Расплатившись с таксистом, вступил в молчаливое кладбище, где эхом раздаются шаги по аллее. Аллея моей скорби, которая уже полностью намокла от недавно начавшегося летнего дождя. Дождь миротворец, как любит называть его Лейли, дождь-композитор, добавляла Каце. Я с ней согласен, потому что часто стою на балконе в дождливый день и слушаю этого композитора через медицинский стетоскоп. Именно мелодия дождя, сочинённая этим композитором могла или взъерошить нервы, небрежно дотронувшись и оголив эмоции, или же быть миротворцем, бальзамируя душу.
Десятки пар глаз, кто-то с грустью, а кто весело подмигивая, смотрят на меня вдоль аллеи. Со всеми я уже знаком и каждому сочинил свой характер. В этом мне помогли надгробные портреты, запечатлевшие мгновение их жизни. Восьмой год они встречают и провожают меня одним и тем же взглядом. За эти годы, я познакомился с ними и знаю каждого поимённо.
Восемь лет назад, в первое утро, встреченное дома меня разбудила Лейли. Тем самым утром, дядя Фариз предложил мне поехать с ним в Бильгя отдохнуть на свежем, морском воздухе. Восемь лет назад девушки боялись, что он меня не отпустит обратно тем же вечером, а составить мне компанию не могли из-за работы. Восемь лет назад, я принял предложение дяди Фариза и столько же лет назад обманул его и девочек, попросив его развернуться и поехать к Волчьим воротам.
– Почему не взял с собой девчат? – спросил меня тогда дядя Фариз.
– Не знаю. Просто захотелось, в первый раз посетить Эмиля без них.
Конечно, я знал, почему не взял с собой Каце и Лейли. Как и в Гяндже, я мог расплакаться перед ними. И чёрт с ним, если бы плакал только я, меня война научила не скрывать своих слёз. Я не хотел, чтобы к моему плачу присоединились девчата, которые уже выплакали своё. А они, я уверен, не выдержали бы моих слёз. Я бы и с дядей Фаризом не поехал, если бы знал, как найти могилу Эмиля самостоятельно на огромном кладбище.
Восемь лет назад дядя Фариз уверенно шагал по этой аллее, которая напоминает улицу опустошённого города, а чуть поодаль, в стороне, шёл неровный строй людей, провожавший в последний путь усопшего. Они были похожи на речку, уносящую течением одинокую лодку в неведомую даль. По красному покрывалу, на табуте было понятно, что несли хоронить молодого человека. Процессия, молча, брела в кладбищенской тишине, и эта тишина была священна.
– Мы пришли, – сказал тогда дядя Фариз, подходя к ограждению из чёрного мрамора и открывая калитку.
Внутри всё было так же из чёрного мрамора. Лишь в трёх местах были видны островки земли, размером примерно два с половиной метра, на полтора. Девчата позаботились, чтобы и после смерти мы были рядом.
– Ты побудь пока тут, а я разыщу муллу, – сказал дядя Фариз и вышел.
– Спасибо вам, – чуть слышно сказал я ему вслед.
Мой взгляд остановился на надгробном камне Эмиля, вернее я просто заставил его замереть на нём. Боже, как больно, непривычно и неестественно, глядеть на могилу погибшего восемнадцатилетнего друга. На надгробном камне он был запечатлён во весь свой рост. Казалось, что на все свои сто семьдесят шесть сантиметров. У его ног, на плите, лежал букет алых роз. Тогда я ещё не знал, кто их мог возложить, но розы были свежими, значит, кто-то ранним утром уже побывал на могиле. Под букетом просматривалась надпись. Это была дата. Дата его рождения, выгравированная прописью. Дата смерти отсутствовала. Лишь дата рождения и троеточие. Всё правильно, здесь смерти нет места! Пока мы живы, жив и ты Эмиль, ибо человек по-настоящему умирает только тогда, когда умирает память о нём и не стоит ограничивать жизнь в рамки календарных лет. Мне вспомнились строки из стихотворения Степана Щипачева, на книгу которого в школьной библиотеке случайно набрела Лейли:
Я знаю – смерть придёт, не разминуться с ней,
Две даты наберут под карточкой моей.
И краткое тире, что их соединит,
В какой-то миллиметр всю жизнь мою вместит.
