Новоселье
Новый дом заселяли постепенно. Не принято сейчас - сразу.
Казалось бы, чего проще: дом сдали-приняли, очередь на фабрике не один год - десятилетиями люди стоят. Друг за другом, все вроде бы по порядку. Депутаты наблюдают, местком заседает, партком контролирует.
Эээ, друг мой! А детишки подросли у начальников? А разные там завмаги? Завсклады? Завзавы? А «нужные» в горкоме, в исполкоме? Всех-то как начнёшь перечислять и не перечислишь!
Ещё свадьбы комсомольские. Теперь безалкогольные. Квартиру комсомольцам подавай: ключи, чтобы прямо в загсе. По телевизору показывали. Все видели, а мы-то - чем хуже?
Лучше бы его, дом этот треклятый, и не строить.
Вот и стоит он полупустой, с тёмными, заляпанными извёсткой, стёклами.
Но идет время, месяц за месяцем, отмывают хозяйки всё новые и новые окна, гремят по этажам новоселья.
Иван Петрович топтался с ноги на ногу перед дверью профкома, в голове скребло, что вот опять что-нибудь не так: то ли бумаги не так написаны, или не Тем подписаны, да мало ли…
Валентина Михайловна, председатель профкома хлопкопрядильной фабрики, Ивана Петровича знала. Не то чтобы близко, а в лицо, и разговаривала иногда, правда, редко; знала – работник хороший, человек скромный, не пьяница какой-нибудь, на фабрике давно, раньше неё, пожалуй, начинал. Как-то за путёвкой в санаторий приходил, но отказали. Он и не спорил.
- Входи, Иван Петрович, входи, - как можно ласковее сказала Валентина Михайловна. Но ласково-то у неё не очень получилось. Женщина она одинокая, при должности, в годах, и «ласковость» брать ей неоткуда.
- Садись, рабочий человек. Как в цеху-то дела?
- Да порядок. Чего там случится. Девчата хорошие, понятливые. Машину освоили.
- Эстэбэ двести?
- Её…
Иван Петрович замолчал, чувствуя неловкость, в голове теснились предположения, но что случилось, понять не мог. А вот с тем, с чем бежал сюда, через ступеньки перепрыгивал, думая, что наконец-то дадут квартиру, очередь его подошла - два года первым в списке, да и дом сдали. Об этом он сейчас, здесь в кабинете, и забыл.
- Ты у нас в очереди на улучшение стоишь? - Валентина Михайловна перешла к главному предмету разговора. Хотя знала она, конечно, про очередь всё прекрасно и сама.
«Вот оно, сейчас решится», - подумал Иван Петрович.
Кровь ударила в лицо; уши, он чувствовал, заалели; сердце забухало будто колокол, и… оборвалось.
- Одиннадцать… лет … уже, Валентина Михайловна, - пересохшими бормотал губами. - С женой мы вместе тогда подавали на квартиру-то…
От волнения он выговорил её имя и отчество полностью - не Михална, а Михайловна. Раболепно как-то получилось.
Валентина Михайловна отметила это про себя, и ей сделалось неприятно.
«Ишь, мужичонко-то совсем ослаб. Эх, никчемное племя, мужики…»
Валентина Михайловна Шарова жила одна. Нет, она не была старой девой в классическом варианте – были в её жизни мужчины. Любви не было. А без любви не завязывались и дети. Правда, на свой счет Валентина Михайловна это не относила, а винила «никчёмное, слабое племя».
Лет до сорока ей ещё хотелось иметь ребеночка, после – и в мыслях не было. Занятие общественной работой давало ей моральное удовлетворение, без которого ни один нормальный человек жить не может. Вот, если бы осталась она в родной деревне под Талдомом, вот там бы ей было тяжело без мужа и детишек доказать свою полноценность. А поменяв извечную женскую долю, заполненную тревогой, заботами и любовью, на сомнительное в глазах односельчан общественное лидерство, чувствовать моральное удовлетворение и собственную кчемность, ох как трудно! Невозможно. Но то, что невозможным было бы в деревне, здесь в городе, как раз стало естественным.
Выросшая и воспитанная в крестьянской семье, она была не избалована и справедлива. За эти её качества, да за отсутствие кавалеров девчата выбрали комсоргом. Не успела она и года проработать, как стала освобожденным секретарем комитета комсомола фабрики, а потом и председателем профкома.
К нашему-то времени, когда Иван Петрович, пытаясь отдышаться, переминался за дверью, Валентина Михайловна сидела в своем кабинете, в удобном кресле, в черном строгом костюме и в стоптанных внутрь туфлях фабрики «Заря». Волосы на голове были уложены тем административным воланом, на который мужчины обычно обращают внимание, как на курьёз.
Разговор с Иваном Петровичем ей предстоял деликатный. Дело в том, что подруга, Альбина Сидорова, вышла замуж. Выходила она уже не в первый раз, но как убеждала Валентину Михайловну - последний. «Хватит, мол, погуляла, вспомнить есть что, пора остепениться, причалить к пристани». А для полного счастья не хватало теперь Альбине квартиры.
« Эх, Альбинка, Альбинка, - думала Валентина Михайловна, - лёгкая ты душа. Ничему-то тебя жизнь не учит, но и не ломает. Вот и лет-то уж скоро… Господи, сколько? Да неужели пятьдесят?! На пенсию скоро. Да нууу, не может быть».
Валентина Михайловна представила себе веселенькую, крашеную перекисью, подругу, фигурку её, как у всякой городской нерожавшей женщины, ещё вполне сохранившую формы, и умилилась. Заулыбалась даже.
Увидев улыбку на лице начальницы, Иван Петрович принял её в свой адрес и немного успокоился.
- Ты, Иван Петрович, Наумкина знаешь, Васю? - начала Шарова.
- Ну…
Иван Петрович, конечно же, Васю Наумкина помнил.
Да и кто его на фабрике не знает! А Иван Петрович не только знал, но и намучился с этим Васей до предела. Вася – алкаш. Не то, чтобы уж пьянь подзаборная, но квасил крепко, случалось - и на неделю из жизни-то выпадал.
И вот как-то после очередного гулянья направили «куролеса» исправляться в бригаду Ивана Петровича. Исправления не получилось, а бригадира доводил Наумкин до сердечных приступов.
Сердце у Ивана Петровича было слабое, доброе. Не мог он спокойно смотреть, как Вася «гулял». Вытаскивал он его из автопоилок, пивных, кампаний подъездных, отводил домой в общагу. Увещевал, стыдил. Попробовал даже вместе с ним однажды выпить.
