вопреки всем экономикам мира
- А я сперва за зека тебя беглого принял. Потом гляжу - рожа вроде интеллигентная, одежа туристическая. Глухомань тут у нас, человека редко вот так пешего встретишь. Тюрьмы, косолапые мишки опять же. А ты, значит, путешественник... Странник, так сказать? - накручивая баранку, пытал меня сиплым голосом водила 412-го «Москвичонка», которому я махнул на проселке.
- Вроде того, -говорю.
Пригрело. Колеи превратились в реки с шоколадной водой, сугробы в полях набухли, что груди беременной. Еще чуть-чуть и у земли - день рожденья.
- За шлагном ездил на базар, - простодушно поддерживал разговор дядька. - Ну, и, не удержался, приобрел по случаю воскресенья чекушечку. Щас приеду, лупану для поправки, чтоб шум в башке унялся. И хватит пока. Вчера баню топил, Санек Масягин приходил, эх, и пар вышел, жирный, густой. Потом в столярке усугубили, конечно, здоровья для. Редко выпивам, понимаешь. Тренировки никакой, потому и башка трещит. Ага, у нас так. С вечеру хряпнул – весь следующий день свободен. К станку лучше не суйся. Если, конечно, руки не лишние. Потому особо-то не гульнешь. Но с другой стороны, по-русски сказать зае…ет, одно и тоже, точишь, точишь. Всю зиму. В глазах от этих матрешек рябит. Вот я и мотанул за шлангами. Хочу этот... как его... капельный способ полива организовать. Да-а-а. Помидоры, что мой шарабан будут, вот увидишь. А моя надулась из-за вчерашнего. Я тож психанул, говорю: а Пасха пройдет, вообще дня на три в луга уеду. Палатка, речка Полховка, знаешь, как разливается. Лещи – во, как валенки.
- И что, вот прямо все село матрешек делает?
- Кажен двор, -удивился мне Виктор Петрович.- Те надо?
Село Полх-Майдан нижегородской области мало похоже на другие среднестатистические. По нему не скажешь: деревня загибается. Дома – добротные, каменные, с мезонинами, с балкончиками, в финском, готическом, теремковом стиле. Возле церкви два прямо-таки дворца. Это братья Масягины совревновались, кто богаче.
- Ага. Деревня у нас нарядная. В 90-м году такой период был, - говорит мой возница, - матрешка дуром шла, или как у нас говорят «в драку». А кирпич дешевый был. Вот новая улица и выросла. Кто успел – построился.
Улицы расходятся от церкви, будто лучи. И в пространстве этом – ни души. Только два гуся, периодически выглядывая из-за сугробов, тихо гундосят у одного из гаражей. Поверх каждого забора непременный атрибут Полх-Майдана – вигвам, схваченный вверху, как озорной девичий «хвост» бечевкой. Облупленные стволы лип дожидаются, когда придет их черед стать матрешками.
У самого же Виктора Петровича дом деревянный, аккуратный, с козырными наличниками – двуглавый орел на фронтоне несет в когтях хорька. «Эт я Россию с НАТО изобразил»,- комментирует мастер. Он достает из багажника шланг, кидает его в сенях, как истощенную анаконду. Путь в избу проложен ткаными половиками.
Супруга Кремнева - Марь Васильевна сидит на крохотной скамейке, и купает в тазике с лаком матрешек. Макнет одну, оботрет голыми ладонями, ставит на дощечку. Оп –вторая готова, третья. Под доской - клеенка. Матрешками разной величины заставлен стол, подоконник, полки, даже печка.
В глазах режет, через пятнадцать минут нахождения в доме голова чумеет.
- Тут и водка не нужна, - говорю.
- Мы уж привышные, - отвечает с кухни Виктор Петрович, налаживая чайник. – Нас атомной бомбой не возьмешь. Зато, гляди, как газ горит, прямо факел в Ямбурге.
- А что же вы не кисточкой? – интересуюсь у хозяйки.
- Кисточкой долга-а-а.
