Тучи прорывались и неслись в сторону, которую она всегда, всю свою жизнь так беззаветно защищала. И снова возвышалась хрустальным столбом, снова овеивали ее копоть и пороховой дым. И снова зажигала она лампаду, и щурилась от неяркого коптившего света лампадки, и пришлось ей снова плакать, и вышивать, и успокаиваться, как пламя, и молиться за всех, кто рядом с ней, за всех живущих при недостаточно ярком свете. Так испортила она свое зрение и носила уже очки. За каждую ее победу, за каждый новый день ей приходилось расплачиваться новой болью, новыми ранами, новыми седыми волосами и морщинами на лице.
И давно уже не было его военной зарплаты – и не на что ей было покупать хлеба и молока. Не на что было покупать мыло и стиральный порошок, нечем платить за газ и воду. И не могла она питаться и заживлять свои раны. И покрылась она чернотой. Сидела вся рубцах, покрытая страшными шрамами на животе и груди. Тяжелые руки ее лежали на коленах и вздувшиеся вены были на ее руках, которыми она обнимала его, ухаживала, обстирывала его. И сухая она была. И груди ее были пусты. И сидела она красивая и страшная, молодая и седая - и серым пеплом, черным горем были засыпаны ее глаза.
И ходила она по помойкам, собирала и сдавала бутылки, чтобы купить себе только молока и хлеба. Чтобы хоть как-то поддержать себя, ради того, чтобы продолжать удерживать небо над Иваном Яковлевичем. И при этом еще умудрилась целых пятьдесят рублей послать ему попутной голубиной почтой! Даже лишенная военной зарплаты, продолжала она вставать на свой небесный дозор и выполняла свой воинский долг до последнего. Как брошенное воинское подразделение, которое оставшись без боевого подкрепления, удерживает свой плацдарм, до конца продолжает выполнять свой воинский долг.
Часто изнеможенная в борьбе, она падала пластом, кажется, никогда больше не в силах подняться, но как природа добра и света не может поступать не в соответствии со своими качествами, так и она не могла не вставать и не пытаться защищать небо, пожизненно выполнять свою боевую задачу. И она в свои самые последние секунды не думала о себе…
Но ее борьба уже вышла за пределы защиты только одной персоны Ивана Яковлевича. Поэтому даже после самого сильного и сокрушающего удара она всегда поднималась, вставала на новую битву. И последними нитками зашивала свои раны. Старалась делать это как можно аккуратней. Не для кого-либо, а как солдат, который собираясь в последний свой смертельный бой, старается быть собранным в таком ответственном моменте его жизни. И снова красилась; но поскольку не на что теперь было купить настоящей краски для волос, то ей приходилось собирать на улице резиновые покрышки, сжигать их и полученной сажей красить свои волосы в черный непроглядный цвет. И восстанавливала свой девичий облик, искреннюю нежность и доверие всему, и открытый взгляд на мир, каким бы он ни был. Снова забывала свой вчерашний бой и, оставив все плохое в дне вчерашнем, шла в новый бой.
Несмотря на все лишения, она умудрялась выглядеть так достойно, что самые богатые и знатные нувориши, самые знойные и молодые олигархи на своих блестящих дорогих и роскошных «линкольнах» и «лимузинах» предлагали дешевле, чем даже в маршрутном такси, довести ее до ближайшего магазина. А некоторые редкостные благородные исключения даже предлагали ей пожизненное спонсорство - как сочиняли об этих бесплодных ухаживаниях журналисты. На самом деле, она всегда гордо отказывалась от самых лестных предложений - и речи не возникало у нее в военное время, чтобы изменить свое семейное положение.
После очередного боя она так утверждалась своей красотой, что даже Иван Яковлевич, будь он здесь со своим алмазным зрением, не заметил бы ее очередного преображения.
А враг от шуток и смеха над женственностью, от недовольства и неприязненности к родине переходил к более конкретным действиям. Враг наносил ей все более сильные и подлые удары, все больше отравленных стрел пускал в нее, причинял все большую боль. Обессиленная, тоненькая, с простым ростом, не более человеческого, пыталась она выстоять против жестокого неумолимого ветра, который со звериностью жестокого убийцы, последней ничтожнейшей мрази, бросал ее на землю, хватал за волосы, рвал их, волочил ее по камням и бросал ее на железную ограду, пробивая брешь нежным девичьим телом в железных прутьях ограды заброшенного детского садика.
Против такого жестокого врага противостояла она.
В хрупком девичьей нежном теле она боролась с такой силой, которую имеет самая всем обделенная, самая последняя и ничтожная мразь, которая пытается уничтожить самое прекрасное творение, чтобы хотя бы так скомпенсировать свою величайшую несчастную неполноценность, которой он породился и от которой наследовал он свою жестокую бесчеловечную силу.
Ничтожество ее врага, в то же время, - это ничтожество болезнетворного микроба, вредной бактерии, умудрившейся каким-то образом проскочить давший сбой жизненный фильтр природы и подло попасть на не напичканный защитными антибиотиками, наивнейший и чистейший детский организм и отравить своим гнусным ядом чью-то жизнь.