Шли они как-то с работы, получив зарплату, взяли по пути бутылочку (было это ещё до Указа), закусочки кой-какой и в комнате Васиной сели за стол с разговорами. Как нормальные люди. В такие доверительные минуты любил Иван Петрович повспоминать, как рыбачил он в детстве на Оке под Серпуховом.
Вася слушал в начале, кивал, хрумкал огурцами, нюхал хлеб, хАкал, выпивая, а захмелев, лез обнимать Ивана Петровича, приговаривая:
- Эх-ма, бригадир у меня. Ваняааа… друг! Дай я тя поцалую.
Они докончили бутылочку, окосевшего Васю уложил Иван Петрович спать, а сам со спокойной душой пошёл домой.
Он, когда выпивал, любил всех и вся.
Шёл и разговаривал со встречными собаками и кошками, и они чувствовали излучение добра, повиливали хвостами, ласкались.
Дети… Он без умиления не мог и смотреть-то на них. Трезвый. А тут выпивши, приметил копошившихся в песочнице карапузов, остановился.
Увидев у мальчугана зелёную соплю, Иван Петрович вытер её своим платком, послюнив, протер и всю перепачканную рожицу.
- Вот они понастроили тут, эк, домиков сколько! А у тебя чего? – спросил он у малышки, размешивающей в детской кастрюльке какую-то жижицу. – Каша, поди, грешневая. Дай-ка я поем. Эх, вкууусно. Хозяюшкой ты будешь.
Детишки замирали. Дядя их не ругал, не кидался отряхивать от песка, не гнал. Он играл с ними…
Иван Петрович заторопился домой. Он знал, что Маняша его «постругает», а он сядет после на коммунальной кухне и будет рассказывать что-нибудь веселенькое женщинам; детки будут сновать под ногами, а он, раскинув руки и «страшно» тараща глаза, будет ловить их. И весь этот родной шум и гам переполнит его счастьем. Наконец, в постели, в темноте и тишине, прижавшись к тёплому Маняшину боку, он услышит её шёпот:
- Дурачок ты у меня, дурачок. Нашел с кем пить, с Наумкиным. Что тебе от него, алкаша? Люди-то умные с начальством выпивают. Глядишь, квартиру бы дали, а так…
Она ещё что-то говорила, но Иван Петрович уже не слышал, он спал. А Маняша, махнув на него рукой, встала поправить дочкам одеяльца. Они спали тут же за шкафом.
На следующий день Вася Наумкин на работу не вышел. Расслабленный вниманием бригадира, он запил на неделю.
А Иван Петрович чувствовал в сердце ноющую боль, будто кол кто туда забил.
- Он, говорят, пить-то перестал, - между тем продолжала Валентина Михайловна. - Женился вроде.
- Слыхал, слыхал. Дай-то Бог…
- Бог-то, Иван Петрович, ничего не даст, а вот работа с людьми правильная, она свои результаты даёт.
- Да это я так, к слову, про Бога, - поправился он, поняв, что не к месту про Бога-то.
- Ты ведь и сам в его перевоспитании, я помню, участвовал. Значит - и ты за него ответственность несёшь.
Когда кто хотел Ивана Петровича обмануть, обойти, объехать, объегорить он чувствовал это. Как? – не понимал, но подвох чувствовал всегда и наперед. Вот и сейчас он предвидел, что весь этот разговор закончится для него плохо, но понять – как, не понимал, и от этого терялся и нервничал ещё больше. Покрывался пОтом. Тупел.
- Наверное, несу, - тихо говорил Иван Петрович. – Только опять мне его … это…в бригаду… не нужно бы.
- Да никто его к тебе в бригаду и не направляет. На упаковке как стоял, так и будет стоять. Не в этом дело. Но помочь человеку нужно, закрепить его на правильном пути. Чтобы шёл он по жизни прямо, с высоко поднятой головой.
- Это оно, конечно, закрепить надо, вот только… насчет головы…я уж не знаю.
- Иван Петрович, верить надо в человека, он ведь, если в него поверить, горы свернет.
Говорила Шарова складно, практика большая, сколько собраний проведено, сколько слов сказано! И могла она возноситься в речах своих в такие теоретические выси, что оттуда, сверху, не то что живого человека, а и земли не было видно. Правда, порой Валентина Михайловна сама себе удивлялась – и откуда это в ней бралось?
- А я, Иван Петрович, верю в Наумкина. Человек для нас – главное. На том и стою.
Иван Петрович все никак не мог уразуметь, куда она клонит. При чем здесь Наумкин, и вера в человека… А он-то что, не верит что ли? Он, правда, никогда и не задумывался над этим вопросом. Да и сам «вопрос» , если разобраться, смешной. Вот Маняшу он, к примеру, любит. Другого там кого-нибудь уважает. А верить? Верят в Бога, бабушка Полина, к примеру, соседка наша.
- Да и коллектив за него просит, рабочие считают, что…
Тут Валентина Михайловна насчет коллектива соврала. Никто её за Наумкина не просил, но она понимала, что вот это слово «коллектив» Ивана Петровича добьёт, и не ошиблась.
- … что нужно ему квартиру выделить. Однокомнатную. Пусть он с молодой-то женой поживёт отдельно. Ты сам-то – коммунальщик, знаешь, что скандалы дома чаще всего от неустроенности бывают. А он поскандалит, да и опять запьёт. И пропал человек.
Вот сейчас и понял Иван Петрович своё положение, в котором оказался. От него, вдруг, зависит судьба человека. И мнение коллектива, которое для Ивана Петровича свято, обязывало его поступить однозначно – отдать.
Опять внутри будто что перевернулось, душа ухнула в пропасть, и сердце затукало гулко, как в пустоте, кровь ударила в голову, ему стало жарко, между лопаток побежала струйка пота.
Он слышал спокойный голос Шаровой:
- Тебе ведь, Иван Петрович, трехкомнатная квартира нужна. Вас же четверо. Кстати, как дочки? Не болеют? Эх, мороки с ними, с детьми-то, - и сделав паузу, - ты путевки им в лагерь возьми. На следующей неделе и зайди.
- Спасибо, Валентина Михайловна, приду, - еле слышно промямлил Иван Петрович.
- А сейчас, понимаешь, трехкомнатных-то и нету, не выделили нам. Однокомнатная вот есть. Коллектив и решил. Сам понимаешь.
