Как он смотрит на меня. И глаза такие огромные, синие... Они, то полностью раскрываются и замирают в исступлении, словно я не самое обыкновенное земное создание, а пришелица из параллельного мира, то прищуриваются, и тогда сквозь узенькие расщелины, как в просветы между гардинами, начинает струиться наивная и почти детская радость.
Забавно. Я обожаю доставлять радость.
Забавно, но его глаза и впрямь светятся.
А вот его уже начинает затягивать водоворот эмоций. Еще минуту назад застывшее лицо приходит в движение. По нему пробегает целая гамма чувств. Так бегают пальцы пианиста, когда он их разминает: звуки бессвязные, отрывистые, перебивающие друг друга. Радость перерастает в трепет, трепет – во что-то еще более сильное, шокирующее. Как я его взволновала! Мне доводилось многих вводить в ступор, но этот, похоже, и вовсе потерял дар речи. Надеюсь, что это временно.
А взгляд? Глаза опять огромные. Даже слезинка на реснице... Еще мгновение, и мое золотое сердце поплывет каплями, как стеариновая свеча.
Черт, не могу разобрать, что в этом взгляде. Да и не могу припомнить, чтобы на меня кто-то так смотрел.
За свою не совсем короткую и не совсем путевую жизнь я перещупала множество взглядов. Были оскорбительные и равнодушные, но были и яркие, запоминающиеся.
Как только на меня не смотрели.
Доводилось мне читать во взглядах нестерпимую боль и обиду. Это случалось, когда моё достоинство оказывалось ниже ожидаемого. И вместе с этим взглядом во мне селилось чувство вины, словно сама я была причиной проглатываемой горечи или соучастницей грязного, мерзкого сговора.
Были взгляды, переполненные ненавистью. Это происходило всякий раз, когда неожиданно и без видимых причин я уходила к другому. Тому, с кем я уходила, летели в спину проклятья. Он огрызался, а я молчала. Таков мой удел – молчать. Хотя иногда я могу быть очень звонкой.
Случалось, что мне хотелось заплакать: так больно меня резали глаза продажных дорогих потаскух. В них была обида, стыд за себя и тщательно скрываемая ненависть ко мне. Эти, из века в век вульгарно накрашенные дуры, и не догадывались, что к ним я испытывала самое болезненное человеческое чувство - жалость. Не все, но большинство из них смотрели на меня с презрением. А мне было больно и обидно ощущать себя презренной.
С усталостью смотрели на меня рабочие, с пьяной бесшабашностью матросы. С благодарностью в своих кабинетах смотрели на меня врачи и адвокаты.
Студенты и гимназисты смотрели на меня с гордостью. Еще бы: далеко не всем из них знакомство со мной было по карману.
Смущение я читала во взгляде чиновников и взяточников. Их взгляды были мимолетными, а руки потные и мерзкие. Ненавижу эти руки.
Несколько раз за свою жизнь мне пришлось побывать в разных храмах. Я, конечно, вне всяких религий, но мне, почему-то запомнились взгляды священников. Запомнились тем, что они были никакие. Лишь однажды иначе посмотрел на меня седовласый дьячок. Он посмотрел со скорбью. Надолго поселился во мне этот взгляд и запах ладана. Но потом выветрился.
С радостью и перекошенной улыбочкой пялился на меня фортовый люд. Почему-то злодеи и воришки всегда хихикая лапали меня крепкими, не знающими жалости ручищами.
Тебе, синеглазый, наверное, неведомо чувство одиночества. Оно случалось в моей жизни много раз. Помнится, я очень долго жила у одинокой женщины. Мы практически с ней не общались. Просто мне было отведено место в ее доме, и я жила в этом месте. Не скажу, что я скучала. Я скорее томилась и понимала, что настанет день, когда нам придется расстаться. И он настал. Я навсегда запомнила ее прощальный взгляд. В нем не было сожаления или грусти, как обычно бывает при расставании. В этом взгляде был страх загнанного и затравленного зверя-одиночки. Правда я не знаю, как смотрят звери, мне не доводилось видеть их глаза, но, думаю, что именно так: с обреченностью и пониманием непоправимости происходящего. Никто, ни до, ни после не смотрел на меня так, как та женщина. Сознаюсь, что тогда я впервые почувствовала себя совершенно бессильной, не в состоянии что-либо изменить в ее человеческой судьбе.
Я жила бурно и разнообразно. Доводилось мне отираться в притонах и игорных домах. С радостью на меня смотрели выигравшие, с гневом и ревностью – проигравшие, с поддельным равнодушием – шулера.
Видела я взгляды печальные и страстные, любопытные и счастливые, злые и добрые.
