Строевой подготовкой нас уже меньше одолевают.
Иногда проводятся физические занятия, политбеседы, рассказывают о вражеских блоках. После обеда все офицеры из части исчезают. Мы переходим на вольную одежду – только трусы, и босиком. Именно в таком виде я зашел в Ленинскую комнату писать письмо.
Неожиданно вошел командир части майор Фомин и строго, негодующе посмотрел на меня. Я смутился, понимая, что допустил святотатство – в таком, непотребном виде осквернил Ленинскую комнату. Все встали, а я пошел мимо него, не имея возможности приветствовать, как подобает солдату командира части.
— Почему в таком виде? Позвать старшину! – не глядя, скомандовал он. – Старшина, трое суток гауптвахты. Посадить сейчас же!
Я прошел в казарму одеваться. Никто не разговаривал со мной, молча сочувствовали, не все знали, что такое гауптвахта. Страха нет. Лишь ощущение совершенной глупости. Надо же так обнаглеть, чуть ли не голым пойти в Ленинскую комнату?! Никто так туда не ходит, а я распоясался.
Там лежала подшивка «Комсомольской правды», которую регулярно читал на гражданке, а здесь просто просматривал – читать скучно, то ли оттого, что мое положение изменилось, то ли материалы неинтересные. А другие газеты и в руки не хочется брать, хотя тоже просматривал, надеясь увидеть что-нибудь интересное, или хотя бы иметь представление, что же творится в мире?
Там же стояла радиола. Но пластинок нет. Первые дни, когда радиолу поставили, после отбоя приходили слушать «Голос Америки». Дневальный приникал ухом к динамику, потому что ночью звуки разносятся на большие расстояния. Когда слушаешь запретное, то невольно, кажется, что звук проникает во все щели и разносится по плацу. Но глушилки работают от всей души, ничего не разобрать. С сожалением переключали на средние и длинные волны, где можно поймать по одной радиостанции.
Новости из мира гражданки пресные, словно изо дня в день ничего не происходило, менялась лишь последовательность подачи. Редко удавалось поймать новую, хорошую песню. Поэтому песня про черного кота стала необычайно популярной. Музыкой мы не избалованы, радовались любой новой мелодии. Чтобы ещё раз прослушать эту песню из глупого узбекского фильма, наш киномеханик включал проектор и проигрывал звуковую дорожку на всю громкость. Благо, в воскресенье начальства нет.
Этот же киномеханик, нашего года призыва, после отбоя показывал нам в каптёрке, нескольким приближенным солдатам, фильм К. Симонова «Живые и мертвые». Чуть ли не первое слово правды в нашем кинематографе.
Мы с горечью смотрели, как наш солдат с камнем в руках, обреченно бросается на танк, и думали, как же так получилось? Почему мы терпели столь сокрушительное поражение в первые дни войны? Почему пришлось воевать голыми руками? Об этом в печати говорилось очень скупо, и никогда на многочисленных пустопорожних политических лекциях наших офицеров.
Лишь в 2008 году Гавриил Попов и Никита Аджубей напишут правдивую книгу «Пять выборов Никиты Хрущёва».
«Усилия Сталина дали результаты. К 1941 году СССР имел 26 тысяч танков (больше, чем Германия со всеми её союзниками, 20 тысяч боевых самолётов (опять больше всех). 16 тысяч танков против четырех у Гитлера, 60 тысяч орудий и миномётов против 40 тысяч у Гитлера… Но до сих пор упорно не признаётся главное: основой основ нашего поражения в первые месяцы войны был сам сталинский режим. За что воевать? За разорённых крестьян, насильно загнанных в колхозы? За миллионы рабочих, ютящихся в бараках вокруг промышленных гигантов? За зарплату, позволявшую едва сводить концы с концами? За жизнь в очередях за самым необходимым? За большой террор 1937-го? За переполненные миллионами лагеря Гулага? Почти всё, что народ получил в 1933-1937 годах, перед войной было отобрано. Ввели плату за учёбу для учеников старших классов. Рабочий день увеличился с 7 до 8 часов, рабочую неделю – с 5 до 6 дней. Введена судебная расправа за опоздания на работу даже на 15 минут. У колхозников урезали 2,5 миллиона гектаров приусадебных участков. Причины поражения в начале войны коренилась в непригодности советского социализма стать инструментом решения проблем человечества в ХХ веке. Это Сталин, его социализм, его партия, его госбезопасность, его бюрократия привели Красную армию и СССР к катастрофе в 1941 году!»