- Понимаю…
Валентина Михайловна опять победила. И даже более того – во время разговора с Иваном Петровичем у неё родился в голове удивительно простой и красивый план.
Вместо выделенной на самом деле трехкомнатной квартиры, она запрашивает две квартиры. Одну однокомнатную для Сидоровой с Наумкиным, и другую, двухкомнатную – отдаёт Кузякину в исполком. Зампред давно её просил что-нибудь подобрать для дочери, замужней студентки с годовалым ребенком. Таким образом, метраж остаётся тот же, а Шарова «убивает» двух зайцев.
- Вот в следующем доме, Иван Петрович, я тебе обещаю, слово коммуниста. А за путевками зайди. На той неделе. Обязательно.
- Спасибо.
Когда Иван Петрович вышел, Валентина Михайловна встала из-за стола, потянулась, через ворот блузки поправила рукой бретельку от лифчика, потом подошла к кабинетной стенке. Открыла дверцу как бы шкафа, где была упрятана раковина для умывания, и долго, тщательно мыла руки.
Совершенно успокоившись, она довольная собой и сделанным делом, позвонила Кузякину. Потом распорядилась секретарше найти Сидорову и приготовить чай на двоих.
Домой Иван Петрович решил идти не сразу. Придет сегодня попозже, когда дети уже угомонятся, и кухня опустеет, и можно будет посидеть там одному.
Он перешёл железную дорогу, которая делила город на две части: старую и новую. В район новостроек он и направился. Сейчас не хотелось встречать знакомых, а там его никто и не знал. Было и ещё одно, правда, не совсем мысленно оформленное желание – посмотреть – как и сколько строят новых домов, и скоро ли будет закончен очередной фабричный?
Пройдя квартал частных, окруженных садами, разрушающихся домишек, он вышел к новостройкам.
Вокруг было разворочено и изрыто. Вал бурой глины, перемешанной с досками, с бетонными блоками, с ржавым железом, преградил Ивану Петровичу дальнейший путь. Вал можно было только обойти, слева километрах в двух инициативные новоселы пробросили несколько сколоченных досок, по которым и пробирались. Утром на работу, вечером – домой.
Уляпав туфли и брюки глиной, Иван Петрович добрался до прохода, балансируя руками, чтобы не свалиться в ров, перешел по доскам на другой берег и оказался в новом микрорайоне.
Здесь на тротуарах, хотя и заасфальтированных, поверху лежала такая же грязь; вдоль – кое-где и кое-как были посажены хилые деревца; виднелись кучи привезенной с полей орошения черной воняющей земли для будущих клумб; и розовели от закатного солнца белые коробки новых домов. Строились они какими-то длинными непрерывными цепочками, почти без промежутков – на одном конце такого супердома на балконах уже колыхалось выстиранное бельё, а на другом ещё складывали из блоков третий этаж.
Иван Петрович шёл по главной, видимо, улице и его угнетала всеобщая неустроенность, какая-то временность, необжитость. Он вглядывался в лица встречных людей и, как ни странно, не находил в них неудовольствия или растерянности. Нет, скорее они выглядели счастливыми…
Множество мамаш толкали перед собой прогулочные колясочки со скрюченными в них диатезными малышами. И колясочки и детишки были перепачканы глиной. Но какие в этом проблемы! Придут домой – под кран, и вся недолга… А диатез, говорят, к школе сам проходит…
Иван Петрович обратил внимание и на то, что большинство встреченных гораздо моложе него.
«Когда же они успели получить квартиры? И вообще-то откуда их столько! – думал он и не находил ответа. Не находил он и видимых причин счастья, выраженного на лицах. Сам он ощущал даже некоторую растерянность. А когда представил себе, как из своего старого кирпичного дома, окруженного клёнами, тополями и липами, он мог бы вот уже сейчас переехать сюда, то опять в тайне подумал, - Ну вот и хорошо, что не дали, всё, что ни делается – всё к лучшему!»
Так размышляя, он не заметил, как оказался вдруг в центре людского водоворота. В первый момент Иван Петрович никак не мог понять, чем заняты эти люди, витало какое-то мрачноватое возбуждение, матерок вполголоса.
Как он понял вскоре – это была очередь за водкой. Правда, очередью скопище помято-дрожащих, краснорожих мужиков назвать было трудно.
Держа рукой за горлышко четвертинку, какой-то алкаш хрипло вещал:
- Сашка никогда поганкой не был! Понял, ты… Вот щааас кэк трахну!
Он взмахивал рукой, намериваясь грохнуть бутылку об асфальт. Народ испуганно вздрагивал, а Сашка, насладившись произведённым эффектом, опускал руку. Напротив стоял длинноносый мужик, похожий на аиста, и, разведя ручки тряпочной сумки, подносил её почти к Сашкину лицу, приговаривая:
- Считай, считай сам. Я тебе сколько давал? Двадцать пять. А ты притащил сколько? Где пятёрка тогда?
- Сашка ещё никогда поганкой… - начинал опять алкаш. – На-ка, подержи,-
он передал бутылку стоящей рядом тётке, а сам начал выворачивать карманы. – На, на, на, и вот. На. Нету, понял!
Из карманов сыпалась всякая дрянь: шурупы, грязный носовой платок, и из самого последнего выпала монетка в две копейки. В глазах у Сашки стояли слёзы. Он беззвучно теперь разевал рот, шамкал губами как бы задыхаясь, потрясенный несправедливостью. Тетка, между тем, подняла монетку и сунула её обратно в Сашкин карман.
Люди вокруг не выдерживали безошибочно разыгранной мелодрамы и начинали вступаться за алкаша.
- Ну чего ты пристал к человеку! Взял он тебе? Взял, как обещал…
- Из-за пятерки удавица…
- Ты иди в очереди постой, говнюк…
- Будет он тебе стоять. Иди отсюдова…
«Аист» почувствовал, что общественное мнение не на его стороне, и потихоньку, незаметно смылся.
Но вот вся очередь пришла в движение. Ближе к двери, обитой для прочности оцинковкой, мужики уплотнились как игроки в регби. Молоденький сержант-милиционер открыл дверь – человек пять выпустил и стольких же впустил.
Над дверью висел самодельный плакат:
БОЙ БЕЗПОЩАДНЫЙ РАБАМ АЛКОГОЛЯ!
