Отчаянно изуродованный электроникой Григ, мало напоминал себя самого. Точно всю глубину, нежность, порывистость, тоску, саму изменчивую юность из музыки выкачали, оставив что-то очень похожее на яркий фантик, под которым была пустота…И все же, танец Анитры не пойми как затесавшийся среди заунывного шансона, ухающего рока, и дурашливых голосовых звонков – лучшее, что можно было отыскать в Мишкином телефоне. И Катя еще пару раз проверила звучание…Да! Вот так ! Вот так должен звучать её вызов – со вкусом, определяющий сразу, что Мише звонит не случайная пустышка, а женщина с достоинством, образование и соответствующим воспитанием.
Но если б видел сейчас кто, как старательно, точно первоклассница выводящая палочки и крючочки, листает Катерина Львовна строчки меню в телефоне, невольно улыбнулся и, мож6ет даже подумал: «Чудит, деваха!»
Только не чудачество это было, нет. С тех пор, как привела, раскудрявившаяся дорожка Катеньку в дом, полный чужих запахов, вещей, хранящий везде и всюду присутствие той, первой, побежденной, но ведь когда-то любимой женщины, поселилось под сердцем маята. И казалось, прагматичной девушке, взращенной далече от деревенских суеверий, что сами стены крадут её Мишку по кусочку, по капельке. И если бы не ровным светом не сияла бы Кате надежда – оторвать любимого и от дома, и от деревни, и от Томки с сыном, то уже бы громыхал, суетился, гремел в чужом гнезде – ремонт. О! Капли от капли не оставила бы она от этой деревенской пестроты и безвкусицы! Но смысла в этом не было. И Катюша считала дни до назначенной даты развода, и всем силами старалась окружить Мишу собой. Брызгала духи на рубахи, чтоб даже пропитавшись терпким мужским потом не ушел из её запах, везде и всюду оставляла очаровательные мелочи: помаду в блестящем тюбике, шарфик, платочек…И вот меняла, что-то разухабистое на изящное кружево «Танца Анитры»
Она попробовала пропеть мелодию и отказалась от бесплодной затеи – интонирование Кате никогда не удавалось. Музыка звенела в голове, рвалась с языка, но едва Катя отпускала её на волю, она тут же и падала к ногам рваными клочками неясных там-папам-пам…Вот мама, мама могла бы с легкостью напеть и более сложные мелодии. Мама! Катя внезапно поняла, дико она соскучилась по теплым и мягким маминым рукам, вечному запаху корицы и лаванды, полумраку узенького коридора, огромному роялю, перегородившему и без того тесный зал, стандартной «двушки», стеллажам с книгами. По всему тому, что… терпеть не могла в недавние еще годы студенчества и отрочества. Странный мир, полный музыки, вечной музыки, бесконечной музыки… Мама, мама, да видела ли она, хоть что-то кроме своих учеников и нотных тетрадей? Понимала ли, что за окнами царит совсем другая жизнь. Нет… она даже компьютер не смогла ей купить. Потому что и простенький комп был им не по карману. Катя и в деревню бежала, чтоб не задыхаться больше в тесных комнатах среди книг и музыки. Там хотя бы жилье предлагали…Хотя, разве это жилье?
«Господи, Катя! Ты не в том видишь счастье!»
«А в чем счастье, мама?» – подумала уже сейчас. И тут же зазвучало рефреном «В чем сила, брат?»
Счастье в силе. В умении заставить судьбу работать на себя. Но мать не могла дать Кате её, потмоу, что нельзя дать того, чего сам не имеешь.
И может потому, с такой тоской, и потянуло её к широкоплечему и всегда веселому Мишке Дьякову, что показался он ей до краев налитым этой силой. Такой все может! Все! Надо только подтолкнуть! А это Катя сумеет. Но где тот Мишка- Медведь?
