Иван Яковлевич был как Одиссей в плену у нимфы Калипсо. Те же семь лет. И даже не вспоминал свою утреннюю невесту - иногда лишь, печальной, являлась она в смутном сне…
Хотя на равнине не требовалось особо думать, но иногда он выходил из душного прокуренного кабака освежиться и задумывался, стоя на берегу бескрайнего ровного океана. Знал он, что будет, так или иначе, конец его веселой жизни. И выбросят однажды его в песчаную канаву, которая быстро затянется - и не останется никаких следов от Ивана Яковлевича. А жизнь сверху будет продолжать так же лихо нестись, уже без него. Жизнь скинет из веселой карусели какого-то пассажира и даже не пожалеет, не заметит этого…
Так или иначе, надо было уходить – погода что-то начинала меняться в этих краях – холодало, ненастное небо все больше и больше проседало вниз, все чаще и чаще накатывались тяжелые дождевые тучи и гремели грозы.
Ивану Яковлевичу становилось все более зябко, и перед выходом в «свет» ему приходилось брать простой болоньевый зонт, чтобы прикрывать голову на деревянной левой резьбе. Благоприятный климат по какой-то причине неотвратимо портился в этих благоприятных раньше местах.
«Совсем люди испортили экологию!» - негодующе думал Иван Яковлевич под своим промокшим болоньевым зонтом, глядя на низкие серые тучи, нависающие над головой.
То и дело порывался уйти он обратно, когда такое печальное настроение находило на него. Но его равнинная подруга хныкала и давила на жалость, говорила как ей тяжело и какая одинокая она. Добрый Иван Яковлевич никак не находил в себе воли уйти непоколебимо и решительно, и разменивал свою жизнь на выпрашиваемые у прохожих копейки. По причине своей нерешительности и жалости не мог уйти. Хотя и не верил ей. Ибо не такая уж она была бедная. Все – даже самые верные друзья, были рады порадовать, ублажить несчастную, но симпатичную даму. Поэтому зря понадеялся прожить без недругов Иван Яковлевич, оставаясь в теплом уюте под боком своей равнинной женщины. Враги везде появляются у живущего человека. И случалось, и убеждался нередко Иван Яковлевич, что предают его друзья и изменяет подруга, но он никак не набирался нужной злости и воли, - не сжималась до конца от этого пружина всепрощающего Ивана Яковлевича. Не доходил он до острия своего бойка, до своей канцелярской кнопки. Потому что сам жил в этом миру и сам был изменник.
Но пробил час, и был однажды достигнут порог его личного мнения. Споткнулся как-то он деревянной ногой об иссиня-черный опухший омерзительный труп, лежавший на дороге. То, что оказалось у него под ногой, и стало начальной точкой его личного мнения. Споткнувшись об этот мерзкий труп, полетел он дальше, головой прямо в болото, расположенное ниже равнины, и начал погружаться и тонуть, и достиг почти дна этого болота, пока при плавном своем погружении вдруг не сел на какую-то спасительную колючку на дне, оказавшуюся его личным мнением. Неумолимый и необоримый шип его личного достоинства так и не дал ему осесть на самое дно, заставил из последних сил держаться во взвешенном состоянии, на плаву. И дернулся он вверх, и начал выгребать, и выходить - хотя бы пока обратно на равнину.
С трудом нашел свой военный билет под бельем в комоде. Открыл и увидел фотографию своей забытой невесты. Она смотрела с болью, с презрением и стыдом на него! Такого выражения ее лица ни разу он еще не видел. И отрезвел окончательно.
Иван Яковлевич пошел последний раз ватагой в деревянную церковь, надел ошейники на своих друзей и приковал их цепями – и рыжего льва, и серого волка, и коричневую обезьяну, и молчаливого красного человека. Привязал их внутри железного церковного забора, к торчащим копьям храмовой ограды, и ушел. Больное сердце его рвалось от жалости, слыша за собой рев и вопли брошенных им зверей. Но он, больше не оборачиваясь, так их и оставил - мир не без добрых людей, прокормятся.
Объяснился далее со своей женщиной на пляже у моря, мол, не могу, надо «итить», не совсем хорошие дела сердечные - инфаркт миокарда уже налицо, хотя никогда прежде этим не страдал. Она уже не могла ничего поделать с ним, припертым к стенке нацеленным прямо в сердце острием своим, и лежала обнаженная, лишь в пляжном купальнике, на холодном мокром песке, вся несчастная и равнодушная. Катилась зима, с одной стороны подругу уже засыпало снегом, а другая сторона была еще влажная песчаная. В таком виде и оставил ее Иван Яковлевич на серо-желтом берегу плоского свинцового океана.
Иван Яковлевич пошел обратно на свою сторону, к своим вершинам. Там находилась Москва, завод железобетонных изделий, нелегкие военные обязанности, фронт и враги...