Время-то шло к закрытию магазина, и страсти накалялись. В гуще «рабов алкоголя» завизжала баба:
- Тааищ сержант, наведи порядок! Раздавють… Ой, ой…
А солнце, красное и огромное, в конце улицы опускалось за глиняный вал. Его будто что-то снизу не пускало, и оно плющилось, превращалось в эллипс, заливая всё вокруг красным, негреющим светом.
Иван Петрович походил ещё недолго среди новых домов, и ему нестерпимо захотелось обратно к детям, к Маняше
Ощущение раздвоенности не покидало его. С одной стороны – он видел, что скоро, совсем скоро закончат строить ещё один дом. А Валентина Михайловна обещала наверняка. И тогда, наконец, они переедут, и у детей будет своя комната, а они с Маняшей смогут посмотреть телевизор допоздна в пятницу.
Но с другой стороны – жить Ивану Петровичу в новом районе не хотелось.
Даже сейчас, весной, когда в старой части города так чудесно пахнет тополиными листочками, здесь не пахло ничем… И эта глина, и свет этот странный – красный… И очередь за водкой.
Всё неприятно поразило Ивана Петровича. Конечно, он понимал, что эти его рассуждения смешны. А Маняша бы и слушать не стала. Деревья лет через двадцать вырастут и здесь, и ров закопают.
Но… душа не лежала.
Дома дверь открыла Маняша. Она внимательно посмотрела на мужа. Нет, не выпивши.
- Где тя носит? А ноги, господибожемой, это как чистить-то? Заморочиться и умереть…
- Ну ладно, ладно, не шуми. Сам почищу.
Иван Петрович разувался, а Маняша стояла тут же и не уходила.
- Чего молчишь-то?
- А что?
- Что – что? В профком зачем вызывали?
«Во, кто-то из подружек уже сообщил» - подумал Иван Петрович.
- Ааа. Да так. Путевки девчонкам в лагерь предлагали.
- Взял?
- На той неделе велели зайти.
Чай Валентина Михайловна любила крепкий. С сушками. Чтобы на жостовском подносе, заваренный в гжельском фарфоровом чайнике, и секретарша Наташа всё это знала. Она торжественно внесла приборы в кабинет, и Валентина Михайловна зажмурилась от счастья и предвкушения удовольствия. Женщина аскетичная, чайную церемонию себе позволяла.
А через некоторое время появилась и Сидорова. Она вбежала в кабинет, лёгкая, в модных вельветовых брючках цвета кофе с молоком, вертя крашеной светленькой головкой, плюхнулась в кресло, вытащила из сумочки сигарету. Закурила. Непринужденно, красиво.
« Как артистка»,- подумала с некоторой завистью Валентина Михайловна.
Альбина Сидорова была старше Валентины Михайловны. Родом-то они из одной деревни, но из-за разности возрастов в юности не дружили. Да и какая могла быть дружба? Алька для деревенских девчонок - богиня, идеал недостижимый.
В город она уехала после восьмого класса, в котором просидела два года. Устроилась на фабрику. Жила в общежитии. К родителям в деревню только и приезжала на несколько дней, в отпуск.
Но как же она была одета! К тому времени в городах стали появляться заграничные шмотки: кофточки, костюмчики, обувь югославская. А однажды приехала Алька с чёрным блестящим чемоданом НА МОЛНИИ. Шла по деревне, а чемодан на солнце блестел.
И казалось деревенским, что приехала нынче Алька не из города, а из самой Америки.
Появилась у деревенских девчонок мечта: вот так же вот с чемоданом, летом приедут они загадочные и недоступные. С маникюром. С чистыми, белыми руками. Они даже играть начали «в Альку».
Пришло время и Валентине – поехала и она в город к Альке, и теперь в городе подружились.
Но странная это была дружба. Мрачновато-серьёзная Валя и разудалая Алька. Вначале Алька пыталась приобщить землячку к городской жизни. Знакомила её с разными Жориками и Робертами, но те быстро линяли от зануды, и на вечеринках в общежитии, когда гасили свет и расползались по углам за занавески, Валентина, как правило, оставалась сидеть за столом одна, размазывая по щеке пальцем слёзки. Хорошо, что в темноте никто этого не видел. Как же она завидовала хихикающей и сопящей за занавеской Альке!
Сначала завидовала, а потом перестала. Не в её характере – завидовать. Пусть Алька завидует. Подумаешь, некрасивая…
Шло время. Она превратилась в Валентину Михайловну, а Алька осталась Альбиной, правда, уже несколько поблекшей. Не было в ней того шика, того радостного ощущения полноты жизни. Замужества, аборты, никотин да алкоголь делали своё дело. Но разве женщина признается, что уже не та? Никогда. Всё по-прежнему, всё впереди – безумная любовь, принц на коленях. Ах, как он умолял! Я уступила…
- Слушай, Валька, ну что ты эту прическу дурацкую носишь? Пойдем, я тебя отведу к мастеру. В полном отпаде будешь, а?
Валентину Михайловну слегка покоробило от такой фамильярности, но она смогла взять себя в руки. И поглядев на коричневатые мешки под глазами у Сидоровой, сказала:
- А ты что-то выглядишь неважно. Тяжеловато в наши годы медовый месяц-то справлять?
- Один-один. Ладно, хватит. Зачем вызвала? – ничуть не смутившись и не обидевшись, продолжила разговор Альбина.
- Давай-ка чаю попьем.
- А может покрепче чего, нет у тебя?
- Сейчас это не модно.
- Ну-ну-ну, какие мы правильные сразу стали.
Валентина Михайловна поднялась из-за стола и перешла к журнальному столику, рукой приглашая и Альбину.
- Эх, подруга дорогая, и устала я от вас ото всех. Ты сидишь там в отделе кадров, бумажки перекладываешь, и голова у тебя ничем не занята… Кроме любви, конечно. А тууут. – Валентина Михайловна рукой махнула, - обо всех и за всех.
- Ладно тебе кругами-то ходить. Зачем вызвала?
- Да вот на новоселье к тебе хочу прийти. Пригласишь?
- Правда что ли?
Валентина Михайловна кивнула головой, и, вытянув губы, отхлебнула чаю.
- Ну, ты даёшь, подруга. Слушай, нет серьёзно? Тогда с меня…
Сидорова замолчала, соображая, чем же отблагодарить.
- Я тебе… я тебе… мужа найду. А чего? Ты ещё молодая, а коли тебя причесать, как следует. Найдем, найдем! Воротничок на пуговку застёгнут. В синей маечке, в трусах семейных сатиновых, - начала раздевать кандидата по привычке. – Хорошенький такой, страсть.
