В какой-то день подумал, что плохо знаю биографию Ленина, а в библиотеке увидел новую книгу о нем, особенно прельстил жёлтый портрет на обложке, потрясающе сделан, отличный дизайн!
Взял книгу, и в свободное время от дежурств, читал для своих ребят. Все с удовольствием слушали, не все знали биографию нашего вождя.
Да и мне интересно узнать, неизвестные до этого факты его жизни: не так уж и много, но не возникло чувство напрасно проведённого времени. Вместе обсуждали прочитанное, восхищались его гением.
За год дневник оказался весь заполненным. Когда приехал корреспондент окружной газеты, кто-то из офицеров показали ему этот дневник, и он восхитился, мол, никогда не видел ничего подобного.
Встретился со мной, поговорил, а потом спросил: не стану ли возражать, если он напишет заметку от моего имени? Я не возражал. И через месяц такая заметка появилась в воинской многотиражке, а еще через месяц я получил уведомление на получение гонорара — 47 копеек.
Даже для солдата — это не деньги, но не пропадать же добру? Старшина разрешил выйти из расположения части в город, где располагалась почта перед сквером. Там же аптека, хлебный магазин.
На почте почти безлюдно. Подал воинский билет и получил первый мой гонорар за не мной написанное. Ирония, или усмешка судьбы? Корреспонденту и в голову не пришло, что и я запросто мог бы написать подобную заметку о жизни солдат в нашей части.
Летом меня и троих солдат отдали в распоряжение старшины, который повел нас за село, к арыку. Здесь жила прачка, которая обслуживала нашу часть. Она договорилась с нашим начальством, что ей выстроят сарай, в котором она будет стирать. Нам же, было всё равно, где работать. Сарай уже наполовину выложен, нам осталось только, закончить.
Благодаря тому, что умею делать связку углов, пригодился кубанский опыт по субботнику, когда увидел, как складывают кирпичи на хранение, не стал ожидать, пока другой выложит, а сам начал выкладывать, думая, что если и запорю, то сарай не столь уж важный объект, ничего страшного, не завалится.
Отвесом никто не пользовался. Да его и не было. Получалось не хуже, чем у других. Никто никого не погонял. Работали в охотку, самим нравилось. Всё же, какое-то разнообразие, чем сидеть в части. Месили глину, укладывали необожженный кирпич.
И вдруг откуда-то выкатился череп и остановился возле кучи раствора. Это был настоящий череп. Не искусственный, как на школьном скелете. Потому-то и поразил меня своей будничностью.
Кем он был? Девушка. Почему-то так подумалось. Возможно, я и прав. Череп слишком мал для мужского, и большой для ребенка. Подросток? Нет, все же девушка. На верхней челюсти уцелели три ровных зуба.
Можно представить эту челюсть полную таких зубов, ровных, когда-то белоснежных, принадлежащей местной красавице с нежной смугловатой кожей, обтягивающей этот череп, сейчас лежащий у наших ног.
Я, словно увидел её, интуитивно почувствовал. Она даже не была красавицей, обыкновенной девушкой, каких здесь много, с овальным лицом. Как это странно и мистически страшно. Когда она жила? 50 или сто лет тому назад? И почему тебе не нашлось места в могиле? Каждый может поддеть тебя ногой, и тебе не больно и не обидно.
Это первый череп, увиденный мной. Часто, глядя на красивое и юное лицо девушки, вдруг вспоминал тот череп, и невольно представлялось, что черты лица исчезали, и на меня глядит пустыми глазницами череп.
Свой череп невозможно представить, лежащим где-то в степи. Ну, не в степи, а под землей можно представить. Что остается после нашей жизни? Ничего. Действительно, человек — это плесень на теле Земли.
Омар Хайям:
«В этом мире ты мудрым слывешь? Ну и что?
Всем пример и совет подаешь. Ну и что?
До ста лет ты намерен прожить? Допускаю.
Может быть, до двухсот проживешь. Ну и что?
Чаще, меня назначают дневальным по роте. На кухню идут, провинившиеся в чем-либо. Если проштрафившихся нет, то настает и наш черед, незапятнанных в проступках.