Катюша прикрыла глаза и заставила себя вспомнить, как впервые встал он перед ней, спрыгнув с подножки рокочущей машины. Что же он тогда сказал? Кажется «Привет, красивая» или нет… «Чего грустишь, красавица?»… Не вспомнить… Только интонация… особенная, мягкая и вместе с тем насмешливая… Такая, что горячий комок ухнул в низ живота, и она устыдилась этого несвойственного ей влечения. Она же всегда, всегда умела держать мужчин на расстоянии. Но Миша, даже не заметил этого расстояния. Миша…
Катя отодвинула безвкусную, аляповатую штору и опять удивилась нелепому выбору Томки. Оранжевые, а цветы – фиолетовые, немыслимое цветовое сочетание! И стены эти с коврами аля совок…Но ничего, скоро в се будет иначе. Уже завтра, завтра. Все решит. Покупатели напоминали о себе чуть не ежедневно, и Катюшка прыгала вокруг них, уговаривала потерпеть…И обещала, что вот через неделю выедут, мол, уже и вещи начала паковать. Хотя нечего было паковать. Она даже косметику так и не решилась выставить на комод. И наряды свои извлекала каждый раз из дорожной сумки. Чужая в чужом доме…
Хотя, если подумать вещи у Томасины есть совершено потрясающие! Вышивки чудесные, кровать с шишечками, предвоенная. Как бы она смотрелась в городе! Особенно если в спальню входить после изящной английской гостиной с тяжелыми портьерами, роскошью тканей, по благородному дорогому, непременно дорогому ковру, мимо пианино с подсвечниками…И вот спальня милая почти деревенская, вот с этой швейной машиной Катюшка погладила рукой метал старого «Зингера», и кровать , надо только сетку заменить ортопедическим матрасом. Простынь с подзором, так чтоб было видно это кружево… а подушки горкой, так как и здесь, в наволочках с вышивками!
Ой! А домотканые дорожки? Совершеннейшее этно!!!! И круглый стол, с резной ножкой, его надо ободрать и покрыть непременно черным лаком. Тогда его можно и в гостиной оставить. И комод с кучей ящиков со старинными ручками, кованными, тяжелыми! Да, сейчас это модно. Стиль кантри. Катя с недавних пор пристрастилась смотреть «Квартирный вопрос», и даже не удержалась книгу купила «Интерьер гостиной». Тяжелый фолиант предлагал массу вариантов, как обставить квартиру. И Катюшка разглядывала их с благоговением, находя в будущем своем гнезде место каждой из понравившихся вещей. И знала, что не рискнет все это тащить в город.
Куда везти? Кому? К маме? И что? Сказать: «от бывшей жены в наследство перешло»?
Но для мамы Миша был неженат и детей не имел. Катя решила пока не все рассказывать о своем избраннике. Она и о нем самом сообщила, лишь, когда он перебрался в Новоселовку. Более всего она боялась, что маму удивит профессия Миши. Но она вдруг обрадовалась: «Катюшка! Ну, наконец-то в доме будет мужчина!». И Катя чуть-чуть приукрасила его в глазах будущей тещи. Соврала зачем-то про образование…Зачем? Так вышло. И мама неожиданно легко согласилась узнать нужны ли где-то шофера с категорией «Е». Оказалось нужны и очень.
Мама, мамочка! Такая гордость звучала в твоём голосе. «Катюша! Он у тебя водитель высшей категории!», что завравшейся дочери захотелось расплакаться и обо всем рассказать. Но сдержалась…
Ничего! Очень скоро она построит свой мир... И уже никто не посмеет пальцем ткнуть, мол чужого увела. Не увела! Отбила! Как на войне отбивают трофеи, как захватывают города. Она тоже может быть сильной, значит и счастливой. У неё все будет хорошо. И никогда Катя не станет отрицать этих трех лет проведенных в навозе, в сельце, где три улицы и школа, она с гордостью будет говорить, что она деревенская! Наверное, зря она отказалась научиться доить корову, при случае это было бы еще одни козырем! Настоящая русская женщина не боящаяся ничего. И муж – колоритный мужчина, добытчик.
– Хозяин! – произнесла Катя вслух. Наслаждаясь самим словом. Крепким, мощным, как из стали отлитым. И прислушалась.
– Бух-бух-бух – ухал топор.
Мишка рубил дрова…не для печи, просто так, развлекался. Это была его ежевечерняя забава. С каким-то остервенением он кидался в работу, бессмысленную, потому что не уже не для себя делал…Чистил дворы, ошкуривал столбы, еще с зимы заготовленные, чтоб огородить сад, впрочем какой там сад – тонюсенькие прутики яблонь и вишен. И чем больше глушил память, тем живучее вырывалась она подкидывала одно за одним воспоминание.