- Да перестань ты. Как Наумкин-то твой, не пьёт?
- Нет пока. Заботливый. Тут с получки духи припёр, дешевые, правда. За картошкой ходит.
- Вот и ладно тогда, живите. Совет да любовь. Да, ещё. Ты Ивана Петровича знаешь, из ровничного, бригадира?
- Конечно, знаю. Я всех знаю.
- Вот ему спасибо скажи. На новоселье тоже пригласи.
Они ещё поболтали о том о сём. За окном стемнело. За дверью напротив, в кабинете парткома, уборщица звякала ведром и возила тряпкой, что-то роняла на пол. Пора было расходиться.
Заснуть в этот день Иван Петрович долго не мог. Ворочался. Мял подушку.
То придвигался поближе к Маняше, то откатывался – невмоготу становилось, жарко. Вставал к дочкам и сидел около них. В майке, в трусах, переплетя ноги.
Очень он их любил. И Анфису, и Клавочку.
Он уже и забыл, что Анфиса была когда-то не его дочерью.
Жизнь-то у Маняши сначала не заладилась. Город есть город, а она совсем девчонкой приехала учиться в фабричное ПТУ. О прежней-то жизни, до него, Иван Петрович особо её не расспрашивал. Мало ли что у кого было раньше. А вот день, когда он впервые Маняшу увидел, Иван Петрович помнил хорошо.
Он тогда, отслужив в армии, работал уже на фабрике. А где ещё? И дед с бабкой, и мать с отцом – все работали здесь же.
И вот однажды возвращался он с работы, шёл аллеей домой. Лето. Зелень кругом, солнце золотое сверкает. Хорошо. И вдруг остановился, как вкопанный. Навстречу ему шла…
Солнце светило ей в спину, и вся фигура женщины в золотом нимбе была как видение, как живое чудо, явленное ему на пути. Личико её с чёрными живыми глазами было необыкновенно красиво. Желтенькие кудельки выбились из-под платочка. Ситцевое платье, чуть маловатое, обтягивало, и слегка выпирал широкий крепкий живот молодой родившей женщины. Перед собой она везла коляску.
Когда прошла мимо, Ивана Петровича будто магнитом притянуло, еле на ногах устоял.
На следующий день он места себе не находил, и едва дождавшись конца рабочего дня, пулей вылетел из проходной. Ноги сами несли туда, на аллею, где вчера он встретил Её.
Но Её не было. Не было и на следующий день. У знакомых девчат он, наконец, выяснил, что уехала она далеко в Сибирь, на север. К отцу девочки. Узнал он и про то, что они не расписаны.
А месяца через два, на той же аллее встретил Её опять.
Первым делом Иван Петрович заглянул в коляску. Розовенькая девчушка, глядя на него, вскинула ручку и улыбнулась беззубым ротиком. Потом он посмотрел на мать. Она немного похудела и осунулась, но была столь же прекрасна, а может быть даже ещё прекрасней, чем тогда, в первый день.
- Здравствуйте, - сказал он.
А она заплакала.
Потом уже, года через три, когда у них появилась Клавочка, вспоминая тот вечер, Маняша рассказывала:
- Ах, так ты мне в душу тогда запал! Вот как глянул в колясочку, а Анфисочка улыбнулась – тут я и поняла, что человек передо мной хороший. Так и отец-то родной на неё не глядел. А ты смог, и это самое главное было, что не на меня сначала, а на неё… Отсюда наша любовь… Странная… Сейчас уж так вроде и не бывает…
Иван Петрович склонился и погладил девочек, поправил одеяльца. Анфисочка стала такая длинная, что натягивая одеяло к подбородку, открывала ноги. Её остренькие пяточки белели в сумраке.
Иван Петрович вернулся к Маняше, прилёг с краю и незаметно уснул.
И увидел странный сон.
Будто приходят они всей семьёй на луг. Травы густые, донник цветёт, медом пахнет, гудят пчелы, и легкий ветер приносит с реки прохладу. Клавочка с Анфисой начали по дороге бегать и в салки играть. И так они весело и заразительно бегали, что сначала Маняша, а потом и он заиграл. Стал водить. Бегал, бегал – никого не поймал. Наконец устали они, повалились в траву со смехом, а он, ну – целовать их! Сначала Маняшу прямо в губы, ощутив солоноватый вкус пота и запах её родной, потом – дочек. Они тоже от беготни взмокли, смеялись, звоночки родные.
«Ловите вы теперь меня!» – крикнул и побежал. А Маняша осталась лежать в траве, руки раскинув.
Так легко ему еще никогда не бежалось. Он будто ни ног, ни земли под собой не чуял. И вдруг понял, что бежит-то не по земле уже, но поднялся над нею метра на полтора. И безо всяких усилий. Не преодолевая ничего – ни веса, ни притяжения земного. Будто другому миру стал принадлежать.
А девочки бегут позади, задыхаясь, кричат: «Папочка, папа, куда ты?» И догнать не могут. И лица их счастливые безобразит испуг. « Пааа-паааа! Мамочкааа!» - в голосах ужас.
Клавочка всё хотела его сачком поймать.
Он поднимался всё выше. Видел, как вскочила, услышав дочек, Маняша. Как бросилась она бежать по дороге. И они втроем бежали. Клавочка отстала первая, упав на обочине, за ней остановилась, задохнувшись, Анфиса. А Маняша бежала и бежала, рыдая, простирая к нему руки и крича: «Ваааняааа!!! Ванечка!!! Зачем ты нас обманываешь? Куда ты? Господиии, люди же не летают!!!»
Потом и она упала. В пыль, на дорогу, стала кататься по земле, стуча перед собой кулаками.
Он поднимался всё выше и выше. Уже с трудом можно было различить людей внизу. Были видны лишь необозримый луг зелёный и ниточка дороги. Горний ветер с лёгким шуршанием раздвигал в стороны белые облака.
Ему ещё никогда не было так хорошо и покойно. Так легко и свободно. Бесконечность этой свободы будто пронизала всё существо его.
В какое-то мгновение он вспомнил, как Клавочка хотела поймать его сачком. Вспомнил – и…
… У кого-то на балконе пропел петух. Иван Петрович открыл глаза. Его била дрожь. Светало.