Однажды поутру в гостиничном номере с ужасом на меня смотрел проспавшийся после лихой гулянки пехотный офицер. Он вскочил с кровати, метался, что-то искал, рылся в карманах, а потом я, сонная и одинокая, развалившаяся поверх одеяла, пригвоздила его остекленевший взгляд. Он рухнул в кресло и, не моргая, уставился на меня. С ужасом.
А вот так, как смотришь на меня ты - никто не смотрел. Я даже смущена. Сейчас и не припомню, когда в последний раз со мной такое случалось.
У тебя немного дрожат руки, которые ты так и не решаешься протянуть ко мне. Ты ошеломленно потряхиваешь головой, как бы пытаясь убедиться в том, что это не сон. Не можешь поверить в свалившуюся на тебя глыбу долгожданного счастья, еще утром казавшегося несбыточной мечтой. Ты не можешь поверить, что я рядом с тобой, что я есть у тебя. Как бы я хотела воспылать ответными чувствами, но мне это не предписано природой, хотя ходят сплетни, что такие, как я, способны на любовь.
- Лиии-зааа, - наконец-то произнес ты, и «лиии» напомнило шелест набегающей волны, а «зааа» - откатывающей.
Я закрываю глаза и вслушиваюсь в звуки моря.
- Лиии-зааа…, Лиии-зааа…, Лиии-зааа…, - шепчешь ты и волнуешься.
Обожаю музыку ночного побережья. Еще, пожалуйста, еще...
- Лиии-зааа…, Лиии-зааа…, Лиии-зааа…
Твои руки медленно тянуться ко мне. Ты делаешь ими несколько окольных движений, подносишь все ближе и ближе. Мне нравится, что ты не торопишься. Я жду твоего первого прикосновения. Уверена, что оно будит самым нежным и самым необыкновенным в моей жизни. И вот ты слегка, дотрагиваешься до меня, и тут же отдернув руки, начинаешь все сначала… Боже, как меня это возбуждает.
- Лиии-зааа..., - шепчешь ты.
Во мне крепчает потребность твоих пальцев. Эта нарастающая страсть доставляет мне неведомую приятную муку томления. Паршивец, ты специально не даешь им прикоснуться, водишь в миллиметре от меня, хочешь, чтобы я окончательно растеклась от ожидания.
- Лиии-зааа...
И тут, нашу музыку ночного прибоя нарушают посторонние звуки. Ты их не улавливаешь, но я слышу за твоей спиной тихую, словно кошачью, женскую поступь. Узкие ладони незнакомки с тонкими длинными пальцами и бледной кожей прикрывают твои синие глаза. Ты вздрагиваешь, и твои, протянутые ко мне руки, без прелюдий покрывают женские кисти. Левую, с перстнем годов моей молодости, ты отводишь на плечо, правую - опускаешь к своим губам, целуешь ладонь.
Из-за твоего плеча выплывает молодое женское лицо. Рука поправляет курчавый рыжий локон. Озорные большие серые глаза, слегка скользнув по мне, закатываются к потолку. В полуобороте она обжигает тебя горячим дыханием наигранно трепещущих и дрожащих губ, целует тебя, встав на цыпочки, в лоб, словно ты покойник.
Забавно, у нее курносый профиль, как и у меня.
- С кем это ты тут шепчешься?
Ее высокий и звонкий голос, чем-то похожий на мой, непоправимо спугивает наше с тобой интимное настроение.
- Это Лиза, - отвечаешь ты, и «Лиза» мне кажется уже каким-то чужим и даже неприятным.
- Та самая, которую ты так хотел?
Да, он меня хотел…
- Да, я ее очень хотел.
Она долго и доброжелательно рассматривает меня.
- А можно я ее поцелую, как тебя – в лоб?
Ее острые пальцы впиваются в мою реберную округлость, влекут к своим губам, но я неловко выворачиваюсь и падаю лицом вниз на высокий и мягкий ворс паласа.
- Аккуратней! - Это слово вырывается из твоей груди неожиданно и дико, как предупреждающий лай сторожевой собаки. – Ведь ей 257 лет, а сохран близок к идеальному. Империал, - поясняешь ты без романтической нотки в голосе. – Она десятирублевока первой чеканки времен Елизаветы Петровны. Имепериал! И с радостью добавляешь:
- Я ее купил почти по цене золота, но на самом деле она стоит огромнейших денег.
«Я стою денег», - как это дико и противоестественно звучит. Мне хочется плакать...
Вы оба становитесь на колени, склоняетесь надо мной, соприкоснувшись макушками голов, рассматриваете.
- Красивая, - произносит она, - очень красивая.
После паузы добавляет с неподдельной грустью:
- Сколько же ей пришлось пережить на своем веку?... Бедная... бедная Лиза…