Вот в рядок, четыре стебелька, еще хранящие следы побелки, должные стать высоченными, раскидистыми яблонями –медовками. Он вез их с Минусинска, купленные не по случаю, а выбранные специально…Четыре яблони…Четыре жизни. Томка просила. Саженцы эти слабые, с едва зажившей кожицей в месте привоя, корешками ниточками, обрубленными изуверски торопливой лопатой, продавец, наверное, кинул к сильным и здоровым на удачу, авось купят…
А Томка вцепилась в задохликов! Выживут! Выжили… Еще лет пять и плодоносить начнут.
Хотя, жена вечно таскалась с котятами, щенками, и все как-то не по-людски или напротив слишком по-людски. Безошибочно выделяя тех, кому более всего была нужна. Она и корову-то во двор взяла тощей телкой, в парше и проплешинах. Мишка не спорил, да не спорил. Сад-огород- корова – бабье царство. Ей и командовать, хочет малодойку, пусть берет.
А ведь выходила! Выходила! И имя-то дала чудное, не Зорька, Ночка, а Нега… И изнежила, вся улица потешалась, как мчалась уже отяжелевшая, гладкобокая, сытая корова на зов хозяйки резвой собачонкой, как ластилась не по-коровьи. Тыкалась носом в карман телогрейки или халата, точно зная, что там всегда есть кусок хлеба или морковка…
Дура! Как есть дурра!
Мишка яростно размахнулся колуном и чурка, сучклявая, перевитая, изуродованная крякнула и подалась с одного удара.
Мишаня отшвырнул прочь корявые половинки под навес дровяника и установил еще одну. Вот же три года лежали, руки не доходили, раздолбать.
Как там вчера сказал хозяйский юрист:
– Материальных претензий сторона истца не имеет.
А Мишке хотелось, чтоб сторона претензии имела, чтоб за каждый стул ругаться. Нет, не из жадности, а так. За месяц безделья накопилась в нем дурная сила, живая, едкая, вечно бурлящая.
Ходила она в нем выхаживалась, как бражка в трехведерной фляге. Мишка даже сам её побаиваться стал… И когда адвокатишка этот, скользкий и блестящий, как стеклянный шарик, сообщил, что Томки в суде не будет, Мишка в первую минуту обрадовался даже. Все отчетливее понимая, что если встретятся они сейчас, хорошего не выйдет. В первую минуту, потом вторая пришла… третья… И чем больше их проходило под ровный монотон хозяйского юриста, тем яростнее вскипала в Мишке желание, взять и въехать в адвокатскую рожу, просто так, что посмотреть, как стечет с лощеной физиономии елейное масло.
Вовремя адвокат выложил на стол отказную на дом…вовремя. И Катюшка за спиной вовремя ахнула, покоренная неожиданной Томкиной щедростью. И кинулась благодорить.
И Дьяков поблагодарил…
Вот и всё?
– Хрясь – сочно и очередная чурка не выдержала напора.
Мишка откинул ногой то, что было когда-то одним целым, и закурил.
Развод станет пустой формальностью. Главное, Явиться в суд, чтоб не затягивать дело.
Ребенок остается с матерью. С этим Мишка спорить при любом раскладе бы не стал. Куда ему еще Деньку? Кому? Катьке? Она саму себя обиходить не может. И еще, Томка, от неё ребенка оторвать, как кусок мяса вырвать.
Она – мать. Тут другой вопрос был ли он отцом? Нет, понятно кормил одевал, гордился даже. Но подумать, все время от появления Дениски на свет и до скоропалительного своего бегства. Полгода… да… Это что же сейчас сыну? 10 месяцев выходит? Мишка отшвырнул не докуренную сигарету и загибая пальцы просчитал: декабрь, январь, февраль, март, апрель, май, июнь, июль, август… Девять. Череда месяцев за которую он так и не увидел, ни первой улыбки, ни первых слов не услышал. Из рейса в рейс, и дома пахота… На руки-то сколько раз взял? И что в нем оставил? Несмышленыше? Кровушку свою дурную? Так подарок ли это? Все думал, что подрастет и вот тогда… А подрастет уже не его папкой звать будет…Может быть уже зовет. Во сколько они лопотать начинают? В год? Тогда скоро уже.
