Вадим Пердеич

 

Алкоголиком он был, конечно, совершенно конченным, но со службы майор его так и не выгнал до самой смерти. А все потому, что в оркестре не было человека добрее и веселее, чем Вадим. Был он кларнетистом от Бога и начинал свою карьеру в Большом Симфоническом Оркестре. Но когда жена ушла от него к другому музыканту, он стал попивать и из БСО его выгнали. Потом Вадим просидел за пультом несколько лет в Театре оперетты, но и оттуда ему пришлось уйти все по той же причине. Вот и нашел он тогда себе последнее пристанище в Военном духовом оркестре при Московском Высшем Общевойсковом Краснознаменном Ордена Ленина Командном Училище имени Верховного Совета, став старшим сержантом сверхсрочной службы Вадимом Сергеевичем Нектаревским. Кличку Вадим Пердеич он получил за то, что систематически совершенствовал свое мастерство в извлечении из кларнета звуков пердежей различного характера. Конечно, что-нибудь из Чайковского или Россини он тоже временами наигрывал, так же, как и партии из военных маршей, но к пердежу возвращался неизменно и иногда, казалось бы, в самое неподходящее время...
В тот день наш оркестр был дежурным по гарнизону и, снова превратившись из военного оркестра в ансамбль "Земля и люди", участвовал в захоронении ушедших из жизни офицеров. Обслужив уже трех клиентов, мы на нашем автобусе ехали к последней точке маршрута - пышно разрастающемуся кладбищу в Тёплом Стане. Время обеда давно прошло и в животах было тоскливо, а красные рожи сверхсрочников совсем погрустнели от невозможности похмелиться в положенное время.
Наконец раздалась команда майора привести себя в порядок и быть готовыми к стремительному десантированию, так как нас уже наверняка ждали. Затягивая узел военного галстука потуже и глядя через окно автобуса на проплывающие мимо свежие могилы, сверхсрочник Паша патетически произнес:
-   Идут и идут цинковые гробы, гибнут наши ребята в Афгане, а мы тут на дудках играем.
- Ну и кто тебе мешает, - лениво отозвался Вадим Пердеич, - иди и запишись добровольцем.
Паша был сверхсрочником лет тридцати. Пил он не много, но только оттого, что был жаден до денег. Если же ему наливали нахаляву, то никогда не отказывался. Из жадности же он уговаривал сыграть с ним в настольный теннис хоть на десять копеек тех, кто играл слабее. И все из-за той же жадности очень стремился вступить в коммунистическую партию. Зная об этом его намерении, некоторые из сверчей наливали ему время от времени, да и в теннис по чуть-чуть проигрывали, так - на всякий случай.
Подумав минуту и не ответив Вадиму, Паша все тем же драматическим тоном вопросил:
-  А почему мы играем только для офицеров, а для солдат нет? Они что, хуже?!
-  Успокойся, Паша. Лучше они, лучше, - таким же скучающим тоном ответил Вадим.
-  Да не тебя я спрашиваю, алкаш, - гаркнул на Вадима Паша.
-  А кого? - так же грустно спросил Вадим.
-  Всех!
- Ну тогда все тебе и отвечают: если бы было положено отыгрывать всех новопреставившихся военнослужащих без различия в воинском звании, то для обслуживания не хватило бы и всех оркестров Московского гарнизона.
Стиснув зубы и выпучив глаза, Паша усиленно задумался над тем, как получше излить стремящуюся в партию душу, но автобус остановился, последовала команда майора: "На выход!" и через пару минут мы уже стояли привычным строем рядом со взводом почетного караула, а перед нами у гроба усопшего толпились его родственники и сослуживцы.
Довольно быстро майор снюхался с каким-то офицером и с повеселевшим лицом подскочил к своему оркестру, где стоял в середине первой шеренги и я с барабаном на пузе.
- Так, - впопыхах отдал команду он, - после салюта, конечно, гимн, затем на прохождение почетного караула строевой Перцева, ну, а на движение к могиле - второй жмуровой, хотя, нет, лучше Шопена.
Отдав распоряжения, майор быстро присоединился к нетерпеливо ждущему его офицеру и они исчезли среди могил.
-  Ну что, Паша, давай продолжай про справедливость, - раздался голос Вадима Пердеича из задней шеренги.
-  Заткнись, Вадим, - сквозь зубы процедил Паша.
- Ну как же, офицеры вон поправляют здоровье, а мы, простые смертные, больные, голодные, паримся здесь на солнце. Ну рассуди, Паш, ведь не справедливо ж!