Так же как и сейчас, восемь лет назад, я сел на скамейку, рядом с могилой и молча, разглядывал фотографию Эмиля, которую никогда не видел до этого. Наверное, она была сделана за день или два до его отъезда в армию. Меня призвали на два месяца раньше и в день, когда пришла повестка, девчата решили сфотографировать друга, чтобы после возвращения сравнить, насколько я возмужал. С Эмилем поступили, скорее всего, так же. Его глаза и лицо улыбались, да и не могло быть иначе, ведь он всегда был улыбчив и приветлив. Он не изменился даже после смерти. Да и как может измениться эта улыбка, лицо, с ямочками на щеках, как может измениться этот взгляд? Ему всё так же восемнадцать, а мне уже двадцать второй год и его взгляд, это взгляд из прошлого.
Восемь лет назад, я сказал, что завидую ему. По сей день признаюсь, что с радостью поменялся бы с ним сторонами каменной плиты. В этом случае, было бы не так стыдно, ибо не знал бы, чем всё это закончилось. Не знал бы ужаса потерь и горечь поражения в войне, которая меня убила. Горечь, от которой тошнит. Горечь, от которой хочется избавиться, но даже если вырвет, придётся проглотить всё обратно. Если забудешь сделать это - напомнят. Откажешься - заставят.
Восемь лет прошло и вновь моему взору предстают свежие цветы. Восемь лет назад, дядя Фариз сказал, что Эмиля часто навещает Айнур, которая к тому времени окончила университет, вышла замуж, но не забывает первую любовь. Он сказал, что первая любовь вечна и было видно, как мысленно он сбежал в далёкие годы, где в школьном дворе с весёлыми косичками его ждала первая любовь.
– Первая любовь? – возразил я ему тогда. – Думаю, что любовь должна быть вечной вне зависимости от порядкового номера.
– Наверное, ты прав, только если бы любовь была вечной, у неё отсутствовали бы порядковые номера.
Восемь лет назад, я был счастлив за Эмиля. Был счастлив, что у него была такая избранница как Айнур. Много раз хотелось застать её на его могиле. Судя по цветам, она навещала его часто, но увидеться здесь, нам было не суждено. Я встретил её намного позже, двадцать четвёртого декабря 1998 года.
Двадцать четвёртое декабря 1998 года. Двадцать четвёртый день рождения Эмиля. В то утро мы были на его могиле. Ему двадцать четыре, а он не стареет. Эмилю всё так же восемнадцать лет. Шестой день рождения, который не отмечаем, а чтим. Но в тот день я решил напиться, хоть и выбрал неподходящее для этого место. Двадцать четвёртое декабря 1998 года я сидел на скамейке рядом с клеткой рыси в зоопарке. Укутавшись в плащ, и попивая из фляги, я глядел на рысь, с неизменным сочувствием уставившуюся на странную фигуру.
– Вообще-то это я пришёл в зоопарк, а не ты, – на всякий случай решил напомнить я.
Сделав ещё пару глотков, я закурил. Рысь продолжала неподвижно смотреть на меня, и от скуки я решил побиться с ней в этом ремесле. Казалось, сделать это мне не составит особого труда. Но через несколько минут я понял всю тщетность этого предприятия и вновь приложился к фляге, пытаясь больше не смотреть в её сторону. Казалось, она смотрит и насмехается надо мной, наслаждаясь лёгкой победой. Мне хотелось пересесть от неё подальше, но мысль показаться униженным, заставила отказаться от отступления.
Через несколько минут, взгляд дикой кошки, наконец, отвлёкся от меня. К клетке подбежали две маленькие девочки и, бросая ей кусочки хлеба, кричали:
– Кушай, котик, кушай.
Рысь отошла чуть вглубь клетки, пугаясь комочков хлеба как камней.
– Кис, кис, кис! – продолжали маленькие озорницы, кидая ей новые кусочки хлеба.
Тогда пришёл мой черёд наслаждаться этим спектаклем. Это уже была не рысь, а обыкновенный котёнок, коротающий своё время за клеткой, из которой уже никогда не выберется. Наверное, противно чувствовать себя ничтожеством, в котором убили хищника. Вновь поймал её взгляд, и это был взгляд запуганного человека. Тогда только до меня дошло, что я трактую её взгляд по своему настроению. Воспроизвожу его так, как мне хотелось.
– Дети, прекратите тратить хлеб на рысь, она его не ест, – услышал я знакомый с детства голос.
Это была Айнур. Всё такая же молодая, с весёлыми глазами, только чуточку пополневшая. Но эта полнота подходила ей, ибо в школе она была совсем худенькой девушкой, которую часто обзывали «швабра» из-за чего частенько получали от Эмиля в глаз.
– Тимур? – первой спросила она.
– Здравствуй, Айнур.
