Оксана Студецкая
ФЕОФАНЫЧ
1
Скадовсвск, море, чайки, горячие пески, яркое солнце и ароматный воздух морского побережья. А у нас – свинцовые тучи, дождь, зонтики, лужи, брызги от колес… Конечно, упаковываешь чемоданы, берешь кое-какие денежные сбережения и летишь к морю, вдохнуть всю прелесть южной природы.
На месте, в аэропорту тебя уже ждут хозяева, предлагая квартиру. Один из них встретил с велосипедом, увесил его ручки нашими вещами, а мы пошли следом за ним. Велосипед подкатил к огромному шлакоблочному особняку. Высокий дощатый забор и калитка с надписью «Во дворе злая собака». Когда мы вошли, никакой собаки не было. За домом скрывался большой двор, который застроен различного размера сарайчиками и навесами, оббитыми полиэтиленовой пленкой. Позже мы узнали – в них проживали отдыхающие со всех уголков нашей страны.
Меня с детьми завели в дом. В перегороженной шторами комнате мне предложили две кровати по три рубля за каждую в сутки.
- О, нет! – воскликнула я, не рассчитывая на такую сумму.
- Тогда могу предложить дешевле, – ответил хозяин и повел нас к сарайчику. Войдя, мне бросились в глаза деревянные стены, залепленные плакатами атомного оружия.
- Здесь по два рубля за место.
- Но здесь же холодно ночью, с детьми боюсь рисковать, – подумала и решила вернуться в дом, за более дорогую цену.
В зашторенном углу комнаты не было ни стула, ни тумбочки, ни полки, где можно разложить вещи. Затолкав сумки под кровать, не переодеваясь, заспешила с детьми к морю, боясь потерять драгоценное время утреннего солнца.
Ориентироваться здесь не трудно, - подумала, как только мы вышли со двора. Повернув голову направо, мы увидели, синее морское поле воды.
Это не центр города, улочки безлюдны. Спрашивать о месте нахождения пляжа не стало нужды: он всей своей величавостью раскрылся перед нами, как только мы вырвались из горла довольно длинной улицы. Я остановилась. Необъятный простор воды и неба слились воедино, захватив мой взор и воображение. Вот он – знакомый запах испаряющейся морской влаги, особенный и неповторимый! Сбросив обувь, мы ступили на мягкое песочное покрывало, ступни ног приятно погружались в бархатную мелкую россыпь ракушечника. Ни на одном пляже не увидишь такое бессчетное количество детей. Разноцветные шапочки на их головках, словно рассыпанное елочное конфетти, кружились по морской глади. Мы вошли в воду, от ее прозрачности хорошо просматривались зеленые водоросли, песчаное дно. Удалялись от берега далеко, но глубина не достигала и метра. Детям – раздолье! А как взрослым купаться? Невдалеке увидела сидящего, как в ванной, мужчину и хлопающего руками по воде. – Хорошее общее корыто, - усмехнулась и последовала его примеру, а потом все же спросила: - Значит, поплавать взрослым здесь негде?
- Нет, почему? – ответил незнакомец. – Идите на городской пляж, там приличная глубина для плавания.
- А этот, что? Не городской пляж?
- Нет, это детский…
- Городской далеко отсюда?
- Не очень – всего две остановки автобусом. Во..о..н там, за портом, - он показал рукой вдаль, где возвышались подъемные краны, врезаясь своими длинными клювами в небо.
- Спасибо, - поблагодарив мужчину и вглядываясь вдаль, подумала, что там для меня тоже будет раздолье.
Приняв первое морское купание, мы вернулись в нашу укромную обитель. Изрядно устав, Николка и Юлька, завалились спать.
Надвигалось вечернее время. Огромный дом, который вместе с его верандами, чердаками, а во дворе – сарайчиками, беседками, навесами – был частным пансионатом, в котором проживало до сорока и более человек. На первый взгляд со стороны, казалось, что здесь вообще никто не живет. Хозяин бдительно в дневное время всех отдыхающих отправлял на пляж и столовые. Представьте себе месячный доход такого гобсека: он составлял 3 рубля в сутки с души, помножьте на сорок да 30 календарных дней, это три тысячи шестьсот рублей в месяц. Скромный месячный заработок в советское время, не правда ли?!
У такого гобсека мы смогли прожить всего один день, но и за этот короткий период
мне достаточно испортили настроение, что не должно сочетаться с тем спокойным отдыхом, которого мы ждем один раз в году. Условия самые скверные: ни умыться вовремя, ни в туалет, ни чаю подогреть - из-за массы людей по-несколько вылезавших из своих нор. Более того, нам запретили пребывать в доме в дневное время: мол, нечего здесь околачиваться, чтобы вас видели посторонние, то есть предоставлялся один ночлег.
Уставши от первого дня, в котором сочетались приезд, устройство и посещение пляжа, мы легли спать довольно рано. Но уснуть мне пришлось только под утро. Всю ночь во дворе разрывались цыганские песни и танцы кутежа хозяина-гобсека с компанией отдыхающих у него армян, щедро угощавших его кавказским вином.
Утром проснулась от укуса какого-то комарика, но оказалось, что это не комар.
О, боже! Здесь были клопы! Довольно жирных паразитов нашла на простыне, размазанных и, очевидно, вскормленных кровью непрерывно пребывающих людей.
- Скорее, скорее отсюда! Но куда? – Разбудила детей, быстренько напоила их чаем, запасенным в термосе, собрала вещи и мы ушли. Выйдя на центральную улицу и бредя по ней неизвестно куда, я лишь теперь заметила множество роскошных домов с цветниками и приусадебными виноградниками. Случайно на одном электрическом столбе прочла объявление с адресом, на который приглашались отдыхающие. – Вновь попаду к такому гобсеку, - подумала, но направилась по указанному в объявлении маршруту. Нам повезло, новое пристанище долго искать не пришлось, оно было почти рядом с тем электрическим столбом. Мое внимание привлекла ветхая калиточка и вросшая в землю украинская белая хатка. Это и был адрес, зовущий отдыхающих.
Пошатав ветхую заборину, стала кликать хозяев. Вышел седовласый старик высокого роста, но стройный, плечистый и с приятной улыбкой на лице.
- Слушаю вас? – вопросительно мягко произнес он.
- Мы, по поводу квартиры.- Старик окинул меня изучающим взглядом, посмотрел на моих детей, немного подумал и сказал: - Хорошо, входите, поселю вас во времянке.
Наклонившись, он, где-то внизу оттянул засов калитки и потянул ее на себя. Заскрипели завесы и распахнутая заборина пропустила нас в хозяйскую обитель. Старик тотчас протянул мне руку. – Феофаныч, - отчеканил и вопросительно ждал ответа. – Анюта, а это мои Никоша и Юля.
Мы прошли по узкой тропинке, вдоль которой с обеих сторон плелись виноградные лозы. В конце этой тропинки стоял еще один маленький домик, который хозяин назвал времянкой. В небольшом коридорчике увидели плитку с газовым баллоном, кухонный стол-шкафчик. В комнатке стояло три никелированных кровати и шкаф для платья, на стенах висели картины с пейзажами, написанные масляными красками. Тут же, в комнате находился умывальник, над которым прямо на стене тоже масляными красками было нарисовано улыбающееся солнышко и написано красивым художественным почерком «С Добрым утром!». Как пришлось узнать позже, все это было сделано рукой хозяина, который был прежде художником. Увидев такую скромную, но приветливую обстановку, я тот час согласилась поселиться.
- Сколько должна вам платить? – было моим первым вопросом.
- Нисколько, - ответил старик.
- Как нисколько?! – удивленно воскликнула.
- А вот так. Живите себе и все…
- Но так не бывает, вы шутите?
- Ничего я не шучу!.. Сказал, живите..., а платить ничего не надо.
Странный старик, - подумала и спросила. – Что же, вы ни с кого денег не берете?
- Нет, почему же? Беру…, но только с тех, у кого мешок денег.
- А как вы знаете у кого мешок, а у кого – нет?
- По глазам вижу…
- Но как же я могла приехать сюда без денег? – не унималась я.
- Понимаю, что с деньгами… Но ребятишек у вас двое и одна…
- По-чем вы знаете, что одна? … У меня муж есть!..
- Есть…, да не приехал, - значит, и нет его.
- Допустим, нет.., но деньги заплатить за проживание я вам обязана, - уже строго отвечала старику.
- Может быть…, - угрюмо произнес он в ответ, махнул рукой и вышел, видимо, обидевшись. Глянув ему вслед, увидела, как он зашагал широкой солдатской, но отяжелевшей поступью и, замахав длинными руками, скрылся за виноградником.
Когда старик ушел, первым делом просмотрела, нет ли здесь ночных зверушек?
Но стены были чисто выбелены, полы выкрашены, постель белоснежная. Окончательно успокоившись, начала свой такой долгожданный отдых…
2
Через несколько дней пребывания в новой обители, поняла: жить здесь хорошо и спокойно. Ранним утром ходила на рынок: что там было винограда, фруктов, овощей! А сладющих херсонских арбузов и дынь – в таком изобилии, что их отдавали моим детям за даром.
Каждый раз, когда мы возвращались домой с морских купаний, перед окнами времянки на деревянном столике нас ожидал удивительный сорт фиолетово-красных помидоров и грозди винограда. По-началу я отказывалась их брать, но седовласый старик так просил, так убеждал попробовать, что стало неудобно отказывать.
- Помидоры сорта «Мексика», присланные мне семена из Кубы, - говорил он. – А виноград «Лидия» - наш сорт, но посмотрите, какие крупные ягоды… Совсем не похожи на синюю «Лидию обыкновенную». Этот сорт я вырастил сам путем скрещивания с болгарскими сортами… Теперь и не знаю, как его назвать? Зовут меня Александр, думал назвать этот сорт «Александрийский» или «Александрийка», но потом подумал, что неудобно своим именем называть… Нескромно это…
- Да вы – мичуринец! – воскликнула я
- Вроде бы… Очень люблю заниматься огородничеством и садоводством. Вот смотрите…, - он стал водить меня по саду, показывая груши, яблони, вишни, айвы и объясняя их сорта.
- А это что? – спросила, увидев подвешенные на высоких плетнях вьющиеся ветви, между которыми висели какие-то желто-красные грибки, похожие на елочные игрушки.
- Это декоративная тыква, - и старик тотчас сорвал одну.
- Что вы делаете? … Зачем? .. – забеспокоилась, что он обрывает такую красоту.