Прошла неделя. Все дни Вася Наумкин суетился насчет новоселья. Своё барахлишко, которое было набросано в общаговском фанерном шкафу, он перенес в новую квартиру в одном чемодане.
У Сидоровой вещей побольше, но тоже не ахти, тряпки в основном. Правда, к дому было демонстративно вызвано грузовое такси, и Наумкин раза три поднимался и опускался на лифте. В последний раз, обливаясь пОтом, он затолкал в кузов просиженное, сотворенное на Шатурской мебельной фабрике, кресло.
Жильцы видели, что Альбина Сидорова начинает новую жизнь, что начинает она её серьёзно, основательно и пожелали ей счастья. Но не все. Некоторые, глядя на испитого, жалкого Наумкина, на саму Сидорову, с криво подведёнными глазами и растрепавшимися от суеты патлами, посмеивались.
Сам переезд, таким образом, времени много не занял. Гораздо сложнее оказалось достать продукты к столу.
Альбина, отпросившись на работе, уехала на два дня в деревню. В Чернятине, обходя родню, кое-чего добыла: хорошей картошки, огурцов солёных, капустки квашеной и трёхлитровую банку чернушек.
Хлеба, чтобы не черствел, вареной колбасы, чтоб не позеленела, и водки, чтоб Наумкин не запил, было решено купить в последний день, в пятницу.
Гостей набиралось человек двенадцать.
Стол обеденный раздвижной попросили у соседей. Для сидения Наумкин спёр где-то две доски- сороковки. Строгать не стал, но газетой обвернул. Положил доски на четыре табурета, и получились вдоль стола скамьи. Для молодых, нашлись неизвестно где, два стула.
Всё это было проделано в пятницу, с утра. А так же куплен хлеб. За колбасой Альбина собралась слетать на электричке в Москву, Наумкин ждал двух часов, чтобы пойти в магазин за водкой.
- Ты считай, считай сама, - горячился Васька, проявляя в данном вопросе неуёмную энергию и горячность. – По две бутылке на рыло. Нормалёк? Не за углом ведь, а с закусью, как люди. А чего? И свадьба, и новоселье. А чего? Как у людей надо.
Решили взять ящик. Сидорова согласилась. Правда, она предложила купить ещё и красненького.
- Кто его пить-то будет? – возмутился Наумкин.
- Ну, женщины выпьют, Вась.
- Уссаца с него, - махнул рукой Вася и побежал в магазин занимать очередь.
Уже к двенадцати часам у закрытого ещё магазина стояло человек десять. Все свои, с фабрики.
- Кто последний-то? – спросил Наумкин. – Даа, дожили, мужики. А чего? С утра стоите? Я-то ящик беру.
- Вусмерть решил?
- Не, праздник у нас. Новоселье. А чего? Я ящиком-то никогда в жизни не брал. А теперь вот хочу как люди. За столом значит. Баба грибков с деревни привезла солёных, огурчиков там…
Очередь оживилась, возник общий разговор.
- Оно, конечно, тогда ящик и надо брать. Сейчас за ней уж не сбегаешь.
- У меня папа шутил: «Пойду туда, говорит, где без очереди». Мама знала – за водкой пошёл. Из детства помню.
- Дааа, были времена. Сказка…
- Папа-то помер? Не дожил до позора нынешнего?
- Помер. Инсульт. На работу шёл. Как косой скосило.
Очередь росла, и к открытию магазина народу тьма набежала.
- Ты уж первый иди. Ящик-то не кажный день берут, - подталкивали мужики Васю к двери. – Бери, бери. За ради праздника можно.
Ваську доброта и поддержка растрогали до слез.
- Мужики… ребята, спасибо. Век не забуду. Я, я всех… мужики.
- Ладно, чего там, иди бери. Первый.
Ящик нести вызвались помочь сразу двое, те, что стояли ближе к концу очереди. И притащив его в новую Васькину квартиру, сразу же распили бутылку на троих. Наумкин запустил пятерню в банку – достал соленый огурец. Закусив, выпили ещё одну.
Но тут вернулась из Москвы Альбина с колбасой, и кампанию разогнала.
- Ты на товаришшев моих не смей орать! Смотри у меня, - начал огрызаться пьяный Наумкин.
- Я тебе, поганец такой, поговорю. Ты мне что обещал, гад? А!? Опять за старое? – кричала Сидорова, уперев одну руку в бок, а другой стукая Васю в грудь. – Ложись щас же!
Наумкин и вправду сильно захмелел. Видимо сказались длительный перерыв, неожиданные волнения и хлопоты, связанные с началом новой жизни.
Трудовая неделя подходила к концу, но Иван Петрович доволен ею не был. Как всегда в первом месяце нового, второго теперь квартала, работа не ладилась. Первый-то квартал поработали не плохо, особенно в конце. Вызвав бригаду из соседнего цеха на соцсоревнование, победили его девчата, Ивана Петровича.
Сама Валентина Михайловна приходила поздравить и вручила переходящий вымпел.
Но после Валентины Михайловны и официальных поздравлений пришла нормировщица из бухгалтерии и опять срезала расценки.
Вот этого Иван Петрович понять никак не мог. Почему? Зачем? До какого, наконец, предела их будут срезать?!
На износ люди работают. Молодежь не выдерживает. Старики только, проработавшие лет по десять-двадцать, еще как-то исхитрялись тянуть лямку. Но и они, идя в раздевалку в конце рабочего дня, еле ноги волочили. Многие и переодеваться не хотели. Так и шли по городу в темных халатах, разукрашенных белым мусором хлопковой пыли.
На сдельной же оплате работала и Маняша. И всё чаше замечал Иван Петрович, как уходит из неё, крепкой и здоровой женщины, жизненная сила, как всё чаще ночами слышал он рядом с собой тяжелый храп, мертвецки глубоко спящей Маняши. Он гладил рукой её тело, обнимал, прижимая к себе, но её безучастность пугала, и он понял, что жена смертельно устаёт.
Ивану Петровичу было жалко Маняшу, жалел он и своих девчат в бригаде, но что нужно было сделать, чтобы всё это изменить, он не знал. Он понимал лишь одно – так быть не должно!
Не должен он и кривить душой, говоря девчатам, что необходимо увеличить выработку. С некоторых пор он вообще призывных слов не произносил, потому что не мог объяснить людям простой истины, которую они, впрочем, понимали и сами: зачем работать лучше и больше, если всё рано срежут расценки? А затратив сил вдвое, втрое, вдесятеро больше, отдачу-то получишь ту же? Как это объяснить? Какие дыры и прорехи латают этими деньгами, отнятыми у работяг? Да ведь не война же сейчас!
