Параллельно с изучением правил дорожного движения уже осваивал Иван Яковлевич и другую книжку лесного волшебника - Устав внутренней караульной службы.
Изучал он Устав в квадратной не очень светлой фанерной будке – в сорок первом пункте распределения пищи для всех несчастных. По предвыборной депутатской инициативе какого-то, уже бесфамильного, благодетеля устроили пункты раздачи для нуждающихся - наколотили фанерные коробки в каждом квартале и назначили дежурных. И теперь вокруг этих будок бушевала подлая толпа, кипела хаотическая сила, состоящая из жалких свободных человеческих единиц, освобожденных от всех общественных обязанностей. Нечестные люди боролись, рвали друг друга, стремясь получить продовольственную подачку за то, что они существуют каким-то непонятным образом на белом свете – без дома, без работы, без забот, без родителей и детей.
Иван Яковлевич в это время почему-то попал в список благотворительного движения, и он, согласно временному очередному расписанию, на общественных правах оказался дежурным в такой благодетельной будке. И теперь, осаждаемый нищими, убогими и бездомными, изучал он Устав, пока совал хлеб в протянутые со всех четырех сторон руки грязных заразных людей, стремящихся урвать больше, чем им полагалось по распределительной карточке. Изучал, выбирая нужные порции каждому, стараясь сделать правильный выбор и проследить при этом, чтобы какой-нибудь нечестный товарищ не украл больше, чем ему положено. Изучал, ударяя по загребущим рукам.
В одиночку принимая круговую оборону в этих четырех трещащих от внешнего яростного напора хлипких фанерных стенах, он старался не попадать под общее настроение. Он не желал разжалобиться от вида вызывающих к себе сочувствие калек.
Но и огрубеть и пожадничать ему было также нельзя. Нельзя на правах дежурного урвать себе лишнее и оставить какого-нибудь несчастного без своего кусочка, без своего строго распределенного общественного пайка.
Сложность заключалась в индивидуальном подходе к каждому человеку, который крутился вокруг пункта распределения общественной благотворительности. Поскольку народ здесь был не такой уж однообразный и не одинакового жизненного поведения. Народ здесь имелся еще и вполне заслуженный. Потому что не только бомжам, но и коренным людям выживать бывает не совсем просто. Если в деревне спившийся человек может сойти за обыкновенного местного жителя - жить в своем доме, поддерживать себя за счет натурального хозяйства или за счет пенсии еле живого родителя, и успешно проводить все время в поисках водки, то в городе рядовому алкоголику надо больше стараться, чтобы выжить.
В богатой столице бывает тяжело даже пожилому интеллигентному человеку, выкинутому из дорогой квартиры на улицу безжалостными родственниками или совсем посторонними людьми, которые занимаются некоторыми формами человеческого бизнеса. Надо ему не позже, а даже раньше, чем на обычную в прошлом работу, вставать и успеть покопаться в мусорных бачках. Надо еще повоевать интеллигентному старичку за эти бачки, победить в борьбе более молодых конкурентов с исцарапанными синюшными физиономиями. Надо еще изловчиться честно прожившим пожилым людям, чтобы быть принятыми в высокое общество, например, на огромную мусорную свалку, которая монбланом возвышается на севере Москвы и своим многометровым слоем придавливает другую человеческую свалку - огромное кладбище с миллионом бывших жителей Москвы и ближнего Подмосковья.
И уж совсем чудесно повезет тому изгою общества, на дно которого он, видимо, где-то сам способствовал упасть, если он заимеет собственный канализационный люк или теплый, не закрытый замком, подвал. Или хотя бы проведет один холодный зимний месяц в теплом кругу - греясь около жаркого костра в прозрачных посадках, возле неумолимо разрезающей землю на две половинки железной дороги.
Надо было дежурному рассмотреть и дела пенсионеров, когда-то так наивно понадеявшихся, что мир, может, не настолько жесток, и они смогут отдохнуть на пенсии, наивно поверившие, что их страна и их дети окажутся более милосердными. Кроме недостойных клерков, надо было еще не пропустить и вполне заслуженных трудолюбивых людей, также оказавшихся по своей доброте душевной в этой же голодной толпе. Также не задумывающихся в своей отвлеченной патриотической работе на родину о повсеместной круговой обороне, забывших себя и отдавших полностью беспросветной работе на государственных и иных полях и заводах. Ошибались прилежные работяги - и вот теперь им приходится еще более прилежно, чем когда-либо, бороться за свою, уже никому не нужную, жизнь. Прорехи, видимо, наивные были у них в круговой обороне.
А про неприлежных лентяев и говорить было нечего – полностью у них отсутствовала круговая оборона.