- Берите…, это вам на память. Вы же, Анюта, таких не видели никогда!
- Нет, не видела. Действительно, удивительная тыквочка! Она скорее похожа на гриб мухомор, с желтой пузатой ножкой и ярко-красной шапочкой. – А они съедобны? И вы всем их дарите?
- Не съедобны, и не всем дарю, а вам – чувствует мое сердце – надо подарить.
Мои Николка и Юлька долго рассматривали тыквочку, но я запретила им долго ее крутить в руках, просила оставить, как сувенир, который мы отвезем домой.
На следующее утро нас разбудил лай собаки, которая все это время нашего пребывания молчала, даже не высовываясь из своей конуры, что мы не подозревали о ее существовании. – Джефрик! Джефрик! Замолчи! – послышался голос старика.
Потянувшись, я вскочила, набросила халат и вышла во двор. Феофаныч набирал в миску сухарей, полил их водой из стоявшего невдалеке ведра и подставил миску собаке, которая тут же, захлебываясь, локала содержимое.
- Доброе утро, Александр Феофанович! А почему ваша собачка на нас не лает? – было моим первым вопросом. – Мы и не знали, что у вас есть такой красивый песик.
– Доброе утро, Анюта! А меня величайте просто Феофаныч, это мое устоявшееся имя в этой округе. Не лает, потому что ученая. Много здесь людей ходит, привыкла. Лает только на котов и когда есть хочет.
- Имя у нее непонятное?
- Дже – ф – рик, - по складам объяснил старик.
- Да это же какая-то парижская кличка! – ответила удивленно.
- Не парижская, а удмурдская. Так называли деда моей покойной жены, только конечно, не Джефрик, а Фрид, приставку «дже» придумал сам, для звучания.
- Но зачем же именем предков называть собаку?
- О..о! Тут своя история, - он поднял указательный палец высоко вверх. – Дед моей жены Разии был знаменитым собаководом, или кинологом, как правильно говорят, он имел породы собак со всего света.
- Джефрик из родословной собак вашего деда?
- Нет, Джефрик – обыкновенная дворняжка, но знаете, очень умная. - Феофаныч поласкал собаку, и она завиляла хвостом.
- Давно умерла ваша жена? – поинтересовалась я, услышав тоже странное имя его бывшей жены и добавила, - Если не трудно отвечать на такой вопрос?
- Нет, отчего же трудно? Все проходит, все утрясается, как и должно быть. Десять лет как ее нет в живых. Молодой, считаю, ушла: всего-то семьдесят лет прожила. Врачом была, а свое здоровье беречь не умела…Гипертония свела ее в могилу. Не нашей национальности она – татарка по происхождению; после войны в Фергане с ней познакомился. Голодная и обворованная бандитами бродила она по городу, - сорок восьмой год был, понимаете, - есть нечего, да ко всему ее обокрали. Вот пожалел, приласкал, женился, потом увез в Украину. Да и сам решил перебраться в теплые края – уж слишком намерзся в войну, и в детстве в Сибири… Ведь я родом оттуда.
- Мама! Мама! Мы идем на пляж?! Закричали мои, выскочив на крыльцо времянки, прервав мой разговор с Феофанычем. Пришлось оставить его, идти к детям.
- На пляж идем, только умывайтесь поскорее. Завтракать где будем, дома или на пляже?
- На пляже! На пляже! – хором закричали - им хотелось быстрее к морю.
Когда мы вышли со двора, солнце поднялось довольно высоко. – Оденьте панамочки! – приказала детям, потому что солнце уже хорошо припекало голову и плечи. Идти к морю минут десять. Шли ровной как стрела улочкой, по бокам которой простилалась мягкая дорожка тротуара, усыпанная морским ракушечником. Вдоль дорожек росли фруктовые деревья: вишни, абрикосы, айвы, орехи. Возле частных дворов на лавках в мисках горками красовались фрукты и ягоды для продажи отдыхающим. Прямо на земле тоже горкой лежали херсонские круглые маленькие дыньки. Возле одно из дворов на траве лежала мохнатая коза, возле другого – паслись овечки, крякча, по мелким лужицам шлепали утки, дальше – задиристо гоготали гуси. А вот и раскрылось перед нами огромное песчаное поле пляжа… зеркальная вода обильно отражала лучи солнца и слепила глаза: я тут же одела темные очки. Достала распылительный крем «Гелиос», позвала детей, которые уже успели сбежать от меня к воде, сняла их платья и тщательно втерла крем в их плечики, чтобы предохранить от солнечных ожогов.
- Теперь можно и в воду, - сказала я и вместе с детьми пошла купаться. Обширное мелководье с просматривающимся дном, колеблющимися в нем водорослями, теперь мутилось от множества купающихся. Брызги воды, растерзанной моими взбесившимися от радости детьми, летели мне в лицо. – Оставьте! Не надо! Мне холодно! – кричала, но Николка и Юлька не унимались, им было восторженно хорошо!
Потом мы улеглись загорать и я, вдруг, стала думать о старике…
Феофаныч наедине сам с собой был угрюмым, но голову держал высоко, а когда говорил со мной, искренне улыбался: глаза от старости у него суживались, но смотрели выразительно. Вообще он не выглядел стариком, хотя ему за восемьдесят лет: стройность фигуры, могучие плечи, крепкие руки, искрящиеся глаза, розовощекость – делали его явно молодым, но в моих глазах он, все же был стариком. Он мне казался даже странным и чем-то удивлял. Чем удивлял? Своей добротой? Да, доброта стала такой редкостью, что мы ей теперь удивляемся. Мне хотелось не думать о нем, но в голове вновь и вновь вертелись мысли о Феофаныче. Как он живет сам в этой старой развалюхе, в этой хибарке? Топит печь, готовит обед, обрабатывает большой участок земли и еще что-то строит – и все сам? Я не видела у него во дворе рабочих, а была вырыта яма для водопровода и строилось еще какое-то непонятное сооружение – не то сарай, не то баня.
Вечером заболели мои дети – перегрелись на солнце. Я заволновалась, но Феофаныч успокоил меня
- Не волнуйтесь, мама, ваши дети сейчас будут здоровы, предоставьте их только мне, если не возражаете. – Он потребовал, чтобы я не давала детям жаропонижающих таблеток, принес таз с водой, две простыни и бутылку уксуса. Намочил простыни в воде с уксусом и укутал Юльку, потом - Николку. Затем раскутал Юлю, опять смочил простынь в воде с уксусом и зевернул ней тело Юли. Потом тоже проделал с Николкой. Итак несколько раз. Когда первый жар с тела детей был снят, он оставил их замотанными в мокрые простыни и сказал: «Теперь пусть испаряетя и сохнет на них – последний жар убирает.»
- Нет закалки! Детей надо закалять! – твердил он. – Я поклонник водолечения и мокрых обтираний от ног до головы. Весь секрет в том, что кровь движется, как понимаете, слабее к ногам, а когда ее разгоняешь вверх и все к сердцу, то оно ликует; кровь, разойдясь по всему организму, питает и лечит его лучше всяких лекарств. А морская вода – это чудо из чудес! Из нее в далекие времена вышел наш предок. Недаром один японский ученый писал, что морская вода по своему составу очень близка к человеческой крови. – И тут он уже восклицал: - Я бы бесконечно желал, чтобы люди чаще помнили слова Сиденхема* о том, что « прибытие в город паяца значит для здоровья его жителей больше, чем десятки нагруженных лекарствами мулов!» Не само здоровье дает долголетие, а правильное расходование его: и при этом особое значение имеет рациональный режим жизни!
*Сиденхем – английский врач ХУ11 века.
Когда моим детям стало легче и они уснули, Феофаныч не уходил и мне велел не ложиться спать до поздней ночи, а следить за детьми, так как температура у них может подняться вновь и тогда процедуру следует повторить.
Я переменила яркий свет лампочки на тусклый – розеточного ночника. Уселась на край кровати, поджав под себя ноги, а Феофаныч продолжал сидеть на своем скромном табурете. Полушепотом он снова заговорил: « Кап, кап, все так просто кажется в жизни. Но она бесконечно глубока по содержанию, как игра в шахматы. Истина порой скрыта за семью печатями, вперед тайны ее не раскрыты и каждый миг жизни неповторим. Вот вам, Анюта, сорок лет, а много вы еще не знаете, а ведь, как нужно знать! В шестьдесят лет понимаешь ценность каждого дня, как подарок судьбы, а в восемьдесят – все с «ярмарки». Хорошо бы силы сорокалетнего, а опыт шестидесятилетнего! Да, почему так не бывает? Если бы родиться восьмидесятилетним и, постепенно молодея, стать восемнадцатилетним, то вошел бы в мир без синяков и шишек. При такой трансформации люди были бы куда счастливее…».
Я слушала старика и удивлялась его красноречию, его глубокому пониманию жизни, его доброте и переживаниям. Перед ним нельзя было не разоткровеничаться.
- Мне еще нет сорока лет, - отвечала ему. – Но я глубокая пессимистка: на мир смотрю со страдальческим лицом. Одной растить детей с годовалого возраста нелегко: заботы, переживания о их здоровье, борьба с их непослушанием, требование хорошо учиться – не дают мне времени думать о жизни, несмотря на то, что ощущаю все ее жестокости и радости. Будущее мне кажется безнадежным: я утратила веру в жизнь, вернее, в свое личное счастье… - рассказывала я Феофанычу.
Услышав мои слова, он воскликнул: - Вам нет еще сорока?! Да вы – девочка! Это расцвет женщины, а живете скромно и говорите, что когда вырастут дети, то, может, и найдете свою половину? Но это уже будет после «ярмарки». Напрасно вы так! Есть ценности, Анюта, о коих вы и не подозреваете. Мазепа и Мария, Гете, к примеру, влюблялись в восемьдесят лет! Но как знать все наперед и не топтаться с завязанными глазами? Это старый и вечно юный вопрос о цели жизни, любви и человеческом счастье! Ищут порой образованных, грамотных, а неграмотных избегают. А что тут особенного? Жил же Гейне с Матильдой, не умевшей прочесть его строк; считал же Некрасов своим единственным другом пресловутую Феклу, хотя она едва умела расписаться. Было бы с другом хорошо и этого совершенно достаточно! А как плохо одному в старости – это вы можете узнать, Анюта, если будете и впредь так себя вести. Как плохо, когда скука, как молчаливый паук, ткет в темноте по всем уголкам сердца! Сначала бросаются очертя голову, а потом устают: такова часто любовь – вот в чем беда! Где ваш муж? Его надо вер- нуть, - отрывисто закончил он.
