть хоть имя будет, - тихо попросила Юленька.
На этом и расстались.
Пьяный Фёдор Степанович, не раздеваясь, уснул на диване, Лариса Леонидовна с тревогой ждала утра.
Перед рассветом запели ранние птицы, в шуршании трав слышалась походка зари, рождался новый день златотканого сентября.
Фёдора Степановича разбудил запах крепкого кофе, он хотел повиниться перед женой, но Лариса Леонидовна отмахнулась: «После, после, сейчас душ», - и ушла на кухню.
Свежий, оживший, но ещё обеспокоенный Фёдор Степанович, тяжело вздохнув, поделился проблемами.
Лариса Леонидовна посоветовала не принимать близко к сердцу диагноз ребёнка, вины Фёдора Степановича здесь нет, вина, скорее, в беспечной юности Юленьки, плюс груз наследственности беспутных дедушки и бабушки.
- С усыновлением спешить не стоит, ребёнку всё равно, он ничего не понимает, у него есть любящий, заботливый папа и этого достаточно. Недостаточно Самохваловой. Федя, это очередной капкан, рассчитанный на твою порядочность и доброту. Понимаешь, мы в возрасте, случится может всякое, и мальчик станет законным наследником, половины всего, что у нас есть, а Юленька это благополучно промотает и ребёнку ничего не достанется. Определи, что бы ты оставил ему, и я всё сделаю, - глаза Ларисы Леонидовны светились преданностью и любовью.
- Умница!- Фёдор Степанович благодарно припал губами к её холёной руке.
Через пять лет у несчастного Феденьки обострились хронические заболевания, рука и нога почти отказали, он сел в инвалидное кресло. Снова нужны были деньги на лечение.
Роскошная весна царила в природе. Губами полными соблазна алели тюльпаны, ландыши нежно кокетничали с пчёлами, и каждый нёс и хранил свою загадку, свою пленительную, волнующую тайну жизни и любви. А Фёдор Степанович умер…
Похороны были пышными, торжественными, много говорили об огромном вкладе в науку и каким он был хорошим человеком, и прекрасным мужем. Величаво прекрасная в горе вдова благодарила за счастливые годы совместной жизни, за любовь и взаимопонимание, а Юленька даже не могла приблизиться, потому что очень тяжело катить между могилами инвалидное кресло с располневшим подростком. Так и слушала издали. Феденька был индифферентен.
В печальной суете Юленьку с сыном никто не заметил, а заметившие сочли её приход верхом неприличия и неуважения к покойному и его вдове.
Фёдора Степановича похоронили, уехали на поминки, а Юленька, всеми забытая, стояла, вцепившись в спинку инвалидного кресла, и голосила, до неё что-то стало доходить…
Через девять дней они с Ларисой Леонидовной встретились на могиле Фёдора Степановича.
Юленька возложила к памятнику букетик фиалок. Вдова, молча, вышвырнула цветы за оградку.
- Ну, пусть так… Лариса Леонидовна, Феденьке на лечение нужны деньги, медлить нельзя, последствия могут быть необратимыми, - но договорить ей не удалось.
- Отныне о своём ублюдке будешь заботиться сама!- рявкнула вдова.
- Как Вам не стыдно?! Это сын Фёдора Степановича.
- Вот именно! А причём здесь я?
- Во имя его светлой памяти…,- задохнулась Юленька.
- И вашей чистой любви, да?- съязвила вдова.
- Убирайся и никогда не появляйся здесь, ты и твой ребёнок бесчестье и позор покойного. Он от безысходности заботился о мальчике, чтобы злые языки успокоить.
- Неправда! Фёдор Степанович искренне любил Феденьку и заботился о нём как истинный отец.
- Честь ему и хвала, а меня оставьте в покое.
- Но что с лечением Феденьки? – не отступала Юленька.
- Мне наплевать на тебя и на твоего Феденьку, убирайся, сторожа позову!
Лариса Леонидовна вытолкала Юленьку из оградки, закрыла калитку на замок и зашагала к выходу.
Над головой тихонько шептались берёзы, кладбищенское одиночество и печаль наводили невыносимую тоску. Юленька смотрела в след стройной, ухоженной, богатой вдове, перед законными правами которой открывались любые двери, и снова чувствовала себя пуговицей, оторвавшейся от одежды, но на этот раз не закатившейся непонятно куда, а раздавленной и растоптанной, не подлежащей восстановлению.
Принимая решение родить, Юленька не рисковала ничем, кроме собственной жизни и вот эта бесценная, прекрасная жизнь бездарно и безвозвратно загублена. В свои сорок два она выглядит на пятьдесят с хвостиком, имеет больное сердце и сына тяжелого инвалида, от которого безмерно устала и который ей смертельно надоел. Неистовая мать упала на траву и завыла.
Рядом валялись невидимые маски, сброшенные за ненадобностью противоборствующими женщинами, потому что одна победила, а вторая проиграла, а ещё, потому что притворяться стало не перед кем.