– Боже, столько лет прошло, – сказала она, рассматривая меня.
– Неужели так постарел?
– Нет, просто возмужал.
– Эти агитаторы вегетарианской еды твои дочери? – указал я на девочек, которые оставив рысь в покое, смотрели на меня.
– Да, это Эльмира, а та, что помладше, Эсмира.
Девочки были на одно лицо. Их различал только рост. Младшая могла посмотреть на старшую и увидеть, как она будет выглядеть через год, а старшая могла увидеть себя в прошлом. Наверняка, поглядев на мать, они увидят себя уже взрослыми, а глянув на бабушку, увидят, какими станут в далёком будущем. Кажется, им даже не нужен семейный фотоальбом.
– Как ты, Тимур? Какими судьбами в зоопарке? – спросила Айнур
– Да так, решил вот рысь коньяком угостить. Только, кажется, с сортом напитка не угадал.
– Да, не везёт сегодня ей с гостинцами. Один алкоголь предлагает, другие хлебушка дают.
Айнур присела рядом на скамейке, открыла сумочку и, достав пару батончиков шоколада, протянула их дочерям.
– Слышала, что открываете новое кафе?
– Откуда?
– Каце недавно повстречала на улице.
– Пока не получается. Каце взбрело в голову всё сделать по закону, но ты же знаешь наших коррумпированных чиновников.
– Желание хорошее, только не в этой стране.
Отхлебнув из фляги, я посмотрел на рысь, которая свернувшись, лежала в дальнем углу клетки.
– Спасибо тебе, – сказал я.
– За что?
– За то, что не забываешь Эмиля.
Она ничего не сказала, да и что тут можно сказать? Какую-либо избитую фразу вроде: «Его невозможно забыть»? Лучше промолчать. Тишина сама скажет всё за тебя.
– Ты почти не изменился, Тимур. Остался примерно таким, каким я тебя помню с детства.
– Изменился. То было прекрасное, беззаботное детство. Теперь всё иначе. Детство прошло.
– Прошло? Нет, Тимур, не прошло, по крайней мере, у меня. Вот моё детство, – сказала она, притягивая к себе дочерей, – путается у меня под ногами! И тебе пора обрести его вновь.
Не знаю почему, но в этот момент мне стало не комфортно. Я сижу, напиваюсь в день рождения Эмиля, а она мне хвастается своими детьми, будто бы он не имеет к ней никакого отношения. Я посмотрел на обнимающих мать девочек и спросил:
– Сколько им?
Перемену в её лице я заметил сразу. Для этого и спросил, чтобы глянуть на её реакцию. Не хотелось видеть её слишком счастливой в день рождения своего погибшего друга. Её лицо помрачнело, и отрешенным голосом она сказала:
– Эльмире недавно исполнилось пять.
Она не ответила, сколько лет младшей дочери. Поняла, что меня интересует только возраст старшенькой.
Мы, молча, просидели ещё пару минут, после чего она встала и сказала:
– Нам надо идти, Тимур. Поверь, я очень рада тебя видеть.
Я промолчал. Не мог пересилить себя и посмотреть на неё. Просто молчал и глядел перед собой. Айнур положила руку на моё плечо и тихонько добавила:
– Прости. Прости, если сможешь.
Прошло пять лет. Не мне её прощать. Цветы всё так же появляются на его могиле. Сохранились ли у неё до сих пор школьные чувства к нему или это всего лишь дань памяти любви под порядковым номером один? Скорее всего, первое, но могу и ошибаться. Знаю лишь, что с тех пор, стараюсь приходить сюда после обеда, во избежание встречи с ней.
Прошло пять лет, но столько всего хочется забыть с тех пор. Четыре года назад Каце, по неустановленной причине выехала на встречную полосу и столкнулась с грузовиком. Никогда не забуду раскоряченную машину, в которой было столько крови, что воздух был железным на вкус. Хотелось бы забыть, но ничего не выходит. Не могу забыть слова муллы, когда он спросил, есть ли среди молодых людей близкий для Каце человек, чтобы спуститься в могилу и при произнесении её имени во время молитвы одёргивать за плечи, будто она слышит обращенные к ней слова. Тогда шагнул вперёд её двоюродный брат, приехавший на похороны из Москвы, но дядя Фариз остановил его, взглянув в мою сторону. Но я не смог. Да и вообще я старался не смотреть на Каце обёрнутую в саван. Хотел запомнить её живой, жизнерадостной. Отец, кажется, понял и кивнул племяннику. Начался ясин. А я побрёл к воротам, стараясь скрыться от всего этого. Не хотелось, чтобы в памяти сохранилось слишком многого об этом дне. А когда все уехали, вернулся туда, откуда бежал. Преклонив колени у свежей могилы, я обнял бугорок земли, будто обнимаю саму Каце, согревая её остывшее тело своим теплом. После чего встал и похлопал по надгробному камню Эмиля, словно по плечу:
– Присмотри за ней!