Но скоро начальство решило, что нам незачем слушать антисоветские речи, тем самым, подрывая боеготовность армии. Нашелся умелец и закоротил короткие волны, и приёмник потерял свою ценность. Мало кто стал подходить к нему, чтобы послушать даже разрешенную музыку по центральному радио, которое постоянно передавало песни довоенной поры двадцатилетней и десятилетней давности.
Создавалось впечатление, что наши композиторы не в состоянии сочинить ничего нового. Вернее, каждый понимал, что это не так. Труднее понять, неужели самим работникам радио не надоело слушать одно и то же. Кто спорит, песни хорошие, но нельзя транслировать одно и то же. Даже пирожное надоедает, если есть каждый день.
Через час меня посадили в кузов машины, и старшина повез сдавать на гарнизонную гауптвахту, находящуюся за 30 километров на железнодорожной станции Тахта–Базар. Наш полковник нашел самого страшного преступника, подрывателя основ боеготовности советской армии!
Кроме меня в кузове никого, что дало повод загордиться, из-за меня одного гоняли машину в такую даль. Значит, преступление стоило того. Кажется, из своего призыва, я первым попал на гауптвахту, хотя некоторые и в самоволку ходили к старушкам-прачкам, которые выставляли водку и своё тело в удовлетворение.
Я с удовольствием посматривал по сторонам, приятно разнообразить скучную жизнь, увидеть новое. Рядом с нашей частью, буквально через стену, гауптвахта пограничников, но в неё наших не сажали, была своя, куда меня и привезли.
Отняли пояс и впустили в просторную камеру, где на цементном полу сидели четверо солдат. Скоро я узнал местные новости. В соседней камере, вот уже год сидит солдат, который после освобождения быстро умудряется что-нибудь вытворить, чтобы снова попасть сюда, мол, по закону нужен какой-то определенный срок, чтобы судить его за уклонение от службы.
Рассказали про чудика, который купил бутылку водки и зашел к семидесятилетней старухе попросить стакан, а потом изнасиловал её, - сейчас в бегах. Другой, с автоматом сбежал в пустыню, и вот уже третьи сутки отстреливается от преследователей.
Плохо с куревом. Сигареты отняли. Нам приходится экономно расходовать «бычки». Зато с кормежкой отлично. Каждый ел, сколько хотел, и первого и второго. Масло большими кусками, сахара вдоволь. Видимо, дежурные на кухне пытались хоть как-то скрасить участь заключенных. В этот день нас никуда не водили. Мы переговорили обо всем, и даже поскучали.
На следующий день меня и еще одного солдата вывели собирать бумажки с дорожек. Это не трудно. Бумажек не особенно много. Изредка попадались «бычки», которые опускались в карман, и появлялась надежда, что вечером накуримся всласть.
После обеда и короткого отдыха нас повели в столовую. Предстояло в огромном зале на две тысячи мест вымыть пол. Успеть до ужина. Можно бы справится, если бы не мешали тяжелые столы, чуть ли не дубовые. Их надо сдвинуть, помыть освободившееся место, и снова задвинуть. Работа адова, не до перекура. Через два часа интенсивной работы поняли, что не успеем домыть весь пол к сроку, и начали небрежничать: не отодвигать столы, а мыть лишь там, где доставала рука, но и это не помогало.
Появились дневальные, и начали накрывать на стол. Никто ничего не сказал, что мы не успели всё помыть. Часовой увел нас в камеру. Поужинали, покурили. На ночь выдали шинели, которые постелили на пол и уснули, как убитые.
После завтрака с легкой тревогой думалось: неужели снова поведут в столовую? Понравится выезжать на заключенных. Но нет, обошлось, повели на станцию. Что-то поднять, отнести. Работа не тяжелая, лишь несвобода угнетала. Лишь на третий день нам сильно досталось. Повели выгружать уголь из вагонов. Это был самый тяжелый день. Последний. Зато получил представление о гауптвахте. После этого в трусах не ходил даже в части.