- Моего мужа нельзя вернуть – он женился.
- Да, мужчины слабее, они не умеют ждать…
- А мужчины жалуются, что женщины не умеют ждать, – возразила я.
- Но живете вы одна уже столько лет… Почему? Значит, ждете?
- Нет, никого я не жду… Мужа – ждать незачем, а другого человека – просто нет.
- Почему нет? А, может, вы его не видите?
- Может и так… Но я не ищу его. Впрочем, искала, был человек… Но жениться не захотел – дети. Кому нужны чужие дети, особенно теперь, в наше время? – объясняла Феофанычу. – Мы, женщины, теперь воспитываем сами своих детей, хотя мы и не послевоенные вдовы. Расходятся теперь по разным причинам, в которых виноваты обе стороны. А потому разведенные мужчины также в чем-то повинны, и на нас, женщин, смотрят как на виновных… От перемены мест слагаемых жизнь не изменится. Не лучше ли было бы беречь эти слагаемые? Я не верю в другую жизнь. Во всяком случае, в другую жизнь для женщины, которая связана детьми: заменить настоящего отца детям другим человеком невозможно. Со мной могут спорить, но я знаю так…
- А одной быть – разве легко? - Александр Феофанович немного призадумался, внимательно глядя на мое лицо, как будто собираясь с новыми мыслями. Вид его был весьма озабочен, немного даже суров, но все равно добродушен…
- Цепляйтесь за будущее, Анюта! Не поддавайтесь меланхолии, грусти, я предупреждаю вас, это ведет к язве желудка..., - он искренне улыбнулся, желая меня переубедить, помочь поверить в людей, поверить в свое будущее, - а я жаловалась на домашние тяготы, на болезни детей, на недостаток времени.
- Дорогая моя, - продолжал он, - я бы предложил вашему вниманию следующие соображения по части облегчения. Сии тяготы на меня легли с времени, когда я еще едва помнил себя в многодетной сибирской семье. Дети у вас уже большие – девять и десять лет – это возраст, когда вы опоздали с их воспитанием. А что заложено в ребенке с трех – шести лет, то будет и в шестьдесят. Я вам расскажу только о мелких деталях, которые если внедрите, то увидите, какая гора свалится с ваших плеч. Заставьте детей помыть посуду, убрать в комнатах, заготовить воду для купания; пусть сами приготовят и завтрак: почистить картофель, помыть его, нарезать, а вам лишь – отварить. Все это будет для них в будущем великим благом, и жизнь их пойдет без сучьев. Всю жизнь будут стараться делать друг для друга приятное. Но вот главная задача: как бы сначала развить у них условный рефлекс к работе? А потом он перейдет в безусловный, и, уверен, будет у них тогда и мир, и любовь, и уважение, как в стихах: « Рука в руке мы жизни бремя, Легко вдвоем по жизни пронесем. Нам может жизни время, Дать счастье лишь вдвоем!».
Я молчала. Перед его речью, несмотря на свое образование, казалась себе глупой и недалекой. «Какая дура» - говорила сама себе, прозревая от слов Феофаныча, а он все твердил: «Люди живут без рук, без ног, физические страдания переживают, а душевные – гробят людей в цветущем возрасте. Вы не поддавайтесь унынию, у вас все впереди! Найдется человек, который будет видеть в вас не только женщину, но и человека-друга».
3
К утру дети мои выздоровели. День мы оставались дома, а на следующий снова отдыхали у моря. Я каждое утро бегала на рынок, тащила овощи, готовила обед
- Не слушаетесь вы меня, Анюта! До могилы ваши дети не отпустят вас от себя, - возмущался Феофаныч, - и в свои сорок лет скажут «мама, подельзи», а сами с бородой и сединой! Тут перспективно надо думать!
Я слушала Феофаныча, а сама металась от плиты к шкафчику, от шкафчика – в сарай по арбуз, терла творог, морковку, спеша приготовить завтрак, чтобы накормить детей.
Кажется, терпение Феофаныча закончилось: он позвал моего Николку, взял за руку, вручил ему лопату и сказал: « Держи! Хочешь, сегодня со мной будешь строить душ?» У Николки загорелись глаза…- Хочу..у..у.., протянул он.
- Тогда пошли.
- А на пляж? – вспомнил Николка.
- На пляж пойдешь тоже, только после работы.
- А я есть хочу..у…у, - захныкал Николка.
- Юлек, ану беги к маме! - обратился Феофаныч к Юльке и подхлопнул ее по мягкому месту. – Беги, мама поручит тебе лук пожарить!
- Мама? – удивилась Юлька. – Лук пожарить? Она не да..а..а..ст.
- Даст, беги, вот посмотришь, даст.
Юлька прибежала ко мне и пропищала: « Мама, дедушка сказал, что ты разрешишь мне жарить лук на плитке, да?»
Я была удивлена желанию Юльки, о котором и не подозревала.
- Жарь, - и я передала ей ложку для помешивания уже подпрыгивающего на сковороде лука.
А Ника с Феофанычем во дворе размешивали песок с цементом в корявом старом корыте, подливали воду и снова помешивали. Потом они носили кирпичи из ракушечника – очень легкие, но прочные, которыми в приморских краях пользуются для постройки домов. Я и не знала, что мой сын уже такой крепыш, что ему под силу такая работа.
Мы с Юлей закончили готовить завтрак. – Юля, беги, зови дедушку и Нику завтракать, - приказала дочери. Она мигом побежала и в ответ до меня донеслись слова Феофаныча: «Слушаемся, моем руки!»
Горячие поджаренные луковки с колбасой и яичницей дымились по тарелкам. Феофаныч сидел рядом с Юлей, потерев рука об руку, громко втянул носом запах от съестного и произнес: - Вы угадали, Анюта, лук – один из полезнейших овощей. Как пишут бирменские ученые, он, жаренный, весьма и весьма поднимает тонус организма! А теперь попробуем на вкус, готовила-то Юля, - повернувшись к ней, подчеркнул отличную работу Юльки. – Да, вкусный лук!
После завтрака он сказал детям, - А теперь, можно вам и на пляж…
Но Николка уже не хотел идти на пляж. Не захотела и Юля. Они вдвоем остались помогать Феофанычу строить душ, а мне ничего не оставалось, как тоже приняться за их общую работу.
Во время работы Феофаныч, видя, как усердно трудятся ребята, вспомнил свое детство и стал рассказывать о нем, обращаясь больше к моим детям, чем ко мне.
- Я вырос на Алтае, где горы и таежные леса. Еще в дошкольном возрасте, встав на заре, отец брал меня с собой на охоту. Я нес патроны, а потом таскал на спине убитых отцом уток. Отец стрелял без промаху, а я молился, чтобы промахнулся. В пять лет силенок мало, трех больших уток положу на спину и тащу, да еще все время проваливаюсь в болото – такая там была трясина… Ноги босые, колючками ступни наколю, пить охота, а про еду – и говорить нечего! Пот выедает глаза от жары, на лице полно мошек и комаров, кусают крупные пауты – их укусы даже конские спины ранят, а человеческую кожу так проткнут, что кровь течет! Словом, иду, по дороге уток растеряю и в ужасе жду расправы от отца. Спрячусь где-нибудь в трясине, а он все равно меня найдет, уток соберет, на спину себе взвалит, а мне протягивает палку и говорит: « держись, баржа несчастная!». Отец – рослый, быстро шагал, а я следом за ним только «ойкаю» от боли в ногах.
Дома мать меня не узнает: отмывает, вытягивает вилкой шипы из ступней. Ночью мне так жжет спину, лицо, руки, что я, кряхтя, ползком добирался до кадки с водой, чтобы напиться. На заре отец опять зовет на охоту, а мать не пускает, говорит, что у меня ступни распухли от проколов и весь я в жару… Тогда отец уходит один.
Рыбалка в девятилетнем возрасте тоже – не мед: все лето в воде босыми ногами, руки покрываются цыпками и трещинами так, что сквозь кожу видна красная ткань мяса! Вот припоминаю конец рыбалки: уже небо сыпет то дождем, то крупой, то снежком… Вытаскиваем с отцом сеть, а она быстро смерзается и, как железная, стоит стеной! Отец нервничает, сети бьет, а молодой ледок звенит, потрескивает… Потом отец, глянув на мои босые ноги, велит бежать домой. Бегу я по смерзшимся листьям, потом нагребу их на ноги, думая согреться, а в листьях меня пугает лягушка… Не чувствуя уже ног, бегу по кустам домой. И снова мать вытаскивает из моих пят колючки шиповника, особенно болезнен шип от боярки… Кладет она на мои раны лук, завязывает тряпкой, а ноги все равно неприятно горят и болят.
Как-то летом на Иртыше, отец поручил мне наловить кузнечиков для ловли язей. На переметы требовалось наживлять на крючки по паре кузнечиков, перемет не один и наловить кузнечиков надо целую фуражку… Но в степи в траве, буквально кишели гадюки. Только замахнешься рукой на кузнечика, как вдруг голова гадюки шипит…
- Ой, дедушка, а вам очень страшно было?! – прервав рассказ Феофаныча, спросил Николка.
- Страшно? Конечно, страшно! Но я наловчился! Набрал в карман камней и поражал гадюк прямо в голову! А они, однако, успевали высовывать свой раздвоенный язычок и брызгать черным ядом, но попусту, - я убивал их наповал! – Феофаныч с такой силой сбросил кельмой цемент на ракушечник, словно в данный момент убил змею. Восторженная улыбка на его лице собрала морщинки у глаз в тугой веер, а мускулы очень заметно напряглись и задвигались под кожей. Он на мгновение перестал говорить, задумавшись, а дети смотрели на него, не отрывая глаз.
- Слушайте дальше, - снова начал говорить Феофаныч. – Еще в четырнадцатом году по реке Иртыш поплыли пароходы, переполненные пленными австрийцами в синих мундирах. В нашем Семипалатинске, где я жил, австрийцев было много… Я видел, как они разгуливали везде и как работали: кто писал картины в церквях, там же молились; кто плотничал, другие – помогали крестьянам плести корзины на продажу… Отец мой в те годы поступил работать в сибирскую маслодельную артель, а мне со старшим братом поручил валить лес, пилить его на чурки, колоть и возить в больницу, которая была далеко – за двадцать сажен. Брату моему всего тринадцать лет, а мне – одиннадцатый год: еще совсем детьми были, а потому мудрили как свалить сосну… И так и этак подпиливали, и все же сваливали, распиливали, чистили от сучьев….