- А в перчатках?
- Перчатки липну-у-т. Раньше-то вообще краска ацетонова была. Все глаза выест, лачишь, лачишь, того гляди заплачешь, - улыбается она.
Ветер из открытой форточки шевелит занавеску. Упираются синицы, голосят петухи, с крыш бешеная капель. Хозяин разгребает матрешек и ставит в прореху чашки, печенье.
- И сколько лет вы уже вот так сооружаете этот чудаковатый конструктор?
- А как ходить начали, - отзывается Марь Васильевна. – Мама, помню, только за порог, а мы с сестрой - «белье» хвать (некрашеная матрешка), глаза малюем, рот. Криво получалось, вкось. На японцев походили. Потом придет – отругает. Эх, фифелы, скока мне напортили.
- А я тоже с сестрой лет в семь начал, - сипит легкими Виктор Петрович.- Тогда станки «ручные были». Ну, колесо большое, от него ременная передача, из кишков бараньих делали. И вот один крутит, другой наяривает точит. Отец придет, глянет, и кинет в угол. Потом по башке потреплет: валяй, мол, когда меня не будет, дальше пыхти.
- А как оттеплет - за липой. Раньше каждый добывал ее для себя сам. С конца мая и почти до августа. В это время она «дерется» хорошо. Звали братьев, сватьев, друзей. Сегодня они тебе помогают, завтра — ты им. Лето, комарье, пот в глаза…
Теперь заготовка липы — отдельная профессия. Поблизости всю ухайдакали. Ездят на делянку. А делянки эти еще в 90-е, как водится, москвичи разобрали, подсуетились. Машина 200 стволов 23-25 тысяч рублей. На зиму берут две. Дерут теперь тоже не сами, нанимают со стороны. Машину липы ободрать — тысяча рублей. Потом сушат — липе, как вину, выдержка нужна. А уж на третий год точат.
- А из другого дерева нельзя, что ли?
- Лопат, - говорит Виктор Петрович. - Лопат и лопат. Все лопат. И дуб, и осина. Выточишь из осины-то. В тепло занесешь – башка хрясть пополам. Только липа идет. Когда она выстоится – прям, что сливочное масло становится. Лоснится, блестит.
- Так вот и живем, - говорит он, вставая из-за стола, раскрасневшись. – Айда до Саньки Масягина дойдем, к Казаку сходим.
Марья Васильевна лачит, лачит и ухом не ведет.
- Эх, хорошо, что ты мне на дороге попался, - говорит уже на улице. – А то бы дулась на меня еще день. Тут ведь как? Если в семье раздрай – кирдык всему. Встанет дело. Мы когда разлаемся, брака тут же много. Вроде и промеряешь досконально. Но как колдовство прям. Дрова получаются, а не матрешки. А так мы двоих дочерей подняли, выучили, внуки вот, один отслужил в спецназе, другой щас во флоте. И все за счет этой проклятой матрешки. Иной раз думаешь, подпалить бы все на хрен, резцы в реку кинуть. А потом думаешь, а че делать будешь? Сопьешься. С ума сойдешь.
В резиновых сапогах, выданных мне мастером, идем по улице, баламутим ручьи. Потом стучим в синие ворота с чайками. Выходит тетенька, платок на ее голове завязан как большое гнездо, глаза щурятся от яркого солнца.
- Ушел, -говорит она. –В столярке сидит. Заходите.
В Майданских домах по две двери, одна в сени - парадная, другая – во двор, в столярку.
Собака, завидев Петровича, стала подметать хвостом лужу. Мы шагнули в проем. В столярке у Масягина жарко. Топится буржуйка. Гора стружек посередке. Тугой свет через окно пробивает липовую, витающую взвесь. Виден каждый луч, как в кинотеатре. Пыль забивает легкие, губит мастеров. В Майдане долго не живут, у всех почти астма, бронхит.
Масягин работал, большие уши его на просвет казались малиновыми. Мы вошли, он заглушил станок.
- Покажи парню, как матрешку делают.