И увольнялись люди с фабрики, особенно молодёжь. Шли квасом торговать, овощами, мебелью, в столовые, в ЖЭКи, в дворники, в какие-нибудь дежурные; шли туда, где можно было взять, прикарманить, а, обманув, обман скрыть. И воровство такое не осуждалось, а скорее наоборот – ставилось в пример, как доблесть и умение жить.
И этого не мог понять Иван Петрович.
Он не понимал, почему вдруг стало так, что директора обувного магазина в городе знали все и за счастье считали с ним поздороваться на улице?
И почему почти никто не знал старенькую тетю Анну, которая всю жизнь проработала на фабрике, и которая потеряла в минувшую войну мужа и двоих сыновей, а за труд свой награждена звездой Героя. И вот - стояла она у перехода, полуслепая, не решаясь перейти дорогу, и никто не хотел помочь ей…
Что делается с нами? Что за огромная, разрушительная сила давит и мнёт нас, и в какую пучину ввергнет?
Все чаще и чаще задавал себе эти вопросы Иван Петрович и не находил ответа.
… Однако жизнь продолжалась. Шли своим чередом рождения, свадьбы, стройки, новоселья. Надо жить, коль отпущено тебе время земное. Дни складывались в месяцы, месяцы в годы, годы в десятилетия. От века так.
После обеда в четверг к Ивану Петровичу пришел Наумкин.
- Ты это, Иван Петрович, приходи ко мне на новоселье.
- Чтой-то ты про меня вспомнил?
- Ну как же, Петрович, ты мне мозги-то тоже вкладывал. Как отец. Да и баба велела, пригласи, говорит, Иван Петровича. А чего? Новоселье у нас. В субботу.
- Спасибо, Вася, приду.
В субботу выходило, однако, Ивану Петровичу идти на новоселье одному – с самого утра Маняша занемогла. Она и сама-то не понимала, что с ней. Так вот открыла утром глаза и почувствовала в себе ломоту. Не в каком-то одном месте боль, а внутри всё болело, и вставать не хотелось. Ноги и руки будто свинцом налились.
- Ой, отец, что-то я себя плохо чувствую. Видать, одному тебе идти. Иди. А я уж дома побуду.
- Всегда вот ты так. Не одно – так другое. Мы с тобой в гости-то лет пять не ходили, - заворчал Иван Петрович.
- И не знаю… Может к вечеру разойдусь.
Маняша потихонечку, покряхтывая, встала, и через некоторое время уже звякала на кухне кастрюлями.
А Иван Петрович отправился покупать подарок. Они с Маняшей долго, целый вечер накануне обсуждали, что же купить на новоселье, но так ничего и не придумали.
И теперь Иван Петрович решил пройти по магазинам и поглядеть. Что приглянется, то и купит.
В промтоварном магазине всего много, но Иван Петрович в этом обилии ничего не понимал и ничего ему не приглянулось. Он кружил по всему городу – побывал в «хозяйственном», в «культтоварах». Наконец зашел в «спортивный», и здесь душа его возликовала. За прилавком, у полочек с рыболовными принадлежностями он увидел телескопическую удочку. Великолепная, пластиковая, раздвижная, в полиэтиленовом пакете, удочка! И стоила недорого – десять рублей.
Иван Петрович понял, что это как раз то, что надо. «Васька будет на пруд ходить в выходные. Может и пить перестанет. Да, конечно, просидит полдня на пруду, а в очереди за водкой и стоять некогда», - так размышлял Иван Петрович у прилавка.
Он и сам давно мечтал о такой удочке. Но купить всё не получалось. Он и деньги на неё откладывал, месяцами носил в кошельке десятку, не тратил, но удочек не было. Потом дочкам требовалось что-нибудь купить, и десятка уплывала. Появлялись в магазине удочки, а денег не было.
Сейчас его смущало только одно: на новоселье нужен подарок для двоих, а удочка вроде бы одному Ваське. Но подумав ещё немного, Иван Петрович пришел к счастливой мысли. « А рыба-то, которую Васька наловит, ведь она будет и Альбине. Придет Вася в воскресенье с рыбалки, принесёт карасей, Альбина пожарит, и сядут они за стол вместе», - фантазировал Иван Петрович, выбивая чек в кассе.
И так у него настроение поднялось, и на душе сделалось легко, что домой он почти прибежал.
Маняша подарок одобрила, а может быть не хотела омрачать радость Ивана Петровича. Чувствовала она себя плохо, тревожило её что-то, хотелось прилечь, вытянуться на кушетке.
- Иди уж, отец, один. Я дома побуду. Полежу. Иди.
Когда пришёл Иван Петрович, гости уже сидели за столом. Выпили ещё не много, и разговор пока был общий, но уже шумный.
- Ты, Василей, молодец! Правильно свою жизнь строишь. Одному, конешно, плохо, - ораторствовал здоровенный мужик в расстегнутой, голубой рубашке с вышивкой. В одной руке он держал стопку, а вилкой в другой – пытался наколоть скользящую по столу чернушку. Гриб наконец оказался на вилке, и мужик заорал:
- Гооорькоооо!!!
Альбина с Василием встали. Наумкин вытянул трубочкой губы, закрыл глаза и ткнулся в рот Сидоровой.
- Раз, два, три………. одиннадцать, двенадцать, - считали хором за столом.
В этот момент и вошел Иван Петрович. Он окинул взглядом застолье. Большинство сидели здесь незнакомые ему, но были и свои, с фабрики.
Альбина разжала объятья и, разведя руки в стороны, показывала, что совсем ослабла, что чувство любви переполняет её. Она игриво хлопала Наумкина по боку – хватит, мол! Однако краем глаза наблюдала и за происходящим в комнате. Она первой увидела Ивана Петровича, оторвалась от поцелуя и зашептала: «Васька, Васька, Иван Петрович пришёл». Наумкин не сразу понял, в чем дело, и продолжал тянуться губами к Альбине. «Да хватит, тебе говорю, Иван Петрович вон пришёл».
Василий, наконец, понял, увидел бригадира и замахал ему рукой:
- Иван Петрович, гость дорогой, проходи. Садись вот тут вот, рядом. А чего? Как отец будешь.
- Садись, садись. Молодец, что пришёл, - кричали ему фабричные. – Штрафную налейте.