В обед нам отец привозил пучок морковки, квасу, хлеба, но квасу мало на двоих и мы из-под валежника добывали снег, хотя и грязный, но стапливали и пили в жажду. Отец требовал много работать – и мы пилили даже при луне. Руки у обоих в занозах, в ранках, а в жару работать невыносимо: мать пять раз на день самовар ставит, чай пьем с хлебом и солью… Насчет еды – плохо! Однако, брат силачом рос, да и я подстать ему был.
Как не трудно было, но потом я вспоминал как рай-житье на реке Иртыше… Даже те дни, когда целыми вечерами толок в ступе соль для засолки рыбы, или до глубокой ночи крутил самодельную машинку для скручивания длинных нитей для переметов. Так тогда, помню, хотелось спать! Сырость реки ночью холодом донимает, весь продрог, а машинку отпустить нельзя, а то нити сорвутся, перепутаются и затрещину получу от отца… Но как потом сладостен был мой сон! Даже эти дни я вспоминаю как рай: купался в бурном Иртыше сколько хотел, мать пекла хлеб в ямке и готовила рыбу. Мы не знали молока и сахара, однако, рыба нам заменяла все: и некоторые развлечения, когда пластали рыбу, а степные орлы слетались и ждали отходов; и тарбоганы, и тушканчики бегали повсюду; и как я блудил ночами по лесу, а мать искала с фонарем… Нищенское, но счастливое детство!.. – окончил свой рассказ Феофаныч и лицо его, озаренное улыбкой, теперь особенно казалось молодым от воспоминаний своего детства.
4
Теперь мы каждый день по утрам участвовали в строительстве задуманного Феофанычем «душа для отдыхающих», как объяснил он нам. К морю ходили на заре и поздно вечером. После работы в спине ломило, но как быстро снимало усталость потом блаженное море, его воды так успокаивали кожу и мышцы, что казалось, не работал совсем. Феофаныч рассказывал нам во время работы о задуманном им проекте постройки.
- Во избежание стандарта крашенных стен – с двух сторон вцементирую в стены зеркала. Чтобы пребывающий здесь на отдыхе мог критически посмотреть на свою фигуру и струями животворящей воды исправлять приобретенные жизнью недостатки, - высокомерной иронией объяснял он и продолжал.
- Внизу поставлю решетку, чтобы ногам было удобно, а сверху набью оригинальные пластмассовые обрешетки; а вот тут – сделаю стул, а здесь – вешалку под полиэтиленом, - и Феофаныч показывал места расположения этих предметов. – Хорошее настроение – большой целебный фактор! – уже восклицал он, - а потому остальные стены обобью цветной клеенкой. Если удастся, то под каюту первого класса отделаю! – На зеркалах и дверях – рисунки в стиле украинского орнамента масляными красками нарисую Рядом посажу высокие цветы…
- Боже мой! – думала я. – Для кого так старается этот человек?! Кто у него есть?!
Для нас – незнакомых ему людей? Людей, которые приезжают сюда из всех уголков страны: любыми путями мы стремимся сюда – едем, плывем, летим, тащим тяжелые чемоданы, детей всех возрастов, только бы добраться к морскому пейзажу. А между виноградных лоз трудится для нас человек, о чем мы и не подозреваем…
И может, завтра явится сюда какой-нибудь волосатый детина и стукнет кулаком в пьяном дыму по зеркалу, сцарапает украинский орнамент.. . Но такого Феофаныч не примет в жильцы. Он прозорливый человек – встречает по одежке и по глазам…
- Александр Феофанович! У вас дети есть? – спросила его, все-таки думая, что для детей своих он так старается.
- Разумеется, есть… Дочь в Николаеве живет, старше вас, врачом работает. Внук есть, но внук – разгильдяй! Правда, уже в Армию призвали, надеюсь, там человека из него сделают!
- Они приезжают к вам?
- Дочь не приезжает – поругался из-за внука. Лентяя вырастила, пустоголова, кроме рок-музыки да картин с голыми негритянками, обвитыми цепями, ничего не знает… Кое-как закончил восемь классов, дальше учиться не захотел – даже в профучилище нельзя было заманить. Забрал я, было, его к себе, думал делу научить: пристроил в нашу художественную мастерскую, - я там еще и теперь работаю, больше зимой, - так он только опозорил меня, на учет в милицию пришлось поставить… Примкнул к хулиганью и с ними рыбу пошел глушить. А летом – торговлей занялся. Позор - то какой! Дал я ему тогда торгаша! На двое суток в сарае закрыл. Так не разрешал ему торговлю, тогда он тайком новый урожай из сада соберет и чуть свет-заря – на базар! Я сад выращивал не для рынка! На пропитание в году, для семян и отдыхающим раздаю… А чтобы на рынок возить? Это уж извольте!.. Когда урожай в изобилии, в копторг можно сдать…
5
Феофаныч, видя, что я часто простаиваю у плиты, вместо того, чтобы отдыхать, предложил мне подойти в пансионат и договориться купить талоны на обеды.
- Так что, Анюта, вы были в пансионате? – спросил он, когда я снова возилась у плиты.
- Была. Договориться можно, но дорого: пять рублей с человека, для нас троих – это пятнадцать рублей в день. Нет у меня таких денег…
- Анюта, а что же путевку на работе не взяли?
- Путевку? Были – в Цхалтубо, Сухуми… Но с детьми мне это не подходит, да и на сентябрь месяц, и за полную стоимость. На летние месяцы в умеренный климат приморья путевок у нас нет.
- Значит с путевками трудно?
- Да, трудновато.
- А где вы работаете, что путевку трудно получить?
- В НИИ. В такие заведения, как НИИ, не очень щедро дают путевки; считают нас нерентабельными…
- А почему именно в Скадовск приехали?
- Посоветовали сотрудники: они ездили сюда не раз со своими детьми и сказали мне, что у вас для детей море хорошее…
- О.да! – воскликнул Феофаныч. – Море для детей здесь отличное!.. Главное – мелкое, теплое, много в этих водах йода, брома и сероводорода. Приезжали как-то исследователи, нашли в воде благоприятные условия для лечения малокровия, бронхитов, горла и даже для лечения сердечных заболеваний, нервной системы, обмена веществ… А на остров Джарылгач вы еще не ездили? – побеспокоился спросить он.
- Нет, еще не ездили, но непременно поедим…
- Поехать надо обязательно! Добрая слава о целебном купании в Джарылгацкой затоке разнеслась по всей нашей стране… Сюда приезжают люди из Крайнего Севера, Сибири, Южно-Сахалинска, Камчатки… Вообще, Скадовск должен быть базой отдыха и санаторного лечения только для детей! Здоровякам здесь делать нечего – воду только мутят, по колено она им до самого горизонта… - возмущенно высказался Феофаныч.
- Штормов больших у нас не бывает, - продолжал рассказывать мне старик, - мелководье ведь..., а теплынь… Главное – теплынь! В самые непредвиденные холодные летние дни вода не бывает меньше двадцати градусов, а в жаркие дни – плюс тридцать два! – Это же совсем как в ванной! Такое тепло ускоряет процесс разложения водорослей, вот почему здесь вода так насыщена йодом, бромом и сероводородом. А на острове – воздух настолько насыщен кислородом, что приравнивается к целебному воздуху соснового бора, плюс действие солнечных лучей! Я советую вам ездить на остров ежедневно, запомните это, Анюта! Не теряйте драгоценного времени вашего пребывания здесь. А также советую вам посетить один раз заповедник Аскания - Нова…
- А разве он здесь недалеко?
- Далековато, но экскурсионные автобусы курсируют ежедневно. Таким же автобусом вы можете поехать и на Каховскую ГЭС. Вашим детям это будет очень интересно… Увидите Краснознаменский канал, которым прочерчена вся Каховская и Херсонская области; его водами орошено двадцать тысяч гектаров земли… Теперь не узнать засушливых степей Скадовщины – бывших целин среди ковыля и песков! Теперь здесь стало возможным выращивать даже рис! Да… Скадовск имеет богатейшие дары природы! – Феофаныч так восторженно восклицал, чтобы как можно убедительней доказать мне полезность их благодатного края – края, который он считал уже своей родной землей… - Но к сожалению, - уже вздыхал он, - не уделяется должного внимания развитию курортной зоны… Еще двадцать лет тому писали в газетах, что остров Джарылгач учеными-курортологами отмечен, как самое удобное место для размещения санаторно-курортного комплекса. Был даже утвержден генеральный план строительства, запроектирован курортный городок со здравницами и пионерлагерями на сто тысяч отдыхающих… Обещано, что связь с островом будет осуществляться вертолетами и самолетами, теплоходами на подводных крыльях и воздушных подушках… Еще с тридцать шестого года в Скадовске только открыт санаторий матери и ребенка и детский костно-туберкулезный санаторий – и все! А дальше что?! Ведь уже пятьдесят лет прошло!.. Правда, в селе Хорли вырос пионерский городок – хорош! Ничего не сказать – своеобразный миниатюрный Артек! Но по острову – до сегодняшнего дня дуют одни ветры!...
- Вы спросите: почему до сих пор не строят? Вот этот вопрос я бы задал вам, киевлянам! Проект застройки острова Джарылгач был ведь создан коллективом Киевского научно-исследовательского института градостроительства… Впрочем, - после некоторой задумчивости, продолжал Феофаныч, - я интересовался у нашего редактора местной газеты и он мне ответил: « Не поступают заявки от руководителей предприятий, а строительство запроектированного комплекса должно производиться за счет предприятий и организаций…» Не знаю, я что-то не очень поверил такому ответу… Какие предприятия не желают иметь свои базы отдыха? Вот такие дела, Анюта… Если понравится у нас, приедете еще?
- Не знаю. Дело не только в том, что нравится, главное еще – как принимают и кто принимает: то ли в доме отдыха, то ли в санатории, то ли вот так – как у вас…
К вам, конечно, с удовольствием бы еще приехала! Многое зависит и от людей, с которыми сталкиваешься…Вот была пару лет назад с детьми в Очакове, на турбазе… Место хорошее, вода, правда, не чисто морская – много речной, там Днепровско-Бугский лиман протекает. Корпуса хорошие на турбазе, все благоустроено, а только проголодали там с детьми все двадцать дней. Готовили так безвкусно, что есть невозможно! А обслуживающий персонал? Груб, неопрятен, ворчлив, бранными словами провожает и, вообще, как-то с ненавистью смотрят: мол, приехали сюда бездельничать, а ты трудись на них… Словом, не очень хочется опять ехать в такое место.
