Когда и как завязываются кружевные петли судьбы, как одна несостоявшаяся встреча, как единожды пропущенная петля, влияет на сбой всего узора жизни. И что значит эта невстреча – упущенную возможность или другую, более извилистую и обходную дорожку, приводящую к этой же самой, единственно возможной жизненной коллизии?
Клёна с Жекой встретились в тот летний день у дверей квартиры Ветки Рикович, придя к той в гости по её приглашению, каждая по-отдельности, и, не застав взбалмошную и необязательную Ветку дома, разговорились, познакомились и ушли вместе. Слово за слово - решили пойти в кино, а на обратном пути с Невского на Васильевский, в троллейбусе № 10 они вместе и познакомились со скульптором и поддельщиком антиквариата Геной Поляковым, что и потянуло за собой целую цепь событий и далеко идущих последствий. Но, как жизнь показа , Жека с Клёной всё равно познакомились бы, наоборот, через этого же самого Полякова, выскочив на него каждая через своих персональных друзей, минуя Веткину закрытую дверь.
Тогда же, в троллейбусе №10 улыбчивый плотный блондин, представившийся Геной Поляковым, что-то спросил у Клёны, вмешался в их разговор с Жекой и расположил к себе дружелюбием и разговорчивостью без пошлости в речах и без скрытого домогательства. Жека вышла на своей 9-ой линии, а Клёна на своей 16-ой, Гена же, живший, по его словам, вообще где-то на 2-ой, доехал с Клёной до её остановки и пошёл проводить до дома. Через несколько дней он просто пришёл днём в гости, как-то вычислив квартиру, принёс в подарок отличную и редкую репродукцию «Святой Женевьевы, покровительницы Парижа» художника Пюви де Шованна. Он обаял Клёнину маму, и они стали дружить как бы вчетвером – Гена, Жека, Клёна и её мама, которая угощала Гену чаем и разговорами, если он забегал в отсутствии Клёны. Телефонов тогда почти ни у кого не было, да и к чаю было мало чего – шёл 1954-ый год, жизнь была тяжела и неспокойна, но в чём-то мила и патриархальна. Люди доверчиво и добродушно забегали друг к другу без предупреждения, не застав, оставляли записки, передавали на словах и как-то обходились по-старинке, без ущерба для дружеских связей, в которые были в большей или меньшей степени втянуты все домочадцы, а иногда и жильцы коммунальной квартиры. Телевизора почти ни в одной семье не было, был патефон с довоенными и трофейными пластиками, радио и кино рядом с домом.
Жека училась в 10-ом классе, Клёна – на 1-ом курсе, а Гена заканчивал Академию Художеств. От него-то Клёна впервые услышала о семейном клане Миклоевских, главе которого – Абраму Миклоевскому бесшабашная ватага молодых художников во главе с Ванькой Коваленко «втюхивала», как тогда говорили (впаривали, выражаясь современно), умело состаренные подделки Клевера и Грёза. Зачем Гена пробалтывался об этом? – наверное, хотел произвести впечатление, хотя тоже – зачем? Ни за Клёной, ни за Жекой он ухаживать не пытался. Ещё он со смехом рассказывал, как Ванька состаривал какую- то
жилетку старинную, стрелял в неё из Лепажа, или какой там пистолет был у Дантеса… и, вывалив под диваном в пыли, продал, как подлинную реликвию Музею-квартире Пушкина на Мойке, 12. Врал, наверное, но врал занимательно. Ванька же Коваленко служил в это время в Мариинском (Кировском) театре художником и оформлял спектакль «Каменный цветок», правда, не имея при этом не то что высшего специального, но даже законченного среднего образования. Но о нём расскажу позже, в своём месте и в своё время.