- А сам чего?
- Да че-то мозги кобеняться.
- Дело нехитрое, - бурчал Масягин. Сперва, инструмент как следует надо отточить, чтоб матрешка гладкая была, чтоб блестела. И чтобы не из магазина инструмент, а самокал - у нас тут кузнец свой, не инструмент делает - лакомство.
Он опять включает станок. Точными, заученными движениями промеряет матрешке голову, точит — она и вправду начинает блестеть. Стружки вьются по локтям. Дальше идет утолщение — это талия, затем снова изгиб. Выступ в самом низу называется «ножкой» или «жопкой» по-здешнему — все, матрешка готова. Ровная, гладкая, блестящая.
- Чуть полновата в грудях, - ставит он штангенциркулем диагноз.
- А сколько надо?
- Как полагается, по бабьему стандарту, но правда, в миллиметрах. Девяносто. Я как-то немцам на заказ делал. Те любят почему-то сисястых, - подметил он.
- А еще для кого делали?
- Эт от заказов зависит. Для «Икеи» точили, потом моя делала из них негритят. У нас с Виктором много большого «белья» берут. Потому что липу хорошо выдерживаем. В Москве потом художники на этом «белье» че хошь нарисовать могут. Хошь Путина, а хошь Нельсона Манделу.
- А с чего вообще здесь этот промысел начался?
- О, эт я краем уха слыхал. Закуривай, кто хочет.
- Здесь?
- А чего? Главное окурок не кидай в опилки. Вон в печку. А хошь я тебе самосад заверну?
Я пожелал. Он скрутил из газеты.
- Мы же ссыльные, с Дона. Когда Стеньку Разина разбили, царь его войско расселял по глухим местам. Вот здесь вокруг лес да овраги были, речка Полховка. Говорят, так назвали, потому что заполошные люди на ней стали жить, шебутные. Во всех, какие были тут восстания, нашенские отметились. А липы много кругом. И тут один мужик как-то сделал себе ложки, чашки. В общем, утварь. С той поры пошло-поехало.
- Стали работать и успокоились?
-Не совсем. Все равно здешний люд побаивались. Вот, например, в соседнем селе, Криушино, помещик был. Ладному на лицо парню в жены кривую давал, красивой в мужья калеку. Первая брачная ночь только его всегда. И все там терпели. А у нас никакого барина и не было никогда. Никто к нам и не совался. А лет сто с лишним назад кто-то из местных придумал матрешку делать. Может, увидел где. Черт его знает. И стали.
Куда только с ней не заносило. Плели такие специальные огромные корзины и в Иерусалим, и в Турцию ездили, а при НЭПе разжились, каменные дома построили, лавочки. А после раскулачка. За матрешек расстреливали, и за колючку упекали- ничего не помогало. В ту пору все окрестные села, которые в старину под барами лежали, этот промысел бросили: испугались. Один Майдан уперся, спас матрешку, вытащил на своих плечах. При Брежневе даже хохмили: Майдан, мол, маленькая Америка. Где частная собственность? В СССР ее нету. А в Майдане есть.
- Ага, - говорит Кремнев, - только и потом хрень была. Паспорта никому не выдавали. На выездах ОБХСС-ники дежурили. Ловили. Фабрика здесь была, вон на окраине. Туда из соседних деревень в основном набирали. Майданские не шли, потому что ерунду делали. И потому что в кабалу загоняли. Дадут тебе кило масла, или воз вики, а ты потом горбатишься полгода.
- И как же вы?
- Известно как, продолжает он.- Для прикрытия глаз в совхозе работали, пахали, сеяли весной, летом. Но втихаря и липу заготавливали. А как зима приходит - точили. К 8 марта или к пасхе или к ярмарке летней колесили по всему Союзу, от Ташкента до Чукотки.
- Как же колесили? Без документов?