- Вы правы, Анюта! – во весь голос произнес Феофаныч. Культуры у нас еще не достает! Впрочем, хозяйки в дома отдыха идут работать из сельских мест, потому…
- Ну и что же? – прервала я старика. – Разве в селе люди не знают культурного обращения? Просто человек такой попадается – бескультурный…
Феофаныча кто-то позвал, он извинился за прерванный разговор и направился к калитке. Там были новые приезжие, которые искали квартиру. Феофаныч им отказал: места, кроме того, что занимали мы, у него не было. Возвратившись, он еще сказал: «Да, да, не знают, милая Анюта, представьте себе! Никто их этому не учил – ни дома, ни в школе. Практически не учил!»
6
Вечерами к морю ходил с нами и Феофаныч – ему хотелось многое нам показать, многое рассказать. Проходя мимо кладбища и местной церквушки, он вспомнил вдруг о происхождении названия города Скадовска и тотчас поведал нам.
- Город назван от имени помещика Скадовского, который впервые поселился в этих местах в конце прошлого столетия и обосновал сначала порт для отправки во Францию, Германию и другие страны украинской пшеницы, шерсти, каракуля…
Стали съезжаться сюда люди на заработки – в морской порт, - образовалось селение, которое в будущем и назвали – Скадовск!
На море Феофаныч учил нас правильно купаться, насухо вытираться и растираться полотенцем после купания, а потом отдыхать лежа: сперва на спине, потом на животе, и лишь потом – на боку.
- Это написано в аутогенной тренировке, - объяснял он. – Отдыхать надо тоже уметь! Чтобы отдохнули нервы нужно уметь расслабляться так, чтобы «лапки кверху – душа вон», а потом уже можно и помечтать, и подумать, и понаблюдать…
Во..о..о..н видите, идут покуривают, - старик показал мне в сторону двух идущих молодых парней. – Идут покуривают, глаза так сладко прищуривают, - заговорил он стихами и тут же добавил: - В дым их здоровье горит! Хорошо, что окурки уже не бросают… Или нет, ошибся, - вон видите, охлопники, снова побросали банки с окурками в море! А ну я их сейчас!..
Феофаныч вскочил и побежал за двумя парнями, которые подфутболили банку с окурками в воду. Одного из них он схватил за ухо, несмотря на то, что тот, кажется был уже не мальчиком. В это время второй вприпрыжку подхватил банку из воды и размахнувшись бросил ее подальше в море.
- Вот тебе, дедушка! – крикнул он. – Чтобы не был таким хозяином! Это что, твое?!
Феофаныч, увидев такой поворот событий, оставил первого и бросился не на шутку в драку со вторым.
- Это твое! А не мое! – кричал он во все горло, очень разволновавшись. – Завтра же сам поранишь ноги, охламон!
Когда Феофаныч стусанул, казалось хилого мужика в грудь, тот ответил ему кулаком по лицу, и у Феофаныча брызнула кровь из носа. Я испугалась, подбежала к ним и стала тянуть к себе старика. Еще кто-то из мужчин подошел к нам и прикрикнул: «Эй, ты! Что старика бьешь!», но я уже успела оттянуть Феофаныча в сторону, а виновник, увидев кровь, попятился и скрылся в толпе других людей. Я хотела позвать милицию, но ее на пляже не оказалось.
Феофаныч еще долго размахивал руками и возмущался, а я успокаивала его, просила идти домой. Вернувшись, он сразу закрылся в своей комнате и больше в этот вечер не выходил. Не видела я его и утром. На дверях его хибарки висел огромный замок. – Ушел,- подумала, - но куда?
7
Утреннее солнце, как обычно, предвещало теплый день. На море безветренно, осадков не предвидится. Толпа людей у кассы продажи билетов на теплоходы постепенно стаивала и вытягивалась вдоль длинного пешеходного мостика, ведущего к причалу. В этой очереди мы простояли около часа. Теплоход вмещал двести пассажиров, но желающих – больше. Казалось, что все съехавшиеся в Скадовск отдыхающие решили непременно сегодня посетить остров. Желание пассажиров удовлетворяли подходящие к причалу теплоходы через каждые сорок пять минут. В толпе у кассы я познакомилась с одной чернокудрой женщиной, которая попросила взять ей билет на теплоход. Женщина эта – молодая, многоговорящая, все время суетилась и спешила, словно боялась куда-то опоздать. По мостику она бежала, крепко держа за руку свою пятилетнюю девочку. Ажурный мостик, скрепленный из досок и прутьев, усиленно раскачивался от идущих по нему людей. Неосторожный толчок бегущего вперед и ничего не видящего перед собой пассажира, мог столкнуть в морскую пучину другого. В спешке люди забывают об осторожности…Я остановила свою попутчицу.
- Зачем вы так спешите? Подождем, пройдет масса людей и тогда мы тоже спокойно пройдем к теплоходу.
- Нет, что вы? – возмутилась она. – Ни в коем случае! Если не успеем первыми, придется еще сорок минут ждать следующего… Я-то уж знаю, каждый день езжу…
Мне пришлось покориться ей. Крепко ухватив детей за руки, я следовала ее примеру. Хотя и не первыми мы ступили на палубу теплохода, но место на лавке нам еще досталось.
- Ух! Все, порядок! – воскликнула моя спутница, плюхнувшись на сидение и посадив себе на колени ребенка. Я повернулась к ней и спросила: - Может, вам будет неудобно так сидеть? Посадите малышку рядом с моими детьми.
Но она отказалась, ответив, что девочка сама сидеть не будет – очень капризная она. Потом сразу обратилась ко мне с речью.
- Вы знаете, такое скверное настроение и впечатление у меня от этого Скадовска со всеми его «дикарями», что не удержусь, чтобы не рассказать.
Сделав вопросительный взгляд, я дала ей понять, что готова выслушать, но она и без моего желания продолжала говорить, причем, очень быстро, захлебываясь словами и каждый раз вставляя в свою речь восклицание «ох!».
- Больше никогда, никогда я сюда не приеду, Ох!
- Почему же? – удивилась я.
- Вы только представьте себе, ох! Приехала всего на две недели сюда. На две недели! Это же так мало! А устала так, будто на каторге была. Приехала только ради своей малышки, на работе целый год собирала дни для будущих отгулов, отпуска летом нам не дают – такая работа… И вот надо же, чтобы меня угораздило в такие жестокие условия! Ох! Комнатушка у нас , как конура! Во дворе не можем шагу ступить – выйти во двор нельзя ни днем, ни ночью. Днем – чтобы нас не видели, а ночью, ох! Вы не поверите – ночью там так темно, что не зги не видно и хозяйка запретила свет включать, а выйти то надо…ох!
- Почему запретила? – перебила ее рассказ, но не очень удивилась, потому что знала о подобном.
- Вы даже не поверите по какой причине, ох! Это же надо только додуматься! Хозяйка заявила нам, что когда включить ночью свет, ее поросенок начинает кричать. Поросенок, действительно, ночами кричит и спать не дает, но чтобы из-за света кричал – демагогия настоящая, больше ничего! Ох!
- Все может быть, - вставила я, искренне рассмеявшись такому сообщению.
- Ох, что вам сказать! – еще восклицала она. – Больше, чтобы я еще приехала вот так… - никогда!
- А как же по-другому?
- По-другому – только по путевке в пансионат или в дом отдыха!
- У вас есть возможность получать путевки? – поинтересовалась, на что она мне ответила:
- Есть, нет – это еще ничего не значит. Требовать надо! Существуют же они – много настроено теперь курортов, всем должно хватить.
- Всем никогда не будет достаточно – уточнила я, высказав свое мнение. – А вот в справедливой очереди, думаю, можно было удовлетворить всех желающих. Беда только, что не существует справедливый очередей: одним – всегда, другим – никогда…
- В прошлом году, - снова стала рассказывать незнакомка, мы с мужем купили путевки в Эстонию, в город Пярну. Хотя Балтийское море и холодное, но мы остались очень довольны своим отдыхом. Когда же, наконец, культура поведения такая же как там, придет к нам, не знаю… Но поверите? Что на пляже. Что в столовых, что на улице – чистота, порядок, тишина, спокойствие! Никто не толкается в очередях, никто не скандалит. Да и скандалить-то незачем, когда тебе все на блюдечке подано: и распорядок дня, и экскурсии, игры, обеды. А какие там молочные продукты! Ох, что вам сказать! Одно объедение! Таких взбитых сливок с киселем я еще нигде не ела… А…а…, что там говорить! Если бы все продукты, которыми положено приготовить обед, попадали у нас в блюдо, то и в наших столовых неначто было бы жаловаться, а так…
Во время нашего отдыха на острове я рассказала своей случайной знакомой о Феофаныче. Она широко раскрытыми глазами смотрела на меня, очень удивлялась услышанному, а потом произнесла: - Это просто исключение!
- Может быть исключение, - подумала я, - но Феофаныч обыкновенный человек, просто, чуточку добрее, просто такой – каким положено быть человеку….
8
Вечером Феофаныч ожидал нас у калитки, когда мы вернулись с моря. Снова ужинали вместе. Он принес много помидоров и жаренной рыбы. Вид у него был подтянутый, лицо выбрито, белые, как снег волосы гладко зачесаны и одет в светлые полотняные брюки с белой крахмаленной рубашкой. От него пахло каким-то дешевым одеколоном.
Я невольно улыбнулась его праздничному виду. – Откуда рыба? – еще с большим удивлением спросила, так как в Скадовске не встречала, чтобы где-либо продавали рыбу.
- Наловил, - отвечал он. – Сегодня в четыре утра ездил на остров Джарылгач и наловил.
- Как ездили? Сами?
- А вот так. На лодке.
- Да это же далеко!
- Для нас, моряков, недалеко..о..с! А это морской бычок, - показал он и поднял рыбешку за хвост, которая жаренной похожа и на хек и на мойву. – Есть и камбала, и осетр, и даже кефаль, но их трудно поймать…
- Он еще и по рыбу ездит, - подумала, - И откуда у него такие силы в его возрасте?