Изредка мы вспоминали Простикова, которому оставалось служить год, когда мы приехали. Это был самый несерьёзный человек. Вечно подшучивал над чем-то, балагурил, часто бегал в самоволку, напивался, и всё сходило ему с рук, даже воровство у местных женщин – трусы, бюстгальтеры. Вот его и послали в командировку в Мары, где он украл из открытого окна поношенные женские туфли, и загремел на два года в дисбат. Когда мы отслужили два года, он появился в роте почти такой же шелапутный, как и был до этого. Но скоро исчез. То ли решили демобилизовать, чтобы снова не посадить, то ли снова загремел в дисбат.
Злостной дедовщины, какую сейчас описывают, не было. «Старики» молодых почти не замечали, держались своей группой, мы лишь прислушивались. Да и что мы знали по сравнению с ними? О змеях, комарах, разносящих пендинскую, незаживающую язву по три или шесть месяцев. Рассказывали о солдате, на теле которого было двести язв – это сплошная рана на теле. Лечили в госпитале, а потом комиссовали. Лечению пендинка не поддается. Как бы её не лечили, она проходит сама через положенное время, оставляя шрам Лица многих туркменок украшали следы пендинок.
Зима мягкая, без мороза и снега. Нас повели на сопки заливать норы сусликов дурно пахнущей отравой. Комары пьют кровь у них и переносят пендинку на человека. Мы разбрелись по большой территории, заливая норы, и ясно видели бесполезность этой работы. Пустыня огромная, нор множество, всё невозможно залить. Наверное, кому-то надо поставить галочку, что мероприятие по борьбе с сусликами проведено.
Мы все боялись этой язвы, хотя редкий солдат мог похвастаться ею. Видели на лице у одного, нашего взводного Козлова, но она даже шла ему, придавала боевой вид. Летом каждый вечер мазались вонючей мазью, которая действовала на час, и снова начинались хлопки по рукам, лицу.
На второй год три таких язвы появилось и у меня на левой, внутренней части руки около кисти, где ремешок от часов. Они не болели, лишь временами сочились, словно сухие фурункулы, чесались. Потом на неделю засыхали, и я про них забывал. Так продолжалось три месяца. Я и не сразу понял, что это пендинка. Догадался, когда язвы исчезли, остались маленькие шрамы, которые постепенно почти исчезли.
Иногда в печати встречал упоминание про ученого, который успешно лечит пендинскую язву, но его методика не может пробиться сквозь бюрократические препоны, никто не поддерживает. Обычная история у нас в Союзе.
Мы использовали любую возможность, чтобы искупаться в арыке, хоть пять минут понежиться в прохладной воде, а потом почувствовать чистое тело, без пота. Но купаться нам редко разрешали, точнее, запрещали. Всё зависело от офицера, сопровождающего нас.
Однажды, за городом, куда мы приехали на машине, после тяжёлой работы офицер разрешил искупаться в узком арыке, шириной в два метра. Берега густо поросли длинной и жесткой травой.
В арыке даже и не поплаваешь, смыли пот, чуть остудили тело, и я начал выходить на крутой берег. Рывком поднял правую ногу, цепляясь руками, чтобы вытащить тело, и вдруг почувствовал резкую боль. Стебель травы, очень крепкий, не разорвешь руками, с острыми краями, словно пила, зубчиками, протянулся между моим большим пальцем. Показалось, что разрезал до середины ступни.
Нет, но порез глубокий, сильно течет кровь. Подосадовал на свою неосторожность. Как она умудрилась проскочить между пальцев? Накрутил портянку и в сапог.
Пока доехали в часть, где я вновь осмотрел рану, кровотечение остановилось, и я не стал обращаться в санчасть. Несколько дней ходил, прихрамывая, благо, в это время не заставляли заниматься физкультурой и не совершали больших переходов, на сопку привозили на машине, которая три раза в день поднималась, доставляя термоса с едой.
Продолжение следует: http://proza.ru/2012/05/25/1363