Она была сильна. Но и враги тоже были не менее сильны и убедительны. Они никак не признавались в своем ничтожестве, и называли себя «нашими» и «добрыми», свое дело «правым», а наших называли «врагами» и «злыми», а наше дело «неправым». И они показывали ей ужасные фотографии, что она натворила с ними. Показывали свои разрушенные ею жилища, своих изрубленных ею воинов, брошенных в огонь детей, спаленные города и села. Показывали фотографии плачущих вражеских седых старых матерей и также рано поседевших уже несчастных вражеских молодых вдов. Хитрые и подлые враги таким вот образом заставляли неоднократно ее краснеть и смущаться, и очень стыдиться, и пребывать в страшном волнении от некоторых фотографий.
Даже не снимая своих ботинок, заходили прямо в ее дом блестящие вражеские генералы и спрашивали жестким командным голосом: «Кто ты?». Спрашивали для порядка, как будто не знали, кто она такая. А она не всегда считала нужным представляться перед ними. «Кто ты?» - еще раз спрашивали ее жестким военным голосом; хлестким металлическим голосом спрашивали, таким же, когда объявляют: «Встать! Суд идет!». Они по-хозяйски с пристрастием осматривали ее комнатную обстановку. И заметив подоткнутую в угле зеркала снимок Родины-Матери на Мамаевом кургане, принимали ее за изображенную статую, и, не зная хорошо ее языка, пытались прочитать надпись на открытке: «Великая Отечественная… Вторая мировая война... Родина-Мать…». «Мировая Мать!» - называли они ее теми словами, которые лишь смогли вычитать, или специально для своих вражеских целей пропуская уточняющие слова. И тогда совали ей в лицо, показывали фотографии убитых русских и немецких, еврейских и арабских, японских и китайских детей, самым подлым образом перемешивали ее историю, заставляли ее отвечать за злодеяния, которые она не совершала.
Она пыталась возразить, хотела сказать, чтобы справедливо рассматривали враги ее дело. Но трудно говорить спокойным конструктивным голосом, если голос привык проявляться только на поле боя. Да и не давали ей особо веского оправдательного слова, как и на всех справедливых судилищах. И она молчала, потрясенная фотографиями и подлостью своего врага - враги знали свое дело, разбирались в материнских чувствах и в материнской неразборчивости. И совали ей новый договор о новых уступках, карту с новыми красными границами, проходящими по ее территории. Карту, где враги хорошими цветами красили свою, вражескую, территорию, и черными и непроглядными красили ее, светлую, территорию.
И снова начиналась борьба за ее оставшееся пространство. И снова одолевали, унижали ее, и ей снова приходилось молить о пощаде, чтобы сжалились над теми, для кого она была защитой - и снова, и снова ставились ее подписи под условиями безоговорочной капитуляции. Снова и снова слабой, а значит - всегда виноватой, стороне предъявлялись сильной стороной нужные фотографии. И среди этих убедительных фотографий даже попалось несколько фотографий пронырливых вражеских папарацци, умудрившихся в полной темноте без всякого уличного освещения и без всякой вспышки сделать несколько фотографий вражеских женщин, зашивающих глухими темными ночами свои раны суровыми нитками.
Мрак, тяжелый, железный, непроницаемый, все более сжимал ее неумолимыми клещами. И приходилось ей отступать все больше и больше от небесной границы. Приходилось снова и снова уступать, договариваться, подписывать позорные акты о капитуляции, просить о моратории на перемирие, падать на колени, молить о пощаде, дарить безжалостному, постепенно и неотвратимо наступающему, неумолимому врагу свою светлую небесную территорию.
Такова была ее борьба - одной воительницы на всем бескрайнем поле своего боя. Была она одинока на этом поле, как Родина-Мать на Мамаевом кургане посредине широкой степи, как статуя Свободы на берегу безбрежного беспокойного мирового океана. Вот такая вырисовывается прямая связь между великим трудом этой женщины и каждым, бесконечно дорогим, квадратным сантиметром синего неба над головой. Квадратный сантиметр синего, экологически чистого неба - это не маленькие квадратные метры жилплощади в Москве, так безнадежно испортившие даже жителей российской столицы.
Так она воевала, лишенная военного подкрепления, без военной зарплаты. До самого конца она вела свою борьбу, пока не наступил день, когда ей отступать стало уже некуда. Ей уже не нашлось места для небесной обороны, и она даже не могла выйти из границ своего любимого роста, но и ниже которого стать ей было невозможно…
Для подслеповатого населения, испортившего свое зрение близкими квартирными стенками и недалекими уличными перспективами, через запотелые очки ее борьба чудились лишь в необычных атмосферных явлениях над городом – каких-то парящих треугольниках, алмазных пирамидальных структурах, закручивающихся воронках, странно разгоняемых облаках и других небесных образованиях. Рациональные ученые общества, сидящие в своих узких лабораториях, эти явления обозначали неопознанными летающими объектами. А широкие кухонные круги обывателей называли это просто летающими тарелками.