А тогда, слушая Полякова, могла ли представить Клёна, что буквально через год она будет сидеть в квартире Миклоевских на Малой Садовой, в громадной квартире с почти 5-иметровыми потолками и антресолями, пустой после ареста Абрама и конфискации имущества. И не просто сидеть в гостях, а присутствовать на частном подпольном сеансе (квартирнике, по-нынешнему) фильма «Серенада Солнечной долины», а в следующий раз крутили « Джордж из Динки – джаза». Круглые коробки с фильмами приносила, кажется, красавица Ирина Бергункер, папа которой был то ли режиссёром, то ли кинооператором на Ленфильме. Частные сеансы устраивали наследственно предприимчивые дети Абрама – Анечка и Лёва – по трёшке для друзей и знакомых со спутниками и спутницами, которые представляли собой явление 50-ых, именовавшееся – «стиляги». Почти все они были студентами, как правило, учились хорошо, но часто манкировали занятиями и томно фланировали по Невскому. Называлось это «прошвырнуться по Броду», они имели в виду Бродвей – им казалось, что так они приобщаются к вожделенному западному образу жизни. Доставали вещи у фарцовщиков, покупали из-под полы пластинки «на костях», заказывали себе «шузы на каучуке», танцевали буги-вуги и много чего ещё изображали с чувством избранности и причастности чему-то «не для всех».
И вот однажды у Миклоевских, на сеансе незабываемого фильма « Чайки умирают в гавани», Клёна с Жекой повстречали к взаимной радости Гену Полякова. Вот так они с ним всё равно познакомились бы, без троллейбуса №10. А потом и с Ванькой Коваленко встретились бы, если не через Гену, то через Анечку, которая спустя пару лет и два замужества вышла замуж за Коваленко и, после множества перипетий с участием всех вышеперечисленных и ещё многих, уволокла его за собой в Америку, где тот и умер от пьянства и тоски или, наоборот, – от тоски и пьянства, успев, впрочем, натворить дел в Америке, да и в Совке перед отъездом тоже.
Но тогда, в 54-ом, дружок Гена, возникнув в троллейбусе и подтвердившись у Миклоевских, стал частенько приглашать Жеку и Клёну на студенческие вечера в Академию Художеств, забегал на чай и рассказывал массу интересных историй про мужские дни в бане и эфебов, про буфетчицу Зину из чебуречной, про дамское трико на ушах Ваньки Коваленко; правда тот рассказывал впоследствии эти же истории, как случившиеся с Геной Поляковым.
Поведав историю Пушкинской музейной жилетки, Гена живописал подробности о поддельной коллекции картин Абрама Миклоевского. Слушать эти истории стало ещё интереснее, когда (ещё до знакомства с Анечкой и домашних у неё сеансов) Гена, сидя с
подругами в сквере напротив Астории, показал им высокого, красивого, седовласого мужчину – это и был сам Абрам – с женщиной, явно советско-чиновничьего вида, заметно млевшей перед спутником. Они доверительно беседовали, потом зашли в будку телефона-автомата и, позвонив, направились к Мариинскому дворцу, где в те времена располагался Ленсовет.
Всезнающий Поляков поведал, что эта совчиновница – председатель Комиссии Ленсовета по выделению дачных участков отличившимся перед властью людям: депутатам (и то не всем), генералам, народным артистам (избранным) ну и родственникам членов Комиссии, разумеется. А дама-чиновница готовила списки этих счастливчиков, куда не кучно, а очень разреженно вставляла фамилии, продиктованные Абрамом, за очень приличные деньги, конечно. Деньги же делились между Абрамом и дамой, которая, журчал сплетник-Генка, является Абрамовой любовницей, что и правильно – так надёжнее, комментировал Поляков на ходу, так-как их троица последовала за интересной парой через площадь.
Дама была похожа на советского министра культуры Фурцеву и одновременно на певицу Зыкину, такая большая и статная, Абрам статью соответствовал.
Гена-сказитель продолжал вдохновенно свою сагу, что, мол, дама устроила Абраму квартиру с антресолями прямо на Малой Садовой, куда он и перевёз из Мелитополя клушу-жену и сына с дочкой, (в каковой квартире вся троица и встретилась впоследствии на квартирном сеансе, уже после ареста Абрама). Ну и дачу, заливался Гена, дама устроила Абраму всенепременно, на каковой даче Абрам с сыном Лёвой после каждого тиража розыгрыша разнообразных облигаций и 3 %-го займа, купив газетку с таблицей выигрышей, выкапывали из земли в огороде алюминиевые молочные бидоны, набитые облигациями, и сутками сверяли номера, отбирали выигравшие, остальные закапывали обратно. Потом в разных сберкассах брали выигрыши деньгами. Облигации они скупали у пивных ларьков и по пивнухам, платили от рубля до трёшки, а облигации были у всех. Даже с самой нищенской зарплаты заставляли «добровольно-принудительно» подписываться на эти, так называемые, Госзаймы. Лозунги висели во всех учреждениях: «Государство – это мы, сами себе даём взаймы». Даже со студенческой стипендии в 27 рублей Клёну, как и всех, заставляли брать облигации на сумму месячной стипендии. Выпускались они миллиардными тиражами, и никто никогда ничего на свои 5-10 штук не выигрывал, но если у вас 5-10 бидонов, набитых облигациями – то сами понимаете! С выигрышей Абрам неплохо содержал семью, скупал новые облигации и пополнял свою коллекцию живописи и антиквариата. Это всё Гена поведал.