Наумкин откуда-то достал граненый стакан и набухал почти полный. Иван Петрович испугался даже, ощутив в руке прохладную его тяжесть.
Он понимал, что сейчас нужно что-то сказать, тост какой-нибудь. Но, похоже, его и слушать никто не хотел. За столом говорили все сразу, было шумно.
- Тихо, вы! – крикнула Альбина. – Дайте человеку сказать!
Иван Петрович смутился от того, что из-за него пришлось изменить течение застолья и покраснел. Но за столом стихло, и все посмотрели в его сторону.
- Ну, что же я хочу сказать, - начал он и повернулся к Альбине и Василию. – Начинаете вы новую жизнь. Правда, немного поздновато. Но это ничего. Хорошее дело никогда, говорят, не поздно…
Он немного помолчал, вроде бы и говорить больше не о чем. Осталось счастья пожелать. Но тут Ивана Петровича осенило. Он поднял над головой свой подарок и завершил речь:
- А это мой вам подарок. Вот этой удочкой должен ты, Вася, поймать золотую рыбку счастья!
- Уррааа!
- Гоо-рь-ко! Гоо-рь-ко! Гоо-рь-ко!
Иван Петрович стакан не осилил, но выпил много, большую часть. Он почувствовал, как внутри разлилось тепло, как голова закружилась, как накатилось на него чувство любви. Всё ему здесь нравилось, всех хотелось обнять, утешить, расцеловать.
- Вы кушайте, кушайте, время от времени предлагала Альбина, обводя стол рукой.
Женщина, сидящая слева от Ивана Петровича, от выпитого раскраснелась по-банному, обмахивала себя пухлой рукой и всё время поправляла спускающееся по плечу платье. Она поэтому толкала локтем Ивана Петровича в бок, и он невольно прислушивался к тому, что она говорила.
- Ой, дык в водке тоже витамины есть. Мой-то две недели пил и не жрал ничего. А чувствовал себя хорошо.
- В ней не витамины, в ней - калории!
- А теперь вот – где эти калории набирать? Это сколько надо съесть? Готовить замумукаешься.
- И не говори…
Жарко становилось. Мужчины снимали, у кого были, пиджаки и галстуки, расстёгивали рубашки, закуривали, пуская дым в потолок.
- Слушай-ка, Таська, а где племянница твоя? – спрашивали соседку Ивана Петровича с другой стороны стола.
- А кто её знает.
- Она, кажись, на кухню пошла … с Володькой.
- Ну и чо?
- Да она же замужем. Чего она без мужика-то пришла?
- Поругались, поди…
- А Володька-то, Володька. Ишь, углядел, жук!
- Пускай их. У ней не измылится, а у его, я чай, не сотрётся.
- Ха-ха-ха. Во – дают!
От неостывшей картошки шёл пар, наполнял комнату домашним, жилым духом. И особенно вкусны на столе были деревенские дары – капуста, огурчики, грибки.
Между тем, Наумкин здорово захмелел. Он повернулся к Ивану Петровичу и почти в упор разглядывал его, потом схватил рукой за плечо, сжал пальцы и поплёл непослушным языком:
- Слушай, а ты хто? А? Я тя спрашиваю, - в голосе Наумкина зазвучали угрожающие нотки. – Ты, паря, как суда попал, а?
Альбина сгребла Ваську пятернёй за грудь и встряхнула.
- Очумел совсем, сокол ясный!
Соседка Ивана Петровича, чтобы разрядить обстановку и не дать разлиться скандалу, выкатила глаза и надув жилы на шее, запела:
Акрааасилсяааа месиц багряаанцим
И вооолны бушуют у скааал…
Следующие слова рванули все вместе:
Паааедим красооотка катаааца…
У Ивана Петровича от шума ли, от обиды ли, заболела голова. Он враз протрезвел, Маняшу вспомнил, вспомнил и забеспокоился. Он представил себе, как она лежит дома на кушетке, чувствуя непонятную боль внутри. Как из школы пришли Клавочка с Анфисой, и мать поднялась кормить их. Иван Петрович все ругал Маняшу за это: что она вечно хлопочет вокруг них, суп наливает. Да сами они уже большие! Сами должны за собой ухаживать. Но что с Маняшей-то? Неужели не уберёг? Господи, домой надо идти…
Он стал пробираться к выходу. Его ухода никто и не заметил, кроме тетки-соседки – ей стало сидеть посвободней.
Иван Петрович вышел на лестничную площадку и глубоко вздохнул. Здесь было прохладнее, и воздух свежее.
Лифт не работал.
По лестнице шныряли новосёлы, таская новую мебель. То сверху, то снизу раздавалось кряхтенье, надсадный матерок, да - « раз-два-взяли…»
Иван Петрович прошел уже два пролета вниз, когда путь ему преградили. Трое мужиков никак не моли развернуть огромный полированный шкаф. На лестничной площадке, уперев руки в бока, стояла хозяйка.
- Осторожнее, осторожнее. Вот дуроломы, весь бок исцарапали, - причитала она снизу.
- Перестань ты под руку верещать!!! – злобно огрызнулся на неё муж.
Он пытался поднять и поставить угол шкафа на поручень. Потное лицо его от напряжения побагровело.
Иван Петрович видел, что втроём им не справиться. Внизу явно не хватало ещё одного человека.
- Мужики, погодите! Я помогу.
Он быстро пролез под шкафом и оказался между ним и стеной, ухватился за угол, и –
- Раз-два-взяли! Ещё – взя…
- Осторожнее, осторожнее, - визжала хозяйка.
Шкаф пошёл.
Но что-то хрустнуло, и когда шкаф, в конце концов, протащили по пролету, на лестницу упал и остался лежать Иван Петрович.
Шкаф поставили на площадке этажом выше и быстро спустились к упавшему.
Его уже пыталась поднять хозяйка шкафа, но сил ей не хватало.
- Погоди ты… Положите его ровно. Сердце, видать. Эй! Эй! Сердечное есть у кого?
Снизу по лестнице поднималась Валентина Михайловна. Она шла на новоселье к Альбине и несла в подарок настольную лампу. Услыхав крики, пошла быстрее, открывая на ходу сумочку. С некоторых пор там у неё всегда лежал валидол.
Она протянула таблетку женщине. Та нагнулась и попыталась разжать посиневшие губы упавшего. У неё не получилось.
- Господиии… - прошептала она.
В качестве иллюстрации использована картина Валентина Губарева "Лампочка"