Тут в подмогу Паше, нарушив печальную кладбищенскую тишину, прогремел залп почётного караула, потом второй, я поднял вверх барабанную палку и после четвёртого залпа обрушил ее на кожу барабана чёткой военной дробью. Одновременно и весь духовой оркестр взревел вступительным мажорным трезвучием, с которого начинался гимн Советского Союза. Но вдруг на фоне этого великого аккорда кларнетовым тембром проявился пердёж Вадима Пердеича номер один. И даже в паузу, которая предшествует собственно песне, начинающейся словами "Союз нерушимый...", Вадим не остановился. Пердёж номер один плавно перешёл в пердёж номер два, рулады которого прозвучали совершенно соло.
Каждый понимает, что играть на духовом инструменте смеясь и даже улыбаясь, невозможно. Губы у военных музыкантов поплыли и узнать мелодию было возможно только потому, что после салюта ничего другого исполняться просто не могло. Стоя с незанятым музыкальным инструментом ртом, я заметил, что двое или трое из приглашённых на похороны всё-же услышали что-то неладное и обернулись в нашу сторону. Но музыканты неимоверным усилием воли взяли себя в руки, точнее напрягли губы, и музыка зазвучала лучше. После гимна почётный караул перестроился и под аккомпанемент строевого марша Перцева совершил своё бодрое, жизнеутверждающее прохождение. Тем временем появился порозовевший майор и похоронный Шопена мы уже играли под мягкий взмах его дирижёрской руки.
Наш майор был добрым и справедливым человеком. На обратном пути он попросил водителя автобуса остановиться у первого же гастронома и отдал приказ: "Даю десять минут. Назначили двух гонцов, быстро взяли всё, что надо, и назад в автобус. Солдатам срочной службы оставаться на местах, я позвонил в столовую, обед вам оставили."
Сверхсрочники выпили и закусили в автобусе, солдаты поели в столовой училища, и снова собравшись вместе в курилке около входа в здание оркестра, сидели на лавочках без фуражек и галстуков прекрасным июньским вечером. Сверчи ждали разрешения майора разойтись по домам и распорядка на завтра, а солдаты - далёкой, но неизбежной демобилизации. Поэтому мы все и курили под кронами старых берез, а в середине курилки стояли две урны.
Попасть в урну бычком из положения сидя особой доблестью не считалось, впрочем, так же, как и плюнуть навесом в середину её дырки. Но промахи всё же случались и один, мягко выражаясь, плевок, чуть не долетев до цели, попал на край урны, слегка растянулся под собственной тяжестью, но так и завис, не оборвавшись.
Заметив это, сверхсрочник Паша оживился и, повернувшись в сторону дремавшего Вадима, спросил:
-  Вадим, вот ты говоришь, что пердёж - это обычное явление человеческого организма. А сопля, - показал он рукой на висящий плевок, - ведь тоже вещь натуральная?
Тут я понял, что часть разговора пропустил, пока обедал в столовой. Мои сослуживцы солдаты тоже замолчали и стали внимать учёному разговору.
-  Конечно, натуральная, - нехотя отреагировал Вадим Пердеич.
-  Но почему же она тогда всем так противна? - не отставал Паша.
-  Предрассудки. Если сопля от здорового продезинфицированного человека, то ничего в ней плохого нет.
-   Ага, ну тогда съешь эту соплю, - снова показал Паша на висящий плевок.
-   Зачем? - удивился Вадим.
-  Чтобы доказать, что ты прав, - самодовольно улыбался Паша.
-  Это ты все время пытаешься что-то доказывать, а мне и так хорошо.
-  Ну давай поспорим, что соплю ты не съешь.
-  На сколько? - спокойно спросил Вадим.
-  Ну зачем - на сколько, просто из принципа.
-  То есть вы, товарищ сержант, предлагаете мне просто так съесть соплю тогда, когда мне не то, что соплю, но и хлеба сейчас не хочется.
-  Хорошо, три рубля,- назвал свою цену Паша.
Присутствующие в курилке военнослужащие срочной и сверхсрочной службы замерли в ожидании ответа Вадима Пердеича, но почти без промедления тот ответил:
-  Деньги покажи.
Порывшись в кошельке, Паша вынул оттуда потрепанный трояк и, зажав его между указательным и средним пальцем, начал помахивать им вправо-влево. Тогда Вадим спокойно встал с лавочки, присел перед урной, с тихим хлюпаньем втянул в себя соплю, снова выпрямился, выдернул из Пашиных пальцев трояк, вернулся на своё место и невозмутимо закурил.