А какое-то время спустя, стало в городе известно, что Абрам решил, как это делают многие коллекционеры, что-то продать, чтобы купить другое, нужное ему согласно новой концепции его собрания раритетов. Или не продать, а поменяться, как это тоже принято, показал кое-что партнёру по сделке, а тот засомневался, пригласили искусствоведов из Эрмитажа и Русского музея, частным образом, конечно. Тут-то море подделок и открылось, не только картины, но и люстры, канделябры, коллекция витражных эмалей и кое-что ещё - всё оказалось производства артели Коваленко, Фрид и Ко, и у Абрама случился инфаркт с инсультом. Слухи о разборках, третейских судах и зачёта взаимных претензий поползли по городу и дальше и доползли эти слухи до очень Большого Дома. Подробности знали только участники событий и разборок, что-то вылезло наружу, кое-что осталось тайной. Судьба бидонов с облигациями, напротив, – известна: ими занялись специалисты из Большого Дома, Абрама посадили, имущество конфисковали, кое-кто затаился, а кто-то сдал следствию подельников « с потрохами.» Вот тогда-то Жека с Клёной и попали в пустую после конфискации квартиру Миклоевских на подпольный киносеанс.
Абрам умер в тюрьме, понимая, что разорён, но его талантливые дети подружились и переженились с поддельщиками и влились в их хорошо налаженное дело, а дальше история стала ещё интереснее.
Но это было после, а пока жизнь шла своим чередом.
Клёна (полное имя – Клетимнестра) училась в своём ЛИСТ*е, торговом институте, а министром торговли был тогда непотопляемый хитрый Микоян, о котором впоследствии говорили: от Ильича (Ленина) до Ильича (Брежнева) - без инфаркта и паралича. С торговым институтом у неё был «брак по расчёту». После школы, влекомая романтическими мечтаниями о пряных восточных базарах и далёких городах, навеянных книгами и папой египтологом, который её Клеопатрой и назвал, поступала на Восточный факультет Универа. Получила на экзаменах 24 балла из 25-ти и прошла по конкурсу условно, предстояло собеседование, на котором отбирали одного из нескольких с одинаковыми баллами. Соперником Клёны оказался мальчик из Адыгеи, который знал, вроде бы, кроме своего адыгейского ещё и арабский язык. И на собеседовании на вопрос, что его привело на Восточный факультет, очень красиво и с пафосом рассказал о каком-то восстании дехкан и о «боксёрском восстании» в Китае. Это звучало очень убедительно против Клёниного лепета о Ли БО, Омаре Хайяме и о восточных мотивах в поэзии серебряного века. Взяли, конечно, мальчика, да оно и правильно и справедливо. Он – мальчик, национальный кадр, и - арабский язык, опять же. Да что там говорить, в 54-ом году принимали на Восточный факультет 25 человек всего – будущих шпионов (пардон, - разведчиков) на Дальнем и Ближнем востоке, и какая там могла затесаться Клёна с её Хафизом и Шлиманом!