Посудомойщиком работать не очень приятно, три раза за сутки перемыть всю посуду, ложки, кружки. Но и кочегаром нелегко. Нужно разбить твёрдый саксаул, который топором не рубится, только ломается от удара о чурбан.
Но за три года службы я попадал на кухню не более трех раз. Чаще, стоял дневальным возле тумбочки, или накрывал столы в столовой, или возил обед на сопку и там раздавал первое и второе из термосов.
Хлеб выдавался строго по ломтю. Буханка делилась на восемь человек. Никто не спорил, кому, какой ломоть достанется. Последнему, из ужинающих, доставались остатки хлеба: два-три куска, не больше.
Хлеб становился всё хуже, заражен картофельной палочкой. Из разрезанной буханки шел сивушный запах, мякоть, словно пластилин. Есть невозможно, и вредно для здоровья. Только горбушку, которой на всех не хватало. Позже и их перестали есть. На сопке, вообще, не разрезали буханки, всё отправляли назад, в часть. Спасало лишь то, что мы уже привыкли к скудному солдатскому рациону, и порой, недоедали и обед. Спустя месяцы начали привозить хлеб, пополам с кукурузной мукой. Невкусный, но выбора нет.
Уменьшение калорий переносили безропотно. Да и перед кем выступать? Все получали письма из дома и знали, что близким приходится ещё хуже. Огромные очереди в магазинах за хлебом. Драки, чуть ли не до убийства. Манную крупу выдают по триста граммов только детям. Нам легче, мы на всем готовом, не надо ломать голову, где достать пропитание?
Проезжая мимо местного хлебного магазина, мы видели, что здесь нет очередей, хлеб всегда в наличии, и очень хорошего качества. Это немного странно. Одних хорошо снабжают, а других обделяют.
В чем смысл подобного поведения властей? Несколько месяцев нам поставляли вонючий хлеб, мы уже не смотрели на него. Изредка привозили хлеб из другой пекарни.
Позже, через несколько лет, высказывались различные догадки, что нехватка мучных изделий была организована специально, чтобы вызвать у населения недовольство правлением Хрущева. В газете даже напечатали, что стояли целые склады с мукой, которую не разрешали брать, и мука портилась из-за длительного хранения.
Когда я вернулся из командировки, хлеб у нас уже был нормальным. На сопке даже иногда оставались куски хлеба. Последние солдаты забирали его и бросали на брезентовый верх машины. За день они превращались в сухари, припорашивались пылью, которая на вкус оказалась солоноватой.
В ночное дежурство, когда разрыв между ужином и завтраком становился особенно большим и нестерпимым, доставали эти сухари, сдували песок, и с аппетитом съедали. Голод притуплялся, можно спокойно ждать завтрака.
Очень редко нам на отдельной стальной тарелке выдавали хвосты селёдок, которые мы с жадностью съедали, понимая, что жирные спинки уже разобраны другими любителями посолонцеваться.
В один из приездов в Мары, желающих повели на городской стадион в центре города. Одна прогулка по солнечному городу уже — удовольствие. На трибунах людей мало. Несколько десятков. Немного больше, чем нас, солдат. В отдалении сидели солдаты и из других частей. По сути, я впервые в жизни смотрел с трибуны футбольный матч.
Первые минуты нам безразлично за кого болеть. Но, разобравшись, стали болеть за тех, кто играл лучше. Мне даже понравился футбол. Жаль, редко представляется такая возможность. В Батуми я жил рядом со стадионом, но у нас почти никогда не было денег, да и зазорно платить за билет на футбольный матч. Всё равно, что — выбросить деньги.
Многие ребята перебирались через высокий забор. Даже я как-то однажды пробрался к окончанию игры. Трибуны переполнены. Ближе не подойдешь, а издали плохо видно. Какое-то непонятное, суматошное бегание по полю туда-сюда. Никакого интереса. Больше и не пытался перебраться через забор, да и был риск, попасться, а я не любил зря рисковать.
В посылке с очками мать догадалась положить мой тонкий свитер, который стал надевать зимой под гимнастерку. Отныне холод переносился намного легче. Во второй раз прислала сигареты в белой пачке, на которой нарисована пальма, с названием «Батуми». При мне таких сигарет не было. Наша табачная фабрика освоила выпуск.