-  Вы видели? Вы видели? - закудахтал нарочито возбужденным тоном Паша, обводя глазами присутствующих.
-  А чё, все по-честному, - ответил ему краснорожий сверхсрочник по прозвищу Упырь.
Тогда Паша вскочил с лавки и, согнувшись, побежал в ближайшие кусты, где стал делать вид, что блюёт. За ним в то же самое место, как будто только там и было разрешено блювать, убежало еще двое или трое соратников. Все же остальные остались на своих местах, покуривая и наблюдая за спектаклем.
-  Да, Вадим, Паша тебе этого не простит, ведь он же за трояк удавится, - констатировал сверхсрочник по кличке Шкаф.
-  Что ж, удавится, так похоронят. Но без оркестра, - ответил Вадим Пердеич с сожалением в голосе.
Но тут действие приняло неожиданный оборот.  Вместо того, чтобы удавиться, Паша решил идти ва-банк. Выйдя из кустов в сопровождении соблювальщиков, он решительной походкой комиссара, идущего на врага, приблизился к сидящему Вадиму, а в пальцах у него был зажат красный советский червонец.
-  А говно ты, мразь такая, есть будешь? - сунул он деньги Вадиму чуть ли не в нос.
-  А что, еще есть, чем блювать? - осведомился Вадим.
-  Не твое собачье дело. Съешь говно - десять рублей, не съешь - отдашь мне десять рублей да еще и тот трояк впридачу.
-  А какой кусок говна?
-  Вот такой, - показал Паша, разведя пальцы сантиметров на восемь.
-  Хорошо, - спокойно ответил Вадим.
Паша протянул руку Вадиму для пожатия и сказал Шкафу:
-  Шкаф, разбей наспор.
Вместо Шкафа ответил сидящий со сложенными руками Вадим:
-  Нет, товарищ сержант, руки я вам не подам, лучше съем кусочек говна за деньги, а свидетелей нашего спора тут предостаточно.
К этому времени в курилке собрались абсолютно все, даже некурящие,  и следили за происходящим с восторженным любопытством. Только майор, закрывшись у себя в кабинете, ни о чем не подозревал.
Тут события стали развиваться молниеносно. Кто-то, кто хотел, насрал в один из унитазов военного туалета, хотя... какой там туалет, кто-то насрал в очко в нашем оркестровом верзошнике  и вся толпа наблюдателей туда и бросилась, уважительно пропуская вперед спорящую пару.
И вот настал момент истины. Серьезно посмотрев на отложенную кем-то какашку, Вадим вежливо попросил:
-  Господа, пожалуйста, принесите мне тарелку и ложку.
Доброволец сразу нашелся и через несколько секунд тарелка с ложкой были доставлены. Держа тарелку в одной руке, а ложку в другой, Вадим нагнулся над очком, как хирург над оперируемым, и стал аккуратно отрезать кусочек какашки положенной длины. И тут Паша не выдержал:
-  Э, нет, Вадим, жри прямо из толчка, - прошипел он зловеще.
Но было поздно. Вадим выпрямился, показывая тарелку с говном секундантам, и, как всегда спокойно, ответил Паше:
-  Из толчка жрут только свиньи, а я цивилизованный человек. И потом, откуда кушать говно, мы не договаривались.
-  Не договаривались! Не договаривались! - поддержали все наблюдатели хором. - Что, Паша, хочешь червонец зажать?
Но Паша стоял на своем:
-  Или жри из толчка, или деньги тебе я не отдам.
-  Что ж, бесплатно говно я есть не буду, - невозмутимо ответил Вадим Пердеич, а Паша, ожесточённо расталкивая зрителей, стал продираться из верзошника наружу.
Выскочив из здания оркестра под улюлюканье толпы, он отбежал метров на сто и так там и остался до конца рабочего дня.
После этой истории Паше уже никто не наливал, да и в теннис с ним не играли. Удалось ли ему вступить в коммунистическую партию, я не знаю, так как осенью того же 1982-го я демобилизовался. Что касается Вадима Пердеича, то он умер через два года после моего ухода, как и обещал. Дело в том, что кроме пердения на кларнете он еще очень любил писать стихи. В конце каждого стихотворения, записанного ровным красивым почерком в его поэтической тетрадке, он непременно ставил год своего рождения (к сожалению, я его не помню) и год смерти - 1984. А затем следовала подпись: Вадим Сергеевич Нектаревский.