Вот и сейчас, спустя четыре года, с этими словами обращаюсь к нему и направляюсь к выходу. Пройдя чуть вперёд по аллее скорби, я обратил внимание на девушку в чёрном платке. Она стояла у небольшой могилы из обычной каменной плиты со скромной табличкой и беззвучно плакала. Я знаком и с этой могилкой. Там похоронена пятилетняя девочка Амина, которая умерла пять лет назад, двадцать пятого мая.
Пять лет девушка в чёрном платке провожает меня взглядом, и каждый раз я прячу свои глаза. Мне стыдно и страшно, что она может меня узнать. В 1997 году я поступил с ней ужасно. Но тогда мне казалось это правильным поступком.
Шесть лет назад в дверь постучали и открыв дверь, я увидел на пороге молодую, симпатичную брюнетку лет двадцати пяти, в модной куртке и с заплаканными глазами.
– Здравствуйте, моей дочери нужна операция. Не могли бы вы помочь, чем можете? – быстро, но с дрожью в голосе выпалила она.
– Почему вы просите милостыню, стуча в двери? – спросил я у неё.
– Моя дочь серьёзно больна, – повторила девушка.
– Это я понял, и дай Аллах крепкого здоровья вашей девочке, но зачем стучаться в двери?
– Отчаяние, – коротко ответила девушка, опустив глаза.
– Нет, это не отчаяние, а уверенность в том, что многим трудно будет отказать на прямую просьбу. Легче пройти мимо протянутой руки у метро, чем захлопнуть дверь перед лицом.
Девушка намеревалась ответить, но тут из-за спины раздался голос Каце:
– Тимур, кто там? – поинтересовалась она, выглядывая из-за моей спины.
– Аферистка одна, – ответил я, а потом обратился к девушке: – Если вы так нуждаетесь в деньгах, то чем побираться по квартирам, могу предложить работу.
– Спасибо, у меня уже есть работа! – ответила она и шагнула к ступенькам лестницы, стройная и гордая.
– Играете хорошо, – сказал я. – Но в следующий раз, приготовьтесь к афёрам более организованно. Медицинские справочки хоть фиктивные напечатайте.
Уже на нижних ступеньках, девушка остановилась, и посмотрела на меня. Её глаза были наполнены ненавистью.
– Будь ты проклят! – спокойным голосом сказала она и спустилась вниз.
Никаких эмоциональных ноток в словах. Будто глаза и голос принадлежали разным людям.
Каце, которая всё это время стояла у меня за спиной попыталась проскочить мимо меня к «нахальной» девушке, чтобы «выцарапать ей глаза», но я успокоил её и через десять минут мы попивали чай на кухне, забыв про этот случай.
Шесть лет тому назад я был уверен в своей правоте, но вот уже пять лет, она напоминает мне о страшной ошибке. Я не верю в проклятия, но вспомнил её слова. Пусть не в первую нашу встречу на этом кладбище. Даже не в день смерти Каце. Вспомнил три года назад, в такой же дождливый день, у могилы друзей.
Лейли сидела рядом со мной и мы молча смотрели на ребят, оживляя в памяти дорогих нам людей. Каце изображена сидящей за фортепьяно и наигрывающей очередной, вечерней порой мелодию. Вспомнил, её игру, как пальцы ловко порхали по клавишам. Слушая музыку в её исполнении, душа вылетала из груди и опьянённая свободой парила, когда же заканчивалась, неохотно возвращалась обратно, в бренное тело с похмельным синдромом. Вот и сейчас, рядом стоящий Эмиль застыл на месте, слушая её мелодию. Мелодию, которую она сочинила только что. Раньше Каце никогда не сочиняла музыку, но я, почему-то уверен, что по ту сторону жизни, она каждый день творит её. Каждый день у неё новая, неземная мелодия, сплетённая из сказок и чудес, с лёгким привкусом печали. Жаль, что насладиться её звучанием может только Эмиль.
– Я выбираю крайнюю, – вдруг сказала Лейли.
– Ты о чём? – спросил я и тут же, по направлению её глаз, понял - она смотрела на два островка, средь чёрного мрамора. Два оставшихся свободных места, предназначенных нам.