Но всё что ни делается – всё к лучшему в этом лучшем из миров, как говаривал её весёлый и оптимистичный отец, не наживший палат каменных со своих историко-архивных трудов праведных, но и не комплексовавший по этому поводу, счастливый уж тем, что уцелел в репрессивной и военной мясорубке. А бывали, бывали жуткие моменты …
Но Клёна этой мудрости тогда недопонимала, расстраивалась и плакала, что не попала на факультет, который, мечталось ей, приведёт её, скажем, в срединный Китай, где когда-то великая императрица Ци мазала личико кремом из растёртого жемчуга, а вереница дворцовых евнухов….. Какие кремы и евнухи!? О, романтичная юная Клёна, ты бы попала в Китай как-раз ко времени « культурной революции» и убийц-хунвейбинов, так-что прав,
прав был прозорливый и мудрый папа! А адыгейский мальчик с арабским языком, ау! – где ты? – сгинул ли в шпионско-диверсионных пространствах или дожил до перестройки и стал где-нибудь шейхом…
Ну не получилось у Клёны с Востоком по любви, стало быть, надо поступать по расчету! И рассудила она, блокадный ребёнок, дитя войны и жертва дефицита всего, как съедобного, так и несъедобного, что надо быть там, где есть всё, вернее - ВСЁ! Рассудила и пошла на Подготовительные курсы при институте Совторговли имени Ф.Энгельса, большого экономиста и друга Маркса, плоды учения которых и пожинала вся страна. А она, Клетимнестра, никогда больше не будет недоедать, стоять в очередях за всем и сама шить себе юбки из старых перелицованных отцовских брюк! Интеллигентные родители были несколько обескуражены её выбором, так-как за годы советской власти сложными путями, через разные оценочные плюсы-минусы и последствия НЭП*а, выработалось интересное отношение к людям, работающим в торговле и снабжении. Им скрытно завидовали, искали знакомства, заискивали, просили что-то «достать». Вместе с тем, их, как бы напоказ - презирали, называли «торгашами». Клёнины родители не полностью, а как-то рикошетом, тоже получили заряд этого « общественного мнения» о торговле. На вопросы знакомых, куда, мол, Клёнушка поступает, называли ЛИСТ и прибавляли сухо, поджимая губы – ну, она же не за прилавком стоять будет, она будет товароведом высшей квалификации – старательно выговаривали они.
Правда, семейная история и до Клёны знала одного представителя торговли – бабушку Эльзу, про неё в анкетах не писали, но иногда проговаривались, что в золотые для российской экономики, в 1900-е – 10-е годы она работала в посудном магазине негоцианта Зингера в Пассаже, правда, недолго. Она вскоре вышла замуж, и хозяин сделал ей свадебный подарок – полный сервиз на 12 персон и полный набор кухонной посуды. Это было давно и настолько за пределами советской парадигмы, что этого вроде как бы и вовсе не было, как не было вроде и прадеда прусского барона, другого прадеда казачьего есаула, ещё одного – лютеранского пастора, и даже прапрадеда - извозчика не было: он же имел лошадей (кулак!). И уж точно и всенепременно семья не писала в анкетах о родственниках за границей. Забыв начисто торговый опыт бабушки Эльзы, родные и знакомые скептически и опасливо отнеслись к торговому институту, впрочем, оценили это потом.
Именно на специальность товароведа и поступила Клёна после подготовительных курсов, с лёгкостью сдав экзамены, но обратив внимание, что на её экзаменационном листе в уголочке была буковка «к». Как выяснилось, это означало – «курсы», чтобы экзаменаторы в случае чего сделали поблажку – курсы были платными с одной стороны, а с другой стороны, слушатели своим полугодовым обучением на курсах доказали серьёзность и обдуманность своего выбора профессии и, как впоследствии выяснилось, не просто профессии – а судьбы. Маленькая же буковка «к» в уголочке бланка была первым предвозвестником, зародышем, зачатком, росточком, сигнатурой прекрасно-опасной системы условных знаков, паролей,
иносказаний и символов, ветвящихся в корнях и кронах советской торговли, как таинственное кабалистическое дерево Сефарод. По простому же эта система именовалась – блат.
Эту буковку «к» Клёна просто отметила в уме, ещё не подозревая, что в дальнейшем можно будет расшифровать это «К», как - "Качество жизни", в том самом смысле, который вкладывается в это понятие сейчас.
Благополучно поступивших радостных первокурсников собрали в актовом зале, и ректор Абатуров держал перед ними приветственную речь. Речь была прекрасна, её основным посылом прозвучало: - «Вы – будущие полковники, генералы и маршалы торговли и общественного питания!» - и надо признать, что так оно и сбылось…