И куда также деваться прилежным дуракам, поверившим на слово безответственным учителям, научивших делать своих юных доверчивых слушателей атомные бомбы и еще некоторым, уже не нужным в настоящей жизни, принципам и ничему более? Всякие революции и реформаторские идеи, новые законы волчьей стаи также способствовали появлению некоторого класса людей вокруг благотворительных будок - закостенелым отличникам уже не давались эти новые жизненные законы. Или они капризно не воспринимали новые установки на жизнь, так как учились немного другому, и имели другие изначальные установки. Догматически брезгующие священными законами уголовного кодекса дураки уже никак не хотят учить новые законы, которые пожизненные двоечники вполне осваивают в своих камерах во время сидок по тюрьмам и успешно используют в своей настоящей жизни. А дураки продолжают упорствовать. Они не могут освоить и принять бандитские законы новой жизни, и поэтому прозябают вокруг таких вот фанерных будок общественного попечительства. Как они сами, так и их бомбы уже никому не нужны. На базаре их атомные изделия невозможно продать, так как предпочтения рыночной экономики изменились в невоенную сторону - настолько вдруг похорошело, так, вдруг, стало мирно и спокойно во всем мире. Даже без единого атомного взрыва похорошело вдруг доверчивому миру, который так чудесно разрядился от красной пластмассовой кнопки государственного секретаря Кондолизы Райс! И добрые люди, обрадовавшись неуклонному миролюбивому прогрессу, так устремились ко всякому добру, что уже больше не видят ничего перед собой, кроме застившего глаза добра.
И не во что применить свои атомные голову и руки. И ничего не остается делать так уж с детства надежно запрограммированным, с хорошо записанными в их отличную память добрыми и светлыми заветами, дуракам, кроме как прозябать и спиваться. Или, в самом лучшем случае, продаваться за рубеж - по самой дешевой общественной бросовой цене, как это делается в лучших российских высших учебных заведениях. Которые стали не такими уж лучшими, на самом деле. Так как сбили цену пожизненным упрямым дуракам не совсем отечественными, но видимо в чем-то заинтересованными реформами народного образования. Так и приходится непроявленным и разочарованным талантам спиваться и уходить на дно жизни. Лишь самые беспринципные и жилистые отличники, умудряющиеся каким-то невероятным образом вместить в себя и нейтрализовать все принципиальные крайности, делают невиданный взлет в своей карьере в мутные времена. Что совсем не тяжело сделать менее гнушающимся всем и не имеющим никаких моральных или других установок криминальным двоечникам; откуда вытекает, что для достижения жизненных успехов талантам требуется не приобрести, но потерять некоторые свои качества – но, видимо, это выше их сил.
Даже совсем вялых товарищей нужно было ему учесть, со своими жалкими претензиями мотающихся за всякими женщинами и совершающих безответственные поступки. И желающих, при этом, вдруг попасть в монастырь. Думающих, что в святых трудных монастырях такое придорожное отребье с таким превеликим ожиданием ждут, с его медицинскими справками, с которыми даже в тюрьму не берут. Как будто монастырь – это последнее место, если кому деваться некуда больше! Если кто не может попасть даже в вытрезвитель или в тюрьму. Только в святые монастыри надо идти тому, кого даже в бомжи не берут! Кого даже милиционеры обходят стороной, зная, что с него абсолютно взять нечего, кроме как подцепить какой-нибудь заразы, и поэтому связываться с ним обойдется себе дороже, чем выполнять свои милицейские обязанности. Лишь только небесной санэпидстанции, в силу своих служебных обязанностей, приходится заниматься этими товарищами. И вот еще фанерным будкам общественного призрения.
И стоит ли вообще упоминать о закономерном конце пути тех, кто с младых уголовных ногтей по тюрьмам и лагерям быстро кантуется до такого неприглядного конца своей жизни?
Но и он, дежурный Иван Яковлевич, кроме некоторых своих деталей, был пока еще не совсем железным. Несмотря на свое повышенное самомнение, он тоже уставал и раздраженно бросал свой Устав и хлебный нож, вешал на двери табличку «Обеденный перерыв» или вечные «Ушел на 15 минут». А затем, примерно как сторож на автостоянке, он включал цветной телевизор и смотрел боевики, легкие игрушки, не напрягающие мозги конкурсы и викторины.