– Это не тебе решать. Тут всё в порядке очереди, – сказал я.
– Я просто хочу, чтобы ты был нами окружен.
– Надеюсь, что так и будет и прекрати этот мрачный разговор!
Она промолчала, размышляя над чем-то, я же сделал несколько судорожных глотков коньяка из фляги, которую всегда ношу с собой.
– За меня уже всё решено. У меня лейкоз и скоро я присоединюсь к ним, – выпалила она на одном дыхании.
Боль проникла в моё тело, пронзила сердце, и осталась внутри, терзая все органы, кусая душу. Я застыл на месте, потому как знал, что она не шутит. Она бы никогда не стала так шутить. Захотелось кричать от жгучей боли, но не смог издать и звука. Какая сила хранится в одном лишь миге. Казалось что всё происходящее нереально. Я сижу у могил моих друзей, и единственный, оставшийся человек, который мне дорог, сообщает, что смертельно болен. Эта новость, как снаряд, разорвавшийся рядом со мной в Карабахе. Эта новость – контузия. Она оглушила меня. На войне, я не испытывал ни боли, ни страха, но в тот момент невыносимая боль и ужас окутали меня. Это не должно быть реальностью. В тот момент, я был уверен, что это сон, ужасный кошмар, мучающий меня в слепой ночи, и не понимал, почему не просыпаюсь?! Обычно я всегда просыпаюсь в таких местах. Почему всё так материально? Материален дождь, лёгкий ветер, материальна свежесть. Мои союзники стали для меня врагами. Они убивали последнюю надежду. Надежду на пробуждение.
Дальнейшее казалось нереальным. Я говорил, что это не приговор, но голос был неубедителен и незнаком. Складывалось впечатление, что душа оставила тело и со стороны наблюдает за происходящим. Нет, это не сон. Дождь усилился, как бы пытаясь доказать, что всё происходящее действительно. Дождь, который был всегда мне товарищем, теперь пытался отрезвить меня. Я вставал, потом вновь садился, кричал ей, что не надо отчаиваться, у нас есть деньги и её непреодолимое желание жить, что поедем в лучшие клиники Израиля, Германии, надо будет, и до Штатов доберёмся. А она сидела с грустной улыбкой на лице и слушала всю чепуху, которую я нёс. Потом, провела ладонью по моей щеке и сказала:
– У поляков есть поговорка "Надежда - мать дураков", но мы с тобой на дураков не очень-то похожи.
– И что ты мне предлагаешь, сидеть и смотреть как ты умираешь? Есть химиотерапия, пересадка костного мозга, в конце концов.
– Тимур, помимо продолжительности жизни, есть ещё её качество! Я не хочу барахтаться и сопротивляться неизбежному. Лишний год или два ничего не изменят. Да и не всё так плохо. Я не собираюсь умирать в ближайший год и ещё долго буду тебе надоедать, и отнимать алкоголь! – при этих словах, она вырвала из моих рук флягу и бросила её в урну. Потом посмотрела на меня и добавила: – У меня хронический миелоидный лейкоз. С ним ещё ни один год протянуть можно. Я отказываюсь от химиотерапии и операции, но лекарства пить буду. Это моё твёрдое решение, Тимур. Думаю, что и ты вряд ли согласился бы волочить жизнь от одной химиотерапии к другой.
– Нет, я бы бился… – но она не дала мне договорить, прижав ладонь к моему рту.
– Поставь себя на моё место. Диалог бы не мзменился. Ты бы говорил моими словами - я твоими. Мы оба не хотим последними найти здесь пристанище. Так что оставь свой эгоизм.
Тогда я и вспомнил о проклятии этой девушки в чёрном платке. Мы поменялись местами с одной лишь разницей: Амину, наверное, можно было тогда спасти, а Лейли уже нет. И хоть, наверняка тех денег, которых бы я дал на пожертвование, не хватило, всё равно, чувствую себя безжалостным убийцей. Все эти годы, хочу попросить у неё прощения, но не могу. Тяжело признаваться, что насмехался над чужим горем. Тешу себя мыслью, что, скорее всего, она не помнит ни меня, ни даже того инцидента, ведь она стучалась во многие двери. Но всё равно прячу взгляд и боюсь встретиться с ней глазами. За эти годы она стала красивее. Не знаю, как можно пережить такое горе и остаться красивой. Быть может, в трагедии есть романтика и мне это всего лишь кажется.
Глава 5 http://proza.ru/2012/06/13/772