- Ну, чо ты, ей-богу, на лапу дашь, тебе выправят. И милиционеру так же. Столько приключений было – три тома можно написать. Обычно к 8 марта паломничество было. А потом все возвращались. Что ты, деловые, и, главное, живые, не покалеченные, такое тоже случалось. С мешком денег. По три-пять тысяч с поездок приволакивали. И тогда праздник на неделю закатывали. Одни приезжают, вторые. Водку мы тогда и знать не знали. На фабрике для полировки матрешек использовали, как мы называли, политуру. Помнишь, Сань?
Тот качнул головой, выпустив в пушистую паутину струю дыма.
- У-у. Напиток богов, - зашелся опять мой провожатый. - Я и свадьбу с ним справил. Знаешь, как весело жили.
- А сейчас?
- Да и сейчас хорошо. Грех жаловаться.
- Фабрика работает?
- Сгорела, - машет Кремнев. Но матрешка – баба чувствительная. Не угадаешь по какой причине, встанет вдруг. Не идет.
- Как по какой?- бубнит Масягин. – Как только отношения с Европой или с Америкой натянутся, все, суши липу дальше. Матрешка, можно, сказать, барометр нашей внешней политики.
- Точно, - говорит Кремнев.
- Да еще и соседние села стали нас подсаживать. Как китайцы, делают ширпотреб. И цену сбивают, и рынок нарушают.
- А чем ваши от их отличаются?
- Ну, у нас вот с таких пор сейчас дети робят. Другие деревни пустеют, из Майдана тоже, ясен пень, уезжают. Но многие и остаются. Численность восполняется. Стало быть, традиция не нарушается. А традиция нарушится, взамен ей что – пустота, эта как ее, эпахондрия, что ли? – смотри на меня Масягин. – Вот этим и отличается. Они вроде и одинаковые. Но у нас каждая баба имеет свой почерк.
- А почем продаете?
- Мы сами-то не возим. Есть те, кто без мужей, берут по пятьдесят, красят лачат, и в Москву на вернисаж в Измайлово, там за триста толкают. Но это куча разных документов, справок. Рехнешься. А так у нас берут в основном перекупщики. Заказывают. Потом звонишь, приезжают на КАМАЗах, забирают. Цена фиксирована. Большая семерка (семиместная) 180 рублей, пятерка – 120. Ну, а в Москве уж они как хотят, так и ломят цену. 800-1000. Иной раз заказывают большое «белье» - десятку или пятнашку – тридцать сантиметров высотой. Возьмут у тебя за тыщу. Продадут за десять. Закон бизнеса.
- Но странно другое, кому, куда столько этих матрешек надо?
- Как кому? Один из символов России. Балалайка, водка, матрешка. Скажешь, туфта все. Давно устарело? Но, видать, иностранцу так удобней «крези рашу» воспринимать, «ен ду стенд»? - губы его расползлись в простецкой улыбке.
Мы опять идем по лужам. Смолим дареные Масягиным «козьи ноги». У некоторых ворот нехилые иномарки. Майдан развивается назло всем экономикам мира.
Казака дома не оказывается. Замок.
У него лихой оборот, деньги и товар крутятся, как и он сам. Коммерция, связи -отправляет матрешку машиной в Петербург, а оттуда по всему миру. Кроме того, что сам точит, другим заказывает, нанимает. И те делают, как в старину – одну себе, три хозяину. Потому что липа не их, а его.
- Эх, был бы я чуть помоложе, я б ему еще фору дал, - смеется Кременев. И закашливается.
Мы идем к нему обедать.
- Дахалка вот малость подсела. Ночью, бывает, прям того и гляди концы отдам. Но нам и этого с Марькой хватает. Двадцать тыщ к Пасхе срубим – поди, плохо. Детям отправим, внукам. Ей бродни куплю.
- И на рыбалку возьмешь?
- Да не-е. Она мне еду к реке носит. Пирогов напечет. А сапоги худые. У нас, знаешь, какие разливы – у-у. И судаки – с валенок. Я забурюсь на денек, другой, в палатке. Она меня кормит. Хоть и лаемся, а уж почти сорок лет вместе. Держимся друг за дружку. Прям как матрешки.