Однажды мать прислала семь рублей, и я купил в местном магазине китайскую ручку за 5-50. Такой ручкой я любил дома писать, нравился тонкий и мягкий след позолоченного пера. Сейчас стал записывать в тетрадь лекции политинформатора, и стенографируя свои мысли, чтобы приобрести практику.
Через месяц я стоял дневальным возле тумбочки, и, чтобы скоротать время, писал на тумбочке письмо. Мимо прошел капитан Ахромеев, низенький, с обезьяним лицом, заметил мою ручку и спросил, где её взял? Я ответил, что купил в магазине.
Через несколько дней меня вызвали к подполковнику Фомину и устроили допрос, чтобы я признался, что украл у капитана ручку, потому что у него недавно пропала именно такая ручка, а в том магазине, где я, будто бы, купил, никогда такими ручками не торговали. Брали на понт. Если бы я действительно украл, то не знал бы истинность этого факта.
Но я не сразу это понял, и не мог понять, зачем им нужна явная ложь.
Продолжал настаивать на своём, что купил именно в этом магазине вместе с флаконом чернил. Правда, я забыл, какого числа это было. Доказать обратное они не смогли, и, с сожалением отпустили.
Они считали, что солдат не станет покупать дорогую ручку, он лучше пропьет эти деньги. Впрочем, и я недолго писал этой ручкой. Кто-то украл её, а следов не нашел. Купил простую ручку, на которую никто не стал зариться.
Выход в город должен быть только по увольнительной, которую дают только по субботам и воскресеньям, если за неделю нет нарушений и замечаний. Появление в городе без увольнительной считается самоволкой. Поэтому опасались ходить по городу, но ходили. Даже встречали офицеров, отдавали им честь, и ни разу никто не задерживал.
Тахта-Базар считался городом. На самом деле, это даже не большая, а средняя деревня, в центре которой находился круглый скверик с двумя десятками пыльных деревьев, и красным щитом с непременным барельефом Ленина – что означало принадлежность города советской власти, а не басмачам, как могли бы подумать несознательные горожане. Вокруг сквера кольцевая развязка дорог.
Здесь хлебный магазин, чуть дальше аптека, неподалеку библиотека, промтоварный магазин, где однажды купил перочинный ножик с двумя лезвиями за 2-40. Он долго мне послужил, пока весь не поржавел и не развалился.
И почти все частные глинобитные дома с открытыми окнами. Воров нет, некого опасаться. Чужие здесь не ходят. Только свои и солдаты.
Я с интересом заглядываю в открытые окна, там, обычно, никого нет. Маленькие комнатки с голыми стенами. Где живут русские, сразу видно, у них есть мебель, стол, кровать, в других же комнатах голо и пусто. Полнейшая экономия.
Что-то в этом городе не так. Сколько раз ни проходил по его сухим улицам, так и не смог понять, чего мне не хватает? Девушек и женщин не видно. Да и что им делать на улице? Мужчины-туркмены встречаются, на тебя не смотрят, быстро проходят. Все на одно лицо. В халатах, шапках, редкая бородка. Смуглы лицом, если не загорелые.
Кто-то из солдат рассказал, что один туркмен встретил его на дороге и попросил выебать его, тогда у него встанет, он сможет пойти к жене и удовлетворить её. Похоже на правду. Зачем солдату выдумывать такое? Все слушающие постеснялись выспрашивать подробности, мол, чем всё закончилось? Выслушали, помолчали, и заговорили о другом. Чего в жизни ни бывает?
О гомосексуалистах мы ничего не знали и мало слышали. Это не для нас. Все стеснялись говорить о таком, чтобы никто не догадался о твоих думах, мучениях, страданиях. Скорей бы домой, чтобы познакомиться с девушкой, жениться, и уж тогда отвести душу, черпать и черпать ложкой.
Но до дембеля ой-ей-ей как не скоро! Терпи, солдат и меньше думай о девушках. А женщин здесь нет. Если и есть, как симпатичные библиотекарши, то они замужем за офицерами, к себе не допустят, да и негде. Все про друг дружку всё знают, с кем пошел, куда.
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/07/13/804