Мишаня уперся в бок громадной чурки…последняя. Все хотел её на свадьбу кому подкинуть. Есть такая забава– удаль жениха испытать. Выкатят молодому и счастливому дуролому вот такую корявину, понабьют в неё копеек и давай милый, старайся. И жених под хохот пьяных гостей пыхтит, старается. Им с Томкой такую чурочку никто не выкатывал. Тихо они поженились. Просто. Она – с голым задом, без родни и друзей, и он такой же. Всего имущества – старенькая избушка, вросшая в землю, и мотоцикл.
Вел в дом молодую жену с маленьким Борькой на руках и боялся, что плюнет и уйдет. Не ушла. «Миш, наживем!»
– Нажили – бухнул колун и…отскочил от чурбана, как от батута, вывернул кисть до боли, пытаясь взлететь. И упал под ноги.
Мишка затряс рукой, пытаясь унять расходящуюся боль.
– Черт потянул что ли? – спросил сам себя.
Уселся на взбунтовавшуюся и чурку и принялся тереть кисть, запястье…
Да, через неделю и разведут.
«И черт с ним» – мелькнуло безнадежно-холодно, – «Жить надо. Катька…»
И тут же зашуршало у дальней калитки, обрывая растрепанный поток мыслей. Мишка прислушался. В лиловых сумерках звучали легкие, торопливые шаги.
***
Ташку Тома признала не сразу. В первый день, когда появилась девичья фигурка под окнами, она еще мимоходом отметила, что где-то видела эту девчонку. Но девушка упорно стояла у ворот Труфановской базы и переходить дорогу не желала:
– Может с рейса, ждет кого, – решила Тома и посветлело на душе.
Тамара любила наблюдать за молодыми, и еще на свадьбы смотреть. Все мнилось ей, что у каждой пары обязательно счастье впереди. Молодость имеет право на любовь неприкрытую, отчаянную и потому особенно яркую. Это с возрастом учишься прятать в сердце и любовь, и нежность, и тоску, и боль…
Девчонка появилась и на другой день. И опять под вечер, когда уже стихло все.
– Задержался видать в дороге. – ворохнулось знакомое. Тома близоруко прищурилась пытаясь разглядеть девушку внимательнее. Но она точно нарочно пряталась куда-то в тень. А вот синий сарафанчик запомнился. И когда этот же сарафанчик мелькнул и на третий день, Тома не выдержала. Пока отворяла тяжелые ворота, подбирала слова утешения, мол, дорога, все может быть, еще непогодь, или сломался. Но вернется обязательно. Томе казалось, что она обязательно должна была сказать их, точно в прошлое вернуться. Она все это сто раз самой себе твердила. Дорога…непогодь…ремонт..вернется…
А когда трассу перешла, да нет, уже у белой разделительной полосы ахнула:
– Ташка! – и бегом рванулась к девчонке.
Ташка Тамары на какой-то миг испугалась… Заметалась , рванула было бежать. Но остановилась.
– Ты Мишу ждешь? – спросила Тома и поняла отчего же сразу не признала она золовку.
Перед ней стояла совсем другая Ташка. Та, прежняя, была похожа на вечно затравленного зверька, испуганного, настороженного, готового в любую минуту вцепиться в руку обидчика. Эта стояла уверенно, твердо, и смотрела почти с вызовом, гордо, и прищур Дьяковский, и подбородок вверх. И вот это еле заметное движение плечами, точно пыль стряхнула.
– Ми-шу ждешь? – повторила Тома
Ташка отрицательно покачала головой и решительно ткнула Тому в грудь.
– Меня? А Миша знает?
Девчонка кивнула по королевски, мол, да все брат знает волноваться не надо.
– Так что ж ты? Зашла бы! Три дня кругами ходишь, – Тома махнула рукой на дом – Идем?
И смешалась, вспомнив, что Макарьевна ещё не ушла, и как объяснить ей, кого она в избу привела. Побаивалась Томка строгих глаз домработницы. И не то, чтоб отношения не клеились, просто Макарьевна на все свое суждение имела. И если Труфанову слова поперек не говорила, признавая в нем хозяина и кормильца, то от Томки особо не таилась.
Вот только Ташка замешательства не заметила, и уверенно шла к воротам. Так и вошли вместе.
Макарьевна и в самом деле встретила их в коридоре. И не спросила ни о чем.
– Вы идите домой, я сама, это ко мне. – пробормотала Томка.