Склон был покрыт густым темным угрюмым лесом. Но перед самым подъемом на последнем куске равнины увидел Иван Яковлевич белую церквушку - небольшую, аккуратную, окруженную белыми березками. Уютная церквушка была похожа на небольшой частный особнячок, старательно побеленный и содержащийся, почему-то, на небольшие общественные деньги. Особнячок стандартно похожий на старую крепость, окруженную толстыми стенами, и чтобы войти в которую следует простому ленивому мирянину всегда делать какие-то моральные и физические усилия. На входе стоял привычный предупреждающий знак - мол, здесь проходит линия фронта. И тут же надпись ситцевым знаком растянулась – «Всем посторонним вход разрешен». И тут же третье объявление, строго гласящее: «Шаг вправо, шаг влево – расстрел!».
Посторонний Иван Яковлевич хотел было зайти, поздороваться с людьми, но уже представил внутреннее убранство таких заведений - вьющийся дымок, закопченное золото, и содержащийся там народ - рядком покуривающие на лавках ученики, избравшие по разным причинам курс авиационной подготовки. И военных служителей представил, пытающихся научить летать бессмертные души своих учеников. Но делающих это бесталанно на песчано-вязкой равнине, сами поступившие в авиационное профтехучилище только из-за удобного близкого расположения или ради поддержания семейной династии, а не от собственного ощущения вырастающих крыльев. И преподающих нерешительно, с частыми упоминанием ограничительных стандартов и с большими оглядками на старших учителей, фотографии которых усеяли все прокопченные стенки - по штатным местам, согласно их военному званию и должности. И если какой-нибудь зеленый ученик задавал нетерпеливый вопрос: «Так когда же рванем в настоящий полет, товарищ учитель?!», наставники отвечают откуда-то вычитанной фразой «Тайна сия велика есть», и прикрывают этими хорошими словами их собственную великую человеческую бестолковость. Как будто они, такие мудрецы, являются самой на свете великой тайной! Очень нехилые заявления гордыни при таком слабом о себе представлении! Не храбро многие воюют в таких благолепных, уютных позолоченных учебных заведениях, содержащихся на таком слабом народном попечении! - коль уж назвали свои скучные политзанятия службой - военным деянием. Невзирая на грозные лозунги, развешанные на тряпках, за «умиротворением, благостью и утешением» идут в летное военное училище, в самый расчудесный, по чьим-то рассказам, мир. В мир, куда принесли меч: кто-то притащил оружие и прямо заявил об этом всему мирному миру. Вот так обманываются местные обыватели, решившие поискать мира на военном объекте! Решившие поступить в ближайшее летное профтехучилище, сдавшие свои аттестационные документы лишь ради близкой выгоды. Не зная вместе со своими преподавателями, для чего на самом деле возвели эти стены с изображенными на них небесными воинами в старомодных одеждах и доспехах.
Поэтому некоторые, еще не совсем потерянные ученики, задумываясь о своей настоящей жизненной перспективе, возможно, с некоторыми страданиями и стыдом, и даже с чувством предательства, оставляли свои скучные конспекты на прокуренной лавке и, в зависимости от своего военного дарования, с разным успехом пытались поступать в другие учебные заведения – пусть даже расположенные подальше от их места жительства.
А большинство так и оставались смиренно покуривать до своей глубокой гробовой доски, в ненавязчивом ожидании, когда же возьмут им - уже таким немощным и дряхлым - такой дорогой авиационный билет, и они, наконец, испытывая слишком большие для их слабого организма космические перегрузки, вдруг ринутся, стремительно взовьются, и прямо с таким излишним весом, с такой тяжелой одышкой, с такими слабыми сердцами и плохими полетными медицинскими показателями, живыми, целыми и невредимыми попадут в бесконечное синее райское небо.
Слишком уж высоко запулили рай от несчастных людей товарищи летные командиры - неожиданно даже от самих себя выбросили далеко. Самоотверженно, но жестоко поступили ответственные за выполнение полетных заданий товарищи военачальники. Поэтому и сами сидят, ждут, когда свалится на них небесная сила. Вот кто-нибудь покачается, нарастит мускулатуру и снизойдет, унизит до них славное небесное царство и освободит их.
Все было ясно - здесь было обыкновенное ожидание небесной халявы. Но высокомерный Иван Яковлевич, у самого которого были не очень качественные запчасти, да еще после равнинной жизни здоровье было не очень здоровым, как у человека, часто ночующего на сырой земле по причине нетрезвости, в это время не думал о том, как можно со своими слабыми человеческими показателями попасть в рай. То ли осмотреться решил, то ли еще зачем, но не стал совсем избегать церквушки Иван Яковлевич. Начал он карабкаться по ней, забрался на самый купол, уже начал залезать на крест, вставать деревянными ногами на перекладину, как, вдруг, купол начал вместе с крестом крутиться, как на шарнире. И Иван Яковлевич, как ни старался, не удержался - потерял равновесие и грохнулся с крыши на землю. Но вреда особого не получил – испугался лишь немного и, поскольку упал на мягкий песок, отделался легкими ушибами и царапинами.
Так и пришлось ему с сомнительными чувствами заходить в темный лес и в дремучих потемках наугад самостоятельно подниматься вверх…