О вчерашнем он не вспоминал, я ему рассказала, что мы тоже ездили на остров
- Экскурсовода не было, магнитофонная запись на теплоходе сообщала, что на острове имеется около четырехсот мелких озер, что он самый большой в Черном море, что его населяют редчайшие звери, ядовитые пауки и что более, чем на 500 метров от пристани удаляться запрещено, чтобы не заблудиться. Рассказывали о воинах, погибших на острове в Великую Отечественную войну, защищая Скадовск. У памятника этим солдатам мы сфотографировались, Николка сам фотографировал, - похвалила я сына и у него загорелись глазенки от такого сообщения Феофанычу. – А больше мы там ничего не увидели, кроме голой степи с высокой травой.
- Мама, мама! Расскажи кого мы еще видели сегодня, - вмешался Николка.
- Ах, да, - вспомнила я, - «чудовище» видели… Надо же случиться такому совпадению, как будто бы дикарь на необитаемом острове явился… Молодой «детина», а на спине выколота картина «Сикстинская мадонна»!
- Как, полностью картина? Вы не преувеличиваете?
- Нет, нет, мы тоже видели, - подтверждал Николка, - нарисованы картина у дядьки на спине – ангелочки на плечах, а ниже во весь рост тетя с ребеночком на руках, - более детально объяснял он.
- Не тетя, а мадонна, так называли женщину-мать в былые времена. Это же больно сильно выкалывать такое произведение, - добавил Феофаныч.- Но что с дуру не сделают…
Его не очень удивил наш рассказ, ему приходилось за долгую жизнь видеть всего. – Я никогда не курил, - как бы вспомнив вчерашнее, начал он говорить и снова рассказывать о себе. – С пятнадцати лет я рос без отца, в страшные двадцатые годы гражданской войны, а курить так и не научился, сколько мальчишки не требовали. Отец погиб сразу, как только началась война. Годы голода, тифа, лишений… Мать заболела и на меня свалилась гора забот: как вырастить четырех меньших братьев и сестричку, чтобы не отдать в усыновление чужим людям. Изба у нас – с одной комнатой и оконцем, все мы на земляном полу спали и, кроме драного тулупа – ничего. В трубе воет ветер, на улице мороз за минус пятьдесят, дверь вся в сталактитах льда…
- Дедушка, а что такое сталактиты? – вдруг поинтересовался мой Николка.
- Сталактиты – это такие большие заледенелые сосульки, которыми обросли наши окна и двери от мороза, - объяснил ему Феофаныч и продолжал. – Место, где мы жили, было глухое: ни ребят, одни казаки злые-презлые… И пошел я батрачить у зажиточных казаков, в условия унижения и побоев..
- Как батрачить? – снова спросили дети.
- Работать, работать, сынок. Так вот, сын казака-хозяина говорил своему другу, если был на меня зол: «Анну, ожги его хорошенько бичом!». Но моя спина была знакома с бичом…
Потом я устроился работать в сельсовет, где ночами в хибарке, в облаках табака, при коптилке писал разные бумаги, за это мне давали немного пшеницы. Плел еще дома корзины и менял на калачи – так и жили. Но все равно приходилось есть одни суррогаты, а от этого десна стали гноиться и зубы рушиться от цинги: фельдшеришко, один на всю станицу, ноль внимания на нас – видит голодранцы…
Пребывая писчим, я совершенствовал почерк и меня, наконец, приняли служить в милицию. Эх! Как я носился на коне за преступниками! Как любил, чтобы висела плошка и меч! А в двадцать втором году посылают меня в самый тяжелый район начальником милиции, где штат-усачи из больших буденовцев, и моряки, сосланные еще при царизме с крейсера «Очаков», и другие красноармейцы – всех немало, так человек двадцать в моем подчинении было. И снова бессонные ночи – сижу в кабинете в собачьих рукавицах, на стенах иней висит, чернила замерзают. Снова сажусь на коня и в буран, мороз, по горам и ущельям в погоню! У коня ноги, как у слона! Потому как у слона, что в горных реках он и я ноги промочим, а на горе обмерзают ноги-то… Конь скользит, падает, у его ноздрей длинные сосульки свисают, дышать нечем, вьюга забивает дыхание. Под скалой отдышимся, отколю шашкой лед с ног коня, со своих сапог и тяну его уже на поводу – конь обессилел. Вдруг, показывается волк! Я выдерну револьвер, выстрелю и он исчезает. Обычно, оглушительный выстрел в круговерти, как хлопок полотенцем, но волка все же спугивает…
Дети мои слушали Феофаныча, затаив дыхание. Им уже спать пора ложиться, а они не хотят, просятся: « Мама, мама, мы еще немножко послушаем как дедушка рассказывает, интересно-то как! Рассказывайте, дедушка еще, а что потом? – просили они.
И Феофаныч продолжал свой рассказ. Он говорил с чувством не столько горечи, сколько сожаления о том, что это, хотя и тяжелое время его жизни, уже давно позади, что его никогда не вернуть, как и не вернуть молодости…
- Потом выдвигают меня на работу в округ. Конечно, это не специальность, где бы я мог побольше помочь людям. Вот бы врачом стать… - сделал он заключение из всего рассказанного и надолго задумался в тоске и сожалении, что не сбылись когда-то его мечты, его надежды… Но я ошибалась, так думая о его судьбе, как мне пришлось узнать потом, он был очень настойчив в достижении своих целей.
- А мать все против была – моего желания поехать учиться, - продолжал он. «Не оставляй! Ты у нас за старшего в доме. Пропаду я одна с сиротами!» голосила мать. Но не послушался матери, так же, как Ломоносов, тайком в шинелишке без подкладки, в хлопчатобумажном галифе и холодных сапогах пристал к обозу. Ямщики, сидя в валенках и оленьих шубах на возах, все отговаривали меня: «замерзнешь в дороге, а нам отвечать потом за тебя…» Конечно, я больше бежал, чем ехал на возу, чтобы не замерзнуть. На льдах Иртыша был привал… Ямщики долбили в мертвом льду прорубь. В черной глубине отражались ночные звезды. Один киргиз колол топором на куски замерзший хлеб-калач, макал в проруби и мы объедали размокшие куски. Потом снова держали путь.
Я ехал с киргизом на возу впереди, казаки – позади, поодаль в тумане. В одном месте у скал, бушующих под ними бешеных вод реки, воз, на котором ехал я с киргизом, ухнул в полынью. Конь барахтался и погибал в холодной пучине, а воз боком шел под лед. Киргиз в ужасе убежал в туманный мороз к казакам, а я вижу – конь тонет, и такая жалость меня взяла… Схватил я оглобли саней и хомут, освободил коня, а потом вожжами стал его душить…
- Зачем душить? – удивилась я.
- Сейчас объясню. Такой способ спасения – конь раздувается от удушья и всплывает, а потому спасся сам и вытянул коня. Сани остались в воде, их все больше и больше затягивало, но тут уже подъехали казаки. Шок у киргиза прошел, он увидел меня и коня живыми – очень удивился. Но они все вместе все же вытянули сани с пшеницей.
Через четыреста верст я был уже в Семипалатинске. Тридцатый год. По заявлению председателя церебкома мне разрешили купить одну буханку хлеба; хотел - другую, но председатель дернулся и закричал: «Этак и штаны с меня снимите!».
Меня влекла неизвестность, тянуло вдаль, я продал запасные подметки от сапогов, чемодан и прочее, наскреб денег на билет в Ленинград. Долго коптился в табаке на верхней полке, отщипывая крошки хлеба, пока доехал…
В Ленинграде я пошел в ночлежку, где был один сброд: народу при норме полторы тысячи, набилось тысяч пять. Я уплатил двадцать пять копеек и получил койку. Она была застелена только куском холста, пахнущего карболкой, а в изголовье – железная подушка. Ввиду случая в ночлежке черной оспы, мне сделали прививочный укол, а также от брюшного тифа. Упав на твердую кровать, я крепко уснул. Во сне почувствовал холодный ужас, кошмар, как будто падаю в бездну, лечу в ад и ждут меня черти, которые все пищат и пищат… Потом проснулся от крика двух ночлежников-картежников, которые в ссоре грозили один другому ножом по шее. А когда снова уснул, меня вновь разбудили пинки шпаны, которые выражались нецензурно и требовали уступить им койку. С дороги я ослаб, но все же переднему горилле так засветил в подбородок, что тот, пролетев метров восемь, упал и замер, ударившись об батарею отопления. Ударил я и другого, а третий убежал… Но тут поднялся крик других: «Бросай его с пятого этажа!». Тогда я открутил железную подушку и решил драться, но тем временем прибежали коповцы (вроде наших дружинников) и всех успокоили.
Народ лежал в ночлежке повсюду: под койками и между ними, в коридорах и уборных – кто на газетке, а кто стоял, мучился и скрипел зубами; видал и припадочного…
Утром, взяв за десять копеек первое в столовой, пошел искать работу. Но прежде, чем принять на работу, меня направили к врачу по фамилии Чехольян в больницу им. С.Перовской. Врач заподозрил сильное истощение и направил меня на рентгеновские снимки. Однако, кроме прозрачности легких от малокровия, ничего не было.
Оформившись на работу, я поступил на первый курс Академии медицинских наук учиться на военврача. Латынь я уже знал: отец с дубинкой заставлял учить еще в школе. Учебников тогда не было и я приспособился бегать по знания латыни к фельдшеру. По французскому языку тоже один учебник на весь класс, но и этому языку я учился у фельдшерского друга – шведа Седфстрема Карла, и все тайком от отца, а отец по своему наитию все думал, что я прозреваю свыше богом. Поэтому в Академии мне знаний было не занимать.
