Июль 1965 года, подмосковное село Хлебниково.
Мы с папой лежим в стогу сена, на самой верхушке. Вокруг нас только поле. За полем синеет дальний лес, и в этот синий лес опускается рыжее закатное солнце вперемешку с фиолетовыми низкими облаками.
"Давай спать, доча," - папочка протяжно зевает и через две секунды храпит громко и молодо. Я смотрю на него,чуть отодвинувшись, и любуюсь им - русоголовым, скуластым, пушисторесничным.Нюхаю папино смуглое плечо и улыбаюсь от любви и счастья.
Солнце скрывается за горизонтом.
Мне становится страшно и одиноко. "Пап! - трясу я отца за плечо, - я не хочу спать! Спой мне песню про тайгу!"
Папа тут же просыпается. Папа не может мне отказать.
-Завтра снова в дорогу...
Путь нелегкий с утра... -запевает папа красивейшим тенором: не тихим и не громким, а таким,каким надо. Он поет мне, 4-х летней дочери, старательно и убедительно, без халтуры.
-Хорошо хоть немного
Посидеть у костра....
(Я по профессии музыкант: скрипачка и певица. Я этого не хотела, но так получилось: обучение на скрипке стоило примерно в 10 раз дешевле обучения на фортепиано. Теперь я понимаю: если бы моего папу, воспитанника ворошиловградского детдома, в свое время учили музыке, он был бы не просто хорошим, а великим музыкантом. Аккордеонистом ли, балалаечником, пианистом - не суть важно. Папа был очень музыкален и очень талантлив.
Когда они с мамой в 1967 году купили пианино, папа в тот же день подобрал на слух множество фрагментов из классических произведений: из "Щелкунчика", из "Лебединого озера", из первого концерта Чайковского для фортепиано с оркестром. Подобрал двумя руками,не зная ни одной ноты.)
-Но волной, набегая,
Тронул вальс берега:
А вокруг голубая,
Голубая тайга....
Я клянусь, что испытывала настоящий восторг, видя высокие изумрудные сосны из папиной песни, синие волны, набегающие на берег - я слышала все гармонии, все модуляции в божественном папином пении, в чудесной музыке, разливающейся над полем.
-Доча, ну давай спать, - умолял папа, - уже поздно, одиннадцать часов уже!...
-Нет, ты допой до темноты, а потом спи!- возражала я, и папа, окончательно проснувшись, выводил дальше:
-Наши встречи не часты
На таежной тропе,
Мы за трудное счастье
Благодарны судьбе....
И поляна лесная
нам с тобой дорога...
(тут у меня начинало щипать в носу от слез)
А вокруг голубая,
Голубая тайга-а-а-а....
Папа еле допевал куплет и начинал редко и ровно дышать. Но я тормошила его: "Не спи! Мне страшно! В сене кто-то стрекочет и хрустит! Оно меня укусит!"
Бедный папа вздрагивал, тут же открывал глаза: "Ну хорошо. Спою я тебе еще одну замечательную песню." И заводил:
"Темная ночь...
Только пули свистят по степи....
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звезды мерцают...."
Я настораживалась,замирая. Слушала песню, стараясь не упустить ни звука.
"Темная ночь... ты,любимая, знаю, не спишь
И у детской кроватки тайком
Ты слезу утираешь..."
На этих строках я начинала горько рыдать. До сих пор помню, как жалко было мне героев этой песни - я, 4-летняя, рыдала в голос, пугая папу и мошкару в сене.
"Ну чего ты плачешь? - просветленно спрашивал папа, - ну ты же не дослушала до конца песню, а плачешь!"
"Пой!" - давясь слезами, приказывала я.
"Смерть не страшна! - воодушевленно пел папа, - с ней не раз мы встречались в степи,
Вот и теперь -
Надо мною она кружится ( тут я снова заливалась слезами)
.... Ты меня ждешь,
И у детской кроватки не спишь,
И поэтому знаю - со мной
Ничего не случится..."
В конце песни я рыдала так, что меня не могли остановить папины доводы о том, что "смерть не страшна", что с бойцом "ничего не случится", что "все у них будет хорошо".
"Она его дождалась?" - рыдала я.
"Дождалась, - отвечал папа, - даю тебе честное слово".
"И с ребеночком в кроватке ничего не случилось?" - не успокаивалась я.
"Конечно, ничего не случилось, - убеждал меня папа, - он уже вырос давно, ребеночек тот."
"Сколько ему лет?" - судорожно всхлипывала я, засыпая на родном папином плече.
"Ребеночку-то? - уточнял папа, - ну, лет двадцать есть, наверное... Точно, двадцать исполнилось на днях", - спешил убедить меня папа, вытирая теплыми ладонями мое залитое слезами личико.
* * *
Но папа знакомил меня не только с репертуаром Юрия Гуляева и гениального Марка Бернеса. Как-то раз он, понадеявшись на мою несмышленость, спел мне (один-единственный раз!) песню на родном украинском языке про "Дрибный дощь".
Спел и забыл, всего и делов.
В августе мы вернулись в Москву. Мои молодые родители собрали гостей в честь 10-летней годовщины свадьбы (родители расписались в 55-м, папа ушел подводником в армию на 5 лет, я родилась в 60-м) и в конце прекрасного вечера попросили меня что-нибудь спеть.
Я влезла на табуретку и , подбоченясь, задорно заголосила:
"И шумыть, и гудэ
Дрибный дощщик идэ,
А хто ж мэнэ, молодую,
Тай до дому провэдэ?
А повив нэ до дому,
А повив у солому:
(Тут гости разом замолчали)
Я изобразила на табуретке что-то вроде чечетки и радостно прокричала:
-А солома нэ полова -
Дивке шо-то наколола!!!
Что творилось с гостями - это не передать словами. Я не могла понять, хорошо я спела или плохо. Я не могла понять, почему так рассердилась мама. И почему растерялся папа.
Мои родители при мне никогда не ссорились. Но два дня после того торжества все-таки не разговаривали.
* * *
А Марк Бернес на всю жизнь остался одним из моих самых любимых певцов.
Мамы нет на этом свете уже 12 лет. Папа живет - вернее, доживает, - один, и мне его ужасно жалко. Нет, мы его, конечно, не бросили, но жизнь его после смерти мамы рассыпалась, как карточный домик, и никакие внуки (их у него 4), никакие правнуки (у него одна шестилетняя правнучка) не могут заменить ему одну-единственную женщину, с которой он прожил ровно 45 лет.