После тяжелого военного дня, Иван Яковлевич пытался расслабиться. Старался не слышать шум извне, не обращать внимания на треск ломающегося фанерного строения. Он хотел уйти от яростной действительности за окном, забыться от внешнего мира. Но не всегда даже с помощью расчудесного ящика ему удавалось отвлечься от того, что творилось за пределами его будки. Если не было ничего стоящего посмотреть по телевизору - героических боевиков или бандитских схваток, тогда он не пренебрегал даже мыльными операми - современными сказками про золушек. Он наблюдал, как боролись и обустраивали личную жизнь молодые и пожилые люди. Азартные и хваткие, рвущие друг другу глотки киногерои то и дело объединялись в какие-то эффектные половые альянсы ради получения большей прибыли. Самого слабого из них в трущобно-кабинетной борьбе выкидывали на окраину - обычно юную, но уже связавшуюся с криминалом и вошедшую во вкус роскошной жизни симпатичную девушку. И ей, хорошенькой Золушке, пока шла подготовка к очередному штурму столичных вершин, приходилось временно "ложиться на дно" – становиться, например, учительницей. Или, уже оправляясь, начиная снова подниматься статусом на ступеньку выше, она устраивалась горничной в богатом дворце с привлекательным, печальным и скучающим принцем - единственным недостатком которого, возможно, была до скорого развода злая или пока еще любимая, но уже к золушкиному счастью умершая жена. Делая очередную попытку подняться со своего дна, главная героиня начинает вести с ним, поначалу очень скромные и целомудренные, военные переговоры о замужестве и более достойном ее месте в его роскошном сказочном жилище.
Дежурный отдыхал, но не всегда гладко и красочно было в его телевизоре. И по телевизору иногда случались огрехи, и там временами прорывалась случайная правда. Когда в цветной картине через голубые экраны проскакивал серый кадр, где показывалось почетное место учительницы - выкинутой на самое дно жизни, на бюджетное проклятье существования от зарплаты и до зарплаты. Место, куда залетные бессовестные двоечницы из экрана соизволят снизойти лишь на самую временную малость - когда их сильно прижимает. Лишь только при крайних безнадежных ситуациях двоечницы соизволят стать учительницами.
Вот так приходилось ему сортировать людей, выделять каждого от всех остальных, как это делал многие годы отец отца Ивана Яковлевича, - прадедушка когда-то трудился на элеваторе и с помощью железных сельхозмашин занимался разделением зерна от плевел.
Вот в таких тяжелых условиях приходилось ему учить такой тяжелый закон гармонии внешнего и внутреннего в человеке. И нельзя не изучать, находясь в такой хлипкой будке. Если он даст слабину, разжалобится или окажется недостаточно внимательным к каждому, и безответственно нарушит законы справедливого распределения, недодаст кому, то недовольные силы нажмут и нарушат равновесие сил вокруг его хлипкой будки - и сомнут будку вместе со своим дежурным. И, наоборот, если он отдаст кому лишнее, и те отвалятся довольные, то все равно голодная сила попрет на пустое место - и опять с будкой и Иваном Яковлевичем внутри произойдет такое же крушение. Знал он, что его жадность или неправильное распределение всем дорого обойдется. Будет плохо не только тем, кого он обделил, но и самому себе. И еще много невинного народа пострадает. При любом случае нарушении равновесия никто ничего не получит. От нарушения военной гармонии всем станет нехорошо – и атакующим, и обороняющимся.
Листая свой учебник, снова и снова приходилось дежурному оспаривать и нарушать мировой основополагающий закон о равенстве всех людей на земле, который вроде бы и не противоречил с «Уставом внутренней караульной службы», но шел вразрез с действительной его службой. В действительности, не весь народ здесь был одинаковый, и каждому кусок должен быть отдельный, только им заслуженный, справедливо соотнесенный с весом куска и весом человека.
И не такая уж сложная вроде бы на самом деле задача - определить, кто чего стоит. И не так уж много времени требуется для решения подобной задачи. Каждый день миллионы учеников получают в своих дневниках отметки, каждый день все люди говорят хорошие или плохие слова, делают комплименты, восхищаются, любят и ненавидят друг друга - по-всякому рассматривают и оценивают себя и других.
Но применяя шкалу человеческой оценки, нельзя было забывать и учение лесного старика о том, что ноги у всех людей растут из одного места, а родина, цвет волос, языки и культура не играют никакой роли, и нет особой разницы в этих человеческих качествах.
Вот по таким двум основам он старался делить хлеб и определять вес каждого человека и вес куска ему полагающегося благодетельного хлеба. Вот в таких условиях он учил «Устав внутренней караульной службы». В такой хлипкой будке, попутно изучая Устав, распределяя хлеб в своей хлеборезке, учился он также делать настоящий выбор и принимать настоящее решение. Настоящее жизненное решение, которое всегда устраивает всех в полной мере, никого не обижает, всем воздает по заслугам, все приобретают свою истинную ценность и свою настоящую справедливую награду, всегда всем приносит исцеление, и всегда в дом и душу каждого приносит покой и полное удовлетворение.