– Понятно, что не к Александру Федоровичу. Купать-то ребятишек будете? Все готово. А то я сама, вы пока вон, чаи гоняйте. Накрою сейчас…
– Да сама я! – остановила было Томка, но старуха свои обязанности знала четко и за Томой следила ревностно, чтоб не дай Бог не взбрело той в голову, ухватить кусок работы, не ей предназначенной. Томино дело хозяина оглаживать, телевизор смотреть и с детишками играть. Все остальное Макарьевна сделает.
Накрывала впрочем. Все время косясь на молчаливую гостью и прикидывала, кем же будет хозяйке эта молодка? Сестёр-братьев у Томы нет, для подружки молода. Из старой родни кто? Тогда Александр Федорович не очень рад будет. Предупредила:
– Сам-то сказал, что сегодня к десяти будет дома.
И выплыла неторопливо, величественно, как крутогрудый корабль из тихой бухты.
Ташка чай пила будто бы и без удовольствия, все стреляла глазами по сторонам, Тома пододвигала конфеты, печенье, пыталась говорить что-то. Но видела, что Ташка её не понимает или не хочет понимать…
И Тома даже обрадовалась, когда Макарьевна окликнула:
– Тамара Олеговна, примите, одного-то намыла.
К ванной бросилась. Спохватилась, от двери крикнула:
– Посиди! Я сейчас!
Но Ташка опять не поняла. Встала и затопала следом. И даже в ванную заглянула. Макарьевна вручила Томе Деньку, довольного, пахнущего влагой, теплом, детством пахнущего. Тома, торопливо укутала мальчишку полотенцем, щекой прижалась к его влажной еще щечке. И он залился колокольчиком, загулил ясно:
- Ма-ма…Ма-ма.
Будто демонстрируя всем и рядок белых зубов и умение выталкивать нехитрые слова и себя самого, зашлепал ручонками по материнскому лицу.
Ташка скользнула мимо. И Томка увидела тот самый взгляд, что так напугал её однажды. Буравящий, напряженный, жадный. Так голодный на кусок еды смотрит, нет, от жажды умирающий на воду…Да нет же…нет… в их взглядах уж точно нет вот такой странной глухой и вместе с тем рвущей душу тоски. Так можно смотреть только, только…
Макарьевна Настю не удержала. Ташка вдруг вырвала девчушку и прижала к себе… Точно так же, как минуту назад это делала Томка, согревая сына нехитрой материнской лаской. Настя вскрикнула, зашлась плачем, уперлась в грудь Ташки руками, отталкивая её, гоня прочь, врываясь испуганно, потянулась к Томке всеми силенками…
Макарьевна едва успела подхватить Дениску. Тамара вцепилась в дочку, но Ташка и не держала.
Спиной отступила к двери и опять тоскливо и яростно обожгла глазищами Томку, опешившую Макарьевну, и особенно пристально Настенку и кинулась прочь.
– Это что ж мать её что ли? – скорее не спросила, а утвердила старуха, – Молода-а-а!
– Мать? – удивилась Тома.
– Мать… прошептала, мгновение спустя.
И опять не веря себе, выдохнула:
– Мать?
– Да нет, это сестра Мишина…– зачастила, не желая ни верить, ни принимать истину, которая все и объясняла и ставила на свои места. Вот почему в КамАЗ, вот почему к Мишке.
– Сестра! – ударение Макарьевна поставила на первый слог, и выходило «сЕстра», и от этой неверности уже было ясно, что старуха все для себя решила и вывод сделала
– А ить похожа…только что Настюшка то наша чернявая. А глазюки и носик, да и губешки. – задумчиво начала Макарьенва и всполошилась – Ой, прочь гони! Тамара, гони! Такая и украдет! Федорычу, то Федорычу скажи, господи, сЕстра!
– Макарьевна, ты уложишь их? – спросила Томка, спокойно так, как обычно говорит человек заранее уверенный в том, что делает и зачем делает. – Я на полчаса…
Поняла она неотвратимое, что ей надо знать наверняка, надо. Значит, Дьяковская кровь? Она отчего-то улыбалась. И страх секунду назад владевший ей, оступил. Дьяковская…Мишина…кровь-то. Мишина.
– Куда ты? – старуха перегородила дорогу . Но Тому было уже не остановить. Он протянула второго малыша женщине. И направилась следом за Ташкой.