Через месяц житья в Ленинграде я поправился на шестнадцать килограммов, и тот же врач, удивившись моему здоровью, сказал: «Сибирский демон, видать?!»…
Но тут у моей матери возникла нужда – она тяжело заболела и все звала вернуться домой. «Смелая ты голова, - писала она мне, - я и валенки спрятала, чтобы не уехал; я, ведь, караулила тебя, а только с коромыслом по воду пошла, и ты исчез… У нас дела без тебя плохи…» И вот я продал на барахолке все, что мог и ринулся на помощь матери, обратно в свой Алтай. А потом, когда вернулся в Ленинград, то опоздал на занятия ввиду неудач в дороге, за что меня отчислили из Академии. Впал я тогда в отчаяние… А врач все спрашивает: «Вы влюблены, что ли? Или неудачно женились?» Объяснив ему ситуацию, получил ответ: « Не кисните, ищите новую идею, новое призвание, поезжайте куда-нибудь…»
И стал я искать новых призваний: но в рабфак воздушного флота меня не приняли без должного ленинградского рабочего стажа, да и брали только в сельскохозяйственную авиацию, а я мечтал в военную… Подался тогда в геологоразведочный институт – не приняли, в экспедицию – тоже. Потом еще в морской флот хотел устроиться матросом и там не повезло: места не было. И вот вспомнил я свою милицейскую работу, направился тогда в местное отделение милиции. Здесь меня с радостью взяли, узнав о моих способностях в бывших должностях. Но у меня еще с детства была страсть рисовать, и поехал я в станицу, где летом проживал профессор Машков, который руководил изостудией в Доме культуры. Машков взял меня в ученики, хотя сразу отказывал, ссылаясь на занятость. Проучился у него пару лет, а тут война сорок первого года все оборвала. Жертвы и жертвы среди братьев, мать умерла.. Четыре года войны я пробыл в Заполярье, где цинга, куриная слепота, и с продуктами так плохо, что варили хвоевый чай от цинги… Впрочем, об этих былых военных днях долго рассказывать, как-нибудь в другой раз… Задержал я вас до поздна, извините меня, детям спать пора…
- Да, пора, - согласилась я, спасибо вам за рассказ, Александр Феофанович, а вот о войне – самое интересное, и вы нам обязательно расскажете, только завтра, может с нами на остров поедите? – Он согласился.
9
Уложив детей спать, я вышла проводить Феофаныча на крыльцо. Во дворе было темно, в черном южном небе рассыпалось множество звезд, из-за дерева выглядывал огромный шар Луны и свет ее падал на наш домик.
- Красота-то какая! – воскликнул Феофаныч. – Сколько мириадов звезд в безмолвной пустоте!... Важно только в жизни научиться отличать звезды от электролампочек… Чего она стоит - наша жизнь без любви, без поисков, без находок, - размышлял он. – Каждая минута жизни и каждый жизненный акт, который не усиливает нашего духа, который не расширяет русло нашей жизни – являются даром потерянными. Жить – значит чувствовать, наслаждаться жизнью, чувствовать постоянно новое и это новое воплощать в жизнь трудом и, только трудом! А голова наша – это орган, предназначенный рыть в глубину и находить богатейшие жилы жизни. Жизнь – она никому из нас не дается легко! Ну что же, надо иметь настойчивость, а главное – уверенность в себе. Надо верить, что ты еще на что-то способен и это «что-то» надо достигнуть во чтобы то ни стало! Что было, если бы все негодующие неудачники и пессимисты во всем мире вышли вместе на улицы и стали возмущаться, кричать и впадать в отчаяние? То что бы получилось в мире? Стон и плач воющих жителей земли без какого-либо действия. Наступила бы всеобщая смерть. В жизни всегда надо быть оптимистом, Анюта, а иначе, зачем жить?...
Я тоже впадал в отчаяние и хандру, бывало… Да еще какую! Но все проходит, наша жизнь всегда перемежается то черными, то белыми полосами – за неудачами следуют удачи, за горем – радости, за тяготами жизни – облегчение. Хандра – это что? Это просто слабость нашей нервной системы, когда, как говорят, нервы сдали, и мы уходим в тыл от переполненных нас невзгод и неудач… Но вечно в ней никто не пребывает! Она проходит, как сон, как опьянение, стоит только выглянуть солнышку…
Вот разрушила война все мои планы: в сороковом году хотел получить высшее художественное образование в Москве, но для этого необходимо было хлопотать о прописке в Москве. В прописке мне отказали… Однако, я быстро продвигался и без Москвы, – все-таки школа Машкова мне многое дала, - выступал с картинами на выставках, получал грамоты, а когда работал над картиной по роману Шолохова, планы оборвала Отечественная война…
После войны хотел вернуться к художнику Машкову, но профессор умер. Тут брат позвал на помощь, - единственный оставшийся в живых, - и тот инвалид войны. Поехал я в Узбекистан помочь брату, опять устроился инспектором в отделение милиции и художником в Дом офицеров. Там, в городе Фергане и встретил свою бывшую жену Разию, казанскую татарку, измученную тропической малярией и дважды обворованную начисто… Ну, что там после войны: ни сливочного масла, ни картошки, ни рыбы, и Разия где-то на мельнице собирала пыль от ячменной муки, пекла лепешки. С ней во время войны получилось так, что долго перетерпела в оккупации в Симферополе, а потом была выслана вместе с крымскими татарами. Долго я хлопотал о разрешении отпустить ее и, наконец, увез к себе на Алтай, где было и с продуктами лучше и заработки высокие. Зажили мы в семье в ладу, с годами растущий достаток приобрели. Разия доучиться смогла, а потом уже врачом трудилась и я все ей завидовал, ибо сам когда-то мечтал о такой профессии. Хотя я и со своей работой тоже был лекарем, только общественно-моральным лекарем, а это тоже многое для человеческого здоровья…Так успокоился, представляя себя лечащим людей от болезней.
А вот что после было? Родилась у нас дочь, но хилая здоровьем. Хотя Разия сама врач, а задумала и все требовала от меня переехать жить на юг, из-за дочери. Сломился перед ее просьбами, поехал в Николаев, купил дом… Я не говорил вам сразу, Анюта, стыдновато как-то, что вроде бы старались, а дети неудачно воспитаны… Тут наука сложная… Порой самые великие педагоги вроде бы все знают, а перед своими детьми слепы, как кроты. Так вот, подрастающая дочь наша стала сплетничать, тунеядничать, а потом внука нагуляла; отец пьянчужкой оказался, денег ей не давал, бродяжничал, в семье жить не хотел; дочь денег требовать стала от нас и все больше и больше. И пошел с Разией у нас раздор из-за дочери. Та все жалела ее, потакала ей, а я против был. «Дурнушку, бездельницу воспитываешь»,- твердил ей. И действительно, выросла, гулять стала, с пьянчужками завелась и сама пить начала. Разию, мать избивала, а у той уже гипертоническая болезнь. Вот так в один из скандалов и представилась Разия…
Я продал в Николаеве пол дома, оставив другую половину дочери, а сам купил вот эту развалюху, - девять лет назад. Не было здесь ни печи, ни постельных принадлежностей, так как все оставил дочери, чтобы не пропала поначалу. Возня с переоформлением пенсии затянулась и я погибал от истощения и обид за дочь. Простудившись, лежал весь в фурункулах и думал уже умереть, так как одиночество уже ничего не сулило: дочь-пьяница, внук – урод, Разия – умерла.
Как-то узнала о моих бедах одна ленинградка, с которой я переписывался в литературном плане: все слал ей стихи. Перестав получать от меня письма, она приехала и подняла меня на ноги – спасла, можно сказать, от смерти. Помню, все держалась официально, боясь навязать свои услуги. А после ее отъезда, неожиданно получаю от нее ни мало, ни много – десять посылок сразу, с продуктами, лекарствами. Но лечиться не хотел. Предложили переливание крови, я и от этого отказался. Медленно угасая, хотел уснуть и более никогда не проснуться. Дочь в это время в Николаеве вместо того, чтобы поступить на работу, вместе с мужиками-сожителями стала изготовлять курительный порошок из конопли, за что ее посадили. Внук остался без присмотра, пришлось мне его забрать… А я бы с удовольствием растянулся где-нибудь в тайге под таинственный шум леса, крики ночных птиц и умер; либо поехал на Алтай и бросился со скал в водопад и, чтобы никаких следов… У меня в жизни более привязаностей не осталось, все пусто, думалось. Вот такая хандра была у меня, Анюта! Если бы не внук, то наверное я бы уже не поднялся вновь. Задумал, что еще можно спасти мальчишку от матери – ханыжки. Всего три года растил внука: рыбачить научил, и в школе у него успехи появились, - еще мал был, а потому и пластичен.
А теперь, теперь – неисправим! Снова вернулся к матери, когда та вышла из тюрьмы, и снова без присмотра, сам себе предоставлен, компании появились, музыка рок-кен-ролловая, на стенах развесил плакаты с голыми негритянками, обвитыми цепями. Я не отпускал его, а он все: « к матери поеду, поеду - и все!». Не захотел деда слушать, не захотел человеком быть! И удержать его нельзя: подрос, сам ездить стал. Раз поехал к матери и не вернулся. Почувствовал там себя свободнее, самостоятельнее: что хочу, то делаю, а у деда – боже упаси…
Я уже стар, не в силах противостоять засосавшему его болоту, да и не едет он ко мне – знает, что дед того не одобрит, того не разрешит. Матери –то что? Она и не видит его.
- Александр Феофанович, а почему вы уехали? Не лучше ли было не оставлять дочь одну, тогда можно контролировать ее поступки, - задала ему вопрос, когда Феофаныч, прервал свой рассказ на минуту.
- В этом все и дело, - отвечал он. – Думалось же иначе: поживет сама, не у кого денег брать, не за что кормиться, работать станет, образумится… Не дурна ведь собой и умом – выучили ее на врача, правда, с помощью покойной матери, но все же выучили, хотели, чтобы человеком стала. Да и специальность у нее какая благородная – врач-педиатр. Нет же более милого дела, как детей от болезней лечить. А она с трудностями столкнулась и в кусты, за родительские спины…
Сколько Рази говорил: "Перестань опекать, взрослая уже…» Вот потому и уехал, мечтая, что сама будет хлеб зарабатывать, коль отца рядом не будет. А вышло-то совсем иначе: я и подумать не мог, что до такого додумается – наркотики производить! Наверное, думала, отец защитит, когда попадется, да не тут-то было! Я не защищал, и слова не промолвил… Стыдно только, потому что понимал: я виноват, раньше надо было к ответственности представлять, когда еще работать не хотела. В милиции, если кто и знал за мою дочь, то молчали: « что, мол, упрекать начальника, сам разберется со своим чадом». А я-то и не разобрался, вот и мучает теперь совесть. Все равно в тюрьму попала, а поначалу думал: как же это свое родное дитя самому в тюрьму сажать?.. Ну, пошел я, Анюта, в этой сумятице ни конца, ни радости…
- Не уходите, Феофаныч! – сдерживая слезы, промолвила. Мне стало жалко старика, хотя он скорее жалел меня… В моем голосе он уловил жалость к нему и сострадание и как-то сразу ободрился, подтянулся и восторженным голосом произнес стихи: « Нет! Жизнь моя не стала ржавой. Не оскудело бытие… Поэзия – моя держава. Я вечно подданный ее».
Время позднее, а я томим каким-то жаром души, - пожаловался он. Вот сходить бы сейчас к морю, принять ледяной душ, отчаянно растереться полотенцем… По науке такой душ надо принимать ежедневно. Да, но в море сейчас вода теплая, как в ванной, несмотря на ночь…
Немного подумав и помолчав, он снова начал говорить, как бы оправдываясь.
- Есть у меня много знакомых из Казани, Марийской АССР и однополчане Заполярья. Вот друзья тогда и помогли письмами, убеждениями, просьбами: жить, служить маленьким делом людям. Тогда и пошел я на общественную работу, а вскоре и депутатом избрали. Сейчас я работаю до полного изнеможения в саду, в огороде, и бегаю по делам: то письмо отослать, то брошюру, то совет, то разбирательство дел семейных..., иначе вакуум в душе без контакта с каким-то делом, с человеком, другом… Александр Блок говорил: «Тот, кто поймет, что смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревогах, уже перестает быть обывателем».
Лечащий врач, сняв у меня электрокардиограмму сердца, удивился, что у меня был инфаркт-миокарда, а я и не заметил… Меня спасает упорнейший физический труд, ежедневное обливание холодной водой, рациональная пища: овощи, молочные продукты… Иногда в столовой бывает хороший борщ, но это, когда нагрянет ревизионная комиссия. Обычно с большим удовольствием съешь клубень картофеля с ломтем хлеба дома, чем обед в нашем ресторане. Борщ – абсолютно пресный, как трава, пельмени – это твердый кусок теста, внутри которого с горошину какая-то смесь, абсолютно не схожая с мясом…Котлеты протухшие, деревянные, без запаха мяса, очевидно, сработаны из остатков каши. И сколько раз приходилось пугать этих махинаторов столовых, но ничего не помогает…Тут что-то другое надо, вроде уголовного кодекса…
Уехать бы жить на Родину! Но я уже стар и никого там не осталось из близких. Братья погибли, я уже говорил, а последний умер от гангрены ног. Прежде, когда я был моложе, на месяц-другой уезжал на Алтай, устраивался работать художником. Альпийские родные луга, вечные снеговые просторы горных вершин, клекот орлов.. Кругом хрустальный воздух, шестидесятиметровые деревья, усыпанные щебечущими птицами. И всегда бегут арыки тающих ледников; какой-то медовый запах повсюду, эдельвейсы, безбрежные долины, полыхающие то красными, то желтыми маками.
Земляки мне предлагали невест с готовым хозяйством, разведенных и вдов, но я отнекивался и, проработав художником, возвращался обратно сюда, к морю, в свою лачугу, где меня ласково встречала лишь овчарка Байкал – бывшая моя живая подруга, .. издох давно…
Феофаныч стеснительно улыбался, но все же говорил.
- Есть и здесь женщины, которые предлагают руку и сердце, но они считают, что я имею средства и просят дать тысячи четыре для сына, или тысячу взаймы. Но коли пенсии семьдесят два рубля, то много ли я могу теперь дать? Правда, где-то в Марийской АССР, да и теперь в Одессе, Москве, Риге печатают в газетах о желающих мужчинах и женщинах соединиться в браке. Но когда у тебя уже весь цвет облетел, то кому ты нужен? А хорошо бы так: встал утром – солнышко, щебет птиц, тепло, какие-то общие планы, пусть по хозяйству, но все же тихо, мирно, размеренно, взаимное уважение, помощь друг другу…
Еще лет пять тому, стал я переписываться с одной молодой поэтессой из Севера. Она инвалид первой группы после перенесенного полимиэлита, не ходит, в коляске. Вообще, я веду литературную переписку со многими, но эта особенная! Поехал я как-то ее навестить и, вы знаете, влюбился в нее, как мальчишка!.. Потом снова ездил к ней, хотел забрать сюда, на юг, но она не захотела.. И снова мне хочется поехать на север, кого-то спасти в стихию, или самому погибнуть, или попасть трупом в анатомку и послужить науке девственными легкими, а еще мечтаю – найти самую разнесчастную женщину, ободрить ее, помочь… В аллегорическом смысле хотел бы я разводить чудесные цветы в долине, создавать волшебных красот долину…
Ах! Но зачем тешить себя иллюзиями! Одна радость: лопата, сад, огород…,-
Феофаныч на мгновение о чем-то задумался. а потом восклицал, безотрывно глядя мне в глаза.
- Нельзя убежать от любви, от нее не скроешься! Вы, зря, Анюта, на любовь вето положили. У любви нет берегов!... Коли надежды на лучшее исчезли, то даже счастливый дар судьбы упадет от человека в двух шагах, то упадет впустую, оставшись незамеченным, потому что не захочет человек встретить его, потянуться навстречу. По гнилому валежнику нельзя судить о красоте целого леса. Так и про мужчин… А вы тащите на себе груз прошлого – это тяжелый груз! Оплакивать прошлое – это значит остановить жизнь. Жизнь - как море, она всегда исполнена бурь и вечных стрессов. Если счастье не бывает длительным, то и несчастье не вечно! Милая Анюта! Вы устали? – вдруг спросил он, увидев мое грустное лицо.
- Нет, нет! Я внимательно слушаю вас! – ответила, а Феофаныч внезапно взял мою руку в обе свои могучие руки, нежно прикоснулся губами и тихо произнес: «Спасибо».
Для него сейчас я была, очевидно, тем слушателем, которого у него давно не было. И неважно, поймут ли его, ему нужно только обращаться к кому-то живому и высказывать свою отболевшую боль. Ему, старцу, как никому больше, необходимо это из-за его одиночества, в котором он остался жить, работать и еще служить людям. Но надо было мне подозревать, что этот старик, расчувствовашись передо мной, уже кажется, влюбился в меня, в этот ночной час со звездным над нами небом.
Я уже было пожалела, что не ушла раньше, сама остановив его и просив, продолжать рассказывать о себе. Но было поздно, Феофаныч так вошел в поэтическое состояние чувств, что остановить его было невозможно.
- «Ночь… Дождя отшумевшего капли, тихонько по листьям текли. О чем-то шептались деревья, кукушка кричала вдали» - снова услышала я тихий голос Феофаныча. – А сейчас струйки бегут торопливо, и все шепчут и шепчут во мраке ночном… Как это все трогает! Нет! Поэзия незримо сопровождает человека всю его жизнь. Человек не испытавший горячего увлечения литературой, поэзией, живописью, не прошедши через ее эмоциональную красоту, навсегда остается уродом, как бы он не преуспел в науке и жизни! Великое счастье родиться и жить, пусть даже цветочком, но людям светить! Конечно, человек, не ведающий поэзии, искусства, не ощущающий застывшую красоту архитектуры, обкрадывает себя духовно. Даже много тысячелетий назад человек старался на стенах пещер изобразить видимую природу, стремился воплотить любыми изобразительными средствами свое ощущение мира.
В катакомбах Рима христиане, которых зверски убивал Нерон, на стенах, как могли, делали рисунки. Да, кстати, сам Нерон был поклонником искусства, ему не была чужда лира, но есть в мире великое «НО!»… Как может сочетаться лира в душе человеческой вместе с жестокостью? Например, когда Нерон приказал поджечь ради зрелища свою же столицу, то, взяв лиру, пел: «О колыбель моих отцов…» Или, в Древнем Риме на пиру патрициев был выставлен живой мальчик, весь покрытый бронзой. К вечеру мальчик умер, так как кожа его перестала дышать, и он получил самоотравление…
Простите меня, Анюта, что я так слишком ассоциирую, внезапно озарившими меня воспоминаниями, о прочитанном. Почему-то сейчас, несмотря на жгучий ветер, который дул мне всю жизнь в лицо, в голове все так же ясно помниться бездонный колодец впечатлений от полотен великих мастеров искусства. Это видение не покидало меня и в дни войны, когда служил пилотом в Заполярье, когда глядел в такое высокое небо, полное огня и крови, и пряди тумана казались душами умерших. А ночью мириады вспыхивающих снежинок на темно-фиолетовом небе, уносили мое воображение в родные края Сибири, где мы мальчишками резвились в сугробах, или, сломя голову, неслись и падали с необъезженных коней. И все думал: суждено ли мне разделить судьбу павших братьев или еще оставаться живым?
А тут посмотришь, по улице идет урод-уродом, а жена – красавица, и читаешь по морде суженого, что на уме у него только выпить да закурить, да играть в бессмысленное домино. Идет он, словно болтается небрежно, а она перед ничтожеством лебезит. Ну что ему до понятия ярких эмоций, представления о женщине – как матери всего сущего на земле! Что ему до красивых облаков на небе! Да он никогда не уделяет внимания небесам, даже когда ежедневно загорается хрусталь звезд на небе или ласковый зефир потянул с моря. Он думает только о пиве и только!
Вот и мыслю, что все мои дела как бы попусту в этом мире прошли. Сколько лет проработал в милиции, - пьяниц не перевелось, а ворюг не поменьшало… Да и теперь мое дело в чем заключается? Люди идут, просят о помощи, и я веду борьбу с бюрократами, но от этого ведь их меньше не становится. Вот и думай – зачем все делаешь? На мои дела смотрят как на помеху, а я их могу в один миг провернуть, в любое время, и в награду мне ничего не надо, ну, разве, мимолетного приветливого взгляда… Меня многие не понимают, считают белой вороной, идеалистом, и. мол, от этого у меня все жизненные неудачи. Но таков был и мой отец: с кудрями по плечи, массой книг и журналов, в окружении крестьян, рабочих, медсестер, врачей и художников; жаль вот, что погиб рано, да и то по причине своей доверчивости…
Ну, до завтра, Анюта, а то я замучил вас своим философствованием… Не забудьте завтра в душ…
- Завтра же на остров, - напомнила Феофанычу.
- На остров? Да, значит, на остров… Спокойной ночи вам…
Феофаныч ушел, время подошло ко второму часу ночи. Я легла, но уснуть не могла. Когда-то мне думалось, что старые люди уже ни о чем не думают, ни о чем не мечтают… А теперь пришлось узнать, что и в глубокой старости человек по-прежнему живет той же жизнью: любит, ждет, надеется, мечтает, хочет быть полезным и, наверное, очень мучается, если кому-то стал обузой…